Семен Дмитриевич Скляренко
Святослав
(Рюриковичи — 02)
Перевод с украинского А. Дейча и И. Дорбы
Оформление Б. И. Харламова
Скляренко С. Д.
С 43 Святослав: Ист. роман / С. Д. Скляренко. — М.: «Издательство Астрель»: «Издательство ACT», 2002. -640 с: ил. — (Рюриковичи).
ISBN 5— 17-016100-Х (ООО «Издательство ACT») ISBN 5-271-05105-6 (ООО«Издательство Астрель»)
О жизни одного из самых прославленных героев Древней Руси, великого князя киевского Святослава (942-972) рассказывает роман известного писателя-историка С. Скляренко.
Сын знаменитых Ольги и Игоря, великий князь Киевский Святослав вошел в русскую историю как храбрый и честный полководец. Именно ему принадлежит крылатое выражение «Иду на Вы».
СВЯТОСЛАВ ИГОРЕВИЧ — великий князь Киевский. Летопись относит рождение Святослава к 942 г.
В момент смерти отца Святослав был еще младенцем, и управление княжеством во время его малолетства было в руках его матери Ольги. Воспитателем Святослава был Асмуд, а воеводой — Свенельд. Как только Святослав возмужал, он обнаружил типичные черты князя-дружинника: дела земские его интересовали мало, его тянуло к военным предприятиям в отдаленных землях. Из славянских племен к востоку от Днепра только вятичи были в ту пору вне влияния киевских князей и платили дань хазарам. Из-за вятичей Святослав вступил в борьбу с хазарами и проник на Волгу и даже в Прикавказье, где столкнулся с ясами и касогами.
Затем Святослав направил свое внимание на юг — на Дунайскую Болгарию. Почин в этом предприятии Святослава шел со стороны византийского императора Никифора Фоки, который, желая оградить Византию от опасных соседей — болгар, послал к Святославу предложение напасть на Болгарию.
Святослав явился в Болгарию со своими союзниками — венграми, печенегами и др. в качестве друга Византии. Успех похода Святослава был огромный; он занял ряд болгарских городов и стал стремиться к полному обладанию Болгарией.
Греки скоро почувствовали, что приобрели в его лице еще более опасного соседа. Тогда Никифор направил печенегов в Киев, и Святослав должен был возвратиться в отечество, но уже в 971 году, посадив на Руси своих сыновей, снова явился в Болгарию.
Между тем преемник Никифора Фоки Иоанн Цимисхий помирился с болгарами, и Святославу пришлось иметь дело и с греками, и с болгарами; хотя в Болгарии была и русская партия, но движение против Святослава было сильное.
Чтобы сломить греков, Святослав двинулся на Балканы и сначала имел успех, но потом должен был заключить мир с греками и уйти из Болгарии.
Он пошел в лодках к днепровским порогам, но пороги были заняты печенегами. Святослав переждал до весны и снова попытался пройти пороги, но был убит в сражении с печенегами, которые, по преданию, сделали из его черепа чашу (972 г).
КНИГА ПЕРВАЯ
КНЯГИНЯ И РАБЫНЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Выйдя на вал городища, Ант долго всматривался и прислушивался. Все предвещало хороший день: со стороны Днепра веял теплый низовой ветер, небо вдалеке было чистое, а звезды на нем ясные, месяц, словно серебряный серп, спускался к правому берегу, на травах лежала обильная роса, на Днепре и в заливах, просыпаясь, весело перекликались птицы.
Поэтому Ант решил, что ему незачем ждать, и сразу вернулся в жилище. Переступив в темноте несколько каменных ступеней вниз, он отворил тяжелую, набухшую дверь и очутился в хижине.
Там было очень тепло, душно. Посередине, в яме, выложенной камнями, тлел очаг, над которым, словно огромное конское ухо, свисал сплетенный из ивовых прутьев и обмазанный красной глиной широкий дымоход. Ант нашел в темноте сухие дрова, подбросил в огонь, и тот ожил, загудел, в дымоход тучей повалил густой дым.
