Страница:
За порогом было черным-черно, там ничего не было видно — тьма, пустота. Но Ант, должно быть, что-то видел среди этой ночи, потому что задрожал, схватил в левую руку лук, положил на тетиву стрелу.
— Видишь? — хрипло сказал он Микуле. — Вот они, идут на наш род, на нашу землю… Не дождетесь, не возьмете наших богатств…
И так, словно был он совсем здоров, прицелился отец Ант куда-то в темноту, изо всех сил натянул тетиву, и она зазвенела, запела стрела, вырвалась и полетела в ночную тьму.
А потом отец Ант выпустил лук, вздрогнул, сразу словно переломился и тяжело рухнул на землю.
— Отец Ант! — крикнул Микула. — Отец Ант!
Он видел, как один лишь раз вздохнул отец, один лишь раз содрогнулась его правая рука.
В землянке стало необычайно тихо.
Виста и Малуша проснулись, когда отец Ант уже умер. Смерть старейшины ошеломила их, печаль разрывала сердце. Но они знали, что в эту минуту, когда душа Анта только что разлучилась с телом, нельзя и не нужно плакать. Они стремглав побежали к ближайшим своим соседям, чтобы позвать их обрядить тело и тогда уж поплакать.
Вскоре они возвратились с соседками, вместе с ними обмыли и одели покойника, выстлали на земле из соломы длинное и широкое ложе, покрыли его старым ковром, положили тело так, словно старейшина сидел, вытянув руки на коленях, слегка откинув назад голову, и думал.
Микула же достал шлем, меч и щит отца, положил их рядом с телом: шлем — в головах, меч — возле правой руки, щит прислонил к ногам воина. У головы отца Микула водрузил копье.
Теперь огонь горел позади Анта, он уже попрощался с родовым очагом и был повернут к порогу: там расстилалась новая его дорога — к предкам.
Дверь жилища и окно в стене были раскрыты, на подоконник поставили горнец с сытою, оставшейся от ужина, и положили кусок свежего хлеба.
Потом женщины стали причитать над мертвым, плакали возле старейшины, рассказывали про печаль, широкую, как море, глубокую, как небо.
Микула не мог сидеть в землянке, вышел во двор, опустился на толстую деревянную колоду и задумался. Смерть отца сильно поразила его, но все это было уже позади. Сейчас он думал о том, что отца нужно похоронить, как велит обычай, в первый же день и сейчас нужно пойти к братьям Бразду и Сваргу.
И как только начало светать, он сделал из холста черное знамено и пошел с ним по Любечу, направляясь к дворищу брата Бразда.
Дойти до брата Бразда, правда, было не так легко. Отделившись от отцовского двора, он поселился далеко ото всех любечан, среди давно выжженных участков леса, которые уже не засевались, поставил там большую хижину, окопал дворище рвом, насыпал валы, а на них поставил еще и острую ограду — от зверей, говорил Бразд.
Так и жил брат в стороне от людей, с женой Павлиной, привезенной из-за Днепра, жилистой, неразговорчивой женщиной. Было у них три сына, работали они скопом, рано ложились и рано просыпались, а на ночь выпускали на валы лютых псов.
Эти псы и сейчас не пускали Микулу на дворище Бразда, как ни махал он черной хоругвью, как ни кричал на них. И только когда из дома вышла Павлина и отогнала псов, они отступили от Микулы.
— Отец Ант помер этой ночью… — сказал Микула.
Бразд опустил голову, постоял минуту, но сразу же выпрямился, сказал:
— Пожил довольно на этом свете. Стар уже был и немощен наш отец.
Микула хотел возразить, сказать, что Ант был еще работящий, сильный и много-много лет мог бы еще жить, но вспомнились ссоры Бразда с отцом, вспомнился день, когда Бразд ушел из гнезда старейшины, и смолчал Микула, только сжал руками черную хоругвь. Сказал:
— Обряд велит ныне и похоронить его.
— Добро, — согласился Бразд. — Похороним.
— У меня нет коней, чтобы отвезти на требище.
— Дам коней.
— Хотел бы я и тризну справить…
— Дам кабана.
— Сжечь бы надо было отца… — сказал Микула. Бразд огляделся по сторонам, погладил свою бороду.
— Это же сколько древа надо? Свезти и пустить по ветру? И давно уже никого не сжигают, всех просто в землю.
— Так он ведь не все, а старейшина…
— Э, старейшина! — махнул рукой Бразд. — В землю. Гораздо внимательнее выслушал Микулу брат Сварг, — он и при жизни никогда не ссорился с отцом Антом, разговаривал почтительно и ласково, обо всем с ним советовался.
И теперь, услыхав о смерти отца Анта, расспросив у Мику-лы, как умирал отец, что говорил, он даже заплакал.
И жена Сварга, рыжая Милана, тоже заплакала, загрустила, хоть и заметно было, что делает она это не от души, а по обычаю — пускай слышит душа умершего, что ее оплакивают все.
— А о каком же кладе говорил отец? — полюбопытствовал Сварг, услыхав о завете отца.
— Не ведаю, — отвечал Микула.
— За городищем, над Днепром? — Сварг долго смотрел своими темными глазами на городище и могилы за ним. — Но ведь там живешь ты?
— Не знаю, брат, о чем говорил отец.
— Так я сейчас же приду, — сказал Сварг и пристально взглянул на брата. — Может, надо что-нибудь принести? Колоду на корсту? Гвоздей? Железа? Говори, Микула! Все принесу, все отдам, я же так любил отца, и такое у нас сейчас горе… Говори, Микула!
Нет, Сварг и вправду был хорошим сыном отца Анта!
— Видишь? — хрипло сказал он Микуле. — Вот они, идут на наш род, на нашу землю… Не дождетесь, не возьмете наших богатств…
И так, словно был он совсем здоров, прицелился отец Ант куда-то в темноту, изо всех сил натянул тетиву, и она зазвенела, запела стрела, вырвалась и полетела в ночную тьму.
А потом отец Ант выпустил лук, вздрогнул, сразу словно переломился и тяжело рухнул на землю.
— Отец Ант! — крикнул Микула. — Отец Ант!
Он видел, как один лишь раз вздохнул отец, один лишь раз содрогнулась его правая рука.
В землянке стало необычайно тихо.
Виста и Малуша проснулись, когда отец Ант уже умер. Смерть старейшины ошеломила их, печаль разрывала сердце. Но они знали, что в эту минуту, когда душа Анта только что разлучилась с телом, нельзя и не нужно плакать. Они стремглав побежали к ближайшим своим соседям, чтобы позвать их обрядить тело и тогда уж поплакать.
Вскоре они возвратились с соседками, вместе с ними обмыли и одели покойника, выстлали на земле из соломы длинное и широкое ложе, покрыли его старым ковром, положили тело так, словно старейшина сидел, вытянув руки на коленях, слегка откинув назад голову, и думал.
