Симонов Константин Михайлович. Мы не увидимся с тобой (Из записок Лопатина)

   Еще немножко поговорив и отведя душу, полковник спросил у Лопатина, как он думает добираться в штаб фронта.
   - Как выйдет - на перекладных. Шоссе рядом, пойду голосовать,
   - Тогда хотя бы "виллис" вам дам, подбросить до шоссе, - сказал полковник. - Идущим к фронту автоколоннам останавливаться не приказано. Но если с "виллиса" проголосуете - скорей притормозят!
   Через десять минут Лопатин уже был на шоссе и голосовал с развернувшегося на обочине "виллиса".
   Первая колонна шедших в сторону фронта крытых брезентами машин не остановилась, но вскоре появилась вторая, груженная снарядными ящиками. Головная машина притормозила, из кабины высунулся пожилой лейтенант с интендантскими колесиками на мятых полевых погонах.
   - Почему задерживаете? - сердито спросил он.
   Лопатин, заранее доставший предписание и удостоверение личности, протянул их лейтенанту, объяснив, что просит подкинуть его до рокады Гродно - Каунас, а если свернут раньше - до того места, где свернут.
   - Хорошо, - быстро, но внимательно посмотрев документы, сказал лейтенант и громко, как на плацу, гаркнул: - Никифоров!
   Из третьей от головной машины выглянул водитель.
   - Посадите майора! Быстрей, не задерживайте! - Это было сказано уже Лопатину, и прежде чем он успел добежать с чемоданом до третьей машины, головная уже рванулась с места.
   Он вскочил на подножку, кинул в ноги чемодан и на ходу захлопнул дверцу.
   По-разному ему доводилось въезжать в войну: и привилегированно, сидя за спиной у разговаривавшего или спавшего начальства; и самостоятельно, на переднем сиденье редакционной "эмки", с картой в руках, чтоб не заехать к немцам; и вот так, на перекладных.
   Водитель, небритый молодой солдат, намертво вцепившись в баранку и неотрывно глядя в задний борт шедшей впереди машины, за первые полчаса ни разу не взглянул на Лопатина. Потом, разогнувшись и поерзав по спинке сиденья занемевшей спиной, повернулся и спросил:
   - Вы что, с нашей части, товарищ майор?
   - Нет, не с вашей.
   - А я думал, с нашей. А то наш лейтенант - кто ни голосует - никого не берет. Не останавливается. И нам запрещает. Вплоть до трибунала. Вам куда надо-то?
   - Если доедете, то до рокады Гродно - Каунас.
   - Нам еще дальше, - водитель так исступленно зевнул, что Лопатин вспомнил те два, валявшихся под откосом, исковерканных "студебеккера".
   Первые два часа они ехали еще при свете дня. Сначала грело солнце, потом прошел дождь, и дорога стала скользкой.
   Отчасти по привычке, но больше, чтобы не думать о другом, о своем, Лопатин пытался разговорить водителя. Но тот оказался неразговорчивым, отвечал односложно: про харчи - что харчей хватает, но все больше всухомятку; про курево >"р что оно то есть, то нет, сейчас есть; про дороги - что дороги терпимые, видали и похуже. Про недосып Лопатин не спрашивал, и так было ясно, что он-то больше всего и мучит.
   Когда стемнело, поехали с подфарниками и через час надолго застряли, догнав шедшую впереди автоколонну.
   Лопатин было подумал, что это пробка, но оказалось, что через перекресток, загородив путь, перемещалась на тягачах тяжелая артиллерия.
   Сразу же, как остановились, водитель навалился на руль и заснул.
   Лопатин вылез из машины и. закуривая, ^слышал рядом с собой голос:
   - Не гасите, прикурю.
   И при свете догоравшей спички увидел лицо начальника колонны - старое и усталое.
   - Тяжело вам достается. - Лопатин ожидал не столько ответа, сколько подтверждения. Но подтверждения не последовало.
