- Да, - резко выпалила я. Мне было все равно, кому я адресую свою ненависть. Когда я не люблю Лелика, я не люблю всех.
- Вака, что ты хотела? - Это звонил Лелик.
Я посмотрела на часы, на пепельницу, полную окурков. Знал бы Лелик, какие изменения произошли в наших отношениях всего за час и как далеко мы друг от друга.
- Ну, и как тебе жизнь без меня? - спросила я.
- Жизнь без тебя адское мучение, - сказал Лелик.
Не знаю, что он услышал в моем голосе, но ответил так, как я рассчитывала услышать через годы разлуки.
- Жизнь без меня - дерьмо, - согласилась я.
Теперь мое сердце там, где Лелик.
С большими предосторожностями я распахнула дверь Натальиной квартиры. Меньше всего мне хотелось сейчас встретится с Борисом. По закону подлости, по которому и бутерброд падает с наибольшими потерями, не раньше, не позже, а в такт со мной на площадку вышел Борис.
- Здравствуй, Варя, - сказал он.
Я подняла на него глаза. Судя по тужурке, на которой погоны с четырьмя звездами, Борис собирался на службу.
- Извини, мне некогда. - Я поспешно сбежала с лестницы.
- Да мне тоже, - негромко с лестничной площадки сказал Борис; ключ у него, что ли, застрял в замке? - На лодке объявили двухчасовую готовность.
Я остановилась от его голоса, была в нем какая-то обреченность.
- Когда вернешься, Боря? - спросила я.
- Пока не знаю. Было бы куда возвращаться.
Он наконец-то справился с дверью и, взяв сумку, стоявшую у ног, размеренно начал спускаться. Мы вышли из подъезда, яркое утреннее солнце слепило глаза.
Прищурившись, как от слез, Борис сказал мне:
- Прощай, Варька, - и чмокнул меня в щеку.
Он заметил мой взгляд на его окно, темное, завешанное шторой.
- Людмилу ночью вызвали к экстренному больному.
Никогда прежде Борис не называл жену столь официально.
- Ты зайдешь к ней? - спросила я.
- Нет. - Подумав, добавил: - Передай Люсе...
От его глаз, смотрящих на пустое окно, пустое без Люськи, у меня защемило сердце. Что мы все наделали?
- Ладно, не надо ничего передавать, - бросил он и стремительно зашагал прочь от меня, прочь от своего дома и этого зияющего пустотой окна.
- До свидания, Боря, - крикнула я вдогонку Борису, уходившему в сторону пирса.
Хлопнула дверь соседнего подъезда, кто-то обнял меня за плечи.
- Что, птичка-синичка, надолго залетела в наш гарнизон?
Я обернулась - Костя Титов, руки-ноги-голова на месте, значит, вышла амнистия. Надолго ли? Тем более что Титов имеет привычку обнимать всех и каждого. Не потому, что хочется обнять, больше по долгу службы. Как у каждого резидента есть своя легенда, так и у особиста Титова есть свой коронный способ выпытывать секреты.
Сначала, когда старший лейтенант Титов был еще заместителем командира по воспитательной работе, а проще говоря - замполитом, я приняла его за простофилю, который что видит, то и говорит. Чего стоят его нелепые вопросы: "Курит ли Киселева?", "Что пили у Чукиных?" и "Правда ли, что Муза Пегасовна, когда не приезжает к нам в гарнизон, дает в городе частные уроки?" Простодушие Титова шокировало постоянно, но более всего, когда он с улыбкой деревенского дурачка выкладывал всю подноготную своей семьи, что жена Света умеет готовить одни макароны, и те у нее неизменно слипаются, что моется она раз в месяц и так же редко привечает мужа.
Слушаешь его пустые разговоры - и рука непроизвольно тянется к виску, делая вращательное движение. Возможно, я бы так и крутила пальцем у виска, если б однажды, доведенная до белого каления, не спросила напрямую у Титовой:
- Как ты можешь с ним жить?
За Константином тогда только захлопнулась дверь. Всю ночь он просидел на моем объекте, неся какую-то несусветную чушь из жизни родных и близких. Пикантность ситуации заключалась в том, что за тонкой перегородкой несла вахту жена рассказчика. Измученная изощренной пыткой старшего по званию, я вломилась на коммутатор.
- Титова, как ты можешь с ним жить? - задыхаясь, бросила я.
Еще хорошо, что я не захлебнулась в их семейных помоях. Любая женщина, услышав в свой адрес даже треть сказанного, давно бы билась в рыданиях или готовила скалку в качестве оружия мести. Может, с точки зрения юриспруденции это подстрекательство, но ради такого дела я и свою скалку не пожалею. Однако, оплеванная мужем с головы до пят, Титова спокойно пила утренний кофе, хрустя барбарисками.
- Не думай, что Титов глупее тебя, это у него метода такая, косить под идиота, - перекатывая барбариску за щекой, сообщила Света.
Увидев мое недоумение, она добавила:
- Да расслабься ты.
Достала из тумбочки чашку и наполнила ее до краев.
- Выпей-ка, Варюха, кофеек, будешь бодрой весь денек. А Коську меньше слушай, больше мимо ушей пропускай. Это он в особый отдел рвется, вот и упражняется в сборе информации. С умным человеком замыкается, боится не то ляпнуть, а с глупым - мелет все подряд. Кстати, хочешь попробовать мой пирожок?
Она вытащила из тумбочки пакет с пирожками, развернула и выложила на стол передо мной. Аккуратно, как опытный экспонат, я двумя пальцами извлекла пирожок за румяный бок на свет и долго разглядывала его. Со слипшимися макаронами достойный представитель кулинарного искусства не имел ничего общего.
- В одном Коська не лжет: спим мы нерегулярно - да и зачем ему утруждать себя тем, что могут сделать другие, - сочно потягиваясь произнесла Света.
В ее словах не было сожаления, здесь и понимать нечего: на фоне недалекого супруга записной мачо Гужов был более чем равноценной заменой. В остальное, что касалось нюансов мыслительной деятельности Титова, я не очень-то поверила. Женщина виноватая склонна не только оправдывать, но и идеализировать обманутого мужа в глазах окружающих. В устах грешницы муж зачастую выглядит святым, в устах святой - грешником. Нет суровее критика, чем верная супруга.
Но за короткое время старший лейтенант Титов стал капитаном, а затем и оперуполномоченным особого отдела дивизии. От его назначения я страдала не одни сутки: не сболтнула ли чего лишнего той долгой ночью, пытаемая бессонницей? Дабы больше не мучиться невозможностью послать старшего по званию туда, куда Макар телят не гонял, я раз и навсегда решила бороться с Титовым его же оружием: отныне на все его вопросы я отвечала вопросами. Может, тогда и проклюнулось во мне журналистское начало...