Микула же достал шлем, меч и щит отца, положил их рядом с телом: шлем — в головах, меч — возле правой руки, щит прислонил к ногам воина. У головы отца Микула водрузил копье.
Теперь огонь горел позади Анта, он уже попрощался с родовым очагом и был повернут к порогу: там расстилалась новая его дорога — к предкам.
Дверь жилища и окно в стене были раскрыты, на подоконник поставили горнец с сытою, оставшейся от ужина, и положили кусок свежего хлеба.
Потом женщины стали причитать над мертвым, плакали возле старейшины, рассказывали про печаль, широкую, как море, глубокую, как небо.
Микула не мог сидеть в землянке, вышел во двор, опустился на толстую деревянную колоду и задумался. Смерть отца сильно поразила его, но все это было уже позади. Сейчас он думал о том, что отца нужно похоронить, как велит обычай, в первый же день и сейчас нужно пойти к братьям Бразду и Сваргу.
И как только начало светать, он сделал из холста черное знамено и пошел с ним по Любечу, направляясь к дворищу брата Бразда.
Дойти до брата Бразда, правда, было не так легко. Отделившись от отцовского двора, он поселился далеко ото всех любечан, среди давно выжженных участков леса, которые уже не засевались, поставил там большую хижину, окопал дворище рвом, насыпал валы, а на них поставил еще и острую ограду — от зверей, говорил Бразд.
Так и жил брат в стороне от людей, с женой Павлиной, привезенной из-за Днепра, жилистой, неразговорчивой женщиной. Было у них три сына, работали они скопом, рано ложились и рано просыпались, а на ночь выпускали на валы лютых псов.
Эти псы и сейчас не пускали Микулу на дворище Бразда, как ни махал он черной хоругвью, как ни кричал на них. И только когда из дома вышла Павлина и отогнала псов, они отступили от Микулы.
— Отец Ант помер этой ночью… — сказал Микула.
Бразд опустил голову, постоял минуту, но сразу же выпрямился, сказал:
— Пожил довольно на этом свете. Стар уже был и немощен наш отец.
Микула хотел возразить, сказать, что Ант был еще работящий, сильный и много-много лет мог бы еще жить, но вспомнились ссоры Бразда с отцом, вспомнился день, когда Бразд ушел из гнезда старейшины, и смолчал Микула, только сжал руками черную хоругвь. Сказал:
— Обряд велит ныне и похоронить его.
— Добро, — согласился Бразд. — Похороним.
— У меня нет коней, чтобы отвезти на требище.
— Дам коней.
— Хотел бы я и тризну справить…
— Дам кабана.
— Сжечь бы надо было отца… — сказал Микула. Бразд огляделся по сторонам, погладил свою бороду.
— Это же сколько древа надо? Свезти и пустить по ветру? И давно уже никого не сжигают, всех просто в землю.
— Так он ведь не все, а старейшина…
— Э, старейшина! — махнул рукой Бразд. — В землю. Гораздо внимательнее выслушал Микулу брат Сварг, — он и при жизни никогда не ссорился с отцом Антом, разговаривал почтительно и ласково, обо всем с ним советовался.
И теперь, услыхав о смерти отца Анта, расспросив у Мику-лы, как умирал отец, что говорил, он даже заплакал.
И жена Сварга, рыжая Милана, тоже заплакала, загрустила, хоть и заметно было, что делает она это не от души, а по обычаю — пускай слышит душа умершего, что ее оплакивают все.
— А о каком же кладе говорил отец? — полюбопытствовал Сварг, услыхав о завете отца.
— Не ведаю, — отвечал Микула.
— За городищем, над Днепром? — Сварг долго смотрел своими темными глазами на городище и могилы за ним. — Но ведь там живешь ты?
— Не знаю, брат, о чем говорил отец.
— Так я сейчас же приду, — сказал Сварг и пристально взглянул на брата. — Может, надо что-нибудь принести? Колоду на корсту? Гвоздей? Железа? Говори, Микула! Все принесу, все отдам, я же так любил отца, и такое у нас сейчас горе… Говори, Микула!
Нет, Сварг и вправду был хорошим сыном отца Анта!
4
Все спешили. Неподалеку от землянки, на зеленой траве, несколько плотников кончали выдалбливать из колоды кор-сту, еще один мастерил к ней крышку. У ворот стояли запряженные парой коней сани. Предать земле тело Анта надо было во что бы то ни стало до захода солнца — иначе душа его могла заблудиться в ночной тьме.
Хоронили Анта как старейшину. Во дворе городища еще до полудня собрался весь Любеч. Женщины шли с плачем, несли яства для тризны. Мужчины собирались со щитами и мечами, как велел обычай. Из дома, все нарастая, несся однообразный, печальный плач женщин. Ант сидел на помосте перед очагом и, казалось, слушал этот плач. На окне стояла пища для души Анта — сыта и хлеб.
Микула вышел во двор. Плотники уже кончили корсту, все вместе перенесли ее и поставили на сани. Потом Микула выпустил из загона коня Анта. Когда-то это был ладный жеребец, теперь же он стоял посреди двора дряхлый, с торчащими ребрами и тоже, казалось, был опечален.
На дворе были Бразд и Сварг. Бразд недовольно покачал головой — солнце склонялось все ниже и ниже.
— Начнем! — произнес Бразд.
Братья вместе с плотниками подошли к стене жилья. Глухо ударился о стену топор, второй удар прозвучал звонче, щепки от подпорки на углу полетели вокруг. Немного погодя подпорка переломилась, мужчины уперлись руками, и угол стены с треском упал.
Через эту дыру в стене и вынесли во двор тело Анта. Громче заплакали, заголосили женщины. Анта положили в корсту. В ногах у него поставили покровину, меч, щит, корчагу с вином, хлеб. Потом Микула вынес из дому и разбил на деревянном чурбане две корчаги — на этой земле они не были больше нужны отцу Анту. Вынес он из дому и лукошко с овсом, чтобы посыпать дорогу, когда лошади тронутся.
Еще громче заголосили, заплакали женщины, не сдержалась и Виста, — ее горестный вопль понесся по двору. Лошади тронулись. За санями кто-то вел коня. Вслед погребальному шествию Виста бросала овес. Потом Виста воротилась в жилище — нужно было сжечь солому, на которой лежал Ант, поставить на огонь торицы с мясом, приготовиться к тризне по покойнику.
Старейшину похоронили над Днепром, сразу за городищем, недалеко от могил других родовичей. Могила для Анта была выкопана широкая, просторная. Несколько человек сняли корсту с саней, поставили на дно ямы. Рядом со старейшиной положили его щит, меч, копье, а в ногах поставили две корчаги — с медом и вином.