   - Почему нам тяжело? - сказал лейтенант. - Нам как раз легко. Немец не бомбит, за месяц всего под две бомбежки попали: один убитый, три раненых все потери! А когда без потерь - разве это тяжело? Тяжело, когда потери! Это там тяжело. - Лейтенант мотнул головой в ту сторону, куда они ехали. Там еще не были, только едете?
   - Был.
   - Тогда вам самому все ясно. Писать чего-нибудь едете?
   Лопатин кивнул, готовясь услышать то, что приходилось выслушивать уже много раз за войну: про одно вы, корреспонденты, пишете, а про другое от вас не дождешься, например, про то, как люди день и ночь гонят на передовую снаряды, а обратно везут раненых...
   Но, оказывается, лейтенанта беспокоило совсем другое.
   - Ходил в голову колонны, - сказал он, - думал, уговорю, чтоб пропустили, и слушать не хотят! Как так - боевая часть и будет нас ждать, пропустит сквозь себя нашу автоколонну! Тут мы ждем, а там нас ждут! Без снарядов много не навоюешь! Будь ты полковник и ставь меня тут по стойке "смирно", а когда там останешься в бою без снарядов, без них немца по стойке "смирно" не поставишь! Сиди и жди, пока не подвезем"
   - Кем вы на "гражданке" были? - спросил Лопатин, понимая, чти лейтенант в таком возрасте только и может быть с "гражданки".
   - Тем же, кем и здесь, - сказал лейтенант, - автобазой заведовал на Магнитке. Двести автомашин имел. До войны, конечно, сейчас там и половины этого нет. К тому же рухлядь - .недавно письмо от товарища получил. Когда просился на фронт, считал, что еду куда тяжелее, а вышло - поехал куда легче. Так из этого письма понял. Пойду еще раз вперед, погляжу, как там. Он бросил окурок на землю, затоптал и пошел вдоль машин в темноту, в грохот продолжавших двигаться тягачей.
   Лопатин тоже докурил, влез обратно в машину, захлопнул дверцу и привалился поудобней в угол, надеясь заснуть. Но сон не шел. "Да, - подумал он, - слово одно на всех - "война", а судьбы на ней - ох какие разные: у кого-то несравнимо тяжелей, а у кого-то несравнимо легче, если только рассуждать и о ней, и о себе по совести, как этот лейтенант. Хотя есть среди нас и такие, что - война еще не кончилась, а уже сидят и врут друг другу. Пекут в четыре руки общие пироги славы, пекут и делят, пекут и делят. А тем временем под их разговоры еще кого-то нет и еще кого-то..."
   Он был зол оттого, что не мог заснуть, и все острей чувствовал боль потери, навстречу которой ехал.
   Вот так после операции, когда отходит наркоз, начинает все больней и больней тянуть в ране. Только там тело, а тут душа.
   Первого убитого, которого знал при жизни, хоронил на Халхин-Голе. Второго проводил на тот свет на финской. А потом, на этой, пошло и пошло и тех, кого знал до войны, и тех, кого узнал на войне, и тех, с кем ездил, и тех, к кому ездил...
   Он вспомнил, как втроем с Велиховым и шофером поднимали на Симферопольском шоссе с залитого кровью асфальта и клали в машину то, что осталось от дивизионного комиссара Пантелеева. Они - за туловище и оставшуюся целой левую руку, а он, подхватив под колени, чувствуя теплоту еще неостывших ног.
   А Гурский тогда, осенью сорок первого, встретив его в Москве, в редакции, расспрашивал подробности - как все это было там, в Крыму, с Пантелеевым...
   Всякий человек чего-нибудь да не успел при жизни. И когда его жаль, то жаль и за это. Гурский почти никогда не говорил о своем будущем. Наоборот, любил делать вид, что живет только сегодняшним днем. Но о будущем, конечно, думал и на что-то в нем надеялся.
   "Кто знает, может, он еще что-то писал, чего даже я не знал? - подумал Лопатин. - Мои тетрадки с дневниками лежат дома. там, у него, у мертвого. А он, может быть, тоже что-то писал и никому об этом не говорил. И я даже не знаю, где у него это может лежать".