Когда пламя разгорелось поярче, в жилище стало светлее, в отсветах красноватого, мигающего огня выступили очертания стен, на которых висели на колышках оружие и одежда, сложенный из жердей, подпертый кольями потолок, каменный пол, до блеска вытертый ногами, низкие двери в стене, ведущие в клети.
На палу, недалеко от очага, видна стала еще одна выложенная камнями яма — печь, в которой пекли хлеб, подле нее различная посуда — глиняные корчаги с узкими горлами и широковерхие горнцы, деревянные кадушки, корыта, миски.
Наконец пламя осветило и углы, в одном из них — за очагом — показалось глиняное возвышение, а на нем деревянные фигуры Перуна и Волоса и небольшое бронзовое, покрытое прозеленью изваяние Роженицы — голой женщины со сложенными на животе руками.
В другом углу хижины, справа от очага, на низком доща том помосте, укрывшись звериными шкурами, лежали несколько человек. Ант ходил по жилищу очень тихо, крадучись, и они, должно быть, не слышали его шагов: спали.
Ант снял со стены лук и тул, положил их около огня. Согнувшись в низких дверях, залез в клеть и долго что-то искал в темноте, а когда вернулся, в руках у него была целая охапка камыша и березовых прутьев, острые железца. Присев возле огня, он взял нож и принялся готовить стрелы: стругал прутья, на один конец каждого прутика насаживал острое желез-це с желобком, на другом делал насечку или же наставлял костяной зуб.
В это время на помосте под звериными шкурами кто-то зашевелился, и оттуда вылезли сначала сын Анта, Микула, а за ним его жена, Виста.
— Что, отче? — спросил Микула, протирая глаза. — На ловы собираешься?
— Слышал я ночью рев, — ответил Ант, — пойду поищу…
— Может, вместе пошли бы?
— Нет, Микула, — возраздл Ант, — на ловы иду один, ты и Виста ступайте лес выжигать.
— Добро, отче, — согласился Микула, — мы пойдем в лес. Виста уже зарыла в раскаленные уголья горнец с водой, набросала в него вяленой рыбы и соли, достала лепешки, поставила на камни перед очагом деревянную миску, положила ложки и метнулась к двери с деревянным ведром, чтобы принести воды. За нею вышел и Микула.
Тогда под шкурами на помосте снова что-то зашевелилось, и оттуда сначала показалась девичья головка, а потом и сама девушка — в одной сорочке, с растрепанными волосами, карими блестящими глазами. Проснулась она, как видно, еще раньше и слышала беседу старших, потому что, подойдя к Ан-ту, спросила его:
— А что это за рев, дедушка?
Ант ласково посмотрел на внучку, отложил в сторону камышину, к которой собирался прикрепить железное острие, и погладил девушку по голове.
— И ты уже встала, Малуша?
— Я давно не сплю, дедушка.
— То олени ревут. — Ант продолжал держать на голове девушки свою руку. — Вот пойду поищу, убью оленя, приволоку -будет мясо, будет и мех.
— А ты не боишься, дедушка?
— Нет, Малуша! Я подобью его этой стрелой, а когда упадет -ножом…
Девушка как завороженная смотрела карими глазами на лицо Анта — загорелое, все в глубоких морщинах, с серебристо-серой бородой, с длинными усами. На нем играл багряный отсвет очага.
Вошел Микула.
— Денница догорает, — сказал он. — Светает.
У входа послышались быстрые шаги. Виста принесла ведро воды.
— Умойся, — велела она девушке.
На углях в горнце уже кипела похлебка.
— Садитесь! — властно приказал Ант.
Все приблизились к очагу. Виста налила похлебку из горн-ца в миску, положила ложки, наломала лепешек. Но никто не ел, все молчали.