Прежде — и люди хорошо помнили это, — когда хоронили Улеба и Воика, возле могилы убивали и бросали на дно ямы еще и коня, но сейчас все об этом забыли. Конь Анта постоял немного позади толпы, понюхал землю и побрел, костлявый, немощный, по увядшей траве.
Лишь только в могилу посыпались первые комья земли, любечане, как и в старину, ударили в свои щиты, неистово завопили женщины, и долго еще шум и крики неслись над кручами и над Днепром, улетая в далекие просторы.
Молча возвращались все в землянку старейшины, у порога обмывали для очищения руки водой, грели их над огнищем. А на отдушине, через которую выходил наружу горячий пар от еды и человеческих тел, стоял непочатый горнец с сытою и лежал кусок хлеба — это было все, что оставлял род для души старого Анта.
— Сядем, люди, к огню, — пригласил Микула.
— Сядем, — отозвались голоса со всех сторон.
А в жилище скопилось уже так много народу, что у очага не хватало места. Поэтому одни сели, а многие продолжали стоять, жадно поглядывая на горнцы, над которыми вздымался пахучий пар.
Тризну начал старший сын Бразд. Он бросил в огонь жертву, плеснул вина. Все следили, как огонь поглотил мясо, приутих в том месте, куда полилось вино, и забушевал с новой силой.
Микула торопился. Он то и дело черпал из кадки вино, подавал людям. К корыту, куда Виста выложила вареное мясо, тянулось одновременно множество рук, люди пальцами выхватывали лучшие куски.
Когда же все сильно опьянели, в землянке зазвучал голос кого-то из старших:
— Ант был сыном Улеба, внуком храброго Воика, нашего Полянского рода…
И люди, каждый на свой лад, но все в один голос произнесли, словно пропели:
— Нашего, Полянского рода…
Один голос, очень спокойно, повел дальше:
— Рано сел Ант на коня, взял в руки меч и щит, всю жизнь ратоборствовал с врагами…
Люди сразу подхватили нараспев:
— Ратоборствовал с врагами…
Пили мед, рвали руками мясо, славили Анта.
Потом все ушли. Виста с Малушей, усталые, завернулись в шкуры и легли спать. Крепко устал и Микула, он тоже хотел отдохнуть, но не уходил брат Бразд, опьяневший от меда и ола, — он все ходил по землянке, останавливаясь то в одном углу, то в другом. Брат Сварг тоже не уходил, сидел у очага, молчаливый и хмурый.
— Может, братья, пора и нам спать? — спросил Микула.
— Спать? — Бразд остановился посреди жилища и мотнул тяжелой, всклокоченной головой. — Ты сказал правду, брат Микула, хочется спать… и, может, Сварг, пора нам уйти? Но только лучше бы поговорить обо всем ныне.
— Правда, правда, — поддержал его Сварг.
— Так давайте поговорим, братья, — согласился Микула, думая, что Бразд и Сварг, потрясенные смертью отца, желают еще раз поговорить о нем, помянуть. — Садитесь, братья, к огню, вот я древа подкину.
Он сходил в угол, взял щепок, что натесали плотники, когда готовили корсту для отца Анта, и бросил их в огонь. Потом все трое подсели к огню, почти касаясь головами.
— Ладно… ладно, — начал Бразд. — Вот мы и собрались тут, У очага, поговорим о деле.
— О каком деле говорить будем? — спросил Микула и поворошил щепки, они уже успели подсохнуть и сразу затрещали, покрываясь огненными языками.
— Да о наследстве, — ответил Бразд, откленив голову от огня, обжигавшего ему лицо, и глядя на брата большими блестящими глазами, в которых отражалось пламя.
— Послушай, Бразд, — крикнул Микула, — да разве можно сегодня, когда и огнище еще не перегорело, говорить о наследстве?!
— А когда же и говорить о том, как не ныне? — сурово процедил Бразд, и Микула на этот раз почему-то не узнал голоса старшего своего брата. — Аще отец Ант, помирая, разделил бы дом своим детям, на том бы и стоять, поки же без ряду помер, то всем детям наследство… Так говорил и сам отец Ант. А уж он знал закон и обычай…
— Правду, правду говорит Бразд, — вмешался Сварг. — Зачем нам ждать? Ныне покончим все.
— Да что нам делить? — обвел глазами жилище Микула.
— А все, — широко разведя руками, словно обнимая очаг, жилище и все вещи в нем, сказал Бразд, — Все поделим, что осталось от отца…
В это время дерево в очаге разгорелось, загудело, из него с треском полетели во все стороны искры, и Микула подумал, -что это, наверное, души пращуров, которые живут в тепле, под очагом, услыхали их разговор, гневаются, но он ничего не сказал об этом братьям, только промолвил тихо:
— Так вот почему вы остались, братья, и не можете спать? Эх,братья, братья!
— Погоди, — перебил его Бразд. — Ты что, ссориться с нами? Ты, может, не согласен? Тогда заведем тяжбу о наследстве пе-ред князем, пускай детский делит нас. Возьмем его на по-корм, дадим ему гривну, кун за въезд и на выезд… А может, отец Ант оставил все тебе? Так ты говори, растяжаемся по правде… Ну, говори!
— Ну, говори! — крикнул уж сердито и Сварг.
— Нет, братья, — ответил им Микула, которого испугала сама мысль о том, что они, сыновья старейшины, пойдут с тяжбой к князю, — не нужна нам тяжба, ничего отец мне не оставлял, а завещал одно: быть таким, как он, беречь род, огнище наше.
— Огнище тебе и достанется, — сказал Бразд. — По закону давнему известно, ежели отень двор останется без дела, то принадлежит он меньшому сыну… Ты, Микула, меньшой, твой и двор, и род, и огнище… Но разве, кроме огнища, нам нечего делить?
Низко склонив голову на руки перед родовым очагом, который успел уже перегореть и угасал, сидел и думал тяжкую думу Микула. Бразд говорил правду, он поступает так, как велит установившийся веками обычай и как велел сделать сам отец Ант… Но и обычай и отец Ант говорили о членах рода, а Ант был главой всего рода, и это огнище, у которого они сейчас сидят, — это огнище не Анта, не Микулы, а опять-таки всего рода.
Но Микула не умел объяснить этого братьям.
— Делите! — сказал он и махнул с отчаянием рукой. — Делите огонь, меня, жену…
— Зачем нам делить огонь, жену? — с издевкой засмеялся Бразд. — Поделим только то, что принадлежало Анту, возьмем каждый свое…
— Делите! — еще раз повторил Микула.
— А делить нам немного, — начал Бразд. — Про двор и жилище мы договорились: ты меньшой, это тебе. Но есть еще, Микула, земля…
Микула поглядел на Бразда, словно не понимая его.