   Это, конечно, чепуха, что в жизни непоправимо только одно - смерть. В жизни непоправимо многое, верней, все, что переделал бы по-другому, да уже поздно. И все же очевидней всего непоправимость смерти. Когда чья-то жизнь была частью твоей жизни - если это действительно так, без преувеличений, то и смерть такого человека тоже часть твоей смерти. Ты -еще жив, но что-то в тебе самом уже умерло и не воскреснет. Можно только делать вид, что ты по-прежнему цел. Потому что оторванный кусок души - это не рука и не нога, и что он оторван - никому не видно.
   Впереди догрохотал последний тягач. Водитель, проснувшись, поднял лицо от баранки.
   Колонна двинулась через перекресток.
   - Долго мы стояли, товарищ майор? - спросил водитель.
   - Изрядно, больше часа.
   С полчаса ехали молча. Чтобы отвлечься от других мыслей, Лопатин начал считать свои поездки на фронт: сколько всего часов и дней он провел в машинах - ив своих, и в чужих, и в таких вот, попутных. Считал, считал - и запутался. Времени, проведенного на колесах, считая Халхин-Гол, набиралось неправдоподобно много.
   - Чего вы все молчите, товарищ майор? Расскажите чего-нибудь, а то спать клонит, спасу нет! - вдруг попросил водитель.
   Лопатин закурил и стал рассказывать про Монголию: какая там ровная степь, только иногда полосы солончаков, а так, пока не наткнулся на них, можно ехать, как по столу, в любую сторону без дороги. И какие там, ни на что не похожие, полосатые закаты, и как мало воды, и как в жару на горизонте мерещатся озера, а над ними лес.
   - А какая там война была? - спросил водитель. - Мы про нее почти ничего и не слыхали.
   Пришлось рассказывать ему про Халхин-Гол и про то, какая там была война - небольшая, кровавая и, по нынешним понятиям, короткая, а тогда, наоборот, считавшаяся очень длинной - с мая до сентября, целое лето...
   После еще двух остановок - одной в пробке, а другой на объезде, на рассвете добрались до рокады Гродно - Каунас.
   Лопатин подхватил чемодан и выскочил на перекрестке из приостановившейся на несколько секунд машины.
   Регулировщица, с сержантскими лычками на погонах шинели и с винтовкой за плечом, на вид была из тех, кто себя в обиду не дает: рослая, со строгим лицом и вызовом в глазах - мол, попробуй только обратись ко мне не так, как положено; сразу отбрею! Но Лопатин обратился к ней, как положено, и попросил придержать какую-нибудь машину, идущую по шоссе направо, на север, предпочтительно какой-нибудь "виллис" с начальником.
   - Чем больше начальство, тем дальше меня довезет! - добавил он, улыбнувшись.
   Неизвестно что - эта немудрящая шутка, возраст Лопатина или ленточки орденов и медалей, которые она увидела, пока он, распахнув шинель. доставал удостоверение личности, - но что-то расположило к нему строгого сержанта дорожной службы. Она ответно улыбнулась и сразу стала тем, кем в была: одетой в шинель с погонами девятнадцатилетней девчонкой.
   - Есть задержать для вас начальство побольше, товарищ майор. А если вдруг генерал - не боитесь?
   - Не боюсь. Я человек штатный.
   - Какой же вы штатский, товарищ майор, когда у вас вон сколько наград.
   - А это мне за выслугу лет. Неудобно в моем возрасте ходить без ничего. Вот и дали!
   Мимо по шоссе проскочило уже несколько грузовиков, но "виллисов" пока не было.
   - Может, грузовик остановить, товарищ майор? - спросила регулировщица. - А то время раннее, начальники еще мало ездят. Можно и час прождать.
   - Что первое пойдет, то и останавливайте, - сказал Лопатин, разглядывая ее и думая о собственной дочери.
   - Что вы на меня так смотрите, товарищ майор? - спросила она не с вызовом, а смущенно, словно провинилась перед ним.
