Страница:
Теперь, когда Малуше приходилось бегать к княгине каждый день, каждый час, нередко и ночью, она увидела и узнала ее совсем не такою, как раньше, не такою, как думала о ней.
Может быть, произошло это потому, что прежде Малуша видела княгиню в богатой, шитой золотом и серебром одежде, с красным корзном на плечах, в широком поясе, делавшем ее стройной и тонкой, в красных или зеленых сафьяновых сапожках. А теперь увидела в опочивальне, с темной повязкой на голове, в обычной одежде, стоптанных туфлях на ногах.
Возможно и даже наверное, именно это заставило Малушу посмотреть на княгиню другими глазами. Но, кроме этого, она увидела и другое: княгиня Ольга внешне казалась ласковой, душевной, на самом же деле была холодной и жестокой. Она много обещала, но мало давала. Она была просто скупа, ибо нередко ночью вызывала Малушу к себе и все прикидывала, как бы поменьше дать дворовым, как дешевле прокормить гридней.
Да и на себе Малуша чувствовала, что княгиня вовсе не такова, какой она ее себе представляла. Куда девались мягкие слова, какими княгиня раньше дарила ее, где ласковый взгляд, который раньше согревал и радовал Малушу, подавая ей надежду? Княгиня Ольга теперь бывала постоянно холодна с Малушей, говорила с нею только о деле, во всем ее проверяла, во всем словно сомневалась. Не раз и не два Малуша даже плакала вечерами в своей каморке. А за ключи от клетей трепетала больше, чем за жизнь.
И не только княгиня Ольга, все в княжеском тереме таковы: с виду — ласковые, на людях — сердечные, справедливые, искренние, а в жизни — в своих покоях, светлицах, опочивальнях — совсем не такие. Малуша боялась родичей княгини, воеводы Свенельда, священника — всех, всех.
Боялась она и княжичей, сыновей княгини Ольги, особенно Святослава. Младший княжич, Улеб, правда хоть внешне, был ласков с нею, смотрел на нее веселыми глазами, в которых играли сверкающие огоньки, говорил слово — будто одаривал чем-то. Только Малуша не верила ему. Остерегалась.
Совсем не таким был княжич Святослав. Малуша не понимала его. Он был суров, даже на мать-княгиню посматривал сердито. Малуша не раз слыхала, как он перечит княгине, дядьке Асмусу, особенно Улебу.
И к Малуше он относился так же. Ну хотя бы сказал ей, как Улеб, доброе слово, хоть изредка поблагодарил бы, наконец, просто посмотрел на нее ласково… Нет, не таков княжич Святослав. Он не обратится с теплым словом, возьмет — не спросясь, подай ему — не скажет спасибо, а чуть что — накричит.
Как— то утром Малуша прибирала его светлицу. Казалось бы, что еще нужно? Подмела, сдула каждую пылинку, ложе застелила так ровно, что на нем и маковое зернышко было бы заметно, пол вымыла -все в светлице заблестело.
Но все равно княжичу Святославу она не угодила. Пока Малуша убирала, он все время стоял у окна, смотрел на Днепр, время от времени исподлобья взглядывал на нее.
— Долго ли ты будешь прибирать? Зачем гнешься, зачем? Испуганная его криком, Малуша выскочила из светлицы, остановилась в сенях и заплакала. Плакала она, правда, тихо, чтобы никто не услышал, вытирала слезы, чтобы никто не заметил.
И вдруг услышала позади себя шаги. Оглянулась — княжич Святослав. Хотела бежать — он заступил ей дорогу.
— Ты чего плачешь?
— Я не плакала, княжич, ей-Перун, не плакала.
Он посмотрел на нее глазами, в которых было презрение и осуждение и крошечка еще чего-то, чего Малуша не могла понять. Но ведь на то он и княжич, только так он и должен был смотреть на Малушу.
— Эй ты, девушка! — сердито произнес Святослав. — Не плачь! О чем, о чем ты льешь слезы?
Он ушел, и Малуша перестала плакать. Боже сохрани, Святослав еще расскажет княгине… Он страшный, не такой, как все, его нужно остерегаться больше, чем всех.
С тех пор она всегда боялась его. Особенно когда встречала в темных сенях терема или в сумерки где-нибудь во дворе. Увидев его издали, она низко кланялась, ниже, может быть, чем следовало, и очень медленно, медленнее, чем нужно, поднимала голову, надеясь, что за это время княжич пройдет мимо.
Но когда она наконец поднимала голову, то видела, что Святослав не прошел мимо, остановился, стоит, ждет, нарочно ждет, когда она выпрямится.
И тогда Малуша встречала взгляд его серых глаз, видела сжатые губы, суровое лицо и еще что-то странное, похожее на улыбку. Так и продолжал свой путь княжич Святослав — с суровой усмешкой, с прищуренными глазами.
Может быть, произошло это потому, что прежде Малуша видела княгиню в богатой, шитой золотом и серебром одежде, с красным корзном на плечах, в широком поясе, делавшем ее стройной и тонкой, в красных или зеленых сафьяновых сапожках. А теперь увидела в опочивальне, с темной повязкой на голове, в обычной одежде, стоптанных туфлях на ногах.
Возможно и даже наверное, именно это заставило Малушу посмотреть на княгиню другими глазами. Но, кроме этого, она увидела и другое: княгиня Ольга внешне казалась ласковой, душевной, на самом же деле была холодной и жестокой. Она много обещала, но мало давала. Она была просто скупа, ибо нередко ночью вызывала Малушу к себе и все прикидывала, как бы поменьше дать дворовым, как дешевле прокормить гридней.
Да и на себе Малуша чувствовала, что княгиня вовсе не такова, какой она ее себе представляла. Куда девались мягкие слова, какими княгиня раньше дарила ее, где ласковый взгляд, который раньше согревал и радовал Малушу, подавая ей надежду? Княгиня Ольга теперь бывала постоянно холодна с Малушей, говорила с нею только о деле, во всем ее проверяла, во всем словно сомневалась. Не раз и не два Малуша даже плакала вечерами в своей каморке. А за ключи от клетей трепетала больше, чем за жизнь.
И не только княгиня Ольга, все в княжеском тереме таковы: с виду — ласковые, на людях — сердечные, справедливые, искренние, а в жизни — в своих покоях, светлицах, опочивальнях — совсем не такие. Малуша боялась родичей княгини, воеводы Свенельда, священника — всех, всех.
Боялась она и княжичей, сыновей княгини Ольги, особенно Святослава. Младший княжич, Улеб, правда хоть внешне, был ласков с нею, смотрел на нее веселыми глазами, в которых играли сверкающие огоньки, говорил слово — будто одаривал чем-то. Только Малуша не верила ему. Остерегалась.