— Да разве мало земли вокруг? Бери хоть всю, до самого города Киева.
— К чему мне вся земля? — рассмеялся Бразд. — Много земли мне не надо, немного имею, немного хочу добавить. Говорю о той земле, что мы родом обрабатываем, где рубили деревья, жгли пни, пахали, засевали этими вот руками. От леса до берега — вот о какой земле я толкую. Кому ее отдать?
— Так, может, тебе пускай и будет земля эта? — помог брату Сварг. — Мне, братья, земли не надо, я уж как-нибудь без нее проживу. Микула, вижу, тоже земли не держится. Бери ее себе, Бразд.
Если бы это случилось позже, Микула вел бы себя иначе, тогда он, наверное, задумался бы над тем, почему Бразд берет себе обработанную землю, но теперь он только крикнул:
— Бери себе землю, брат!
В эту минуту, когда ему было так тяжко, Микула вспомнил о коне, о котором после похорон все забыли, и он, должно быть, бродит где-нибудь по лугу… старый, немощный конь.
— Ты уж и коня бери, — сказал Микула.
— Конь останется тебе, — успокоил его Бразд. — Конь при доме… А вот возы — их два — поделим, Микула.
— Один будет тебе, Бразд, — сказал Сварг, — один — Микуле, а я выкую себе сам.
— Возьми, — согласился Бразд. — Но там, в клетях, есть еще и лемехи, рала. Тебе разве не нужны они, Сварг?
— Не нужны, — ответил Сварг. — Скую.
— Тогда пополам, Микула?
— Бери Хоть все.
— Нет, — возразил Бразд, — только пополам. И корчагами во дворе, куда когда-то зерно насыпали, и отцовской одеждой тоже поделимся.
— Есть еще оружие, — напомнил Микула и указал глазами на старинные шлем, щит и меч, что остались от отца Анта и теперь стояли у стены.
Бразд равнодушно махнул рукой:
— Пусть это будет твое.
И только тогда Сварг тихо произнес:
— А мне, братья, отдайте разную кузнь. Там, в клетях, много кое-чего лежит: железо и отливки, кувалды и молотки. Вам они ни к чему, а мне пригодятся.
— Забирай все! — крикнул Бразд.
— Бери! — согласился Микула.
И они замолчали. Со всем как будто покончили. Что, в самом деле, можно было еще делить в этом старом, убогом жилище? Но братья не уходили, они словно опьянели от беседы, а может, в них еще бродил хмель после тризны.
— А скажи, брат, — спросил внезапно Сварг, — не было ли у отца Анта золота, серебра, кун? — Он посмотрел на Микулу недоверчиво, алчными глазами.
— Золота, серебра, кун? — хриплым голосом переспросил Микула. — Да откуда же они возьмутся?
— Погоди, брат! — уже сердитым голосом закричал Сварг. -Ты ведь сам говорил мне про клад, что тебе завещал отец.
— Так, говорил…
— Видишь, Бразд, — повернулся Сварг к старшему брату, -я же тебе сказал…
— Вижу, Сварг, вижу, — оживился и Бразд.
— Так где же этот клад?! — заревел Сварг.
Микула вскочил на ноги. Вскочили и братья. Багровый жар светился у них под ногами, тени братьев достигали потолка, и казалось, что они упираются в него головами.
— Что вы говорите? — прошептал Микула.
— Ты лучше скажи! — хрипел Бразд.
— Отдавай клад! — взывал Сварг.
И уже Бразд и Сварг схватили Микулу за руки и стали трясти его так, словно из его тела могли высыпаться отцовские сокровища.
— Клянусь Перуном, — хрипел Микула, — не давал мне отец никаких богатств! Он говорил, что клад за городищем, над Днепром.
— Брешешь! — кричал Бразд и тряс Микулу.
— Лжа?! — вопил Сварг.
Но в это время в землянке раздался еще более громкий крик — на помосте проснулась Виста и в одной сорочке, как спала, подбежала к трем братьям, заголосила:
— Пошто убиваете? Пошто?
Вслед за нею вскочила и Малуша, она бросилась к отцу и тоже закричала.
Сварг и Бразд отпустили брата Микулу.
— Пойдем! — сказал Сварг.
— Идем! — махнул рукой Бразд.
Они еще потоптались на месте, потом повернулись и, громко хлопнув дверью, вышли из жилища.
— Что это было? — спросила Виста. — Почему они хотели тебя убить?
— Молчи! — ответил Микула. — Молчи, Виста, молчи и ты, Малуша. Никто меня не убьет. Ложитесь спать, спите…
Они отошли к помосту, а Микула сел у огнища, склонил голову на руки и засмотрелся на уголья, которые таинственно, с легким треском дотлевали на камнях.
Из его опечаленных глаз выкатилось несколько слезинок, из груди вырвался стон.
Хоронили Анта как старейшину. Во дворе городища еще до полудня собрался весь Любеч. Женщины шли с плачем, несли яства для тризны. Мужчины собирались со щитами и мечами, как велел обычай. Из дома, все нарастая, несся однообразный, печальный плач женщин. Ант сидел на помосте перед очагом и, казалось, слушал этот плач. На окне стояла пища для души Анта — сыта и хлеб.
Микула вышел во двор. Плотники уже кончили корсту, все вместе перенесли ее и поставили на сани. Потом Микула выпустил из загона коня Анта. Когда-то это был ладный жеребец, теперь же он стоял посреди двора дряхлый, с торчащими ребрами и тоже, казалось, был опечален.
На дворе были Бразд и Сварг. Бразд недовольно покачал головой — солнце склонялось все ниже и ниже.
— Начнем! — произнес Бразд.
Братья вместе с плотниками подошли к стене жилья. Глухо ударился о стену топор, второй удар прозвучал звонче, щепки от подпорки на углу полетели вокруг. Немного погодя подпорка переломилась, мужчины уперлись руками, и угол стены с треском упал.
Через эту дыру в стене и вынесли во двор тело Анта. Громче заплакали, заголосили женщины. Анта положили в корсту. В ногах у него поставили покровину, меч, щит, корчагу с вином, хлеб. Потом Микула вынес из дому и разбил на деревянном чурбане две корчаги — на этой земле они не были больше нужны отцу Анту. Вынес он из дому и лукошко с овсом, чтобы посыпать дорогу, когда лошади тронутся.
Еще громче заголосили, заплакали женщины, не сдержалась и Виста, — ее горестный вопль понесся по двору. Лошади тронулись. За санями кто-то вел коня. Вслед погребальному шествию Виста бросала овес. Потом Виста воротилась в жилище — нужно было сжечь солому, на которой лежал Ант, поставить на огонь торицы с мясом, приготовиться к тризне по покойнику.
