вероисповедания англиканского, третьим браком в С.-Петербургской ......... церкви 191* года июля 5 дня. Означенной церкви настоятель Протоиерей (подпись). Псаломщик (подпись)". Тут же стояли печать церкви и номер бумаги - 348. Он не всплеснул и не развел руками: госпожа NN говорила ему о свадьбе не раз и смеялась над ним, когда он не хотел верить тому, но, смеясь, вместе с тем не желала и указать времени тих венчания. Теперь же Никодиму стало ясно, почему когда-то, очнувшись на своей квартире после долгого беспамятства, он так упорно старался восстановить в памяти, что с ним было между потерей сознания у госпожи NN и приходом в него у себя на квартире. Это что-то, значит, и было венчанием, значит, просто-напросто он болел горячкой дважды и только теперь не мог отдать себе отчета, когда заболел ею вторично. Не мог он вспомнить и обряда венчания и с сожалением думал о том. Войдя в столовую, он встретился с отцом совсем так, как тогда, после своей болезни. И сходство этих двух встреч очень остро почувствовал. Подойдя к отцу и взяв его за руки, Никодим спросил: - Папа! Отчего ты мне не сказал о моей свадьбе с госпожой NN? Отец ответил не сразу, будто он хотел сперва обстоятельно подумать, как следует ответить, и потом сказал: - Я не люблю госпожу NN. Она очень привлекательна, но я не люблю ее. - Ты, наверное, не хотел сказать мне о свадьбе, опасаясь, что я опять заболею? - Нет, нисколько, но я не желал и не желаю считаться с нею. - Почему же? - спросил Никодим с обидой и возмущением. Отец вспыхнул до корней волос и ответил резко: - О чем спрашиваешь? Ты еще, пожалуй, спросишь, почему я не люблю твою мать? Но Никодиму стало жаль отца: он поглядел на старика с болью в сердце и сказал: - Я знаю твои несчастья и неудачи. Но по отношению к госпоже NN ты ошибаешься. - Нет,- настойчиво заявил отец,- она тебя не любит и только сводит с ума на свою потеху. Оставим этот разговор. Ну, не сказал и ладно. Значит, так нужно было. Старик повернулся и пошел к двери. - Папа! - сказал Никодим.- Я любил и люблю госпожу NN. какая бы она ни была. И тебе, знаешь ли, сейчас не верю. Или ты никогда не любил маму, и она, покинув тебя, поступила правильно. Тогда ты просто не знаешь чувства любви. Отец, не отвечая и не оборачиваясь, затворил за собою дверь. - Папа, папа,- закричал Никодим ему вслед,- я знаю, почему - ты просто влюблен в госпожу NN и ревнуешь ее ко мне. Дверь приоткрылась, отец показался на минуту на пороге, сказал: "Глупец" и снова захлопнул дверь. По звуку отцовского голоса Никодим понял, что предположение его было не так уж безосновательно, но тут же вспомнил о госпоже NN. о том, как она покинула его - неожиданно и обманно, и сердцу стало грустно. С душою, вдруг почувствовавшей свою пустоту, и с пустым взором Никодим стал собираться в имение. Ему было уже известно через Евлалию, что Евгения Александровна вернулась и снова живет в имении. Выходя под вечер на платформу, он, как бывало и раньше, увидел на платформе кучера Семена, поджидавшего барина. По выражению глаз слуги Никодим понял, что тому и хочется сказать о возвращении Евгении Александровны, и боязно вместе - как бы Никодим не рассердился. В воздухе было душно и тревожно - перед грозой. Пыльные столбы пробегали по дороге. Мрачная туча тяжело поднималась из-за леса, а навстречу ей шла другая - мрачнее первой... Дождь настиг Никодима недалеко от дома. Сначала, как и всегда, он капал крупными каплями - по одной, по одной то на поднятый верх экипажа, то на спину Семена и на руку Никодима и в дорожную пыль, а потом, учащаясь, сразу перешел в ливень. Семен, съежившись, принялся погонять лошадей, чтобы как можно скорее доскакать до дому. В это время мелькнула ослепительная молния и раздался первый потрясающий удар грома. Коляска проезжала по бугру, по тому самому бугру, на котором когда-то Никодим и Марфушин сидели вместе у камня, и еще раньше Трубадур выслеживал проходившие тени. Молния зигзагом ударила в бугор у камня - и Никодим и Семен явственно видели, как стрела ее уткнулась в землю. Лошади рванули от испуга и понесли; Семен, вскочив на козлах, изо всех сил старался их успокоить, но тщетно. Только доскакав домой и ударившись с разгону в ворота двора, они сразу остановились и присмирели, дрожа от страха всем телом. - Ну-ну, будет,- сказал им Семен, гладя коренника по морде, боязливо дергавшейся.. Совсем мокрый Никодим пробежал в комнаты. Его первой встретила мать. Никодим сразу заметил в ней несомненную перемену, и эта перемена ему не понравилась. "Старуха!" - сказал он себе, определяя свою мысль о матери. Мать встретила его просто и радушно, но в своем отношении к ней Никодим почувствовал вдруг необъяснимый холодок, словно он потерял часть уважения к Евгении Александровне. Как только он прошел к себе наверх, поднялась туда же и она. - Никодим,- сказала она,- я хочу с