- А ты куда, Константин? - спросила я.
Можно было и не спрашивать. В этот неурочный час, когда солдат спит, а служба идет, люди в черных шинелях спешат только по экстренному сбору на подводную лодку. Баул в руках, напряженный взгляд в сторону пирса, Светлана в ночной сорочке, которая высунулась из окна и посылает воздушные поцелуи, все составляющие серьезной разлуки налицо. Как бы ни торопился Титов, как бы поминутно ни глядел на часы, но выйти из игры первым ему профессиональная гордость не позволяла.
- Как ты думаешь, Варюха, какая сегодня будет погода? - скороговоркой вопросил он.
- А что мне про нее думать? - уклонилась я от прямого ответа.
Несмотря на быстрые ноги, готовые сорваться в сторону вертолетной площадки, и чуткие уши, настроенные на шум лопастей, я уважаю словесный пинг-понг в жестком временном режиме, чего никак не скажешь про затейника этой увлекательной игры. Разрываемый на части от необходимости бежать и желания добиться от меня хоть одного внятного ответа, Титов плавится на глазах, даже снял фуражку, стер капли пота со взмокшего лба. А ведь погода, прогнозом которой он так настойчиво интересовался, не располагает к перегреву. Как стреноженный конь, он борется с путами вопросов без ответов. Напоследок, когда поток черных шинелей, растворявшийся вдали, у пирса, иссяк, он задает мне заведомо легкий вопрос, ответ на который я знаю наверняка:
- В какой газете ты сейчас пишешь?
- Константин, какой временной отрезок ты обозначил наречием "сейчас"? выворачиваюсь я.
Титов остановил бег своих ног, которые я грозилась вырвать у него, но так и не вырвала, и уставился на меня.
- Костик, ты опоздаешь, - долетел до нас окрик Титовой.
Голос заботливой супруги лихо пришпорил особита. Схватив в охапку сумку с фуражкой, он делает спринтерский рывок в сторону пирса. На полном ходу, когда Света хлопнула рамой, закрывая окно, он развернулся ко мне лицом и, продолжая бег спиной вперед, крикнул:
- Синицына, ты молодец! Ценю!
Из слов, посланных с расстояния в десять шагов, делаю вывод: не знаю, стану ли я большим российским писателем, а вот к службе в контрразведке готова.
Такое впечатление, что это не гарнизон, а база олимпийского резерва опять бегу, на этот раз в медсанчасть. До посадки в вертолет остались считанные минуты, сознание того, что генерал способен оставить меня за бортом, не дает покоя, но я не могу улететь, не попрощавшись с Люськой. Уже издалека вижу несвойственное тихой лечебнице скопление машин. Стоящий в дверях Бибигон, беспрестанно утирая лысину, напряженно слушает начальника медслужбы. Чтобы не мозолить им глаза, я обегаю здание по тропинке, протоптанной к заднему крыльцу. Здесь, в зарослях пожухлых лопухов, привалившись спиной к деревянным перилам, как васнецовская Аленушка, сидит поникшая Люся.
- Это ужасно, - стонет она, - за одну ночь - двое.
Я сажусь рядом и обнимаю ее за плечи. Медленно, вздыхая через каждое слово, она выговаривается:
- Сначала привезли матроса, молоденький, совсем пацан, через полгода дембель. Дурачок, где-то нашел героин. Варь, ответь мне, ну где в нашей пупырловке можно найти героин? Мы же не в Штатах живем! Скончался от передозировки...дурак... смешной, рыжий... месяц назад с флюсом приходил, бормашины боялся до одури, Магаськин его фамилия. Все, отбоялся.
- Можно я посмотрю на него?
Чукина молча кивает, даже моя нелепая просьба не удивляет ее. Мы заходим в барак медсанчасти. Люся ведет меня по длинному, пропахшему лекарствами коридору, по скрипучему деревянному настилу; вокруг - ни души, лишь приглушенные голоса доносятся из-за парадной двери. Одна палата приоткрыта, в образовавшуюся щель я замечаю лежащего на кровати черного как негр человека, медики в белых халатах с капельницами и шприцами суетятся вокруг него. Какая-то женщина, стоя на коленях у кровати, - я вижу ее со спины, - воет тихо и жутко.
- Шапка-добро, - кричат черные губы.
Даже я, от ужаса застывшая на пороге, слышу его плавающий в забытье голос, мучительный и пугающий.
Люся тянет меня от двери, но "шапка-добро" преследует нас по всему коридору.
- Помрет, наверное, - шепчет Люся, - капитан-лейтенант с лодки, возвращавшейся с полигона. Ожог семьдесят процентов. При смене каких-то там пластин в отсеке произошел взрыв. Представляешь, мужик, живой и здоровый, возвращался с дальнего похода домой. Два месяца земли не видел, о жене, детях скучал, а прямо накануне всплытия - взрыв... и нет мужика. Да ты знаешь его жену, в строевом отделе базы служит, невысокая такая, с каре, в очках.
- О чем это он кричит? - спрашиваю я. Даже на таком удалении от палаты я слышу стон обгоревшего подводника.
- Не знаю, - говорит Люся, - все о какой-то шапке твердит. Ждем санитарный вертолет из госпиталя.
Люся открывает дверь, пропускает меня. Как в ледяную воду, я ныряю в холод прозекторской. Мы приближаемся к столу в центре зала; под простыней угадываются очертания распластавшегося на спине человека. Меня колотит как от минусовой температуры, ноги сводит судорога, я слышу клацанье своих зубов. Люся откидывает простынь с лица, я сразу узнаю золотую голову курившего ночью у ангара. Моя челюсть набирает бешеный темп, я пытаюсь держать ее руками, я обхватываю подбородок ладонями, но противная тряска, неподвластная ни воле, ни разуму, овладевает мною с головы до пят.
Накинув простынь на лицо покойника, Чукина тянет меня за руку из прозекторской. Как на привязи, я следую за ней по коридору. Хрупкой Люсе стоит больших усилий волочь меня, тормознутую, за собой. Уже на свежем воздухе, при утреннем солнце, когда я упала в траву, осенние запахи и невысохшая роса, разбросанная по желтеющим листьям, освежили мою голову. Вертолет с красным крестом на корпусе, всколыхнув траву вокруг нас воздушной волной, низко пошел на посадку. Подскочив, Чукина бросилась к бараку, с крыльца махнула мне рукой.
- Люся, - окликнула я ее, - Борис просил передать, что любит тебя.
Она как-то беспомощно развела руками, словно еще ничего не сложилось и как сложится - неизвестно. Постояла, задумчивая и прекрасная в своей задумчивости, потом аккуратно закрыла за собой дверь. Я поднялась с земли и, минуя все проложенные тропы, по заросшим буеракам зашагала к вертолетной площадке. Зачем я соврала Люсе, что Борис любит ее? И ложь ли это?