   - Сколько вам лет? Девятнадцать?
   - Девятнадцать.
   - И давно на войне?
   - Второй год.
   Лопатин вздохнул, продолжая думать о дочери. успеет или не успеет она попасть на фронт.
   - Откуда вы?
   - Была эвакуированная. Под Семипалатинском в совхозе работала. Оттуда в армию пошла. А так - я из Пнёва Смоленской области Пнёвского района. У нас в сорок первом году там переправа была - Соловьевская, может, знаете?
   - Как не знать - Лопатин вспомнил эту Соловьевскую переправу с ее тогдашним кромешным адом.
   - Мы оттуда с войсками отходили. Я в санитарки оросилась, даже год себе прибавила, но тогда не взяли. А потом все же, когда восемнадцать исполнилось, в Семипалатинске пошла в военкомат - и взяли. Мне сейчас некоторые и двадцать один, и двадцать два дают. Говорят, я старше себя выгляжу.
   - Дразнят. Сколько есть, на столько и выглядите, так что не расстраивайтесь.
   - А я и не расстраиваюсь, потому что... Она не успела договорить. Увидела приближавшийся грузовик, шагнула навстречу, на середину дороги и задержала.
   - Он только до следующего регулировочного поста довезет вас, а там сворачивать будет. Как, поедете или нет? - стоя у грузовика и держась рукой за открытую дверцу кабины, крикнула она Лопатину.
   - Поеду. - Он поднял с полуразбитого асфальта чемодан и шагнул к грузовику.
   23
   В это утро ему не везло. Пришлось еще три раза ждать в три раза пересаживаться, пока уже после полудня он наконец добрался до стоявшего там, где и прежде, штаба фронта, верней, до шлагбаума, за который не пускали машины.
   Не верилось, что всего-навсего три дня назад, семнадцатого, в пять утра он выезжал отсюда, сидя рядом с хмурым Василием Ивановичем, и Гурский, спросонок позевывая, ребром руки поколачивал его сзади по спине.
   - Смот-три не озябни. Помни, что у тебя теперь легкие с д-дыркой!
   От шлагбаума до оперативного отдела пришлось прошагать полтора километра и столько же обратно.
   - Нам еще вчера оттуда, от начпоарма записка пришла, вместе с машиной, которая должна вас к ним, в армию забрать, - сказал Лопатину дежурный по оперативному отделу. - Машину с водителем мы на, стоянку загнали - вы зияете где, в роще, где и раньше была. Там ее и найдете.
   Обедать, хотя ему и предложили сходить в штабную столовую, Лопатин не стал, не хотел терять времени. До рощи дошагал довольно быстро, и там среди других машин тоже быстро нашел свой редакционный "виллис". Василия Ивановича при нем не было, как сказали другие шоферы - ждал, ждал и только что отлучился, пошел обед дать; значит, теперь предстояло ждать его около часа. Когда требовалось, он мог сутки не отлипать от руля, но если была возможность поесть горячего, никогда не пропускал ее и притом не любил торопиться.
   Лопатин пристроился на заднем сиденье "виллиса", подложил под голову шинель, приоткрыл дверцу, вытянул ноги и закрыл глаза.
   Пригревало солнце, ветки над головой покачивало ветром, по лицу бродили теня от листьев. Он проснулся от гудка машины. Василий Иванович сидел за рулем.
   - Пересядете или как? - повернулся он, словно они виделись минуту назад.
   Лопатин посмотрел вверх и увидел, что над головой натянут тент, стало быть, Василий Иванович пожалел его, дал поспать несколько лишних минут. Сперва натянул тент, наверное, как всегда, перед тем как ехать, открыл капот, проверил свечи, постучал сапогом по всем четырем скатам и, лишь убедившись, что все в порядке, я сев за руль, разбудил Лопатина.
   - Печет, - сказал Василий Иванович, заметив, что Лопатин посмотрел на тент. - Так как - пересядете?
   Лопатин поднялся, встряхнул шинель, сложил ее пополам на заднем сиденье и пересел на переднее.