тобою поговорить. И совсем по-старушечьи стала ему рассказывать, что денежные дела их плохи, что она затеяла различные улучшения и нововведения в хозяйстве, начала каменные постройки, но должна все это бросить, так как у нее нет денег, или же придется заложить имение и что об этом следует переговорить с отцом. - Что вы, мама, беспокоитесь,- усмехнулся Никодим, глядя в сторону,- я дам вам денег сколько угодно - их у меня много. Миллионы. Мысли его были всецело заняты переменой, происшедшей в Евгении Александровне. Потом, повернувшись к замолчавшей матери, он спросил: - Мама! Ты знаешь госпожу NN? - Как же,- сказала мать возбужденно,- она здесь жила месяц, дожидаясь тебя. А потом ушла к Феоктисту Селиверстовичу Лобачеву. Последние слова были произнесены так, что Никодим пристально заглянул матери в глаза и подумал: "Что с тобою, голубушка? Почему тебе это так больно?" Мать поднялась с кресла, в котором сидела, и добавила раздраженно и укоризненно: - Уходя, она сказала мне, что не может жить без... мужчины. - Неправда,- спокойно и твердо возразил Никодим,- она не могла так сказать, она иначе сказала - подумайте. - Да,- виновато поправилась мать,- она сказала "без мужа". Я ошиблась. - Это совсем другое,- заметил Никодим и добавил:- Бог с нею. .Я никому не судья - тем более госпоже NN. - Ты, может быть, на улицу пойдешь, сад и хозяйство посмотришь. Дождь, кажется, перестал,- сказала мать, желая переменить разговор. - Пойду,- ответил ей Никодим и, поцеловав ее руку, сошел вниз. На выходе его встретил Семен и сказал: - Барин, а знаете, где тогда молния-то ударила? На Бабьей меже, у круглого камня. Говорят, ключ там открылся - девки с грибами бежали, так видели. Не хотите ли посмотреть сходить? Бабья межа и была та самая на бугре. - Хочу,- сказал Никодим. Но тут снова начался ливень и лил - лил без конца, весь вечер. И весь вечер прошел оттого черным и невеселым и в природе, и в душе Никодима. Только на утро, когда солнце снова ярко и тепло заблистало, Никодим вышел на двор и встретился с Семеном. - Пойдем, Семен, на Бабью межу, посмотрим ключ,- предложил ему Никодим... Повсюду сбегали бесчисленные ручейки от вчерашнего дождя и журчали-журчали. Бежал ручеек и по Бабьей меже, по бороздам, но не от дождя: ключ действительно там пробился - прозрачная вода веселой струйкой выходила из-под камня и бежала вниз, размывая землю, чтобы затем потеряться в кустах. Никодим и Семен постояли, поглядели. "Как бы назвать этот ключ?" - подумал Никодим, но не подыскал названия, хотя оно и вертелось у него на языке.
ГЛАВА XXXV
У Праматери. Прожив до половины сентября в имении, Никодим захотел повидать Феоктиста Селиверстовича и в один прекрасный день собрался опять в Петербург. Втайне он надеялся встретить и госпожу NN. хотя наружно даже самому себе показывал, что встречаться с нею ему более незачем. "Все, все исчерпано до конца и без возврата!" - говорил он. Дверь в квартиру Лобачева за Обводным каналом отворил Никодиму старичок в сильно разношенных, но чистых полосатых панталонах, клетчатом легком пиджачке и с шелковым клетчатым же платочком, обмотанным вокруг шеи, может быть, слуга, а по виду словно и нет. Откуда-то по всей квартире разносился шум - говорило сразу несколько человек, но что, нельзя было разобрать. - Здравствуйте, здравствуйте,- зашамкал старичок (во рту у негo не было многих зубов).- Разденьтесь, позвольте, я вам помогу.- И снял с Никодима пальто.- Почитай уж все собрались - вас, должно быть, ждут? - сказал он еще. - Как меня ждут? - спросил Никодим.- Да ведь я так... - Ах! Так,- ответил старичок,- ну, тогда извините: обознался я, да и много сегодня народу. "А, может быть, и в самом деле ждут - кто знает этого Лобачева? Необъяснимый человек",- подумал Никодим. - К кому же вы изволите? - спросил старичок. - А я к Феоктисту Селиверстовичу Лобачеву. Что, нет его? - Батюшки нет еще, нет пока,- ответил старичок,- и не знаю, будет ли. Вам, может быть, сестрицу его повидать? - А разве у него сестрица есть? Я не знал. - Как же, как же! Глафирой Селиверстовной величают красавицу нашу,сказал старичок, берясь за ручку двери, ведущей в следующую комнату. - Постойте,- удержал его Никодим,- на что мне, собственно, сестрица Феоктиста Селиверстовича? Я его хотел видеть. Вы лучше скажите мне, когда он сегодня может быть. Я еще раз зайду. - Никак невозможно-с,- ответил старичок,- порядок у нас такой, кому хоть невзначай сказали про Глафиру Селиверстовичу, должен человек ее повидать. Пойду доложу. И вышел в соседнюю комнату. Шум, ворвавшись в переднюю через растворенную дверь, донес до Никодимовых ушей одну фразу: "Ничего-то вы не знаете, милостивый государь",- и тут же она оборвалась, как только старик дверь захлопнул. Через минуту старичок вернулся и сказал: - Выйдут сейчас, красавица-то наша. Просили обождать. Да что вам тут стоять, прошли