Ант отложил свои стрелы и наконечники, встал, направился к двери, распахнул ее и отступил в сторону, чтобы каждый, кто случился бы в эту минуту, мог войти и подсесть к очагу. Но во дворе, как обычно, не было никого, и, затворив дверь, Ант вернулся и сел на пол перед очагом. Рядом с ним сели Микула и Виста с дочерью.
Но и тогда никто не начал есть. Все молчали. Задумчиво смотрел на огонь Ант, туда же бросали беспокойные взгляды Микула, Виста, девушка.
Таков был давний обычай их рода. Люди, жившие в городище, в этой землянке и в других, всегда собирались на рассвете, чтобы поесть, послушать слова старейшины. Но всегда, прежде чем начать еду, старейшина преломлял хлеб, брал частицу пищи и бросал все это в огонь. Там, под очагом, согласно поверью, жили души предков, всех, что навеки ушли из своего рода. Они тоже требовали своей жертвы.
И сейчас старейшина Ант отломил и бросил в огонь кусок лепешки, зачерпнул из миски и выплеснул в огонь ложку похлебки. Все видели, как упал на угли кусок лепешки, как в том месте, где пролилась похлебка, огонь притух, а потом снова разгорелся.
Тогда Ант зачерпнул новую ложку похлебки.
— Боги приняли жертву, — сказал он. — Вкусим же и мы, и да будет всегда нам добро…
Мог ли знать старый Ант, что это его последняя жертва?
После трапезы Ант надел широкий пояс, прикрепил к нему слева набитый стрелами кожаный тул, а справа нож, взял в руки сделанный из буйловой кости лук, попробовал тетиву.
Это был добрый лук. Ант добыл его, когда ходил с князем Олегом к Джурджанскому морю, тетива на нем была сделана из конской жилы, и сейчас, когда Ант натянул ее и внезапно отпустил, она долго и тонко звенела.
— Играет! — засмеялся Ант. — Был бы только олень!
Так они вышли из жилища: отец Ант, босой, в черном островерхом шерстяном колпаке, грубых серых ноговицах и такой же сорочке — старый воин, вооруженный луком, стрелами, и сын его Микула — с непокрытой головой, в длинной, подпоясанной ремешком сорочке, тоже босой; на пороге стояла Виста — она вынесла отцу на дорогу в мехе лепешек, кусок кабаньего мяса, комок соли; из темного жилья, где ярким пламенем пылал очаг, выглядывала Малуша.
Отец Ант вздохнул — вспомнил, должно быть, как когда-то, услыхав олений рев в лесу, собирались на этом дворе, седлали коней воины — десять, двадцать, тридцать, их провожали жены, дети, старейшины сидели у хижин и улыбались, вспоминая свои прежние охоты.
Теперь отец и сын стояли на том же месте, посреди того же самого двора, но вокруг было тихо и пусто; жилище вросло в землю, покосилось; у входа еще лежал камень, на котором когда-то точили мечи и ножи, но он давно порос травой и зеленым мхом; во дворе не ревела, как раньше, скотина, а на валу конь Анта, старый боевой конь, грыз вялую траву; даже их пес, славный пес, волкодав, постарел, спал под стеной.
Когда Ант и Микула прошли двором и вышли на вал, они увидели хижины тех родовичей, которые родились тут, в городище, но ушли отсюда. Жилища шли полукругом, он начинался у Днепра, заворачивал к лесу и снова выходил к Днепру — выше, подле скалы.
Они были не похожи на то, в котором доживал Ант. Старая хижина их рода пряталась за валами городища, эти же, новые, стояли на пригорках; в городище был один двор, а тут люди отделялись друг от друга изгородями из острых кольев, сами жилища были большие, некоторые из них были вымазаны белой или зеленой глиной, над иными высились крыши из дранки, с дымовыми трубами, голубятнями.
Теперь уже во всех жилищах люди проснулись, слышались голоса, ревел скот, высоко к небу тянулись дымки.