Старейшину похоронили над Днепром, сразу за городищем, недалеко от могил других родовичей. Могила для Анта была выкопана широкая, просторная. Несколько человек сняли корсту с саней, поставили на дно ямы. Рядом со старейшиной положили его щит, меч, копье, а в ногах поставили две корчаги — с медом и вином.
Прежде — и люди хорошо помнили это, — когда хоронили Улеба и Воика, возле могилы убивали и бросали на дно ямы еще и коня, но сейчас все об этом забыли. Конь Анта постоял немного позади толпы, понюхал землю и побрел, костлявый, немощный, по увядшей траве.
Лишь только в могилу посыпались первые комья земли, любечане, как и в старину, ударили в свои щиты, неистово завопили женщины, и долго еще шум и крики неслись над кручами и над Днепром, улетая в далекие просторы.
Молча возвращались все в землянку старейшины, у порога обмывали для очищения руки водой, грели их над огнищем. А на отдушине, через которую выходил наружу горячий пар от еды и человеческих тел, стоял непочатый горнец с сытою и лежал кусок хлеба — это было все, что оставлял род для души старого Анта.
— Сядем, люди, к огню, — пригласил Микула.
— Сядем, — отозвались голоса со всех сторон.
А в жилище скопилось уже так много народу, что у очага не хватало места. Поэтому одни сели, а многие продолжали стоять, жадно поглядывая на горнцы, над которыми вздымался пахучий пар.
Тризну начал старший сын Бразд. Он бросил в огонь жертву, плеснул вина. Все следили, как огонь поглотил мясо, приутих в том месте, куда полилось вино, и забушевал с новой силой.
Микула торопился. Он то и дело черпал из кадки вино, подавал людям. К корыту, куда Виста выложила вареное мясо, тянулось одновременно множество рук, люди пальцами выхватывали лучшие куски.
Когда же все сильно опьянели, в землянке зазвучал голос кого-то из старших:
— Ант был сыном Улеба, внуком храброго Воика, нашего Полянского рода…
И люди, каждый на свой лад, но все в один голос произнесли, словно пропели:
— Нашего, Полянского рода…
Один голос, очень спокойно, повел дальше:
— Рано сел Ант на коня, взял в руки меч и щит, всю жизнь ратоборствовал с врагами…
Люди сразу подхватили нараспев:
— Ратоборствовал с врагами…
Пили мед, рвали руками мясо, славили Анта.
Потом все ушли. Виста с Малушей, усталые, завернулись в шкуры и легли спать. Крепко устал и Микула, он тоже хотел отдохнуть, но не уходил брат Бразд, опьяневший от меда и ола, — он все ходил по землянке, останавливаясь то в одном углу, то в другом. Брат Сварг тоже не уходил, сидел у очага, молчаливый и хмурый.
— Может, братья, пора и нам спать? — спросил Микула.
— Спать? — Бразд остановился посреди жилища и мотнул тяжелой, всклокоченной головой. — Ты сказал правду, брат Микула, хочется спать… и, может, Сварг, пора нам уйти? Но только лучше бы поговорить обо всем ныне.
— Правда, правда, — поддержал его Сварг.
— Так давайте поговорим, братья, — согласился Микула, думая, что Бразд и Сварг, потрясенные смертью отца, желают еще раз поговорить о нем, помянуть. — Садитесь, братья, к огню, вот я древа подкину.
Он сходил в угол, взял щепок, что натесали плотники, когда готовили корсту для отца Анта, и бросил их в огонь. Потом все трое подсели к огню, почти касаясь головами.
— Ладно… ладно, — начал Бразд. — Вот мы и собрались тут, У очага, поговорим о деле.
— О каком деле говорить будем? — спросил Микула и поворошил щепки, они уже успели подсохнуть и сразу затрещали, покрываясь огненными языками.
— Да о наследстве, — ответил Бразд, откленив голову от огня, обжигавшего ему лицо, и глядя на брата большими блестящими глазами, в которых отражалось пламя.
— Послушай, Бразд, — крикнул Микула, — да разве можно сегодня, когда и огнище еще не перегорело, говорить о наследстве?!
— А когда же и говорить о том, как не ныне? — сурово процедил Бразд, и Микула на этот раз почему-то не узнал голоса старшего своего брата. — Аще отец Ант, помирая, разделил бы дом своим детям, на том бы и стоять, поки же без ряду помер, то всем детям наследство… Так говорил и сам отец Ант. А уж он знал закон и обычай…
— Правду, правду говорит Бразд, — вмешался Сварг. — Зачем нам ждать? Ныне покончим все.
— Да что нам делить? — обвел глазами жилище Микула.
— А все, — широко разведя руками, словно обнимая очаг, жилище и все вещи в нем, сказал Бразд, — Все поделим, что осталось от отца…
В это время дерево в очаге разгорелось, загудело, из него с треском полетели во все стороны искры, и Микула подумал, -что это, наверное, души пращуров, которые живут в тепле, под очагом, услыхали их разговор, гневаются, но он ничего не сказал об этом братьям, только промолвил тихо:
— Так вот почему вы остались, братья, и не можете спать? Эх,братья, братья!
— Погоди, — перебил его Бразд. — Ты что, ссориться с нами? Ты, может, не согласен? Тогда заведем тяжбу о наследстве пе-ред князем, пускай детский делит нас. Возьмем его на по-корм, дадим ему гривну, кун за въезд и на выезд… А может, отец Ант оставил все тебе? Так ты говори, растяжаемся по правде… Ну, говори!
— Ну, говори! — крикнул уж сердито и Сварг.
— Нет, братья, — ответил им Микула, которого испугала сама мысль о том, что они, сыновья старейшины, пойдут с тяжбой к князю, — не нужна нам тяжба, ничего отец мне не оставлял, а завещал одно: быть таким, как он, беречь род, огнище наше.
— Огнище тебе и достанется, — сказал Бразд. — По закону давнему известно, ежели отень двор останется без дела, то принадлежит он меньшому сыну… Ты, Микула, меньшой, твой и двор, и род, и огнище… Но разве, кроме огнища, нам нечего делить?
Низко склонив голову на руки перед родовым очагом, который успел уже перегореть и угасал, сидел и думал тяжкую думу Микула. Бразд говорил правду, он поступает так, как велит установившийся веками обычай и как велел сделать сам отец Ант… Но и обычай и отец Ант говорили о членах рода, а Ант был главой всего рода, и это огнище, у которого они сейчас сидят, — это огнище не Анта, не Микулы, а опять-таки всего рода.
Но Микула не умел объяснить этого братьям.
— Делите! — сказал он и махнул с отчаянием рукой. — Делите огонь, меня, жену…
— Зачем нам делить огонь, жену? — с издевкой засмеялся Бразд. — Поделим только то, что принадлежало Анту, возьмем каждый свое…
— Делите! — еще раз повторил Микула.