Совсем не таким был княжич Святослав. Малуша не понимала его. Он был суров, даже на мать-княгиню посматривал сердито. Малуша не раз слыхала, как он перечит княгине, дядьке Асмусу, особенно Улебу.
И к Малуше он относился так же. Ну хотя бы сказал ей, как Улеб, доброе слово, хоть изредка поблагодарил бы, наконец, просто посмотрел на нее ласково… Нет, не таков княжич Святослав. Он не обратится с теплым словом, возьмет — не спросясь, подай ему — не скажет спасибо, а чуть что — накричит.
Как— то утром Малуша прибирала его светлицу. Казалось бы, что еще нужно? Подмела, сдула каждую пылинку, ложе застелила так ровно, что на нем и маковое зернышко было бы заметно, пол вымыла -все в светлице заблестело.
Но все равно княжичу Святославу она не угодила. Пока Малуша убирала, он все время стоял у окна, смотрел на Днепр, время от времени исподлобья взглядывал на нее.
— Долго ли ты будешь прибирать? Зачем гнешься, зачем? Испуганная его криком, Малуша выскочила из светлицы, остановилась в сенях и заплакала. Плакала она, правда, тихо, чтобы никто не услышал, вытирала слезы, чтобы никто не заметил.
И вдруг услышала позади себя шаги. Оглянулась — княжич Святослав. Хотела бежать — он заступил ей дорогу.
— Ты чего плачешь?
— Я не плакала, княжич, ей-Перун, не плакала.
Он посмотрел на нее глазами, в которых было презрение и осуждение и крошечка еще чего-то, чего Малуша не могла понять. Но ведь на то он и княжич, только так он и должен был смотреть на Малушу.
— Эй ты, девушка! — сердито произнес Святослав. — Не плачь! О чем, о чем ты льешь слезы?
Он ушел, и Малуша перестала плакать. Боже сохрани, Святослав еще расскажет княгине… Он страшный, не такой, как все, его нужно остерегаться больше, чем всех.
С тех пор она всегда боялась его. Особенно когда встречала в темных сенях терема или в сумерки где-нибудь во дворе. Увидев его издали, она низко кланялась, ниже, может быть, чем следовало, и очень медленно, медленнее, чем нужно, поднимала голову, надеясь, что за это время княжич пройдет мимо.
Но когда она наконец поднимала голову, то видела, что Святослав не прошел мимо, остановился, стоит, ждет, нарочно ждет, когда она выпрямится.
И тогда Малуша встречала взгляд его серых глаз, видела сжатые губы, суровое лицо и еще что-то странное, похожее на улыбку. Так и продолжал свой путь княжич Святослав — с суровой усмешкой, с прищуренными глазами.
5
Раньше, будучи дворового, Малуша брала и давала каждому только то, что велела Ярина. Теперь решала и прикидывала, как самой сделать так, чтобы не сердилась княгиня.
И давала Малуша не больше, а может, и меньше, чем дала бы княгиня. Это происходило не от скупости. Если бы все княжеские богатства принадлежали ей — о, тогда бы Малуша раздавала все щедрою рукой! Но, раздавая чужое, она берегла только одно — свою честь.
Как— то Добрыня сказал ей:
— А знаешь, Малуша, что-то наши гридни не слишком хорошо говорят о тебе.
Она даже покраснела. От гридней, как говорили ей все, нечего ждать доброго слова, они постоянно пьют, гуляют, каждый из них только похваляется, иного и не услышишь. Но неужели кто-то из них посмел сказать о ней дурное? Ведь она ни с кем из них не встречалась, повода не давала.
— Что же они говорят? — спросила Малуша.
— Говорят, — ответил Добрыня, — что ты такая же, как ключница Ярина: лишней корчаги меда не дашь, покори выдаешь скупо.
У нее отлегло от сердца: разговоры, значит, идут не про ее девичью честь.
— И покори и мед я выдаю так, как велит княгиня, — сердито ответила она брату. — А твои гридни ненасытные, им целого быка дай — и то будет мало.
Добрыня с оттенком презрения посмотрел на Малушу. Смотри, какова стала его сестра, — не за гридня заступается, а за княгиню! Да неужто она не понимает, что без гридня и княгиня не княгиня, а уж без него, Добрыни, и Малуше бы вовек не видать Горы!
Он ничего не сказал Малуше, но подумал, что, как видно, гридни говорят правду. Страшны князья земли, но не лучше и те, кто им служит. Только не подумал Добрыня о себе и о том, что он сам служит князьям, что жизнь его в княжьей воле.
Не сказал он Малуше и о том, почему завел этот разговор. Она постояла минутку, прищурив глаза, глядя на стену и на Днепр. А потом неожиданно вздрогнула, не попрощалась, слова не сказала, побежала тропинкой между деревьями к терему. И не то почудилось Добрыне, не то так оно и было, только ему показалось, что Малуша вытирает слезы. Подумаешь, нельзя ей и слова сказать!
А говорил Добрыня с Малушей так потому, что очень ему было жаль своего побратима Тура. Был гридень как гридень, а тряпкою стал.
Все началось с того времени, как Тур признался Добрыне, что Малуша ему нравится, что она не хуже горянских девушек.
На самом же деле Тур полюбил Малушу; она казалась ему лучше всех девушек на Горе, хотя были среди них и воеводские, и боярские, и княжеские дочери.
Он полюбил ее, ходил тут, по Горе, и жаждал встретить ее, ехал с другими гриднями по далекому полю, но и там думал о ней. А как он-был счастлив, когда один и второй раз встретил ее на Горе' Правда, Тур не разговаривал с нею, но ничто не мешало ему думать о ней, и он думал, мечтал, представлял себе, как однажды он, встретившись с нею, скажет ей все искренне, открыто.
А сказал бы он ей, как думал и передумал не раз, должно быть, так: «Вот я, Малуша, посмотри на меня — гридень! А что такое гридень? Княжий слуга, рабичич. Сегодня живу на белом свете, а завтра, если пошлет князь на смерть, помру. Только я, Малуша, наверное, не помру. Видишь, уже и ребра у меня переломаны, и рука покалеченная болит, однако меня уже теперь, пожалуй, ни копье, ни стрела не возьмут, знаю я против них слово, а какое — не скажу…»
Так думал начать Тур, а дальше он сказал бы: «А теперь о тебе, Малуша… Я — рабичич, а ты — раба, и у тебя такая же доля, как у меня! Ладно, могло бы быть куда хуже. Тебя взяли на княжий двор, потому что ты въехала на Гору под щитом, а что дальше? Будешь ты работать на кухне, есть княжьи объедки, ну, может, за долгие годы что-нибудь и сколотишь, не востоляную свиту наденешь, а из крашеницы, может, даже из шерсти. А что дальше? Ты под щитом въехала на Гору, но ты рабыня и рабынею будешь. Вот как!»