— Я иду! — сказал Ант, взявшись за лук.
— Иди, отче! — попрощался Микула.
Поэтому Ант решил, что ему незачем ждать, и сразу вернулся в жилище. Переступив в темноте несколько каменных ступеней вниз, он отворил тяжелую, набухшую дверь и очутился в хижине.
Там было очень тепло, душно. Посередине, в яме, выложенной камнями, тлел очаг, над которым, словно огромное конское ухо, свисал сплетенный из ивовых прутьев и обмазанный красной глиной широкий дымоход. Ант нашел в темноте сухие дрова, подбросил в огонь, и тот ожил, загудел, в дымоход тучей повалил густой дым.
Когда пламя разгорелось поярче, в жилище стало светлее, в отсветах красноватого, мигающего огня выступили очертания стен, на которых висели на колышках оружие и одежда, сложенный из жердей, подпертый кольями потолок, каменный пол, до блеска вытертый ногами, низкие двери в стене, ведущие в клети.
На палу, недалеко от очага, видна стала еще одна выложенная камнями яма — печь, в которой пекли хлеб, подле нее различная посуда — глиняные корчаги с узкими горлами и широковерхие горнцы, деревянные кадушки, корыта, миски.
Наконец пламя осветило и углы, в одном из них — за очагом — показалось глиняное возвышение, а на нем деревянные фигуры Перуна и Волоса и небольшое бронзовое, покрытое прозеленью изваяние Роженицы — голой женщины со сложенными на животе руками.
В другом углу хижины, справа от очага, на низком доща том помосте, укрывшись звериными шкурами, лежали несколько человек. Ант ходил по жилищу очень тихо, крадучись, и они, должно быть, не слышали его шагов: спали.
Ант снял со стены лук и тул, положил их около огня. Согнувшись в низких дверях, залез в клеть и долго что-то искал в темноте, а когда вернулся, в руках у него была целая охапка камыша и березовых прутьев, острые железца. Присев возле огня, он взял нож и принялся готовить стрелы: стругал прутья, на один конец каждого прутика насаживал острое желез-це с желобком, на другом делал насечку или же наставлял костяной зуб.
В это время на помосте под звериными шкурами кто-то зашевелился, и оттуда вылезли сначала сын Анта, Микула, а за ним его жена, Виста.
— Что, отче? — спросил Микула, протирая глаза. — На ловы собираешься?
— Слышал я ночью рев, — ответил Ант, — пойду поищу…
— Может, вместе пошли бы?
— Нет, Микула, — возраздл Ант, — на ловы иду один, ты и Виста ступайте лес выжигать.
— Добро, отче, — согласился Микула, — мы пойдем в лес. Виста уже зарыла в раскаленные уголья горнец с водой, набросала в него вяленой рыбы и соли, достала лепешки, поставила на камни перед очагом деревянную миску, положила ложки и метнулась к двери с деревянным ведром, чтобы принести воды. За нею вышел и Микула.
Тогда под шкурами на помосте снова что-то зашевелилось, и оттуда сначала показалась девичья головка, а потом и сама девушка — в одной сорочке, с растрепанными волосами, карими блестящими глазами. Проснулась она, как видно, еще раньше и слышала беседу старших, потому что, подойдя к Ан-ту, спросила его:
— А что это за рев, дедушка?
Ант ласково посмотрел на внучку, отложил в сторону камышину, к которой собирался прикрепить железное острие, и погладил девушку по голове.
— И ты уже встала, Малуша?
— Я давно не сплю, дедушка.
— То олени ревут. — Ант продолжал держать на голове девушки свою руку. — Вот пойду поищу, убью оленя, приволоку -будет мясо, будет и мех.
— А ты не боишься, дедушка?
— Нет, Малуша! Я подобью его этой стрелой, а когда упадет -ножом…
Девушка как завороженная смотрела карими глазами на лицо Анта — загорелое, все в глубоких морщинах, с серебристо-серой бородой, с длинными усами. На нем играл багряный отсвет очага.