— А делить нам немного, — начал Бразд. — Про двор и жилище мы договорились: ты меньшой, это тебе. Но есть еще, Микула, земля…
Микула поглядел на Бразда, словно не понимая его.
— Да разве мало земли вокруг? Бери хоть всю, до самого города Киева.
— К чему мне вся земля? — рассмеялся Бразд. — Много земли мне не надо, немного имею, немного хочу добавить. Говорю о той земле, что мы родом обрабатываем, где рубили деревья, жгли пни, пахали, засевали этими вот руками. От леса до берега — вот о какой земле я толкую. Кому ее отдать?
— Так, может, тебе пускай и будет земля эта? — помог брату Сварг. — Мне, братья, земли не надо, я уж как-нибудь без нее проживу. Микула, вижу, тоже земли не держится. Бери ее себе, Бразд.
Если бы это случилось позже, Микула вел бы себя иначе, тогда он, наверное, задумался бы над тем, почему Бразд берет себе обработанную землю, но теперь он только крикнул:
— Бери себе землю, брат!
В эту минуту, когда ему было так тяжко, Микула вспомнил о коне, о котором после похорон все забыли, и он, должно быть, бродит где-нибудь по лугу… старый, немощный конь.
— Ты уж и коня бери, — сказал Микула.
— Конь останется тебе, — успокоил его Бразд. — Конь при доме… А вот возы — их два — поделим, Микула.
— Один будет тебе, Бразд, — сказал Сварг, — один — Микуле, а я выкую себе сам.
— Возьми, — согласился Бразд. — Но там, в клетях, есть еще и лемехи, рала. Тебе разве не нужны они, Сварг?
— Не нужны, — ответил Сварг. — Скую.
— Тогда пополам, Микула?
— Бери Хоть все.
— Нет, — возразил Бразд, — только пополам. И корчагами во дворе, куда когда-то зерно насыпали, и отцовской одеждой тоже поделимся.
— Есть еще оружие, — напомнил Микула и указал глазами на старинные шлем, щит и меч, что остались от отца Анта и теперь стояли у стены.
Бразд равнодушно махнул рукой:
— Пусть это будет твое.
И только тогда Сварг тихо произнес:
— А мне, братья, отдайте разную кузнь. Там, в клетях, много кое-чего лежит: железо и отливки, кувалды и молотки. Вам они ни к чему, а мне пригодятся.
— Забирай все! — крикнул Бразд.
— Бери! — согласился Микула.
И они замолчали. Со всем как будто покончили. Что, в самом деле, можно было еще делить в этом старом, убогом жилище? Но братья не уходили, они словно опьянели от беседы, а может, в них еще бродил хмель после тризны.
— А скажи, брат, — спросил внезапно Сварг, — не было ли у отца Анта золота, серебра, кун? — Он посмотрел на Микулу недоверчиво, алчными глазами.
— Золота, серебра, кун? — хриплым голосом переспросил Микула. — Да откуда же они возьмутся?
— Погоди, брат! — уже сердитым голосом закричал Сварг. -Ты ведь сам говорил мне про клад, что тебе завещал отец.
— Так, говорил…
— Видишь, Бразд, — повернулся Сварг к старшему брату, -я же тебе сказал…
— Вижу, Сварг, вижу, — оживился и Бразд.
— Так где же этот клад?! — заревел Сварг.
Микула вскочил на ноги. Вскочили и братья. Багровый жар светился у них под ногами, тени братьев достигали потолка, и казалось, что они упираются в него головами.
— Что вы говорите? — прошептал Микула.
— Ты лучше скажи! — хрипел Бразд.
— Отдавай клад! — взывал Сварг.
И уже Бразд и Сварг схватили Микулу за руки и стали трясти его так, словно из его тела могли высыпаться отцовские сокровища.
— Клянусь Перуном, — хрипел Микула, — не давал мне отец никаких богатств! Он говорил, что клад за городищем, над Днепром.
— Брешешь! — кричал Бразд и тряс Микулу.
— Лжа?! — вопил Сварг.
Но в это время в землянке раздался еще более громкий крик — на помосте проснулась Виста и в одной сорочке, как спала, подбежала к трем братьям, заголосила:
— Пошто убиваете? Пошто?
Вслед за нею вскочила и Малуша, она бросилась к отцу и тоже закричала.
Сварг и Бразд отпустили брата Микулу.
— Пойдем! — сказал Сварг.
— Идем! — махнул рукой Бразд.
Они еще потоптались на месте, потом повернулись и, громко хлопнув дверью, вышли из жилища.
— Что это было? — спросила Виста. — Почему они хотели тебя убить?
— Молчи! — ответил Микула. — Молчи, Виста, молчи и ты, Малуша. Никто меня не убьет. Ложитесь спать, спите…
Они отошли к помосту, а Микула сел у огнища, склонил голову на руки и засмотрелся на уголья, которые таинственно, с легким треском дотлевали на камнях.
Из его опечаленных глаз выкатилось несколько слезинок, из груди вырвался стон.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Гора, как и предградье с Подолом, просыпалась рано, до восхода солнца. Как только ночная стража заканчивала свою вторую смену, приходила стража дневная, с башен и стен Горы — от Подола, Днепра и Перевесища — неслись звуки бил; ночь заканчивалась.
На Горе — в княжьих теремах, по подворьям воевод, бояр, тысяцких и тиунов (они жили посередине Горы), в землянках и хижинах гридней, смердов, ремесленного люда, лепившихся к внутренним стенам города, — загорались желтые огоньки, слышались голоса, ржали лошади, ревел скот.
Тогда же опускали мост — единственный путь, по которому Можно было попасть с Горы на Подол. Долго скрипели блоки, громко кричала во мгле стража; наконец, касаясь противоположной стороны рва, падал с глухим ударом мост. На той стороне рва только этого и ждали, сразу же раздавался топот лошадей по деревянному настилу моста, слышались шаги множества людей: это сюда, на Гору, от Оболони — из княжьих садов и огородов — холопы везли молоко, плоды и овощи, спешили на работу строительные мастера, кузнецы, которым негде было жить на Горе и которые ютились в хижинах и землянках предградья.
Гора оживала. Уже позвякивала ключами и расхаживала, присвечивая лучиной, со своими дворовыми людьми ключница княгиня Ярина — она отпирала клети и кладовые; ремесленники и кузнецы раздували горны, всюду над трубами поднимались и тянулись к небу дымки, пахло свежим печеным хлебом, рыбой, мясом; жрецы разжигали огонь на требище, и в черном небе вырезывался тесанный из векового дуба Перун. Поблескивая серебряными усами и бородой, он, казалось, вытягивался во весь рост и смотрел через стену Горы на Подол, Днепр и дальний, еще темный берег.