бы в залу. Залой и оказалась та комната, в которую только что старичок выходил. В ней возвышался у стены громоздкий, очень старый рояль, по внешнему виду совершенно негодный к употреблению; крашеные полы были застланы свежими половиками; в плетеных корзинах-вазах стояли фикусы, латании, виноград, завивавшийся вверх по стене, по направлению к старомодному купеческому трюмо... Никодим походил немного по комнате и сел на продавленный диван, который все-таки был там единственной мягкой мебелью. Из залы шум и разговоры были слышны явственнее. Можно было понять, что говорят и мужчины, и женщины, и не в одной комнате. В комнате же рядом двое заговорили вдруг так, что каждое слово их стало слышно Никодиму. - И совершенно напрасно вы так рассуждаете,- сказал визгливый тенорок,если Марфушин не мужчина, то кто же вы тогда? - Меня прошу не рассматривать,- ответил дьяконский хрипящий бас,- вы сами еще не лупа и не фотографический аппарат. Что же касается Марфушина господина, то мнение мое было, есть и будет о нем непреклонно. - Не понимаю, не изволю понимать,- возразил первый,- говорим с вами мы чуть ли не полчаса, а вы так и не можете мне объяснить. Уперлись на своем: не мужчина да не мужчина. - Потому что и объяснять нечего. История сия всякому очевидна, Дальше Никодим ничего не услышал, так как собеседники, должно быть, вышли в другую комнату. Но следом за ними впорхнули двое других; именно впорхнули, судя по шелесту шелковой юбки и сдержанному смешку. - Хи-хи,- засмеялся женский голосок,- а ты купишь мне, Ванечка, синие шелковые подвязки? Вместо ответа послышался поцелуй. - Бесстыдник. Не хапайте, где не следует,- сказала она,- вот я вас по рукам... И снова: - Ванечка, а Ванечка, ты купишь мне... Дальше не было слышно: должно быть, она сказала ему что-то на ушко. Тут уже захихикал он и сказал: - Куплю. Опять прозвучал поцелуй, и затем птички выпорхнули. Тяжелой поступью вошли снова двое. Один говорил медленно и рассудительно, другой только слушал. - По зрелом рассуждении, дочери Лота, конечно, греховные девицы. Но посмотрите, как сказано о них в Библии. Нельзя не восхищаться той простотой, с какой написатели сей священной книги решали сложнейшие вопросы. Поэтому... Двери в зал распахнулись, и на пороге показалась женщина. Она была очень высока ростом - не ниже Уокера, полная, только не безобразной, а красивой полнотой, белотелая, румяная, с алыми губами, голубыми глазами и русою пышной косой, убранной очень скромно. На ней было серое простое, но шелковое платье и накинутый на плечи шерстяной платок; грудь на ходу под платком сильно колыхалась, бедра были круты и мощны, а руки она держала скрещенными на груди; пальцы были украшены множеством перстней. Сколько ей было лет? Трудно было определить. Может быть" 25, может, 40, но возможно, что и 50. Так, вероятно, выглядела Ева в своей долгой жизни. Она была бесспорно красива - ленивой, положительной красотой. И добра. И нисколько не походила на своего брата, если только она действительно была ему сестрой. - Здравствуй, сынок,- сказала она Никодиму, немного нараспев, мне Федосеич доложил о твоей милости. Что же, прошу покорно гостем быть. У нас каждому гостю свое место. - Здравствуйте, Глафира Селиверстовна,- ответил Никодим, припомнив ее имя,- благодарствуйте. Я к Феоктисту Селиверстовичу, собственно. Неудобно мне к людям незнакомым. - Ничего, батюшка, не стесняйся. Я по глазам твоим вижу, что ты хороший человек, а то я не позвала бы. Пойдем уж, не отговаривайся. - Нет, Глафира Селиверстовна,- возразил Никодим крепко (ему вовсе не хотелось идти, куда она звала, после того, что он слышал за стеной),- я лучше посижу и подожду вашего брата. Она рассердилась и вместе не хотела показать этого. - Как знаешь, сынок,- сказала она,- только у русских людей не принято от соли-хлеба уходить. Али не русский ты? - Почему не русский? Русский, разумеется. - А если русский, чего ж в преткновение идешь? - Не знаю, право,- ответил Никодим смущенно,- я посидел бы тут... обождал... Если нельзя - я пойду. - Можно-то, можно,- сказала она, уже, несомненно, сердясь,- а только неуч ты. Ко мне и не такие люди подходят, чтобы ручку поцеловать, а я их на троне принимаю. Я тебе уважение оказываю. Накось - навстречу вышла. Сиди уж, коли дурень неотпетый. Повернула и хлопнула в сердцах дверью. Никодим остался один в преглупом положении: сидеть и ждать Лобачева, не зная, когда он придет и придет ли вообще,- было делом не из особенно приятных. Уйти - казалось еще нелепее. Что же лучше? Разыскать Глафиру Селиверстовну, извиниться перед нею и остаться? Он направился к той двери, куда она вышла, приотворил дверь и увидел за нею Глафиру Селиверстовну и еще двоих - мужчину и женщину. Женщина сидела на полу, вполоборота к двери, поджав под себя ноги, немного запрокинув голову и закрыв глаза с очень длинными черными