Вошел Микула.
— Денница догорает, — сказал он. — Светает.
У входа послышались быстрые шаги. Виста принесла ведро воды.
— Умойся, — велела она девушке.
На углях в горнце уже кипела похлебка.
— Садитесь! — властно приказал Ант.
Все приблизились к очагу. Виста налила похлебку из горн-ца в миску, положила ложки, наломала лепешек. Но никто не ел, все молчали.
Ант отложил свои стрелы и наконечники, встал, направился к двери, распахнул ее и отступил в сторону, чтобы каждый, кто случился бы в эту минуту, мог войти и подсесть к очагу. Но во дворе, как обычно, не было никого, и, затворив дверь, Ант вернулся и сел на пол перед очагом. Рядом с ним сели Микула и Виста с дочерью.
Но и тогда никто не начал есть. Все молчали. Задумчиво смотрел на огонь Ант, туда же бросали беспокойные взгляды Микула, Виста, девушка.
Таков был давний обычай их рода. Люди, жившие в городище, в этой землянке и в других, всегда собирались на рассвете, чтобы поесть, послушать слова старейшины. Но всегда, прежде чем начать еду, старейшина преломлял хлеб, брал частицу пищи и бросал все это в огонь. Там, под очагом, согласно поверью, жили души предков, всех, что навеки ушли из своего рода. Они тоже требовали своей жертвы.
И сейчас старейшина Ант отломил и бросил в огонь кусок лепешки, зачерпнул из миски и выплеснул в огонь ложку похлебки. Все видели, как упал на угли кусок лепешки, как в том месте, где пролилась похлебка, огонь притух, а потом снова разгорелся.
Тогда Ант зачерпнул новую ложку похлебки.
— Боги приняли жертву, — сказал он. — Вкусим же и мы, и да будет всегда нам добро…
Мог ли знать старый Ант, что это его последняя жертва?
После трапезы Ант надел широкий пояс, прикрепил к нему слева набитый стрелами кожаный тул, а справа нож, взял в руки сделанный из буйловой кости лук, попробовал тетиву.
Это был добрый лук. Ант добыл его, когда ходил с князем Олегом к Джурджанскому морю, тетива на нем была сделана из конской жилы, и сейчас, когда Ант натянул ее и внезапно отпустил, она долго и тонко звенела.
— Играет! — засмеялся Ант. — Был бы только олень!
Так они вышли из жилища: отец Ант, босой, в черном островерхом шерстяном колпаке, грубых серых ноговицах и такой же сорочке — старый воин, вооруженный луком, стрелами, и сын его Микула — с непокрытой головой, в длинной, подпоясанной ремешком сорочке, тоже босой; на пороге стояла Виста — она вынесла отцу на дорогу в мехе лепешек, кусок кабаньего мяса, комок соли; из темного жилья, где ярким пламенем пылал очаг, выглядывала Малуша.
Отец Ант вздохнул — вспомнил, должно быть, как когда-то, услыхав олений рев в лесу, собирались на этом дворе, седлали коней воины — десять, двадцать, тридцать, их провожали жены, дети, старейшины сидели у хижин и улыбались, вспоминая свои прежние охоты.
Теперь отец и сын стояли на том же месте, посреди того же самого двора, но вокруг было тихо и пусто; жилище вросло в землю, покосилось; у входа еще лежал камень, на котором когда-то точили мечи и ножи, но он давно порос травой и зеленым мхом; во дворе не ревела, как раньше, скотина, а на валу конь Анта, старый боевой конь, грыз вялую траву; даже их пес, славный пес, волкодав, постарел, спал под стеной.
Когда Ант и Микула прошли двором и вышли на вал, они увидели хижины тех родовичей, которые родились тут, в городище, но ушли отсюда. Жилища шли полукругом, он начинался у Днепра, заворачивал к лесу и снова выходил к Днепру — выше, подле скалы.