РЫ-РЫ-РЫ, МЫ ХРАБРЫЕ ТИГРЫ
Мы улетали той же дорогой, по которой прилетели в гарнизон, если только в небе есть дороги. Глядя с высоты на дома и сопки, раскинувшиеся на самом краешке серых вод Баренцевого моря, я гадала на фактах и домыслах. Зачем Бибигон заставил Люсю написать записку? Уж не спер ли генерал в силу привычки воровать у Бибигона любимую котлету? И что могло стать при такой полярности их дивизий - где море, где небо - яблоком раздора? В связи с чем такая спешка на водах, почему вытащили из благоустроенной норки тыловую крысу - особиста? Неужели Борис, офицер-подводник, за плечами которого не один боевой поход, действительно бегал ябедничать? И что он там, на ходу, спросил про криптограмму, что спросил... При всей изощренности моей фантазии, даже витая в облаках, я не нахожу ответа ни на один вопрос.
На взлетной полосе меня ждал Лелик. Он не торопился бежать навстречу, распахнув объятия. Он вообще не торопился. Основательно и спокойно, прищурив глаза, Власов смотрел, как я спускаюсь из вертолета, иду к нему, продуваемая всеми ветрами. Под его ровным взглядом, когда любая суета наигранна, я медленно шла по бетонке. С каждым шагом Лелик был все ближе, я различала его рыжие глаза и буквы на кармане синего форменного комбинезона. Удивительная уверенность сквозила во всей его невысокой властной фигуре, уверенность в том, что в любом случае он дождется меня и в любом случае я не пройду мимо.
Мы не были одни на аэродроме, но мы были одни, и я шла как по коридору: над нами - высокое синее небо, вокруг нас - легкая дымка тумана. Почти вплотную я приближаюсь к Лелику, я чувствую его запах, он как дым отечества. Достаточно протянуть руку, чтобы дотронуться до его подбородка, прохладного и терпкого от утреннего бритья.
Лелик не торопится говорить, он молчит и смотрит, смотрит и молчит. Что Лелику в моем лице? Наконец-то я внятно разбираю надпись на его груди: "Полковник Алексей Власов".
- Это чтобы ты не потерялся? - киваю я на нашивку.
И это первые слова за нашу встречу. И я вижу, как Лелик медлит, как жаль ему, что растаяла легкая дымка тумана вокруг нас.
- Я не потеряюсь, Вака, - говорит Лелик. И это звучит как обещание.
Уже другим тоном, более пригодным для разговора с солдатами или лошадьми, а не с девушкой, которая на твоих глазах спустилась с небес на землю, говорит:
- Скажи свой адрес.
- Зачем?
Лелика не оскорбляет мой вопрос, или он просто не считает нужным реагировать на женские уловки, когда к желаемому результату идешь не напрямую, а только посредством отрицания.
- Приду после полетов, - говорит Лелик.
- А если я буду занята? - Я продолжаю кочевряжиться и без всякой логической паузы диктую: - Заполярная, пятнадцать - тринадцать.
- Запомни, Вака, - Лелик крепко держит мой локоть, - ты оккупирована мной.
- И что мы будем делать? - спрашиваю я, не пытаясь вырваться. Мне нравится его рука на моей руке.
- Пить кофе, - говорит Лелик и небрежно, как о чем-то несущественном, добавляет: - Потом я тебя изнасилую.
- А если я против? - невозмутимо, словно живу на валерьянке, интересуюсь я.
- Тогда кофе - вычеркиваем, - резюмирует Лелик.
- Лелик, - укоряю его я, - если так говорит командир полка, что требовать от подчиненных?
Вопрос о подчиненных остается открытым, вместо этого Лелик привлекает меня к себе одной рукой и рычит:
- Ры-ры-ры, мы храбрые тигры.
Оказывается, он страшно спешит, все пилоты полка уже расчехлили истребители и, надев шлемофоны, приготовились взмыть в небо, только он занят непонятно чем. Разве что не убегает. Что за привычка бросать меня на полуслове, когда есть что сказать, когда нет точки в разговоре, сплошные многоточия?
Встреча с Леликом затмила все ужасы гарнизона. Казалось, не нынче, а где-то в другой жизни я видела обгоревшего подводника и мертвого матроса. День прошел в розовом угаре: я слонялась по редакции, курила с Ирочкой Сенькиной на крыльце, выпила море кофе, в перерыве между кипящим чайником и пламенем зажигалки строчила статью о генеральском визите в гарнизон подводников - печальный финал, естественно, остался за кадром.
Каждый раз, когда я подносила к губам чашку с обжигающим кофе, я вспоминала о Лелике, о том, что через несколько часов он вот так же прикоснется ко мне губами. И я обожгу его.
Поздним днем, незаметно переходящим в ранний вечер, в приподнятом настроении я шла по городу. Умиротворение легло на мою душу, было просто хорошо. И эти узкие, петляющие улочки, и широкий проспект, где, наслаждаясь днями из ушедшего лета, бродит народ. И листья шуршат под ногами. Я иду в плаще нараспашку, и сумочка легко болтается в моей руке. Оказывается, возвышенная душа способна облегчить даже непомерный груз.
- Девушка.
Из толпы вынырнул молодой парень и взял меня за локоть. Симпатичный, улыбается. Я приготовилась к самым занятным предложениям, мысленно обвела себя взглядом: прикид подходящий, бокал мартини в ближайшем кафе под аккомпанемент комплиментов и горловой бас Армстронга гармонично впишутся в мой мажорный настрой. Жаль, Лелик не видит, как я востребована подрастающим поколением. Что ни говори, женщина прощает ревность, но никогда - ее отсутствие.
- Слушаю вас, молодой человек. - Вслед за юношей я послушно стала пробираться в глубину площади.
Внезапно он остановился и извлек из кармана куртки яркий билет.
- Девушка, поздравляем вас, вы выиграли самый дорогой приз нашей лотереи: музыкальный центр.
Я оглянулась: по обе стороны и за спиной - оцепление нехилой братвы. Только тут до меня дошло: приняла лохотронщика за кавалера. Грежу наяву, совсем потеряла боевую окраску. Хорошо, Лелик не видит, КАК я востребована подрастающим поколением.
Я рассмеялась на всю округу. Душившие меня приступы смеха привели в недоумение ловцов лохов; загибаясь от хохота, шагаю в образовавшуюся брешь в их рядах. Уже на свободе, вне зоны досягаемости, оборачиваюсь к предмету своих заблуждений:
- Дружок, я кажусь тебе дурой?