   - Можем ехать. Сколько до места?
   Не любивший таких вопросов Василий Иванович пожал плечами. Это значило: сколько проедем, столько и проедем, зря стоять не будем!
   - А все же? - спросил Лопатин, на сей раз не желая мириться со знакомым ему упрямством.
   - Сюда за три часа доехали. Дороги тесные, объезды - спешить - себе дороже!
   - Я и не прошу вас спешить, - сказал Лопатин, подумав, что, раз он не добрался ни вчера, ни сегодня утром, вряд ли там целый день будут ждать с похоронами. - Спешить нам с вами уже некуда.
   - Это верно, некуда, - сказал Василий Иванович, - уже поспешили. Так спешил, так спешил, только в спину не пихал, чтоб быстрей ехал. А для чего спешил, чего там не видел? Речка - она и речка, как Клязьма, и ничего на ней такого особенного - ни на этой стороне, ни на той. Можно бы и не спешить, оглядеться. Еще кабы ты первый! А ты ж не первый - солдаты так и так на той стороне уже сутки сидят! Нет, все же надо ему было сразу, как приехали!"
   С этого начался рассказ Василия Ивановича о гибели Гурского, в котором смешались и жалость, и досада - поровну того и другого.
   Оказывается, как и предполагал Лопатин, заехав с аэродрома на фронтовой узел связи, они махнули прямо оттуда в политотдел армии. Но у редактора, как его по-прежнему продолжал звать Василий Иванович, пробыли недолго, меньше часа. Не дав пообедать, Гурский продержал это время Василия Ивановича на ходу у дома, где стоял редактор, но и сам тоже не обедал - г ни там, ни потом по дороге в дивизию, так весь день и не ели. Поужинали только глядя на ночь, когда добрались до штаба полка.
   Вышли вместе - и редактор, и Гурский, сели каждый в свой "виллис" и поехали в разные стороны.
   Гурский вынес оттуда, от редактора, карту, по ней и ехали. Дорогу ни у кого не спрашивали, только по карте, поэтому ехали дольше, чем надо, три раза напрасно сворачивали и возвращались.
   - Он же только командует: давай, давай! Ему чем остановиться, людей спросить, лучше десять километров крюку сделать. Имеет такую привычку никого не спрашивать, сам все лучше всех знает, - сердито говорил Василий Иванович о Гурском, как о живом.
   А когда приехали в полк, дальше, как выразился Василий Иванович, все было по делу. Поговорив с командиром полка, Гурский сказал, что остается тут до завтрашнего дня, машина до утра не понадобится. Командир полка посадил к Василию Ивановичу своего солдата. Подъехали заправиться, поужинали в хозвзводе и с этим же солдатом и другими солдатами из взвода автоматчиков заночевали на сеновале фольварка, где стоял штаб полка. А утром, когда выспались, еще не так поздно, в седьмом часу, уже позвонили, что Гурский убитый. Он и еще трое: капитан из штаба полка, старший сержант и солдат. А раненых - сколько их и кто - Василий Иванович не знал. Слышал, что были, но когда на его "виллисе" подъехали с командиром полка туда, к тому месту, раненых уже вывезли, остались только убитые.
   - А разве командир полка там с ним не был? - спросил Лопатин.
   - Нет. Когда мы -с командиром полка туда поехали, он по дороге ругался, что у него ночью, как назло, где-то еще ЧП вышло и он вместо себя с Гурским капитана послал. "Если б, - говорит, - с ним я, а не этот капитан пошел, он бы меня не подначил, я бы его еще ночью заставил оттуда, из-за Шешупы, вернуться, и ничего бы не было!"
   "Вот так, и почти всегда, - подумал о неизвестном ему командире полка Лопатин. - Почему-то нам, живым, кажется, что,, будь мы сами где-то там, вместе с мертвыми, что-то от этого бы переменилось, и они остались бы живы..."
   Василий Иванович рассказал, как они с командиром и его ординарцем поехали на "виллисе" в батальон, как оставили "виллис" около разбитого снарядами дома, где стоял КП- батальона, перевалили через гребешок холма и пошли вниз к речке.