На главном конце Горы, что тянулся от подольских ворот до требища, становилось все больше и больше возов, медленно ехали верхом гридни, вскоре застучали по камням и посохи -то бояре и воеводы, мужи лучшие и тиуны спешили к широким дверям княжьего терема, чтобы быть на месте, когда покличет княгиня.
Кто— то потряс княжича Святослава за плечо:
— Вставай, княжич, вставай!
Ему еще хотелось спать, трудно было поднять отяжелевшие веки, но рука снова коснулась плеча:
— Вставай же, княжич!
Тогда он совсем проснулся, открыл глаза, осмотрелся.
У постели стоял его дядька Асмус в темном опашне, на котором выделялись седая борода и бледные руки; справа от него, на столике, ровным огнем горела свеча; сквозь узкое окно, у которого стояла постель княжича, видны были звезды.
Дядька Асмус помог княжичу умыться, присмотрел за тем, как он одевался, и вместе с ним спустился по лестнице в сени.
Тут было уже людно. Как раз в это время сменялись гридни — стража терема, повсюду горели светильники, у лестницы стояли младший брат Святослава Улеб, воевода Свенельд и еще несколько бояр и воевод. Они, видимо, ждали Святослава, — как только он спустился, они поздоровались и направились переходами в трапезную.
Окно трапезной выходило на Днепр. Там горели два светильника, в углу, в печи, сооруженной в виде жертвенника, пылал огонь. Посередине стоял стол, покрытый белой скатертью, вокруг него — стулья с высокими спинками.
На столе слуги приготовили все для еды: посередине в большой миске лежал нарезанный хлеб, на краю стола — глиняные миски и деревянные ложки, кубки, налитые душистым квасом из княжеских погребов.
Княгиня Ольга вошла в трапезную через другую дверь и остановилась на пороге. Она была одета, как полагалось, — в белое платье из тонкого шелка, с тканым серебряным узором и широкой темной каймой; поверх платья плечи ее облегало красное, затканное золотом корзно, темные волосы, расчесанные на пробор, прикрыты были белой шелковой повязкой, концы которой спадали на грудь; единственный знак великокняжеского рода — золотая гривна — сверкал на шее, на ногах у нее были красные сафьяновые сапожки.
Княгиня была немолодая уже женщина, с продолговатым лицом, тонкими темными бровями, четко очерченным носом, строгими устами, но бледность, несколько глубоких морщин на лбу, большие горящие глава, которые, казалось, пронизывали каждого насквозь, говорили о ее неспокойном нраве, тревогах, а может быть, о длинных бессонных ночах.
Как только княгиня вошла, сыновья, воеводы и бояре низко ей поклонились.
— Здрава будь, княгиня! — промолвили они.
Княгиня ответила на их приветствие, прошла вперед и остановилась у стола.
Тогда в трапезную вошла пожилая, слегка сгорбленная женщина с седыми волосами — ключница Ярина. Она приблизилась к княгине, поклонилась ей и поцеловала руку.
— Дозволь, княгиня, подавать!
— Начинай, Ярина! — ответила княгиня.
Ярина вышла, вернулась и поставила на стол горнцы с дымящимся жареным мясом, котелок с похлебкой, от которой валил пар, большую миску с сочивом. В светлице запахло лавром, чабрецом, перцем.
Но княгиня не подавала знака садиться за стол. Она обернулась к воеводе Свенельду, кивнула ему головой, и тот взял со стола одну из деревянных мисок, положил в нее понемногу от каждого кушанья, стоявшего на столе: хлеба, мяса, рыбы, сочива, — потом отошел к печи в углу и переложил из миски на огонь утреннюю жертву. Огонь притух, над углями поднялся и быстро пронесся по трапезной дымок, но тут же огненные языки, словно жадные, гибкие пальцы, охватили еду, в жертвеннике громко заревело пламя.
Только тогда все сели за стол и начали есть.
В углу, на почетном месте, села княгиня, по правую руку от нее — сын Святослав, по левую — Улеб, а дальше — воеводы, бояре.
Княгиня Ольга потеплевшими глазами смотрела на своих сыновей.
Вот сидит Святослав! Мускулистый, широкий в плечах, немного неуклюжий, с могучей грудью и сильными руками, он кажется старше своих лет. Русого, с длинными и жесткими волосами, ровно подстриженными надо лбом и спадающими прядями на шею, с серыми глазами, иногда неожиданно темнеющими, с тонким, слегка горбатым носом и жестковатыми губами, Святослава нельзя было назвать красивым. Порой же княгиню Ольгу поражало и то, что Святослав вдруг мог сказать резкое слово, поспешить высказать свои мысли прежде старших, сделать что-либо наперекор, по-своему.
Совсем не таков был младший сын княгини, Улеб. Белолицый, с румянцем на щеках, с темными волнистыми волосами и такими же темными прямыми бровями с карими ласковыми глазами, младший сын княгини был послушный, услужливый, тихий, и, если бы не мужская одежда, его можно было бы принять за красную девицу.
Она любила обоих сыновей, но сердце ее почему-то больше лежало к младшему сыну, Улебу. Почему? Она не могла бы на это ответить; на самом же деле, должно быть, потому, что старший сын Святослав похож был на отца, мужа княгини Ольги, Игоря, и нравом был в него, а младший сын Улеб напоминал ее, княгиню. А разве может человек не любить себя или хотя бы свое подобие?
Ели молча. Ключница Ярина тоже молча время от времени входила в трапезную, подкладывала еду, принесла, наконец, корчагу с вином.
И тогда случилось то, чего давно не случалось тут, в трапезной, и что очень встревожило княгиню Ольгу, а еще больше ключницу Ярину.
Когда Ярина подняла перед собою корчагу, чтобы сперва налить вина княгине, а потом княжичам, воеводам и боярам, рука ее дрогнула, на лбу выступили густые капли пота. Но она не остановилась, подняла корчагу еще выше, поднесла ее к кубку княгини и стала наливать. Только вино полилось не в кубок, а на скатерть перед княгиней, расплылось кровавым пятном.
На Горе — в княжьих теремах, по подворьям воевод, бояр, тысяцких и тиунов (они жили посередине Горы), в землянках и хижинах гридней, смердов, ремесленного люда, лепившихся к внутренним стенам города, — загорались желтые огоньки, слышались голоса, ржали лошади, ревел скот.
Тогда же опускали мост — единственный путь, по которому Можно было попасть с Горы на Подол. Долго скрипели блоки, громко кричала во мгле стража; наконец, касаясь противоположной стороны рва, падал с глухим ударом мост. На той стороне рва только этого и ждали, сразу же раздавался топот лошадей по деревянному настилу моста, слышались шаги множества людей: это сюда, на Гору, от Оболони — из княжьих садов и огородов — холопы везли молоко, плоды и овощи, спешили на работу строительные мастера, кузнецы, которым негде было жить на Горе и которые ютились в хижинах и землянках предградья.