По выражению его лица было ясно: однозначно, без вариантов - кажусь. Несмотря на нелестную оценку, довольна собой чрезвычайно. Дело в том, что природа моя труслива, я боюсь многого: высоты, глубины, темных улиц, начальства. Весь перечень огласить невозможно. Конечно, оправдываю хилость своего характера. И не чем иным, как воображением, свойственным нам творческим натурам. Дескать, заранее, в красках представляю последствия своих поступков, что будет, когда я прыгну, заплыву, высунусь. А так как еще с детского сада помню, что бояться - стыдно, то всячески побуждаю себя на отважные поступки, когда все поджилки трясутся от ужаса. Особенно мне это удается в миру, при скоплении народа. Редкий наблюдатель может усомниться в естественности моей отваги, многие склонны верить. Более того, когда я скулю о присущем мне изъяне - верить отказываются. Права Муза Пегасовна: "Хочешь соврать - скажи правду".
Мысли и шествие по площади прервал знакомый окрик:
- Девушка, можно вас.
Мой несостоявшийся кавалер тянул за рукав молодую женщину, державшую за руку малышку в шапочке с миккимаусовскими ушами. То ли молодая мать засиделась дома и жаждала приключений, то ли была раззявой по натуре, но проявила неосмотрительность - без тени сомнений, с пылкой готовностью последовала за этим шарлатаном. По причине ли известного недостатка своей натуры, или из ревности, что не только меня выхватывают молоденькие мальчики из толпы, я прервала их ход.
- Девушка, да вы посмотрите на него, это же лохотронщик.
Мамаша уставилась на меня круглыми от недоверия глазами. Наверное, так смотрел Станиславский и приговаривал: "Не верю, не верю". По-моему, я наступила на горло ее фантазиям в самом интересном месте.
- Идите, идите, - сказала я, - там их целое кодло, обдерут вас как липку. - Я наклонилась к малышке. - А у тебя, девочка, уши оторвут.
Первой мои слова услышала дочка: уцепившись руками за уши, она отозвалась басом заматеревшей тетки. Подхватив в охапку свое громогласное создание, мамаша рванула прочь. Потом я пожалела, что не составила им компанию, а сейчас моя компания - лохотронщик. Чтобы отправить меня в нокдаун, хватило бы и его злобного взгляда, но этот бандит решил истребить меня, как вредителя лохотронного бизнеса, всерьез и надолго. Его грозящий кулак замелькал перед моим лицом.
- Щас как врежу.
- А я закричу.
Из глубины нокдауна я услышала писк. Господи, неужели это я пищу? Даже двухлетний ребенок орал зычнее, мой голос не повиновался мне.
Крепкие ребята окружили нас. Они жаждали развлечения, они смыкали круг. Здоровый дуболом как бы сочувственно подтянул меня за плащ к своему уху, и мои ноги потеряли точку опоры.
- Что ты бормочешь, детка?
- Закричу, - словно ватная кукла, пищала я.
- Кричать будет, - продублировал дуболом.
Лохотронщики попадали от хохота, надрывая животы, они тыкали в меня пальцами и повторяли как сумасшедшие:
- Кричать будет! Кричать будет!
На редкость благодарная публика, не будь я предметом истязаний. Не знаю, кем в прежней жизни был дуболом, но режиссировать желал. Пройдясь всей пятерней по моей голове, он с леденящей нежностью проворковал:
- Кричи, детка, кричи. Моих мальчиков это возбуждает.
И пребольно, до хруста в шее, сжал мои волосы. Идиот, не читал Павлова, одним грубым жестом разбудил в моем парализованном теле условные и безусловные рефлексы. От болевого шока рука, прежде изменившая мне, впрочем, как и другие конечности, дернулась и с силой опустила сумочку на его бритую макушку. Шум и ярость! Ария бизонов на два голоса! Утробный вой ушибленного дуболома - достойный дуэт для моей сумочки. Спасаюсь бегством.
Не снижая скорости, преследуемая топотом, на больших оборотах я залетела в подъезд. На втором пролете догнала мужчину, дернулась, чтобы обойти его, и поняла - этот вид со спины мне знаком. Да, да, именно он, этот мужик средних лет, с плешью на затылке, в коричневой куртке и серых брюках, прошел тем утром через двор и укатил в вишневой "девятке". Я еще едва успела отпрыгнуть на верхний этаж, потом смотрю - он через двор, в машину и был таков. Ничего себе смена декораций! Зачем он вернулся? За рублем, как его... Константина? Некуда бежать: за дверью и на лестнице сплошные опасности. Единственная уловка - мобильник, я выхватила его из сумки. Звонить! Звонить! Лелику, Роману, Музе Пегасовне? Всем - SOS! Пальцы уже нажимали кнопки.
Вполоборота, с верхней ступеньки, мужчина оглянулся на меня. Едва успев спрятать лицо и мобильник, я склонилась к туфле.
Ноги в пыльных ботинках после мгновенного замедления поднялись к двери, скрежет отворяемого замка, выскочившая на порог собака, потявкивая от восторга, облизала мужчине лицо. Дверь за ним захлопнулась.
Так и не разогнувшись, в позе "бегун на старте", я вся обратилась в слух. Тихо, очень тихо. Ни топота, ни дыхания. Мгновенно выдохшись, я сползла по стене на ступеньку. Черт бы побрал мои фантазии, неужели набег на мою квартиру - только плод воображения? Тогда как объяснить монету? Лечиться, матушка, только лечиться. Резко обессилев, я поплелась на свой этаж. Достав из сумочки ключ, повернула его в замке.
Я с трудом подняла голову. Прежде единое целое, теперь голова страшно гудит и раскалывается. Что-то произошло. И это "что-то" очень страшное. Это произошло, когда я открывала дверь. Кто-то сзади, со спины, зажал мне огромной ладонью рот, чтобы я не могла пикнуть, и грубо втолкнул в квартиру. От ужаса и невозможности дышать я впилась зубами в мясистую ладонь, и тут же - удар сверху, по голове, искры из глаз. Остальное - за кадром.
Оказывается, я распласталась на полу кухни в опасной близости от перевернутого табурета. Прислушиваюсь к себе: болит где-то в области брови, пытаюсь дотронуться рукой и не чувствую своего лба, ладонь будто каменная. Обнаруживаю зажатый в руке мобильник. Судорожно роюсь в развалах памяти. Повезло, но отчасти: номер Лелика сгинул под обломками, а вот менее ценный номер оперативного дежурного - невредим.
- Алле, - кричу я в микрофон, - соедините меня с полковником Власовым.
Линия страшно гудит, и я с трудом разбираю:
- Власов на полетах, в воздухе.
- Передайте, звонила Варя, меня убивают, - говорю я и проникаюсь пиететом к себе. Как глубоко все-таки в нашем сознании уважение к покойнику, пусть даже потенциальному.