Но Тур на этом бы не закончил, а непременно сказал бы еще Малуше: «А что, если бы мы, Малуша, сделали так? Ты — раба, я — рабичич, счастья нет у тебя, и не будет его тут, на Горе, и у меня не будет его вовек, а я ведь тебя — слышишь, Малуша? -люблю так, как никого на свете; может, и ты меня полюбишь, может, не так, пусть хоть немного меньше. И вот я скажу князьям: „Служил я вам — дайте пожалованье, клок земли над Днепром, где я построю жилище“. Дают же князья гридням, кто верно им служил, пожалованье землей. И ты, Малуша, скажешь княгине: „Служила я вам — отпустите теперь на волю, хочу жить с таким же рабичичем, как я сама, свел нас Ладо…“ И князья отпустят, как же можно не отпустить!»
Разумеется, Тур думал, что этот разговор с Малушей состоится не скоро. Пройдет год, другой, может, и десять, — трудно служить, а еще труднее заработать что-нибудь у князей. Но Тур согласен был ждать, ни он сам, ни раба Малуша не могли уйти от своей доли…
И вдруг случилось то, чего Тур никак не ожидал: Малуша -ключница. В пасмурный осенний день, когда весь Днепр укрыли густые туманы, а вверху неслись тяжелые темно-серые тучи, гридень Тур стоял на высокой круче за Горою и не видел ни неба, ни туч, ни Днепра. Черная туча закрыла его сердце, обволокла душу.
Малуша — ключница! Теперь конец всем мечтам, никогда уже ничего он ей не скажет. Пока она была рабою, он годился ей в пару — о, какая рабыня на Горе не стала бы рядом с молодым, славным гриднем! Теперь она — ключница, у нее ключи от княжьих теремов, кладовых и клетей. Попробуй поговори с такою! Все гридни боялись ключницы Ярины, теперь они, должно быть, будут бояться и Малуши.
Что— то в душе, правда, говорило: «Нет, она не такая! Она -иная, такая же, как ты, Тур!»
Но ему было страшно. Нет, не за себя боялся Тур. Чего бояться княжьему гридню? Он не боится ничего, даже смерти. Бесконечно любя Малушу, он боялся за нее.
Откуда— то далеко-далеко из-за Днепра донесся гром -там Перун уже шел над землею, махал своей сверкающей палицей, тучи росли, все темнели и темнели. Так в светлую радость людей вплетаются горе и печаль, так в ясной тишине рождаются громы и молнии.
Вечером, лежа рядом с Добрыней, Тур долго не мог заснуть. Во дворе шумел ветер, гремел гром, дождь, как просо, сыпался и сыпался на крышу их хижины. И тогда Тур сказал:
— Хорошо, что Малуша теперь ключница, только страшно, как бы она не стала такою, как Ярина. Та, бывало, за корчагу меда или горшок молока и гридня продаст.
— Она не такая, — ответил на это Добрыня, — она гридня не продаст, род наш честный.
— Если бы так… — прохрипел Тур.
Опершись на локоть, он долго ждал, пока отгремит Перун, а потом добавил:
— Если бы так, было бы хорошо… потому что я… Гридень Тур не успел, да и не мог сказать то, что думал.
В это время ударила молния, осветила через раскрытую дверь внутренность гридницкой, и Добрыня успел увидеть лицо Тура, его широко открытые глаза, сжатые губы, муку и боль в каждой черте.
Перун подошел совсем близко, ударил палицей и погасил молнию.
И давала Малуша не больше, а может, и меньше, чем дала бы княгиня. Это происходило не от скупости. Если бы все княжеские богатства принадлежали ей — о, тогда бы Малуша раздавала все щедрою рукой! Но, раздавая чужое, она берегла только одно — свою честь.
Как— то Добрыня сказал ей:
— А знаешь, Малуша, что-то наши гридни не слишком хорошо говорят о тебе.
Она даже покраснела. От гридней, как говорили ей все, нечего ждать доброго слова, они постоянно пьют, гуляют, каждый из них только похваляется, иного и не услышишь. Но неужели кто-то из них посмел сказать о ней дурное? Ведь она ни с кем из них не встречалась, повода не давала.
— Что же они говорят? — спросила Малуша.
— Говорят, — ответил Добрыня, — что ты такая же, как ключница Ярина: лишней корчаги меда не дашь, покори выдаешь скупо.
У нее отлегло от сердца: разговоры, значит, идут не про ее девичью честь.
— И покори и мед я выдаю так, как велит княгиня, — сердито ответила она брату. — А твои гридни ненасытные, им целого быка дай — и то будет мало.
Добрыня с оттенком презрения посмотрел на Малушу. Смотри, какова стала его сестра, — не за гридня заступается, а за княгиню! Да неужто она не понимает, что без гридня и княгиня не княгиня, а уж без него, Добрыни, и Малуше бы вовек не видать Горы!
Он ничего не сказал Малуше, но подумал, что, как видно, гридни говорят правду. Страшны князья земли, но не лучше и те, кто им служит. Только не подумал Добрыня о себе и о том, что он сам служит князьям, что жизнь его в княжьей воле.
Не сказал он Малуше и о том, почему завел этот разговор. Она постояла минутку, прищурив глаза, глядя на стену и на Днепр. А потом неожиданно вздрогнула, не попрощалась, слова не сказала, побежала тропинкой между деревьями к терему. И не то почудилось Добрыне, не то так оно и было, только ему показалось, что Малуша вытирает слезы. Подумаешь, нельзя ей и слова сказать!
А говорил Добрыня с Малушей так потому, что очень ему было жаль своего побратима Тура. Был гридень как гридень, а тряпкою стал.
Все началось с того времени, как Тур признался Добрыне, что Малуша ему нравится, что она не хуже горянских девушек.
На самом же деле Тур полюбил Малушу; она казалась ему лучше всех девушек на Горе, хотя были среди них и воеводские, и боярские, и княжеские дочери.
Он полюбил ее, ходил тут, по Горе, и жаждал встретить ее, ехал с другими гриднями по далекому полю, но и там думал о ней. А как он-был счастлив, когда один и второй раз встретил ее на Горе' Правда, Тур не разговаривал с нею, но ничто не мешало ему думать о ней, и он думал, мечтал, представлял себе, как однажды он, встретившись с нею, скажет ей все искренне, открыто.