ресницами. Блузки на ней вовсе не было, а рубашка у нее была спущена до пояса. Мужчина стоял сзади нее, на одном колене, около него были расставлены баночки с разными красками и кистями. Приблизив лицо свое к обнаженной спине женщины почти вплотную (должно быть, по близорукости), он расписывал ей спину сложнейшим цветным узором, весь поглощенный этой работой. Ни он, ни женщина к Никодиму не обернулись. Глафира Селиверстовна сидела в дальнем конце комнаты, на возвышении, под пурпуровым балдахином, положив кисти рук на ручки кресла с богатою резьбой. Она молчала и глядела перед собою неподвижно. В комнате больше ничего и не было. - Глафира Селиверстовна! - сказал Никодим. Она молчала по-прежнему, глядя на него в упор немигающими глазами. - Глафира Селиверстовна, извините меня великодушно. Она не шевельнулась, несомненно живая, но будто каменная и не желающая отвечать. - Глафира Селиверстовна! Никодим попятился к выходу. Дверь за ним захлопнулась. В досаде и в удивлении, но и с обидой на сердце походил он опять по залу и снова сел на диван. / Вошел Федосеич. - Красавица-то наша изволят на вас гневаться и говорят, что соли-хлеба водить с вами не желают. Не хорошо-с. Провинились очень,- сказал он. - Ну и что же! - ответил Никодим раздраженно.- Пойду к себе домой. - Нет,- заявил Федосеич,- домой вам еще рано. Вы же хотели еще монашков посмотреть.! - Каких монашков? - Афонских монашков. - Ничего я не хотел. Кто вам сказал? - Феоктист Селиверстович сказали. Наш-то батюшка все знает. Уж если сказал - значит, верно... Пойдемте - я проведу вас. Черным ходом нужно. И провел Никодима через грязную и темную кухню на черную лестницу. Покорно сойдя вниз, Никодим спросил: - На двор? - Нет, вот сюда,- указал старик на подвал, зажигая взятый с собою фонарик, свел Никодима еще на десять ступеней вниз, закрутил-закрутил его по разным переходам и коридорчикам и привел, наконец, в большую, без окон, но ярко освещенную комнату. За нею виднелась еще такая же. По обеим сторонам и той и другой комнат были сделаны двойные широкие нары: проход посередине оставался очень узкий, и на нарах грудами были навалены отдельные части человеческих тел - руки, ноги, головы, туловища, грубо сделанные из дерева, еще грубее раскрашенные. Между ними были и некрашеные - более тонкой работы. - Вот,- сказал Федосеич, беря из груды две головы и поднося их к самому носу Никодима,- узнаете? - Узнаю,- прошептал Никодим, бледнея и не двигаясь: эти головы были так похожи на головы монахов, убитых прошлою весною в их имении. "Ну, конечно! Вот голова отца Арсения с резко очерченным носом, тяжелой складкой губ, пристальными глазами; борода черная, густая, подбородок крупный, говорящий о силе характера; и вторая голова, без сомнения, Мисаилова: о ней ничего не скажешь: все в ней белесо, светловолосо, костляво и невзрачно". - Да ведь это же головы тех... убитых,- прошептал Никодим,- у него не хватило голоса. - Ничего не убитых,- рассердился старик, отбрасывая головы обратно в груду.- Нешто мы убивцы? Понадобилось, и сделали. Потом сменил гнев на милость и сказал: - Феоктист Селиверстович приказали вам передать, чтобы из всех этих (он указал на части тела) выбрали, что вам понравится, если переменить себя хотите. Сносу вам не будет. Душа прежняя останется, а тело новое. - Да ведь это же все деревянное? - рассмеялся Никодим. - Какое деревянное,- вскипел старик,- закройтe-ка глаза - я вам покажу, деревянное или нет. - Вот так? - спросил Никодим, закрывая глаза. - Нет уж, мы вас для верности платочком повяжем,- сказал старик, смотал со своей шеи шелковый платочек и завязал им Никодиму глаза. - Теперь вашу ручку позвольте,- попросил он, взял Никодима за правую руку и ткнул ею во что-то живое. Никодим ощупал это и ощутил настоящую человеческую голову, отделенную от туловища. Никодим в страхе отдернул руку, а старичок в тот же миг стащил с него повязку. Перед Никодимом снова лежали только деревянные части. Он не знал, что думать. - Выбирайте,- повторил старичок мрачнб. - Выберу,- решился Никодим. И принялся разрывать груду. Перерыв все, он выбрал самую лучшую голову, очень сильное туловище и хорошие руки и ноги. Выбрав, отложил в сторону и сказал старику: - Вот это! Федосеич посмотрел, повертел отобранное и сказал: - Нельзя вам этого брать. Не думал я, что вы такое выберете. Да и Феоктист Селиверстович не позволяет. - Я другого не хочу,- заявил Никодим. - Тогда позвольте вас вывести вон,- сказал Федосеич, взял Никодима под руку, закрутил-закрутил его опять по коридорчикам и переходам и вывел в глубокий и обширный погреб с земляным полом. Дверь из погреба во двор была полуотворена, а к двери вела очень шаткая и длинная деревянная лестница. Сверху пробивался свет бледного утра. Никодим пошел на свет, а старик, исчезая во мраке, сказал: - Прощенья просим, не обессудьте на угощенье.