- Вака, что ты хотела? - Это звонил Лелик.
Я посмотрела на часы, на пепельницу, полную окурков. Знал бы Лелик, какие изменения произошли в наших отношениях всего за час и как далеко мы друг от друга.
- Ну, и как тебе жизнь без меня? - спросила я.
- Жизнь без тебя адское мучение, - сказал Лелик.
Не знаю, что он услышал в моем голосе, но ответил так, как я рассчитывала услышать через годы разлуки.
- Жизнь без меня - дерьмо, - согласилась я.
Теперь мое сердце там, где Лелик.
С большими предосторожностями я распахнула дверь Натальиной квартиры. Меньше всего мне хотелось сейчас встретится с Борисом. По закону подлости, по которому и бутерброд падает с наибольшими потерями, не раньше, не позже, а в такт со мной на площадку вышел Борис.
- Здравствуй, Варя, - сказал он.
Я подняла на него глаза. Судя по тужурке, на которой погоны с четырьмя звездами, Борис собирался на службу.
- Извини, мне некогда. - Я поспешно сбежала с лестницы.
- Да мне тоже, - негромко с лестничной площадки сказал Борис; ключ у него, что ли, застрял в замке? - На лодке объявили двухчасовую готовность.
Я остановилась от его голоса, была в нем какая-то обреченность.
- Когда вернешься, Боря? - спросила я.
- Пока не знаю. Было бы куда возвращаться.
Он наконец-то справился с дверью и, взяв сумку, стоявшую у ног, размеренно начал спускаться. Мы вышли из подъезда, яркое утреннее солнце слепило глаза.
Прищурившись, как от слез, Борис сказал мне:
- Прощай, Варька, - и чмокнул меня в щеку.
Он заметил мой взгляд на его окно, темное, завешанное шторой.
- Людмилу ночью вызвали к экстренному больному.
Никогда прежде Борис не называл жену столь официально.
- Ты зайдешь к ней? - спросила я.
- Нет. - Подумав, добавил: - Передай Люсе...
От его глаз, смотрящих на пустое окно, пустое без Люськи, у меня защемило сердце. Что мы все наделали?
- Ладно, не надо ничего передавать, - бросил он и стремительно зашагал прочь от меня, прочь от своего дома и этого зияющего пустотой окна.
- До свидания, Боря, - крикнула я вдогонку Борису, уходившему в сторону пирса.
Хлопнула дверь соседнего подъезда, кто-то обнял меня за плечи.
- Что, птичка-синичка, надолго залетела в наш гарнизон?
Я обернулась - Костя Титов, руки-ноги-голова на месте, значит, вышла амнистия. Надолго ли? Тем более что Титов имеет привычку обнимать всех и каждого. Не потому, что хочется обнять, больше по долгу службы. Как у каждого резидента есть своя легенда, так и у особиста Титова есть свой коронный способ выпытывать секреты.
Сначала, когда старший лейтенант Титов был еще заместителем командира по воспитательной работе, а проще говоря - замполитом, я приняла его за простофилю, который что видит, то и говорит. Чего стоят его нелепые вопросы: "Курит ли Киселева?", "Что пили у Чукиных?" и "Правда ли, что Муза Пегасовна, когда не приезжает к нам в гарнизон, дает в городе частные уроки?" Простодушие Титова шокировало постоянно, но более всего, когда он с улыбкой деревенского дурачка выкладывал всю подноготную своей семьи, что жена Света умеет готовить одни макароны, и те у нее неизменно слипаются, что моется она раз в месяц и так же редко привечает мужа.
Слушаешь его пустые разговоры - и рука непроизвольно тянется к виску, делая вращательное движение. Возможно, я бы так и крутила пальцем у виска, если б однажды, доведенная до белого каления, не спросила напрямую у Титовой:
- Как ты можешь с ним жить?
За Константином тогда только захлопнулась дверь. Всю ночь он просидел на моем объекте, неся какую-то несусветную чушь из жизни родных и близких. Пикантность ситуации заключалась в том, что за тонкой перегородкой несла вахту жена рассказчика. Измученная изощренной пыткой старшего по званию, я вломилась на коммутатор.
- Титова, как ты можешь с ним жить? - задыхаясь, бросила я.
Еще хорошо, что я не захлебнулась в их семейных помоях. Любая женщина, услышав в свой адрес даже треть сказанного, давно бы билась в рыданиях или готовила скалку в качестве оружия мести. Может, с точки зрения юриспруденции это подстрекательство, но ради такого дела я и свою скалку не пожалею. Однако, оплеванная мужем с головы до пят, Титова спокойно пила утренний кофе, хрустя барбарисками.
- Не думай, что Титов глупее тебя, это у него метода такая, косить под идиота, - перекатывая барбариску за щекой, сообщила Света.
Увидев мое недоумение, она добавила:
- Да расслабься ты.
Достала из тумбочки чашку и наполнила ее до краев.
- Выпей-ка, Варюха, кофеек, будешь бодрой весь денек. А Коську меньше слушай, больше мимо ушей пропускай. Это он в особый отдел рвется, вот и упражняется в сборе информации. С умным человеком замыкается, боится не то ляпнуть, а с глупым - мелет все подряд. Кстати, хочешь попробовать мой пирожок?
Она вытащила из тумбочки пакет с пирожками, развернула и выложила на стол передо мной. Аккуратно, как опытный экспонат, я двумя пальцами извлекла пирожок за румяный бок на свет и долго разглядывала его. Со слипшимися макаронами достойный представитель кулинарного искусства не имел ничего общего.
- В одном Коська не лжет: спим мы нерегулярно - да и зачем ему утруждать себя тем, что могут сделать другие, - сочно потягиваясь произнесла Света.
В ее словах не было сожаления, здесь и понимать нечего: на фоне недалекого супруга записной мачо Гужов был более чем равноценной заменой. В остальное, что касалось нюансов мыслительной деятельности Титова, я не очень-то поверила. Женщина виноватая склонна не только оправдывать, но и идеализировать обманутого мужа в глазах окружающих. В устах грешницы муж зачастую выглядит святым, в устах святой - грешником. Нет суровее критика, чем верная супруга.
Но за короткое время старший лейтенант Титов стал капитаном, а затем и оперуполномоченным особого отдела дивизии. От его назначения я страдала не одни сутки: не сболтнула ли чего лишнего той долгой ночью, пытаемая бессонницей? Дабы больше не мучиться невозможностью послать старшего по званию туда, куда Макар телят не гонял, я раз и навсегда решила бороться с Титовым его же оружием: отныне на все его вопросы я отвечала вопросами. Может, тогда и проклюнулось во мне журналистское начало...