   - И вы тоже пошли? - спросил Лопатин. Василий Иванович пожал плечами, как всегда, когда считал какой-нибудь вопрос никчемным. Сказал, что луговина вдоль берега была сыроватая, и по ней воронки от снарядов - старые и несколько новых, не особо больших. Трупы уже подобрали, положили в ряд, собирались копать братскую могилу, уже взяли кругом на пол-лопаты обозначили края, но командир полка отменил. Сказал, что надо похоронить в другом месте, а до этого позвонить по телефону и доложить.
   - А как они... - Лопатин хотел спросить, как выглядели убитые, как их убило. Но Василий Иванович, не дав ему договорить, сам сказал, что сержанту снесло череп, капитану попало в живот - таким осколком, что кишки наружу, а солдату и Гурскому, наверное, в спину, - лежали лицами кверху, и по ним не видать было, куда их убило.
   - И чего ему было там, в этой Пруссии, не знаю. Версты за три шпиль торчит, наверное, от ихней церкви, а на самом берегу почти ничего - только буквой "пе" сараи или, скорей всего, хлева. Правда, каменные, толстой кладки, и окна узкие, как дыры. Это и отсюда, без переправы, видать. А больше ничего и нет. Кругом поскотина.
   И в этих словах его про поскотину, как показалось Лопатину, была досада, что люди погибли все равно что из-за ничего.
   - А где их убило? Я верно понял, что уже на этом берегу? - спросил Лопатин.
   - На этом. Пока на том были - немец не стрелял, солдаты говорят - он больше бросает с утра и под вечер. А они задержались там, уже на свету возвращались и как раз под это попали. Так мне сказали, - устав от непривычно долгого для него рассказа, вздохнул Василий Иванович и на целый час замолчал. Только уже когда подъезжали к штабу армии, сказал: - Сейчас приедем. Редактор велел сразу, как приедем - днем ли, ночью, - прямо к нему, где он стоит.
   "Виллис" остановился у обшарпанного особнячка, на въезде в небольшой городишко, известный Лопатину только по названию, промелькнувшему в сообщении Информбюро. Одна стена дома была поковырена мелкими осколками, должно быть, от ручной гранаты, а другая, за которую завернули, невредима, даже все стекла целы. В подъезде стоял автоматчик. Лопатин, предъявив документы, спросил, здесь ли генерал. Автоматчик, к удивлению Лопатина, спросил - какой? Оказывается, здесь квартировали сразу два генерала Начальника штаба армии не было, а начальник политотдела, по словам автоматчика, недавно вернулся.
   Лопатин поднялся на второй этаж и вошел в большую, наполовину сохранявшую остатки уюта, а наполовину пустую, с вынесенной мебелью, комнату, оглядел ее и увидел в углу большой зеленый плюшевый диван, на котором, как ребенок, спал в своей генеральской форме его бывший редактор, уткнувшись носом в спинку дивана и поджав ноги в пыльных сапогах.
   Лопатин успел уже дойти до середины комнаты, когда тот вскочил, быстро обеими руками потер лицо и уставился на Лопатина шальными, еще не вернувшимися из сна глазами.
   - Здравствуй, - сказал он Лопатину; сказал так же и то же самое, что всегда. - Интересно, сколько я спал?
   - Не знаю. Вряд ли долго. Автоматчик внизу сказал, что ты недавно приехал.
   Редактор взглянул на часы, быстро шагнул навстречу Лопатину, быстро обнял его, ткнувшись губами в щеку, и так же быстро отпустил, все одним махом, - и, отступив на шаг и застегивая китель, отрывисто спросил:
   - Ну, что скажешь?
   - Что же мне говорить? Жду, что ты скажешь.
   Редактор, не глядя на Лопатина, прошелся взад и вперед по комнате, еще раз посмотрел на часы, потом на Лопатина и сказал:
   - Садись.
   - Ну, сел, - сказал Лопатин, садясь на диван. - А ты?