ГЛАВА XXXVI
Туман, солнце и автомобиль. Из дверной щели показалась женская голова и спряталась. Ступеньки под ногами Никодима заскрипели. Поднявшись наверх, Никодим ^оттолкнул дверь и увидел перед собою госпожу NN. Она стояла у входа в погреб, одетая в черный английский костюм, показывавший стройность ее фигуры; на светлых волосах у нее была темная шляпа с черным пером; в правой руке она держала кожаную сумочку, а левой придерживала юбку, так как было сыро и грязно. Над двором висел довольно сильный туман. - Я знала, что вы отсюда выйдете,- сказала она Никодиму,- выводят всегда отсюда. И, я вижу, вы с пустыми руками. Неужели вы отказались выбрать что-либо из предложенного? - Не отказался, а выбрал самое лучшее, и мне не дали его,- ответил Никодим. , - Самое лучшее - это я,- заявила она,- если же вы думаете, что я убежала от вас, то это неправда. Кто мог не дать? - К сожалению, правда,- сказал Никодим. - Не будем спорить. Я сегодня очень настойчива и решительна. Уж не хотите ли вы, чтобы я доказала вам это поцелуем? Евгения Александровна - хороший человек, но мы с нею никогда не сойдемся и не сможем жить вместе. Она слишком русский человек... А мне очень нравится, что вы отобрали самое лучшее - я знаю вас,- добавила она вдруг. - Может быть, и так,- согласился Никодим,- но Феоктист Селиверстович влечет ваше внимание больше, чем я. - Ошибаетесь,- возразила госпожа NN,- вероятно, вы восприняли мнение Евгении Александровны? Никодим почувствовал, что она говорит не совсем правду, но ничего не ответил. - Я сегодня очень своя,- сказала она опять,- я вышла сюда затем, чтобы встретить вас и более уже не отпускать никогда. Если вы будете меня гнать, я не уйду. Это потому, что я вас люблю. Он сощурился, глядя на нее, взял ее за руки, поочередно поднес их к своим губам и поцеловал. - Что же мы стоим здесь? - спросил он.- Не лучше ли идти? И они вышли через раскрытые ворота на улицу. Туман молочно-белый клубился над мостовой, но там, где в улицу входили другие улицы и переулки и лучи восходящего солнца, пробегая вдоль них, врезывались в туман,мелочно-парные его облака превращались в синие и прозрачные. На тротуарах, начинавших уже оттаивать, выступали мокрые пятна. Было свежо,, пахло чистым воздухом, и шаги гулко отдавались всюду. - Идти далеко,- сказал Никодим,- извозчиков тоже нет. На перекрестке стоял автомобиль. - Шофер,- крикнул Никодим,- я давно тебя ищу! Нужно скорее ехать. - Нельзя,- сумрачно ответил шофер, ^ приказано ждать. У Никодима явилось непреодолимое желание подшутить над ним и ввести его в заблуждение. - Кого же ты ждешь? - спросил Никодим. - Не знаю кого - господин Лобачев приказали. - Ах! - Восклицание у Никодима вырвалось невольно.- Послушай, да ведь господин Лобачев и приказал тебе ждать именно нас. Это тот Лобачев, что живет на М-ской улице в доме № 13-15? - Тот самый. - Ну и подавай. Шофер подал. Подсадив 'госпожу NN и усевшись сам, Никодим захлопнул дверцу. ' - На Сергиевскую,- сказал Никодим. Всю дорогу госпожа NN молчала и только жадно прижималась к Никодиму. Молчал и Никодим. У подъезда второго Ипатьевского дома на Сергиевской они вышли. Тумана уже не было; солнце светило ярко и радостно, но еще не успело согреть воздух. Живо взбежали Никодим и госпожа NN наверх. Скинув жакет, госпожа NN проскользнула в кабинет Никодима. Когда Никодим вошел, она уже' сидела на греческом ложе, возвышавшемся посередине комнаты и покрытом серосиним бархатным покрывалом с тяжелыми золотыми кистями. Одну ногу госпожа NN подобрала под себя; другую, в черном чулке, сквозь который просвечивало тело, она охватила руками и, слегка покачиваясь, улыбалась. Так садиться непринужденно и дерзко-кокетливо было неотъемлемой ее манерой. - Вот я и дома,- сказала она,- мы будем хорошо жить и не станем больше ссориться друг с другом. - Разве мы ссорились когда? - спросил Никодим и незаметно отвернулся. Красота и легкость движений этой женщины дразнили его воображение, волновали его, но ему трудно было слушать ее совсем неожиданную и непонятную болтовню, под которое Бог знает что могло таиться - не сознаваемое ею, но страстное и безумное. Что я могу добавить? Кое-кто говорил в обществе, что Яков Савельич умер, оставив свои богатства Никодиму, и что поэтому у Никодима появились столь крупные средства. Но я не советую верить этому: Яков Савельич весьма выдающаяся личность и не может уйти из жизни незаметно, не сыграв крупной роли в надвигающихся событиях. Думаю; что он еще жив, хотя мне известно, что Никодим действительно получил возможность располагать капиталами чудаковатого старика.