Гора оживала. Уже позвякивала ключами и расхаживала, присвечивая лучиной, со своими дворовыми людьми ключница княгиня Ярина — она отпирала клети и кладовые; ремесленники и кузнецы раздували горны, всюду над трубами поднимались и тянулись к небу дымки, пахло свежим печеным хлебом, рыбой, мясом; жрецы разжигали огонь на требище, и в черном небе вырезывался тесанный из векового дуба Перун. Поблескивая серебряными усами и бородой, он, казалось, вытягивался во весь рост и смотрел через стену Горы на Подол, Днепр и дальний, еще темный берег.
На главном конце Горы, что тянулся от подольских ворот до требища, становилось все больше и больше возов, медленно ехали верхом гридни, вскоре застучали по камням и посохи -то бояре и воеводы, мужи лучшие и тиуны спешили к широким дверям княжьего терема, чтобы быть на месте, когда покличет княгиня.
Кто— то потряс княжича Святослава за плечо:
— Вставай, княжич, вставай!
Ему еще хотелось спать, трудно было поднять отяжелевшие веки, но рука снова коснулась плеча:
— Вставай же, княжич!
Тогда он совсем проснулся, открыл глаза, осмотрелся.
У постели стоял его дядька Асмус в темном опашне, на котором выделялись седая борода и бледные руки; справа от него, на столике, ровным огнем горела свеча; сквозь узкое окно, у которого стояла постель княжича, видны были звезды.
Дядька Асмус помог княжичу умыться, присмотрел за тем, как он одевался, и вместе с ним спустился по лестнице в сени.
Тут было уже людно. Как раз в это время сменялись гридни — стража терема, повсюду горели светильники, у лестницы стояли младший брат Святослава Улеб, воевода Свенельд и еще несколько бояр и воевод. Они, видимо, ждали Святослава, — как только он спустился, они поздоровались и направились переходами в трапезную.
Окно трапезной выходило на Днепр. Там горели два светильника, в углу, в печи, сооруженной в виде жертвенника, пылал огонь. Посередине стоял стол, покрытый белой скатертью, вокруг него — стулья с высокими спинками.
На столе слуги приготовили все для еды: посередине в большой миске лежал нарезанный хлеб, на краю стола — глиняные миски и деревянные ложки, кубки, налитые душистым квасом из княжеских погребов.
Княгиня Ольга вошла в трапезную через другую дверь и остановилась на пороге. Она была одета, как полагалось, — в белое платье из тонкого шелка, с тканым серебряным узором и широкой темной каймой; поверх платья плечи ее облегало красное, затканное золотом корзно, темные волосы, расчесанные на пробор, прикрыты были белой шелковой повязкой, концы которой спадали на грудь; единственный знак великокняжеского рода — золотая гривна — сверкал на шее, на ногах у нее были красные сафьяновые сапожки.
Княгиня была немолодая уже женщина, с продолговатым лицом, тонкими темными бровями, четко очерченным носом, строгими устами, но бледность, несколько глубоких морщин на лбу, большие горящие глава, которые, казалось, пронизывали каждого насквозь, говорили о ее неспокойном нраве, тревогах, а может быть, о длинных бессонных ночах.
Как только княгиня вошла, сыновья, воеводы и бояре низко ей поклонились.
— Здрава будь, княгиня! — промолвили они.
Княгиня ответила на их приветствие, прошла вперед и остановилась у стола.
Тогда в трапезную вошла пожилая, слегка сгорбленная женщина с седыми волосами — ключница Ярина. Она приблизилась к княгине, поклонилась ей и поцеловала руку.
— Дозволь, княгиня, подавать!
— Начинай, Ярина! — ответила княгиня.
Ярина вышла, вернулась и поставила на стол горнцы с дымящимся жареным мясом, котелок с похлебкой, от которой валил пар, большую миску с сочивом. В светлице запахло лавром, чабрецом, перцем.
Но княгиня не подавала знака садиться за стол. Она обернулась к воеводе Свенельду, кивнула ему головой, и тот взял со стола одну из деревянных мисок, положил в нее понемногу от каждого кушанья, стоявшего на столе: хлеба, мяса, рыбы, сочива, — потом отошел к печи в углу и переложил из миски на огонь утреннюю жертву. Огонь притух, над углями поднялся и быстро пронесся по трапезной дымок, но тут же огненные языки, словно жадные, гибкие пальцы, охватили еду, в жертвеннике громко заревело пламя.
Только тогда все сели за стол и начали есть.
В углу, на почетном месте, села княгиня, по правую руку от нее — сын Святослав, по левую — Улеб, а дальше — воеводы, бояре.
Княгиня Ольга потеплевшими глазами смотрела на своих сыновей.
Вот сидит Святослав! Мускулистый, широкий в плечах, немного неуклюжий, с могучей грудью и сильными руками, он кажется старше своих лет. Русого, с длинными и жесткими волосами, ровно подстриженными надо лбом и спадающими прядями на шею, с серыми глазами, иногда неожиданно темнеющими, с тонким, слегка горбатым носом и жестковатыми губами, Святослава нельзя было назвать красивым. Порой же княгиню Ольгу поражало и то, что Святослав вдруг мог сказать резкое слово, поспешить высказать свои мысли прежде старших, сделать что-либо наперекор, по-своему.
Совсем не таков был младший сын княгини, Улеб. Белолицый, с румянцем на щеках, с темными волнистыми волосами и такими же темными прямыми бровями с карими ласковыми глазами, младший сын княгини был послушный, услужливый, тихий, и, если бы не мужская одежда, его можно было бы принять за красную девицу.
Она любила обоих сыновей, но сердце ее почему-то больше лежало к младшему сыну, Улебу. Почему? Она не могла бы на это ответить; на самом же деле, должно быть, потому, что старший сын Святослав похож был на отца, мужа княгини Ольги, Игоря, и нравом был в него, а младший сын Улеб напоминал ее, княгиню. А разве может человек не любить себя или хотя бы свое подобие?
Ели молча. Ключница Ярина тоже молча время от времени входила в трапезную, подкладывала еду, принесла, наконец, корчагу с вином.
И тогда случилось то, чего давно не случалось тут, в трапезной, и что очень встревожило княгиню Ольгу, а еще больше ключницу Ярину.
Когда Ярина подняла перед собою корчагу, чтобы сперва налить вина княгине, а потом княжичам, воеводам и боярам, рука ее дрогнула, на лбу выступили густые капли пота. Но она не остановилась, подняла корчагу еще выше, поднесла ее к кубку княгини и стала наливать. Только вино полилось не в кубок, а на скатерть перед княгиней, расплылось кровавым пятном.