А сказал бы он ей, как думал и передумал не раз, должно быть, так: «Вот я, Малуша, посмотри на меня — гридень! А что такое гридень? Княжий слуга, рабичич. Сегодня живу на белом свете, а завтра, если пошлет князь на смерть, помру. Только я, Малуша, наверное, не помру. Видишь, уже и ребра у меня переломаны, и рука покалеченная болит, однако меня уже теперь, пожалуй, ни копье, ни стрела не возьмут, знаю я против них слово, а какое — не скажу…»
Так думал начать Тур, а дальше он сказал бы: «А теперь о тебе, Малуша… Я — рабичич, а ты — раба, и у тебя такая же доля, как у меня! Ладно, могло бы быть куда хуже. Тебя взяли на княжий двор, потому что ты въехала на Гору под щитом, а что дальше? Будешь ты работать на кухне, есть княжьи объедки, ну, может, за долгие годы что-нибудь и сколотишь, не востоляную свиту наденешь, а из крашеницы, может, даже из шерсти. А что дальше? Ты под щитом въехала на Гору, но ты рабыня и рабынею будешь. Вот как!»
Но Тур на этом бы не закончил, а непременно сказал бы еще Малуше: «А что, если бы мы, Малуша, сделали так? Ты — раба, я — рабичич, счастья нет у тебя, и не будет его тут, на Горе, и у меня не будет его вовек, а я ведь тебя — слышишь, Малуша? -люблю так, как никого на свете; может, и ты меня полюбишь, может, не так, пусть хоть немного меньше. И вот я скажу князьям: „Служил я вам — дайте пожалованье, клок земли над Днепром, где я построю жилище“. Дают же князья гридням, кто верно им служил, пожалованье землей. И ты, Малуша, скажешь княгине: „Служила я вам — отпустите теперь на волю, хочу жить с таким же рабичичем, как я сама, свел нас Ладо…“ И князья отпустят, как же можно не отпустить!»
Разумеется, Тур думал, что этот разговор с Малушей состоится не скоро. Пройдет год, другой, может, и десять, — трудно служить, а еще труднее заработать что-нибудь у князей. Но Тур согласен был ждать, ни он сам, ни раба Малуша не могли уйти от своей доли…
И вдруг случилось то, чего Тур никак не ожидал: Малуша -ключница. В пасмурный осенний день, когда весь Днепр укрыли густые туманы, а вверху неслись тяжелые темно-серые тучи, гридень Тур стоял на высокой круче за Горою и не видел ни неба, ни туч, ни Днепра. Черная туча закрыла его сердце, обволокла душу.
Малуша — ключница! Теперь конец всем мечтам, никогда уже ничего он ей не скажет. Пока она была рабою, он годился ей в пару — о, какая рабыня на Горе не стала бы рядом с молодым, славным гриднем! Теперь она — ключница, у нее ключи от княжьих теремов, кладовых и клетей. Попробуй поговори с такою! Все гридни боялись ключницы Ярины, теперь они, должно быть, будут бояться и Малуши.
Что— то в душе, правда, говорило: «Нет, она не такая! Она -иная, такая же, как ты, Тур!»
Но ему было страшно. Нет, не за себя боялся Тур. Чего бояться княжьему гридню? Он не боится ничего, даже смерти. Бесконечно любя Малушу, он боялся за нее.
Откуда— то далеко-далеко из-за Днепра донесся гром -там Перун уже шел над землею, махал своей сверкающей палицей, тучи росли, все темнели и темнели. Так в светлую радость людей вплетаются горе и печаль, так в ясной тишине рождаются громы и молнии.
Вечером, лежа рядом с Добрыней, Тур долго не мог заснуть. Во дворе шумел ветер, гремел гром, дождь, как просо, сыпался и сыпался на крышу их хижины. И тогда Тур сказал:
— Хорошо, что Малуша теперь ключница, только страшно, как бы она не стала такою, как Ярина. Та, бывало, за корчагу меда или горшок молока и гридня продаст.
— Она не такая, — ответил на это Добрыня, — она гридня не продаст, род наш честный.
— Если бы так… — прохрипел Тур.
Опершись на локоть, он долго ждал, пока отгремит Перун, а потом добавил:
— Если бы так, было бы хорошо… потому что я… Гридень Тур не успел, да и не мог сказать то, что думал.
В это время ударила молния, осветила через раскрытую дверь внутренность гридницкой, и Добрыня успел увидеть лицо Тура, его широко открытые глаза, сжатые губы, муку и боль в каждой черте.
Перун подошел совсем близко, ударил палицей и погасил молнию.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
Княгиня Ольга сделала то, что замыслила, — весной 957 года собралась в Константинополь.
Ехать туда она могла разными путями: полем — через земли тиверцев и уличей и дальше через Болгарию или же по Днепру и через Русское море, как ездили обычно купцы и гости.
Она выбрала второй путь. Так можно было добраться до Византии безопаснее и быстрее. Старой княгине и всему ее почету легче было путешествовать в лодиях, нежели на лошадях; желая добра и покоя Русской земле, она считала более полезным говорить не с болгарскими каганами, выполняющими волю Константинополя, а с самими императорами.
К далекому путешествию княгиня начала готовиться с зимы: сама отобрала для императоров и всех, кому будет надобно, великие дары — меха, рыбий зуб, золотые и серебряные эмали, бобровые благовония, а на всякий случай несколько мехов с дирхемами, кунами, резанами. Зимой же для княгини и ее почета на Почайне просмолили и настлали сверху доски на нескольких лодиях, подняли борты; в конце зимы воевода Свенельд послал тысячу воев в поле над Днепром-, чтобы стеречь пороги, пока их будет проезжать княгиня, и провожать ее дальше берегом моря до земель тиверцев и уличей.
Долго думала княгиня, кого ей взять с собой в далекий путь. Не на брань ехала она, а для хитрых и сложных переговоров, во время которых хотела иметь под рукой людей со смекалкой, бывалых. Взвесив все, велела она готовиться в дорогу двенадцати послам, пятидесяти купцам да еще пяти толмачам, которые гораздо знали греческий, франкский и латинский языки.
Кроме того, дабы не думали императоры греческие, что киевские князья не имеют ни роду, ни племени, пригласила она ехать вместе с нею родственниц своих: посестрин, племянниц -и еще жен князей черниговского и переяславского.
Те только того и ждали, всю зиму шили разные уборы, сапожки из зеленого и красного сафьяна, все примеряли, все одна перед другою хвалились: вот, мол, я какова, вот удивим Царьград!
А княгиня Ольга только ходила по терему, усмехалась, думала: «Погодите! Что вы запоете, когда колыхнет вас Русское море?»
Ключнице Малуше княгиня велела отобрать десять дворовых девушек, самых красивых, здоровых, ловких.
Услыхав этот приказ, Малуша подумала: «Мне бы поехать с княгиней в Царев город!»
Но, когда княгиня добавила: «А тебе, Малуша, быть здесь, на дворе. Смотри, чтобы и в тереме порядок был и чтобы княжичи были ухожены», — ключница поняла, что судьбы ей не обойти, что она и в самом деле должна остаться в городе, раз ее княгиня едет в далекий путь.