ГЛАВА XXXV
У Праматери. Прожив до половины сентября в имении, Никодим захотел повидать Феоктиста Селиверстовича и в один прекрасный день собрался опять в Петербург. Втайне он надеялся встретить и госпожу NN. хотя наружно даже самому себе показывал, что встречаться с нею ему более незачем. "Все, все исчерпано до конца и без возврата!" - говорил он. Дверь в квартиру Лобачева за Обводным каналом отворил Никодиму старичок в сильно разношенных, но чистых полосатых панталонах, клетчатом легком пиджачке и с шелковым клетчатым же платочком, обмотанным вокруг шеи, может быть, слуга, а по виду словно и нет. Откуда-то по всей квартире разносился шум - говорило сразу несколько человек, но что, нельзя было разобрать. - Здравствуйте, здравствуйте,- зашамкал старичок (во рту у негo не было многих зубов).- Разденьтесь, позвольте, я вам помогу.- И снял с Никодима пальто.- Почитай уж все собрались - вас, должно быть, ждут? - сказал он еще. - Как меня ждут? - спросил Никодим.- Да ведь я так... - Ах! Так,- ответил старичок,- ну, тогда извините: обознался я, да и много сегодня народу. "А, может быть, и в самом деле ждут - кто знает этого Лобачева? Необъяснимый человек",- подумал Никодим. - К кому же вы изволите? - спросил старичок. - А я к Феоктисту Селиверстовичу Лобачеву. Что, нет его? - Батюшки нет еще, нет пока,- ответил старичок,- и не знаю, будет ли. Вам, может быть, сестрицу его повидать? - А разве у него сестрица есть? Я не знал. - Как же, как же! Глафирой Селиверстовной величают красавицу нашу,сказал старичок, берясь за ручку двери, ведущей в следующую комнату. - Постойте,- удержал его Никодим,- на что мне, собственно, сестрица Феоктиста Селиверстовича? Я его хотел видеть. Вы лучше скажите мне, когда он сегодня может быть. Я еще раз зайду. - Никак невозможно-с,- ответил старичок,- порядок у нас такой, кому хоть невзначай сказали про Глафиру Селиверстовичу, должен человек ее повидать. Пойду доложу. И вышел в соседнюю комнату. Шум, ворвавшись в переднюю через растворенную дверь, донес до Никодимовых ушей одну фразу: "Ничего-то вы не знаете, милостивый государь",- и тут же она оборвалась, как только старик дверь захлопнул. Через минуту старичок вернулся и сказал: - Выйдут сейчас, красавица-то наша. Просили обождать. Да что вам тут стоять, прошли бы в залу. Залой и оказалась та комната, в которую только что старичок выходил. В ней возвышался у стены громоздкий, очень старый рояль, по внешнему виду совершенно негодный к употреблению; крашеные полы были застланы свежими половиками; в плетеных корзинах-вазах стояли фикусы, латании, виноград, завивавшийся вверх по стене, по направлению к старомодному купеческому трюмо... Никодим походил немного по комнате и сел на продавленный диван, который все-таки был там единственной мягкой мебелью. Из залы шум и разговоры были слышны явственнее. Можно было понять, что говорят и мужчины, и женщины, и не в одной комнате. В комнате же рядом двое заговорили вдруг так, что каждое слово их стало слышно Никодиму. - И совершенно напрасно вы так рассуждаете,- сказал визгливый тенорок,если Марфушин не мужчина, то кто же вы тогда? - Меня прошу не рассматривать,- ответил дьяконский хрипящий бас,- вы сами еще не лупа и не фотографический аппарат. Что же касается Марфушина господина, то мнение мое было, есть и будет о нем непреклонно. - Не понимаю, не изволю понимать,- возразил первый,- говорим с вами мы чуть ли не полчаса, а вы так и не можете мне объяснить. Уперлись на своем: не мужчина да не мужчина. - Потому что и объяснять нечего. История сия всякому очевидна, Дальше Никодим ничего не услышал, так как собеседники, должно быть, вышли в другую комнату. Но следом за ними впорхнули двое других; именно впорхнули, судя по шелесту шелковой юбки и сдержанному смешку. - Хи-хи,- засмеялся женский голосок,- а ты купишь мне, Ванечка, синие шелковые подвязки? Вместо ответа послышался поцелуй. - Бесстыдник. Не хапайте, где не следует,- сказала она,- вот я вас по рукам... И снова: - Ванечка, а Ванечка, ты купишь мне... Дальше не было слышно: должно быть, она сказала ему что-то на ушко. Тут уже захихикал он и сказал: - Куплю. Опять прозвучал поцелуй, и затем птички выпорхнули. Тяжелой поступью вошли снова двое. Один говорил медленно и рассудительно, другой только слушал. - По зрелом рассуждении, дочери Лота, конечно, греховные девицы. Но посмотрите, как сказано о них в Библии. Нельзя не восхищаться той простотой, с какой написатели сей священной книги решали сложнейшие вопросы. Поэтому... Двери в зал распахнулись, и на пороге показалась женщина. Она была очень высока ростом - не ниже Уокера, полная, только не безобразной, а красивой полнотой, белотелая, румяная, с алыми губами, голубыми глазами и русою пышной косой, убранной очень скромно. На ней было серое простое, но шелковое платье и накинутый на плечи шерстяной платок; грудь на ходу под платком сильно колыхалась, бедра были круты и мощны, а руки она держала скрещенными на груди; пальцы были украшены множеством перстней. Сколько ей было лет? Трудно было определить. Может быть" 25, может, 40, но возможно, что и 50. Так, вероятно, выглядела Ева в своей долгой жизни. Она была бесспорно красива - ленивой, положительной красотой. И добра. И нисколько не походила на своего брата, если только она действительно была ему сестрой. - Здравствуй, сынок,- сказала она Никодиму, немного нараспев, мне Федосеич доложил о твоей милости. Что же, прошу покорно гостем быть. У нас каждому гостю свое место. - Здравствуйте, Глафира Селиверстовна,- ответил Никодим, припомнив ее имя,- благодарствуйте. Я к Феоктисту Селиверстовичу, собственно. Неудобно мне к людям незнакомым. - Ничего, батюшка, не стесняйся. Я по глазам твоим вижу, что ты хороший человек, а то я не позвала бы. Пойдем уж, не отговаривайся. - Нет, Глафира Селиверстовна,- возразил Никодим крепко (ему вовсе не хотелось идти, куда она звала, после того, что он слышал за стеной),- я лучше посижу и подожду вашего брата. Она рассердилась и вместе