- А ты куда, Константин? - спросила я.
Можно было и не спрашивать. В этот неурочный час, когда солдат спит, а служба идет, люди в черных шинелях спешат только по экстренному сбору на подводную лодку. Баул в руках, напряженный взгляд в сторону пирса, Светлана в ночной сорочке, которая высунулась из окна и посылает воздушные поцелуи, все составляющие серьезной разлуки налицо. Как бы ни торопился Титов, как бы поминутно ни глядел на часы, но выйти из игры первым ему профессиональная гордость не позволяла.
- Как ты думаешь, Варюха, какая сегодня будет погода? - скороговоркой вопросил он.
- А что мне про нее думать? - уклонилась я от прямого ответа.
Несмотря на быстрые ноги, готовые сорваться в сторону вертолетной площадки, и чуткие уши, настроенные на шум лопастей, я уважаю словесный пинг-понг в жестком временном режиме, чего никак не скажешь про затейника этой увлекательной игры. Разрываемый на части от необходимости бежать и желания добиться от меня хоть одного внятного ответа, Титов плавится на глазах, даже снял фуражку, стер капли пота со взмокшего лба. А ведь погода, прогнозом которой он так настойчиво интересовался, не располагает к перегреву. Как стреноженный конь, он борется с путами вопросов без ответов. Напоследок, когда поток черных шинелей, растворявшийся вдали, у пирса, иссяк, он задает мне заведомо легкий вопрос, ответ на который я знаю наверняка:
- В какой газете ты сейчас пишешь?
- Константин, какой временной отрезок ты обозначил наречием "сейчас"? выворачиваюсь я.
Титов остановил бег своих ног, которые я грозилась вырвать у него, но так и не вырвала, и уставился на меня.
- Костик, ты опоздаешь, - долетел до нас окрик Титовой.
Голос заботливой супруги лихо пришпорил особита. Схватив в охапку сумку с фуражкой, он делает спринтерский рывок в сторону пирса. На полном ходу, когда Света хлопнула рамой, закрывая окно, он развернулся ко мне лицом и, продолжая бег спиной вперед, крикнул:
- Синицына, ты молодец! Ценю!
Из слов, посланных с расстояния в десять шагов, делаю вывод: не знаю, стану ли я большим российским писателем, а вот к службе в контрразведке готова.
Такое впечатление, что это не гарнизон, а база олимпийского резерва опять бегу, на этот раз в медсанчасть. До посадки в вертолет остались считанные минуты, сознание того, что генерал способен оставить меня за бортом, не дает покоя, но я не могу улететь, не попрощавшись с Люськой. Уже издалека вижу несвойственное тихой лечебнице скопление машин. Стоящий в дверях Бибигон, беспрестанно утирая лысину, напряженно слушает начальника медслужбы. Чтобы не мозолить им глаза, я обегаю здание по тропинке, протоптанной к заднему крыльцу. Здесь, в зарослях пожухлых лопухов, привалившись спиной к деревянным перилам, как васнецовская Аленушка, сидит поникшая Люся.
- Это ужасно, - стонет она, - за одну ночь - двое.
Я сажусь рядом и обнимаю ее за плечи. Медленно, вздыхая через каждое слово, она выговаривается:
- Сначала привезли матроса, молоденький, совсем пацан, через полгода дембель. Дурачок, где-то нашел героин. Варь, ответь мне, ну где в нашей пупырловке можно найти героин? Мы же не в Штатах живем! Скончался от передозировки...дурак... смешной, рыжий... месяц назад с флюсом приходил, бормашины боялся до одури, Магаськин его фамилия. Все, отбоялся.
- Можно я посмотрю на него?
Чукина молча кивает, даже моя нелепая просьба не удивляет ее. Мы заходим в барак медсанчасти. Люся ведет меня по длинному, пропахшему лекарствами коридору, по скрипучему деревянному настилу; вокруг - ни души, лишь приглушенные голоса доносятся из-за парадной двери. Одна палата приоткрыта, в образовавшуюся щель я замечаю лежащего на кровати черного как негр человека, медики в белых халатах с капельницами и шприцами суетятся вокруг него. Какая-то женщина, стоя на коленях у кровати, - я вижу ее со спины, - воет тихо и жутко.
- Шапка-добро, - кричат черные губы.
Даже я, от ужаса застывшая на пороге, слышу его плавающий в забытье голос, мучительный и пугающий.
Люся тянет меня от двери, но "шапка-добро" преследует нас по всему коридору.
- Помрет, наверное, - шепчет Люся, - капитан-лейтенант с лодки, возвращавшейся с полигона. Ожог семьдесят процентов. При смене каких-то там пластин в отсеке произошел взрыв. Представляешь, мужик, живой и здоровый, возвращался с дальнего похода домой. Два месяца земли не видел, о жене, детях скучал, а прямо накануне всплытия - взрыв... и нет мужика. Да ты знаешь его жену, в строевом отделе базы служит, невысокая такая, с каре, в очках.
- О чем это он кричит? - спрашиваю я. Даже на таком удалении от палаты я слышу стон обгоревшего подводника.
- Не знаю, - говорит Люся, - все о какой-то шапке твердит. Ждем санитарный вертолет из госпиталя.
Люся открывает дверь, пропускает меня. Как в ледяную воду, я ныряю в холод прозекторской. Мы приближаемся к столу в центре зала; под простыней угадываются очертания распластавшегося на спине человека. Меня колотит как от минусовой температуры, ноги сводит судорога, я слышу клацанье своих зубов. Люся откидывает простынь с лица, я сразу узнаю золотую голову курившего ночью у ангара. Моя челюсть набирает бешеный темп, я пытаюсь держать ее руками, я обхватываю подбородок ладонями, но противная тряска, неподвластная ни воле, ни разуму, овладевает мною с головы до пят.
Накинув простынь на лицо покойника, Чукина тянет меня за руку из прозекторской. Как на привязи, я следую за ней по коридору. Хрупкой Люсе стоит больших усилий волочь меня, тормознутую, за собой. Уже на свежем воздухе, при утреннем солнце, когда я упала в траву, осенние запахи и невысохшая роса, разбросанная по желтеющим листьям, освежили мою голову. Вертолет с красным крестом на корпусе, всколыхнув траву вокруг нас воздушной волной, низко пошел на посадку. Подскочив, Чукина бросилась к бараку, с крыльца махнула мне рукой.
- Люся, - окликнула я ее, - Борис просил передать, что любит тебя.
Она как-то беспомощно развела руками, словно еще ничего не сложилось и как сложится - неизвестно. Постояла, задумчивая и прекрасная в своей задумчивости, потом аккуратно закрыла за собой дверь. Я поднялась с земли и, минуя все проложенные тропы, по заросшим буеракам зашагала к вертолетной площадке. Зачем я соврала Люсе, что Борис любит ее? И ложь ли это?