После одной бессонной ночи княгиня пригласила к себе священника Григория.
— И ты, отче, поедешь со мною, — сказала она.
— Куда, матушка княгиня? — спросил он, не поняв сначала, о чем идет речь.
— В Царев город, Константинополь, — ответила она. Старик священник вконец перепугался, услыхав о такой дальней и тяжкой дороге, но ответил хитро, по-своему:
— Зачем же мне ехать в Константинополь, мать княгиня, ежели я крестился у болгар в Преславе?
— Со мною поедешь, отче, аки пастырь истинной веры. У него заблестели глаза.
— Так, может, мать княгиня, едем мы для того, чтобы там принять для всей Руси христианскую веру?
— Нет, отче, — сурово ответила княгиня, — ты поедешь со мною не для того, чтобы взять у императоров Христа, а дабы ведали они, что есть на Руси христианская вера и что я, княгиня, такожде христианка и пресвитера своего имею…
Священник Григорий, радуясь, что началась эта беседа, снова спросил о том, о чем не раз уже раньше допытывался:
— Добро деешь, княгиня, что не берешь у греков Христа, но, может, возьмем его у болгар… Ты же, мать княгиня, сама христианка.
— Верю во Христа, отче Григорий, ибо знаю, что токмо Христос защитит меня, князей и тех воевод, купцов, бояр, что не принимают Христа. Знаю, Христос защитит и многих людей моих, иже омылися купелью святою, совлекли греховные одежды ветхого человека Адама…
Священник Григорий молитвенно поднял очи к небу и произнес:
— Почему же ты, княгиня, денница перед солнцем, заря перед светом, сама сияешь, аки луна в нощи, а не крестишь неверных людей, не омовенных крещением святым, потопающих в грехах, аки бисер в кале? Крести, княгиня, Русь, сделай христианской свою землю.
— Не могу, отче Григорий, боюсь. Неверным моим людям вера христианская уродство суть, не смыслят бо, не разумеют, во тьме ходят, не ведают славы Господней, одебелело бо их сердце, ушами тяжко слышати, очами видети… Крещу я ныне Русь — многие смеяться начнут и противиться такожде, а может, отче Григорий, даже пойдет племя на племя, земля на землю…
Задумался священник и, наверное, припомнил все, что приходилось ему слышать от неверных киевлян, — и насмешки, и брань, и угрозы против христиан. И это в Киеве, где рядом Гора, дружина, княгиня-христианка. А что будет, если крестить весь или мерю, всю чудь заволоцкую? Правду говорит княгиня: окрестить Русь — все равно что зажечь пожар по всей земле.
— Так, мать княгиня, — согласился он, — Русь крестить ныне нельзя. Будем верить, что придет когда-нибудь на Русскую землю познание, крестим мы ее, дадим Христа. Так когда же, княгиня, будем выезжать в Константинополь?
Ехать туда она могла разными путями: полем — через земли тиверцев и уличей и дальше через Болгарию или же по Днепру и через Русское море, как ездили обычно купцы и гости.
Она выбрала второй путь. Так можно было добраться до Византии безопаснее и быстрее. Старой княгине и всему ее почету легче было путешествовать в лодиях, нежели на лошадях; желая добра и покоя Русской земле, она считала более полезным говорить не с болгарскими каганами, выполняющими волю Константинополя, а с самими императорами.
К далекому путешествию княгиня начала готовиться с зимы: сама отобрала для императоров и всех, кому будет надобно, великие дары — меха, рыбий зуб, золотые и серебряные эмали, бобровые благовония, а на всякий случай несколько мехов с дирхемами, кунами, резанами. Зимой же для княгини и ее почета на Почайне просмолили и настлали сверху доски на нескольких лодиях, подняли борты; в конце зимы воевода Свенельд послал тысячу воев в поле над Днепром-, чтобы стеречь пороги, пока их будет проезжать княгиня, и провожать ее дальше берегом моря до земель тиверцев и уличей.
Долго думала княгиня, кого ей взять с собой в далекий путь. Не на брань ехала она, а для хитрых и сложных переговоров, во время которых хотела иметь под рукой людей со смекалкой, бывалых. Взвесив все, велела она готовиться в дорогу двенадцати послам, пятидесяти купцам да еще пяти толмачам, которые гораздо знали греческий, франкский и латинский языки.
Кроме того, дабы не думали императоры греческие, что киевские князья не имеют ни роду, ни племени, пригласила она ехать вместе с нею родственниц своих: посестрин, племянниц -и еще жен князей черниговского и переяславского.
Те только того и ждали, всю зиму шили разные уборы, сапожки из зеленого и красного сафьяна, все примеряли, все одна перед другою хвалились: вот, мол, я какова, вот удивим Царьград!
А княгиня Ольга только ходила по терему, усмехалась, думала: «Погодите! Что вы запоете, когда колыхнет вас Русское море?»
Ключнице Малуше княгиня велела отобрать десять дворовых девушек, самых красивых, здоровых, ловких.
Услыхав этот приказ, Малуша подумала: «Мне бы поехать с княгиней в Царев город!»
Но, когда княгиня добавила: «А тебе, Малуша, быть здесь, на дворе. Смотри, чтобы и в тереме порядок был и чтобы княжичи были ухожены», — ключница поняла, что судьбы ей не обойти, что она и в самом деле должна остаться в городе, раз ее княгиня едет в далекий путь.
После одной бессонной ночи княгиня пригласила к себе священника Григория.
— И ты, отче, поедешь со мною, — сказала она.
— Куда, матушка княгиня? — спросил он, не поняв сначала, о чем идет речь.
— В Царев город, Константинополь, — ответила она. Старик священник вконец перепугался, услыхав о такой дальней и тяжкой дороге, но ответил хитро, по-своему:
— Зачем же мне ехать в Константинополь, мать княгиня, ежели я крестился у болгар в Преславе?
— Со мною поедешь, отче, аки пастырь истинной веры. У него заблестели глаза.
— Так, может, мать княгиня, едем мы для того, чтобы там принять для всей Руси христианскую веру?
— Нет, отче, — сурово ответила княгиня, — ты поедешь со мною не для того, чтобы взять у императоров Христа, а дабы ведали они, что есть на Руси христианская вера и что я, княгиня, такожде христианка и пресвитера своего имею…
Священник Григорий, радуясь, что началась эта беседа, снова спросил о том, о чем не раз уже раньше допытывался:
— Добро деешь, княгиня, что не берешь у греков Христа, но, может, возьмем его у болгар… Ты же, мать княгиня, сама христианка.