Они были не похожи на то, в котором доживал Ант. Старая хижина их рода пряталась за валами городища, эти же, новые, стояли на пригорках; в городище был один двор, а тут люди отделялись друг от друга изгородями из острых кольев, сами жилища были большие, некоторые из них были вымазаны белой или зеленой глиной, над иными высились крыши из дранки, с дымовыми трубами, голубятнями.
Теперь уже во всех жилищах люди проснулись, слышались голоса, ревел скот, высоко к небу тянулись дымки.
— Я иду! — сказал Ант, взявшись за лук.
— Иди, отче! — попрощался Микула.
2
Большой и многочисленный род, один из родов Полянского племени, к которому принадлежал Ант, испокон веку жил над Днепром. В те времена, о которых идет речь, тут, на высокой круче, недалеко от землянки Анта, еще стояло, — одной стороной вплотную примыкая к лесу, а другой — к Днепру, -городище, на валах которого прадеды рода не раз сходились с врагами: рвы и пески вокруг были усеяны стрелами, человеческими костями, черепами. Отсюда же вокруг по кручам над Днепром в ясный день можно было увидеть городище других родов, от них далеко в степь рядами тянулись курганы — среди них очень древние, с каменными фигурами забытых предков. Они стояли на вершинах, как стражи, в шлемах, с мечами у пояса, с длинными, до колен, руками; могилы весной осыпал белый цвет, а осенью, словно брызги крови, буйно укрывали их гроздья калины.
Ант немало прожил на свете, были у него братья — Тудор, Жадан, Телец и Прись, один за другим погибли они на поле брани; были у Анта три жены, которых он пережил надолго, а от них были у него сыновья… Но и с сыновьями не посчастли-вилось Анту — четверо из них сложили головы в далеких походах, три сына, оставшиеся в живых, покинули его под старость.
Как и почему все это случилось, Ант понять не мог. Когда-то, еще при деде Воике и отце Улебе, жили они своим родом в городище, на одном дворе, где на главном месте стояла землянка старейшины, а ошую и одесную от нее — землянки молодых, а еще дальше — клети, ямы для разного зерна, загоны для скота. Тогда они все вместе выходили из городища, чтобы засевать землю, вместе ходили на охоту, ели у одного очага, почитали и слушались старейшин своих. И старейшины, правда, были того достойны — они первыми выходили на валы, когда на Днепре или в степи появлялся враг, водили людей на рать, приносили от всего рода жертвы богам, чинили суд.
Часто, поднявшись по тропинке меж трав на вал городища и глядя на Днепр, кручу, на весь Любеч, как называли люди это место, Ант думал и скорбел: зачем живет он так долго, почему предки не зовут его к себе? Он, Ант, единственный сын, оставшийся в живых после старейшины Улеба, занял место отца, по закону и обычаю дедов стал старейшиной, но разве мог он сохранить род, который рассыпался, таял у него на глазах?!
Началось это еще при старейшинах Воике и Улебе, но тогда род был большой, сильный, дружный, и, когда один воин ушел жить к жене в чужой род за Днепром, а потом молодые поселились на горе, между двумя родами, урона от этого не было. Но когда умер Улеб, множество родовичей сразу ушли и построились далеко над Днепром и у опушки леса, потом члены рода стали выходить один за другим, и, наконец, дошло до того, что по всей долине и склонам выросли, как грибы, хижины и землянки. Со старейшиной Антом остались только три сына — Бразд, Сварг да еще Микула.
Долго сидел на родовом дворе сын Бразд. Ант сам послал его в княжескую дружину, когда князь Игорь шел на древлян, — надеялся, что вернется Бразд и будет жить с ним вместе. Бразд пришел с брани — и, как говорили люди, с немалой данью. Целый мех привез с собою да, кроме того, еще и княжью печать, пожалованье. За верную службу дал ему князь Игорь поприще земли, поприще леса, где сам Бразд выберет, и нарек его в Любече своим княжьим мужем.