РЫ-РЫ-РЫ, МЫ ХРАБРЫЕ ТИГРЫ
Мы улетали той же дорогой, по которой прилетели в гарнизон, если только в небе есть дороги. Глядя с высоты на дома и сопки, раскинувшиеся на самом краешке серых вод Баренцевого моря, я гадала на фактах и домыслах. Зачем Бибигон заставил Люсю написать записку? Уж не спер ли генерал в силу привычки воровать у Бибигона любимую котлету? И что могло стать при такой полярности их дивизий - где море, где небо - яблоком раздора? В связи с чем такая спешка на водах, почему вытащили из благоустроенной норки тыловую крысу - особиста? Неужели Борис, офицер-подводник, за плечами которого не один боевой поход, действительно бегал ябедничать? И что он там, на ходу, спросил про криптограмму, что спросил... При всей изощренности моей фантазии, даже витая в облаках, я не нахожу ответа ни на один вопрос.
На взлетной полосе меня ждал Лелик. Он не торопился бежать навстречу, распахнув объятия. Он вообще не торопился. Основательно и спокойно, прищурив глаза, Власов смотрел, как я спускаюсь из вертолета, иду к нему, продуваемая всеми ветрами. Под его ровным взглядом, когда любая суета наигранна, я медленно шла по бетонке. С каждым шагом Лелик был все ближе, я различала его рыжие глаза и буквы на кармане синего форменного комбинезона. Удивительная уверенность сквозила во всей его невысокой властной фигуре, уверенность в том, что в любом случае он дождется меня и в любом случае я не пройду мимо.
Мы не были одни на аэродроме, но мы были одни, и я шла как по коридору: над нами - высокое синее небо, вокруг нас - легкая дымка тумана. Почти вплотную я приближаюсь к Лелику, я чувствую его запах, он как дым отечества. Достаточно протянуть руку, чтобы дотронуться до его подбородка, прохладного и терпкого от утреннего бритья.
Лелик не торопится говорить, он молчит и смотрит, смотрит и молчит. Что Лелику в моем лице? Наконец-то я внятно разбираю надпись на его груди: "Полковник Алексей Власов".
- Это чтобы ты не потерялся? - киваю я на нашивку.
И это первые слова за нашу встречу. И я вижу, как Лелик медлит, как жаль ему, что растаяла легкая дымка тумана вокруг нас.
- Я не потеряюсь, Вака, - говорит Лелик. И это звучит как обещание.
Уже другим тоном, более пригодным для разговора с солдатами или лошадьми, а не с девушкой, которая на твоих глазах спустилась с небес на землю, говорит:
- Скажи свой адрес.
- Зачем?
Лелика не оскорбляет мой вопрос, или он просто не считает нужным реагировать на женские уловки, когда к желаемому результату идешь не напрямую, а только посредством отрицания.
- Приду после полетов, - говорит Лелик.
- А если я буду занята? - Я продолжаю кочевряжиться и без всякой логической паузы диктую: - Заполярная, пятнадцать - тринадцать.
- Запомни, Вака, - Лелик крепко держит мой локоть, - ты оккупирована мной.
- И что мы будем делать? - спрашиваю я, не пытаясь вырваться. Мне нравится его рука на моей руке.
- Пить кофе, - говорит Лелик и небрежно, как о чем-то несущественном, добавляет: - Потом я тебя изнасилую.
- А если я против? - невозмутимо, словно живу на валерьянке, интересуюсь я.
- Тогда кофе - вычеркиваем, - резюмирует Лелик.
- Лелик, - укоряю его я, - если так говорит командир полка, что требовать от подчиненных?
Вопрос о подчиненных остается открытым, вместо этого Лелик привлекает меня к себе одной рукой и рычит:
- Ры-ры-ры, мы храбрые тигры.
Оказывается, он страшно спешит, все пилоты полка уже расчехлили истребители и, надев шлемофоны, приготовились взмыть в небо, только он занят непонятно чем. Разве что не убегает. Что за привычка бросать меня на полуслове, когда есть что сказать, когда нет точки в разговоре, сплошные многоточия?
Встреча с Леликом затмила все ужасы гарнизона. Казалось, не нынче, а где-то в другой жизни я видела обгоревшего подводника и мертвого матроса. День прошел в розовом угаре: я слонялась по редакции, курила с Ирочкой Сенькиной на крыльце, выпила море кофе, в перерыве между кипящим чайником и пламенем зажигалки строчила статью о генеральском визите в гарнизон подводников - печальный финал, естественно, остался за кадром.
Каждый раз, когда я подносила к губам чашку с обжигающим кофе, я вспоминала о Лелике, о том, что через несколько часов он вот так же прикоснется ко мне губами. И я обожгу его.
Поздним днем, незаметно переходящим в ранний вечер, в приподнятом настроении я шла по городу. Умиротворение легло на мою душу, было просто хорошо. И эти узкие, петляющие улочки, и широкий проспект, где, наслаждаясь днями из ушедшего лета, бродит народ. И листья шуршат под ногами. Я иду в плаще нараспашку, и сумочка легко болтается в моей руке. Оказывается, возвышенная душа способна облегчить даже непомерный груз.
- Девушка.
Из толпы вынырнул молодой парень и взял меня за локоть. Симпатичный, улыбается. Я приготовилась к самым занятным предложениям, мысленно обвела себя взглядом: прикид подходящий, бокал мартини в ближайшем кафе под аккомпанемент комплиментов и горловой бас Армстронга гармонично впишутся в мой мажорный настрой. Жаль, Лелик не видит, как я востребована подрастающим поколением. Что ни говори, женщина прощает ревность, но никогда - ее отсутствие.
- Слушаю вас, молодой человек. - Вслед за юношей я послушно стала пробираться в глубину площади.
Внезапно он остановился и извлек из кармана куртки яркий билет.
- Девушка, поздравляем вас, вы выиграли самый дорогой приз нашей лотереи: музыкальный центр.
Я оглянулась: по обе стороны и за спиной - оцепление нехилой братвы. Только тут до меня дошло: приняла лохотронщика за кавалера. Грежу наяву, совсем потеряла боевую окраску. Хорошо, Лелик не видит, КАК я востребована подрастающим поколением.
Я рассмеялась на всю округу. Душившие меня приступы смеха привели в недоумение ловцов лохов; загибаясь от хохота, шагаю в образовавшуюся брешь в их рядах. Уже на свободе, вне зоны досягаемости, оборачиваюсь к предмету своих заблуждений:
- Дружок, я кажусь тебе дурой?