— Верю во Христа, отче Григорий, ибо знаю, что токмо Христос защитит меня, князей и тех воевод, купцов, бояр, что не принимают Христа. Знаю, Христос защитит и многих людей моих, иже омылися купелью святою, совлекли греховные одежды ветхого человека Адама…
Священник Григорий молитвенно поднял очи к небу и произнес:
— Почему же ты, княгиня, денница перед солнцем, заря перед светом, сама сияешь, аки луна в нощи, а не крестишь неверных людей, не омовенных крещением святым, потопающих в грехах, аки бисер в кале? Крести, княгиня, Русь, сделай христианской свою землю.
— Не могу, отче Григорий, боюсь. Неверным моим людям вера христианская уродство суть, не смыслят бо, не разумеют, во тьме ходят, не ведают славы Господней, одебелело бо их сердце, ушами тяжко слышати, очами видети… Крещу я ныне Русь — многие смеяться начнут и противиться такожде, а может, отче Григорий, даже пойдет племя на племя, земля на землю…
Задумался священник и, наверное, припомнил все, что приходилось ему слышать от неверных киевлян, — и насмешки, и брань, и угрозы против христиан. И это в Киеве, где рядом Гора, дружина, княгиня-христианка. А что будет, если крестить весь или мерю, всю чудь заволоцкую? Правду говорит княгиня: окрестить Русь — все равно что зажечь пожар по всей земле.
— Так, мать княгиня, — согласился он, — Русь крестить ныне нельзя. Будем верить, что придет когда-нибудь на Русскую землю познание, крестим мы ее, дадим Христа. Так когда же, княгиня, будем выезжать в Константинополь?
2
Как только Днепр сбрасывал ледяной покров и разливался, в Киев из далеких заморских стран прибывали гости, зимовавшие в низовьях Днепра и за Верхним волоком, ожидая там теплой поры; прибывали также из червенских городов и с Итиль-реки, где застала их и не пустила в Киев зима.
Много, очень много могли бы рассказать гости из чужих земель о путях, которыми пробирались они сюда, в Киев. Это были дальние, очень тяжкие пути, когда приходилось ехать месяцы и годы безводными пустынями, морями и реками, горами и степями. Это были опасные пути, ибо повсюду заморского гостя подстерегали страшные опасности — буря на море, самум в пустыне, орда в Диком Поле, зверь и разбойник за каждым камнем и кустом. Купец в те времена должен был быть и воином; на спину его коня были навьючены товары, но У пояса висел и меч. Для охраны купцы нанимали еще и дружину. Однако многим гостям, из далеких земель ехавшим к Днепру, так и не суждено было напиться воды из него. Не всегда и киевские купцы добирались до заморских земель. Три пути тянулись от Киева-града: Залозный — от левого берега Днепра через Дикое Поле, реку Танаис, по великой реке Итиль и далее Джурджанским морем в земли китайские, аравийские до Баб-эль-Абваба, Бердаа и самого Ховерезма; на юг от Киева через поле и по Днепру шел Соляной путь, по которому ездили к печенегам, херсонитам, болгарам, грекам и еще дальше, в Середземное море; был еще и Червенский путь — от Киева на запад, в города на Карпатах, к чехам, полякам, франкам.
Но в Киеве, на Подоле, все забывалось — и далекие пути, и страшные приключения в дороге, и даже те, кто не доехал до Киева, а истлевал где-то в песках или на дне морском. Над По-чайною в Киеве терпко пахло смолою, повсюду вдоль берега так тесно, что можно было переходить с лодии на лодию, стояли большие, длинные ушкаи, приплывавшие сюда из северных морей, шнеки и бусы из Чуди, струги и учаны из Новгорода, тяжелые морские хеландии греческие. И все люди, издалека приплывшие на них в Киев, спешили на Подол, на торг.
Торг на Подоле кипел, шумел, бурлил. Издалека была видна многолюдная толпа на огромной площади, посреди которой стоял высокий столб и пылал огонь.
Тот, кто подходил ближе, видел уже не столб, а высеченное из ствола дуба подобие животного и человека. Туловище статуи напоминало тело человека с большими, будто женскими грудями, длинные руки тоже были похожи на человеческие, они шли вдоль туловища и почти достигали земли. В голове же идола, если не считать глаз и носа, было что-то звериное: рот был растянут до огромных ушей, из него выдавались острые кабаньи клыки, а над головой торчали железные рога.
Это был Волос — бог торговли. К нему порой с благодарностью, порой с надеждой подходили киевские гости, ездившие в далекие края; со страхом поглядывали на него заморские гости — варяги, хозары, да и греки-христиане.
Каждый день, с утра до вечера, бог Волос поглощал свои жертвы. Перед ним на сложенном из камня жертвеннике горел огонь, киевские и заморские гости подходили и складывали свою дань: кто живого петуха, кто мех, жбан меда, кадь ячменя или проса.
Богу Волосу нелегко было, разумеется, переварить эти жертвы, огонь перед ним должен был гореть день и ночь. Поэтому возле подобия божьего всегда возились несколько жрецов, они подкладывали дрова, резали и бросали в огонь части жертвенных животных, лили мед, клали воск. Если жертва была ценная — полотно, мех, — они вешали на день такие вещи на туловище Волоса, где были для этой цели железные крюки, а ночью снимали. Жили жрецы подле своего бога в землянке, где у них был настоящий склад добра: богу — богово, жрецам — на насущный день.
Около Волоса били в бубны и играли на дудках жрецы, к жертвеннику подходили купцы киевские и заморские гости, на железных крюках колыхались меха, в буйный огонь падали части принесенных в жертву животных, сыпалось зерно, лилось вино. В воздухе пахло жареным мясом, ладаном, смирною. А к жертвеннику подходили все новые и новые купцы, гости из чужих земель.
С самого раннего утра до позднего вечера шумел, кричал многими голосами на различных языках Подол: тут киевский купец чеканил русские слова, там грек что-то кричал, выхваляя свой бархат, где-то дальше быстро сыпал словами хоза-рин, а там аравиец, не понимая того, что ему говорят, и не зная, как самому объясниться, хоть возле него и крутились толмачи, обливался потом, подмигивал, поднимал руку к небу, тыкал пальцем в сердце, подбрасывал на ладони свой товар.
На главном месте, поближе к богу Волосу, стоят купцы земель русских: новгородцы привезли на торг горючий камень, собранный на берегах Студеного моря, груды шкур соболиных, куньих, горностаевых, черно-бурой лисицы, шкуры морского зверя; языки из-за волока продают оленьи, заячьи, козьи меха; древляне похваляются шкурами и показывают бараньи пузыри, в которые налиты бобровые благовония; вру-чайские камнерезы привезли на торг возы красного шифера и горы пряслиц; Полянская земля засыпала торг пшеницей, ячменем, просом, перед купцами стоят кади с пахучим медом, лежат большие, похожие на жернова круги желтого воска. Богаты купцы Русской земли, есть у них что продать гостям заморским.