не хотела показать этого. - Как знаешь, сынок,- сказала она,- только у русских людей не принято от соли-хлеба уходить. Али не русский ты? - Почему не русский? Русский, разумеется. - А если русский, чего ж в преткновение идешь? - Не знаю, право,- ответил Никодим смущенно,- я посидел бы тут... обождал... Если нельзя - я пойду. - Можно-то, можно,- сказала она, уже, несомненно, сердясь,- а только неуч ты. Ко мне и не такие люди подходят, чтобы ручку поцеловать, а я их на троне принимаю. Я тебе уважение оказываю. Накось - навстречу вышла. Сиди уж, коли дурень неотпетый. Повернула и хлопнула в сердцах дверью. Никодим остался один в преглупом положении: сидеть и ждать Лобачева, не зная, когда он придет и придет ли вообще,- было делом не из особенно приятных. Уйти - казалось еще нелепее. Что же лучше? Разыскать Глафиру Селиверстовну, извиниться перед нею и остаться? Он направился к той двери, куда она вышла, приотворил дверь и увидел за нею Глафиру Селиверстовну и еще двоих - мужчину и женщину. Женщина сидела на полу, вполоборота к двери, поджав под себя ноги, немного запрокинув голову и закрыв глаза с очень длинными черными ресницами. Блузки на ней вовсе не было, а рубашка у нее была спущена до пояса. Мужчина стоял сзади нее, на одном колене, около него были расставлены баночки с разными красками и кистями. Приблизив лицо свое к обнаженной спине женщины почти вплотную (должно быть, по близорукости), он расписывал ей спину сложнейшим цветным узором, весь поглощенный этой работой. Ни он, ни женщина к Никодиму не обернулись. Глафира Селиверстовна сидела в дальнем конце комнаты, на возвышении, под пурпуровым балдахином, положив кисти рук на ручки кресла с богатою резьбой. Она молчала и глядела перед собою неподвижно. В комнате больше ничего и не было. - Глафира Селиверстовна! - сказал Никодим. Она молчала по-прежнему, глядя на него в упор немигающими глазами. - Глафира Селиверстовна, извините меня великодушно. Она не шевельнулась, несомненно живая, но будто каменная и не желающая отвечать. - Глафира Селиверстовна! Никодим попятился к выходу. Дверь за ним захлопнулась. В досаде и в удивлении, но и с обидой на сердце походил он опять по залу и снова сел на диван. / Вошел Федосеич. - Красавица-то наша изволят на вас гневаться и говорят, что соли-хлеба водить с вами не желают. Не хорошо-с. Провинились очень,- сказал он. - Ну и что же! - ответил Никодим раздраженно.- Пойду к себе домой. - Нет,- заявил Федосеич,- домой вам еще рано. Вы же хотели еще монашков посмотреть.! - Каких монашков? - Афонских монашков. - Ничего я не хотел. Кто вам сказал? - Феоктист Селиверстович сказали. Наш-то батюшка все знает. Уж если сказал - значит, верно... Пойдемте - я проведу вас. Черным ходом нужно. И провел Никодима через грязную и темную кухню на черную лестницу. Покорно сойдя вниз, Никодим спросил: - На двор? - Нет, вот сюда,- указал старик на подвал, зажигая взятый с собою фонарик, свел Никодима еще на десять ступеней вниз, закрутил-закрутил его по разным переходам и коридорчикам и привел, наконец, в большую, без окон, но ярко освещенную комнату. За нею виднелась еще такая же. По обеим сторонам и той и другой комнат были сделаны двойные широкие нары: проход посередине оставался очень узкий, и на нарах грудами были навалены отдельные части человеческих тел - руки, ноги, головы, туловища, грубо сделанные из дерева, еще грубее раскрашенные. Между ними были и некрашеные - более тонкой работы. - Вот,- сказал Федосеич, беря из груды две головы и поднося их к самому носу Никодима,- узнаете? - Узнаю,- прошептал Никодим, бледнея и не двигаясь: эти головы были так похожи на головы монахов, убитых прошлою весною в их имении. "Ну, конечно! Вот голова отца Арсения с резко очерченным носом, тяжелой складкой губ, пристальными глазами; борода черная, густая, подбородок крупный, говорящий о силе характера; и вторая голова, без сомнения, Мисаилова: о ней ничего не скажешь: все в ней белесо, светловолосо, костляво и невзрачно". - Да ведь это же головы тех... убитых,- прошептал Никодим,- у него не хватило голоса. - Ничего не убитых,- рассердился старик, отбрасывая головы обратно в груду.- Нешто мы убивцы? Понадобилось, и сделали. Потом сменил гнев на милость и сказал: - Феоктист Селиверстович приказали вам передать, чтобы из всех этих (он указал на части тела) выбрали, что вам понравится, если переменить себя хотите. Сносу вам не будет. Душа прежняя останется, а тело новое. - Да ведь это же все деревянное? - рассмеялся Никодим. - Какое деревянное,- вскипел старик,- закройтe-ка глаза - я вам покажу, деревянное или нет. - Вот так? - спросил Никодим, закрывая глаза. - Нет уж, мы вас для верности платочком повяжем,- сказал старик, смотал со своей шеи шелковый платочек и завязал им Никодиму глаза. - Теперь вашу ручку позвольте,- попросил он, взял Никодима за правую руку и ткнул ею во что-то живое. Никодим ощупал это и ощутил настоящую человеческую голову, отделенную от туловища. Никодим в страхе отдернул руку, а старичок в тот же миг стащил с него повязку. Перед Никодимом снова лежали только деревянные части. Он не знал, что думать. - Выбирайте,- повторил старичок мрачнб. - Выберу,- решился Никодим. И принялся разрывать груду. Перерыв все, он выбрал самую лучшую голову, очень сильное туловище и хорошие руки и ноги. Выбрав, отложил в сторону и сказал старику: - Вот это! Федосеич посмотрел, повертел отобранное и сказал: - Нельзя вам этого брать. Не думал я, что вы такое выберете. Да и Феоктист Селиверстович не позволяет. - Я другого не хочу,- заявил Никодим. - Тогда позвольте вас вывести вон,- сказал Федосеич, взял Никодима под руку, закрутил-закрутил его опять по коридорчикам и переходам и вывел в глубокий и обширный погреб с земляным полом. Дверь из погреба во двор была полуотворена, а к двери вела очень шаткая и длинная деревянная лестница. Сверху пробивался свет бледного утра. Никодим пошел на свет, а старик, исчезая во мраке, сказал: - Прощенья просим, не обессудьте на угощенье.