По выражению его лица было ясно: однозначно, без вариантов - кажусь. Несмотря на нелестную оценку, довольна собой чрезвычайно. Дело в том, что природа моя труслива, я боюсь многого: высоты, глубины, темных улиц, начальства. Весь перечень огласить невозможно. Конечно, оправдываю хилость своего характера. И не чем иным, как воображением, свойственным нам творческим натурам. Дескать, заранее, в красках представляю последствия своих поступков, что будет, когда я прыгну, заплыву, высунусь. А так как еще с детского сада помню, что бояться - стыдно, то всячески побуждаю себя на отважные поступки, когда все поджилки трясутся от ужаса. Особенно мне это удается в миру, при скоплении народа. Редкий наблюдатель может усомниться в естественности моей отваги, многие склонны верить. Более того, когда я скулю о присущем мне изъяне - верить отказываются. Права Муза Пегасовна: "Хочешь соврать - скажи правду".
Мысли и шествие по площади прервал знакомый окрик:
- Девушка, можно вас.
Мой несостоявшийся кавалер тянул за рукав молодую женщину, державшую за руку малышку в шапочке с миккимаусовскими ушами. То ли молодая мать засиделась дома и жаждала приключений, то ли была раззявой по натуре, но проявила неосмотрительность - без тени сомнений, с пылкой готовностью последовала за этим шарлатаном. По причине ли известного недостатка своей натуры, или из ревности, что не только меня выхватывают молоденькие мальчики из толпы, я прервала их ход.
- Девушка, да вы посмотрите на него, это же лохотронщик.
Мамаша уставилась на меня круглыми от недоверия глазами. Наверное, так смотрел Станиславский и приговаривал: "Не верю, не верю". По-моему, я наступила на горло ее фантазиям в самом интересном месте.
- Идите, идите, - сказала я, - там их целое кодло, обдерут вас как липку. - Я наклонилась к малышке. - А у тебя, девочка, уши оторвут.
Первой мои слова услышала дочка: уцепившись руками за уши, она отозвалась басом заматеревшей тетки. Подхватив в охапку свое громогласное создание, мамаша рванула прочь. Потом я пожалела, что не составила им компанию, а сейчас моя компания - лохотронщик. Чтобы отправить меня в нокдаун, хватило бы и его злобного взгляда, но этот бандит решил истребить меня, как вредителя лохотронного бизнеса, всерьез и надолго. Его грозящий кулак замелькал перед моим лицом.
- Щас как врежу.
- А я закричу.
Из глубины нокдауна я услышала писк. Господи, неужели это я пищу? Даже двухлетний ребенок орал зычнее, мой голос не повиновался мне.
Крепкие ребята окружили нас. Они жаждали развлечения, они смыкали круг. Здоровый дуболом как бы сочувственно подтянул меня за плащ к своему уху, и мои ноги потеряли точку опоры.
- Что ты бормочешь, детка?
- Закричу, - словно ватная кукла, пищала я.
- Кричать будет, - продублировал дуболом.
Лохотронщики попадали от хохота, надрывая животы, они тыкали в меня пальцами и повторяли как сумасшедшие:
- Кричать будет! Кричать будет!
На редкость благодарная публика, не будь я предметом истязаний. Не знаю, кем в прежней жизни был дуболом, но режиссировать желал. Пройдясь всей пятерней по моей голове, он с леденящей нежностью проворковал:
- Кричи, детка, кричи. Моих мальчиков это возбуждает.
И пребольно, до хруста в шее, сжал мои волосы. Идиот, не читал Павлова, одним грубым жестом разбудил в моем парализованном теле условные и безусловные рефлексы. От болевого шока рука, прежде изменившая мне, впрочем, как и другие конечности, дернулась и с силой опустила сумочку на его бритую макушку. Шум и ярость! Ария бизонов на два голоса! Утробный вой ушибленного дуболома - достойный дуэт для моей сумочки. Спасаюсь бегством.
Не снижая скорости, преследуемая топотом, на больших оборотах я залетела в подъезд. На втором пролете догнала мужчину, дернулась, чтобы обойти его, и поняла - этот вид со спины мне знаком. Да, да, именно он, этот мужик средних лет, с плешью на затылке, в коричневой куртке и серых брюках, прошел тем утром через двор и укатил в вишневой "девятке". Я еще едва успела отпрыгнуть на верхний этаж, потом смотрю - он через двор, в машину и был таков. Ничего себе смена декораций! Зачем он вернулся? За рублем, как его... Константина? Некуда бежать: за дверью и на лестнице сплошные опасности. Единственная уловка - мобильник, я выхватила его из сумки. Звонить! Звонить! Лелику, Роману, Музе Пегасовне? Всем - SOS! Пальцы уже нажимали кнопки.
Вполоборота, с верхней ступеньки, мужчина оглянулся на меня. Едва успев спрятать лицо и мобильник, я склонилась к туфле.
Ноги в пыльных ботинках после мгновенного замедления поднялись к двери, скрежет отворяемого замка, выскочившая на порог собака, потявкивая от восторга, облизала мужчине лицо. Дверь за ним захлопнулась.
Так и не разогнувшись, в позе "бегун на старте", я вся обратилась в слух. Тихо, очень тихо. Ни топота, ни дыхания. Мгновенно выдохшись, я сползла по стене на ступеньку. Черт бы побрал мои фантазии, неужели набег на мою квартиру - только плод воображения? Тогда как объяснить монету? Лечиться, матушка, только лечиться. Резко обессилев, я поплелась на свой этаж. Достав из сумочки ключ, повернула его в замке.
Я с трудом подняла голову. Прежде единое целое, теперь голова страшно гудит и раскалывается. Что-то произошло. И это "что-то" очень страшное. Это произошло, когда я открывала дверь. Кто-то сзади, со спины, зажал мне огромной ладонью рот, чтобы я не могла пикнуть, и грубо втолкнул в квартиру. От ужаса и невозможности дышать я впилась зубами в мясистую ладонь, и тут же - удар сверху, по голове, искры из глаз. Остальное - за кадром.
Оказывается, я распласталась на полу кухни в опасной близости от перевернутого табурета. Прислушиваюсь к себе: болит где-то в области брови, пытаюсь дотронуться рукой и не чувствую своего лба, ладонь будто каменная. Обнаруживаю зажатый в руке мобильник. Судорожно роюсь в развалах памяти. Повезло, но отчасти: номер Лелика сгинул под обломками, а вот менее ценный номер оперативного дежурного - невредим.
- Алле, - кричу я в микрофон, - соедините меня с полковником Власовым.
Линия страшно гудит, и я с трудом разбираю:
- Власов на полетах, в воздухе.
- Передайте, звонила Варя, меня убивают, - говорю я и проникаюсь пиететом к себе. Как глубоко все-таки в нашем сознании уважение к покойнику, пусть даже потенциальному.