А гости эти уже тут, настороже. На Почайне колышутся их лодии, на берегу стоят лошади и верблюды, возле которых прямо на песке спят утомленные дружины, а рабы носят и носят на торг товары далеких гостей.
Самые крикливые из них — греки. Они часто бывают в Киеве-граде, знают язык здешний людей, разговаривают без толмачей. Их рабы носят от Днепра и кладут на помосты греческие паволоки и римские дибаджи, перед ними стоят высокие кувшины с вином, амфоры с благовониями и мастиками, лежит золотое и серебряное узорочье, на коврах рассыпаны обручи для шеи, рук, ног, перстни, колты с драгоценными камнями, эмали.
Греки— херсониты, живущие на Белобережье, навезли и насыпали на торге груды соли, вяленой рыбы, они же пригнали целые табуны лошадей. Лошади эти еще недавно вольно мчались по степям вдоль Русского моря, а херсониты их поймали, взнуздали, приучили к седлу. Не лошади -ветер, они роют копытами песок, ржут над Почайной.
За херсонитами — аравийцы, перед ними зеленые бусы из Ховерезма, жемчуг из полуденных теплых морей и снова благовония и мастики, корица, перец, лавровый лист, ладан и смирна.
Больше всего гордятся аравийцы мечами из Багдада. Всем известно, как они закаляют их: летят на удалых конях навстречу холодному ветру. Но сейчас аравийские гости через толмачей стараются пояснить, что на этот раз их мечи еще лучше, потому что они закаляли их в мускулах живых рабов. И рабы тут есть, их тоже привезли на торг. Печальные смуглые юноши и девушки стоят неподалеку от купцов.
Товар обменивается на товар. Пшеница — на соль, мех — на бархат, мед — на лошадей, и пшеница — на мед, меха, рабов. Но в запасе у заморских гостей есть и драхмы, дирхемы, динарии. У русских купцов тоже есть золото и серебро: это гривны, куны, резы — кусочки драгоценного металла, нарезанные из длинного прута.
Кроме гостей и купцов киевских, на торге полно других людей. Куда же и пойти в граде Киеве, как не на торг? Сюда идут и едут на возах с Горы, тут есть что выменять ремесленникам из предградья. А если бедняк с Подола просто только посмотрит на торг — и то для него утеха!
И расхаживали по торгу бояре в ярких платнах из бархата, обояра, атласа, с тонкими кружевами и золотыми застежками, в сапогах с высокими каблуками из красного и зеленого сафьяна, в шапках с меховыми оторочками, с цепями и гривнами. Расхаживали воеводы в бархатных островерхих шапках, с мечами у пояса, в добротных сапогах. Дружинники — в одежде похуже, в поршнях — тупоносых башмаках с длинными ремнями, обмотанными вокруг голени. Ходили и простые, бедные люди — в свитах, сермягах.
А возле греков и аравийцев, особенно там, где пахло благовониями, румянами и мастиками, где продавались различные украшения, шелестели бархат и адамашка, вертелись, приседали, щебетали боярские и воеводские дочки, порой вместе со своими матерями. Их все тут привлекало, все нравилось, все хотелось надеть на себя — все хотели принарядиться.
И не только ради этого приходили они на торг. Надев сая-ны, платья, кожушки с подпушкой, ожерелья, украсив пальцы золотыми перстнями с каменными подвесками, стянув волосы обручами и прицепив колты и серьги с драгоценными ахатами и лалами, они, рассматривая замо.рские товары, частенько поглядывали и на воевод и дружинников, которые, положив одну руку на меч, а другой подкручивая усы, расхаживали взад и вперед между рядами.
Много, очень много могли бы рассказать гости из чужих земель о путях, которыми пробирались они сюда, в Киев. Это были дальние, очень тяжкие пути, когда приходилось ехать месяцы и годы безводными пустынями, морями и реками, горами и степями. Это были опасные пути, ибо повсюду заморского гостя подстерегали страшные опасности — буря на море, самум в пустыне, орда в Диком Поле, зверь и разбойник за каждым камнем и кустом. Купец в те времена должен был быть и воином; на спину его коня были навьючены товары, но У пояса висел и меч. Для охраны купцы нанимали еще и дружину. Однако многим гостям, из далеких земель ехавшим к Днепру, так и не суждено было напиться воды из него. Не всегда и киевские купцы добирались до заморских земель. Три пути тянулись от Киева-града: Залозный — от левого берега Днепра через Дикое Поле, реку Танаис, по великой реке Итиль и далее Джурджанским морем в земли китайские, аравийские до Баб-эль-Абваба, Бердаа и самого Ховерезма; на юг от Киева через поле и по Днепру шел Соляной путь, по которому ездили к печенегам, херсонитам, болгарам, грекам и еще дальше, в Середземное море; был еще и Червенский путь — от Киева на запад, в города на Карпатах, к чехам, полякам, франкам.
Но в Киеве, на Подоле, все забывалось — и далекие пути, и страшные приключения в дороге, и даже те, кто не доехал до Киева, а истлевал где-то в песках или на дне морском. Над По-чайною в Киеве терпко пахло смолою, повсюду вдоль берега так тесно, что можно было переходить с лодии на лодию, стояли большие, длинные ушкаи, приплывавшие сюда из северных морей, шнеки и бусы из Чуди, струги и учаны из Новгорода, тяжелые морские хеландии греческие. И все люди, издалека приплывшие на них в Киев, спешили на Подол, на торг.
Торг на Подоле кипел, шумел, бурлил. Издалека была видна многолюдная толпа на огромной площади, посреди которой стоял высокий столб и пылал огонь.
Тот, кто подходил ближе, видел уже не столб, а высеченное из ствола дуба подобие животного и человека. Туловище статуи напоминало тело человека с большими, будто женскими грудями, длинные руки тоже были похожи на человеческие, они шли вдоль туловища и почти достигали земли. В голове же идола, если не считать глаз и носа, было что-то звериное: рот был растянут до огромных ушей, из него выдавались острые кабаньи клыки, а над головой торчали железные рога.
Это был Волос — бог торговли. К нему порой с благодарностью, порой с надеждой подходили киевские гости, ездившие в далекие края; со страхом поглядывали на него заморские гости — варяги, хозары, да и греки-христиане.
Каждый день, с утра до вечера, бог Волос поглощал свои жертвы. Перед ним на сложенном из камня жертвеннике горел огонь, киевские и заморские гости подходили и складывали свою дань: кто живого петуха, кто мех, жбан меда, кадь ячменя или проса.