   - А я должен ехать в Политуправление фронта. Только приехал сюда звонят, чтоб ехал туда. Утром вернусь, даже ночью. Собирают срочно в связи с тем, что временно переходим к обороне. От тебя секретов нет, да это уже несколько дней как предрешено.
   - Сядь. Не мелькай перед глазами, и без тебя - голова кругом.
   - Вот именно, - сказал редактор. И сел на самый краешек дивана так, словно собирался сразу же вскочить обратно.
   - Откуда ты только что приехал?
   - С похорон. Ждал тебя вчера, ждал сегодня утром - и поехал хоронить. До сегодня оттянул, а дальше было бы непонятно, тем более со стороны начальника политотдела армии. По сути, я его живым почти и не видел, сказал редактор о Гурском, - даже время, помню, тогда засек - тридцать пять минут по часам, а больше - как \бы ни хотел - не мог. Нагрянул как снег на голову - отправляй его сразу на Шешупу! А мне через тридцать пять минут с членом Военного совета - в другой корпус, на другое направление. Я ему: "Оставайся до завтра; жди тут, завтра вместе поедем". А он мне: "Вы меня, очевидно, за кого-то другого принимаете, а у меня ваша школа. Сегодня же ночью должен ступить ногой на землю Восточной Пруссии, а завтра днем быть на узле связи и передать корреспонденцию". Этим купил. Мало того! При нем же сам позвонил в дивизию, чтобы не препятствовали. Что разрешаю! Вот и разрешил. Своими руками послал на смерть.
   Ero голос дрогнул. Но он помог себе тем, что вскочил и снова заходил по комнате.
   - А все остальные тридцать минут ушли, конечно, на обычные его шуточки- и как продолжатель моего дела осваивает мой опыт - красным карандашом полосы марает, и как он его учит из длинного короткое делать, и как ему про твою невесту объяснил, чтоб поскорее тебя вызвать. Что у тебя в самом деле невеста?
   - Ну, какая у меня в моем возрасте невеста? Просто уговорил женщину приехать, ко мне - женюсь на ней.
   - Так и представлял себе. Знал, что она сейчас у тебя, в Москве, но по-другому не мог написать, считал, что после моей телеграммы ты все равно сам вызовешься, даже если б не назвал тебя.
   - Правильно считал.
   - Она ругалась, наверно?
   - Нет, поняла меня.
   - А я вот до сих пор понять не могу. Как так - своими руками взял и послал. Как он меня на это за пять минут уговорил? По правде говоря, ждал не его, а тебя. Думал, как только узнаешь, что я здесь, сразу ко мне приедешь.
   - А мне только в ночь перед отлетом в Москву сказали, что ты здесь.
   - Ты меня знаешь, я не щадил вас, пока был в газете. И когда от вас требовал - понимал, чего требую. Но это я сам требовал. А тут мое дело было не требовать, а разрешить или нет. Разрешил - и угробил. А не разрешил бы, поехал бы сам с ним на другой день - ничего бы не было.
   - Может, не было бы, а может, и было бы. Совершенно так же мог и сам с ним угробиться. Что тут хорошего?
   - А что хорошего жить и знать, что мор сохранить человека, а угробил.
   - Знаешь что, Матвей, - с неожиданной для него самого жесткостью сказал Лопатин. - Не устраивай для себя особого счета. Его на войне ни для кого не было, нет и не будет. Что значит - ты угробил? Он поехал делать свое дело, а ты разрешил - в правильно сделал. Что ты себя за это казнишь? Что же, все кругом на фронте, кроме тебя, такие бесчувственные, что никто не переживает свои потери? Что б это было, если б каждый из вас стал рвать на себе волосы: этого он угробил, послав вперед, того угробил, не позволив отойти. Скольким людям при мне отдавали эти приказания, да еще в такой форме, что - oro-rol - попробуй не выполни! Подумай, что ты говоришь? Да еще при своей новой должности. Что ты сам, что ли, не знаешь, как это каждый день бывает - не тут, так там?