ГЛАВА XXXVI
Туман, солнце и автомобиль. Из дверной щели показалась женская голова и спряталась. Ступеньки под ногами Никодима заскрипели. Поднявшись наверх, Никодим ^оттолкнул дверь и увидел перед собою госпожу NN. Она стояла у входа в погреб, одетая в черный английский костюм, показывавший стройность ее фигуры; на светлых волосах у нее была темная шляпа с черным пером; в правой руке она держала кожаную сумочку, а левой придерживала юбку, так как было сыро и грязно. Над двором висел довольно сильный туман. - Я знала, что вы отсюда выйдете,- сказала она Никодиму,- выводят всегда отсюда. И, я вижу, вы с пустыми руками. Неужели вы отказались выбрать что-либо из предложенного? - Не отказался, а выбрал самое лучшее, и мне не дали его,- ответил Никодим. , - Самое лучшее - это я,- заявила она,- если же вы думаете, что я убежала от вас, то это неправда. Кто мог не дать? - К сожалению, правда,- сказал Никодим. - Не будем спорить. Я сегодня очень настойчива и решительна. Уж не хотите ли вы, чтобы я доказала вам это поцелуем? Евгения Александровна - хороший человек, но мы с нею никогда не сойдемся и не сможем жить вместе. Она слишком русский человек... А мне очень нравится, что вы отобрали самое лучшее - я знаю вас,- добавила она вдруг. - Может быть, и так,- согласился Никодим,- но Феоктист Селиверстович влечет ваше внимание больше, чем я. - Ошибаетесь,- возразила госпожа NN,- вероятно, вы восприняли мнение Евгении Александровны? Никодим почувствовал, что она говорит не совсем правду, но ничего не ответил. - Я сегодня очень своя,- сказала она опять,- я вышла сюда затем, чтобы встретить вас и более уже не отпускать никогда. Если вы будете меня гнать, я не уйду. Это потому, что я вас люблю. Он сощурился, глядя на нее, взял ее за руки, поочередно поднес их к своим губам и поцеловал. - Что же мы стоим здесь? - спросил он.- Не лучше ли идти? И они вышли через раскрытые ворота на улицу. Туман молочно-белый клубился над мостовой, но там, где в улицу входили другие улицы и переулки и лучи восходящего солнца, пробегая вдоль них, врезывались в туман,мелочно-парные его облака превращались в синие и прозрачные. На тротуарах, начинавших уже оттаивать, выступали мокрые пятна. Было свежо,, пахло чистым воздухом, и шаги гулко отдавались всюду. - Идти далеко,- сказал Никодим,- извозчиков тоже нет. На перекрестке стоял автомобиль. - Шофер,- крикнул Никодим,- я давно тебя ищу! Нужно скорее ехать. - Нельзя,- сумрачно ответил шофер, ^ приказано ждать. У Никодима явилось непреодолимое желание подшутить над ним и ввести его в заблуждение. - Кого же ты ждешь? - спросил Никодим. - Не знаю кого - господин Лобачев приказали. - Ах! - Восклицание у Никодима вырвалось невольно.- Послушай, да ведь господин Лобачев и приказал тебе ждать именно нас. Это тот Лобачев, что живет на М-ской улице в доме № 13-15? - Тот самый. - Ну и подавай. Шофер подал. Подсадив 'госпожу NN и усевшись сам, Никодим захлопнул дверцу. ' - На Сергиевскую,- сказал Никодим. Всю дорогу госпожа NN молчала и только жадно прижималась к Никодиму. Молчал и Никодим. У подъезда второго Ипатьевского дома на Сергиевской они вышли. Тумана уже не было; солнце светило ярко и радостно, но еще не успело согреть воздух. Живо взбежали Никодим и госпожа NN наверх. Скинув жакет, госпожа NN проскользнула в кабинет Никодима. Когда Никодим вошел, она уже' сидела на греческом ложе, возвышавшемся посередине комнаты и покрытом серосиним бархатным покрывалом с тяжелыми золотыми кистями. Одну ногу госпожа NN подобрала под себя; другую, в черном чулке, сквозь который просвечивало тело, она охватила руками и, слегка покачиваясь, улыбалась. Так садиться непринужденно и дерзко-кокетливо было неотъемлемой ее манерой. - Вот я и дома,- сказала она,- мы будем хорошо жить и не станем больше ссориться друг с другом. - Разве мы ссорились когда? - спросил Никодим и незаметно отвернулся. Красота и легкость движений этой женщины дразнили его воображение, волновали его, но ему трудно было слушать ее совсем неожиданную и непонятную болтовню, под которое Бог знает что могло таиться - не сознаваемое ею, но страстное и безумное. Что я могу добавить? Кое-кто говорил в обществе, что Яков Савельич умер, оставив свои богатства Никодиму, и что поэтому у Никодима появились столь крупные средства. Но я не советую верить этому: Яков Савельич весьма выдающаяся личность и не может уйти из жизни незаметно, не сыграв крупной роли в надвигающихся событиях. Думаю; что он еще жив, хотя мне известно, что Никодим действительно получил возможность располагать капиталами чудаковатого старика.