Богу Волосу нелегко было, разумеется, переварить эти жертвы, огонь перед ним должен был гореть день и ночь. Поэтому возле подобия божьего всегда возились несколько жрецов, они подкладывали дрова, резали и бросали в огонь части жертвенных животных, лили мед, клали воск. Если жертва была ценная — полотно, мех, — они вешали на день такие вещи на туловище Волоса, где были для этой цели железные крюки, а ночью снимали. Жили жрецы подле своего бога в землянке, где у них был настоящий склад добра: богу — богово, жрецам — на насущный день.
Около Волоса били в бубны и играли на дудках жрецы, к жертвеннику подходили купцы киевские и заморские гости, на железных крюках колыхались меха, в буйный огонь падали части принесенных в жертву животных, сыпалось зерно, лилось вино. В воздухе пахло жареным мясом, ладаном, смирною. А к жертвеннику подходили все новые и новые купцы, гости из чужих земель.
С самого раннего утра до позднего вечера шумел, кричал многими голосами на различных языках Подол: тут киевский купец чеканил русские слова, там грек что-то кричал, выхваляя свой бархат, где-то дальше быстро сыпал словами хоза-рин, а там аравиец, не понимая того, что ему говорят, и не зная, как самому объясниться, хоть возле него и крутились толмачи, обливался потом, подмигивал, поднимал руку к небу, тыкал пальцем в сердце, подбрасывал на ладони свой товар.
На главном месте, поближе к богу Волосу, стоят купцы земель русских: новгородцы привезли на торг горючий камень, собранный на берегах Студеного моря, груды шкур соболиных, куньих, горностаевых, черно-бурой лисицы, шкуры морского зверя; языки из-за волока продают оленьи, заячьи, козьи меха; древляне похваляются шкурами и показывают бараньи пузыри, в которые налиты бобровые благовония; вру-чайские камнерезы привезли на торг возы красного шифера и горы пряслиц; Полянская земля засыпала торг пшеницей, ячменем, просом, перед купцами стоят кади с пахучим медом, лежат большие, похожие на жернова круги желтого воска. Богаты купцы Русской земли, есть у них что продать гостям заморским.
А гости эти уже тут, настороже. На Почайне колышутся их лодии, на берегу стоят лошади и верблюды, возле которых прямо на песке спят утомленные дружины, а рабы носят и носят на торг товары далеких гостей.
Самые крикливые из них — греки. Они часто бывают в Киеве-граде, знают язык здешний людей, разговаривают без толмачей. Их рабы носят от Днепра и кладут на помосты греческие паволоки и римские дибаджи, перед ними стоят высокие кувшины с вином, амфоры с благовониями и мастиками, лежит золотое и серебряное узорочье, на коврах рассыпаны обручи для шеи, рук, ног, перстни, колты с драгоценными камнями, эмали.
Греки— херсониты, живущие на Белобережье, навезли и насыпали на торге груды соли, вяленой рыбы, они же пригнали целые табуны лошадей. Лошади эти еще недавно вольно мчались по степям вдоль Русского моря, а херсониты их поймали, взнуздали, приучили к седлу. Не лошади -ветер, они роют копытами песок, ржут над Почайной.
За херсонитами — аравийцы, перед ними зеленые бусы из Ховерезма, жемчуг из полуденных теплых морей и снова благовония и мастики, корица, перец, лавровый лист, ладан и смирна.
Больше всего гордятся аравийцы мечами из Багдада. Всем известно, как они закаляют их: летят на удалых конях навстречу холодному ветру. Но сейчас аравийские гости через толмачей стараются пояснить, что на этот раз их мечи еще лучше, потому что они закаляли их в мускулах живых рабов. И рабы тут есть, их тоже привезли на торг. Печальные смуглые юноши и девушки стоят неподалеку от купцов.
Товар обменивается на товар. Пшеница — на соль, мех — на бархат, мед — на лошадей, и пшеница — на мед, меха, рабов. Но в запасе у заморских гостей есть и драхмы, дирхемы, динарии. У русских купцов тоже есть золото и серебро: это гривны, куны, резы — кусочки драгоценного металла, нарезанные из длинного прута.
Кроме гостей и купцов киевских, на торге полно других людей. Куда же и пойти в граде Киеве, как не на торг? Сюда идут и едут на возах с Горы, тут есть что выменять ремесленникам из предградья. А если бедняк с Подола просто только посмотрит на торг — и то для него утеха!
И расхаживали по торгу бояре в ярких платнах из бархата, обояра, атласа, с тонкими кружевами и золотыми застежками, в сапогах с высокими каблуками из красного и зеленого сафьяна, в шапках с меховыми оторочками, с цепями и гривнами. Расхаживали воеводы в бархатных островерхих шапках, с мечами у пояса, в добротных сапогах. Дружинники — в одежде похуже, в поршнях — тупоносых башмаках с длинными ремнями, обмотанными вокруг голени. Ходили и простые, бедные люди — в свитах, сермягах.
А возле греков и аравийцев, особенно там, где пахло благовониями, румянами и мастиками, где продавались различные украшения, шелестели бархат и адамашка, вертелись, приседали, щебетали боярские и воеводские дочки, порой вместе со своими матерями. Их все тут привлекало, все нравилось, все хотелось надеть на себя — все хотели принарядиться.
И не только ради этого приходили они на торг. Надев сая-ны, платья, кожушки с подпушкой, ожерелья, украсив пальцы золотыми перстнями с каменными подвесками, стянув волосы обручами и прицепив колты и серьги с драгоценными ахатами и лалами, они, рассматривая замо.рские товары, частенько поглядывали и на воевод и дружинников, которые, положив одну руку на меч, а другой подкручивая усы, расхаживали взад и вперед между рядами.
3
Покачиваясь на свежей волне, ниже Киева, в Витичеве, стоит немало лодий, а среди них и те, что еще зимой готовились для княгини. Туда же направлялись со стороны города возы со всяким добром, шли мужи.
У людей, отплывавших на лодиях, было много работы. Предстоял далекий и тяжкий путь — сначала по Днепру, а там и морем. Многие из них уже не раз водили лодии от Киева за море. Теперь они надеялись по полноводью миновать пороги, но все же клали в лодии и на насады всякое снаряжение: весла, рули, железные крючья, катки, на случай, если придется волоком обходить пороги, да еще большие бочки, чтобы наполнить их пресной водой в устье Днепра, у выхода в море…
У людей, отплывавших на лодиях, было много работы. Предстоял далекий и тяжкий путь — сначала по Днепру, а там и морем. Многие из них уже не раз водили лодии от Киева за море. Теперь они надеялись по полноводью миновать пороги, но все же клали в лодии и на насады всякое снаряжение: весла, рули, железные крючья, катки, на случай, если придется волоком обходить пороги, да еще большие бочки, чтобы наполнить их пресной водой в устье Днепра, у выхода в море…