Что означает «княжий муж», все узнали позднее, когда в Древлянской земле убили князя Игоря, и на столе великокняжеском в Киеве села Ольга. До того Любеч платил князю дань от рала и от дыма. Княгиня же Ольга завела везде — в Любече тоже — урони и уставы. Устав им чинил князь черниговский Оскол, урок взимал волостелин остерский Кожема, а посадником его в Любече стал Бразд. Тогда и ушел он от отца Анта, построил у Днепра терем.
Жил подле отца сын Сварг, золотые руки имел, пока был холост, у старых людей и у самого Анта научился варить железо, кузнью снабжал весь род. Но позднее, когда женился Сварг на девушке из другого, заднепровского рода, ушел и он из городища, построил на опушке леса свое жилье.
Один только сын Микула остался с отцом Антом. С ним старейшина и доживал свой век.
Любеч — так издавна называли люди Полянского племени городище рода Войков над Днепром. Вокруг этого городища возникли новые городища и роды — все любечане. А потом роды распались. Любеч, Любеч, что стало с тобою?
Уйдя в свои мысли, медленно шагал лесом старейшина Ант.
Это был чудесный вековой лес, начинался он далеко отсюда, в верхних землях, и широкой полосой, виясь, как змея, тянулся над левым берегом Днепра, словно прикрывая его от полей, до самого низовья.
Выше всех деревьев были здесь сосны; они росли то семьями, то поодиночке, с голыми, желтыми, как воск, стволами и зелеными густыми вершинами высились над лесом, словно дозорные, которые, сбивши на затылок колпаки и приложив ладони ко лбу, стерегут, зорко всматриваются в вечность.
А под ними, как вой, что только ждут приказа и тотчас, как раздастся клич, ринутся вперед, стояли, переплетаясь ветвями, врастали корнями в землю дубы и березы, ясени и осокори, а где поболотистее — ольха.
Бывали дни, когда по вершинам сосен пробегал ропот, все сильнее и сильнее начинали звенеть их стволы, и чаща откликалась шумом-скрипом, раскачивалась, стонала, рвалась из земли.
Тогда над лесом, как валы в море, катились тяжелые черные тучи, они задевали вершины сосен, обволакивали чащу, в черной мгле из туч начинали бить молнии, — они попадали то в одно, то в другое дерево, и те с громким воплем, словно прощаясь с жизнью, падали, валились на землю.
В это утро, когда Ант вышел на лов, в лесу было тихо, ничто не нарушало его покоя и величия, только здесь и там печально жаловались горлицы, каркал ворон да еще в ярах, прорезавших лес, звенели шумные потоки.
Но не к этим шумам и звукам прислушивался Ант. Мягко ступая по толстому настилу из опавших листьев, осторожно разводя руками ветви осыпанного красными плодами шиповника, он слушал, не раздастся ли где-нибудь олений рев.
Один раз он спугнул стадо кабанов, спавших в овраге над потоком, но не стал гнаться за ними, потому что идти одному на целое стадо этих хищных зверей было опасно…
Потом Ант прошел совсем близко от медвежьей берлоги. И с этим зверем встречаться в такое время с глазу на глаз он не хотел, — пусть ложится спать, Ант встретится с ним, когда все вокруг укроют снега.
А позже он, хоть и не услышал рева, напал на олений след. Их было два, это Ант увидел по следам копыт. Олени провели здесь всю ночь, земля вокруг была истоптана, они прошли совсем недавно: на траве повсюду еще лежала роса, а там, где прошли олени, она была сбита.
Ант пошел по следам оленей. Их, должно быть, кто-то спугнул, потому что вначале олени бежали широким шагом, потом пошли спокойнее, друг за другом, часто останавливаясь и объедая молодые побеги на березках и грушах, а на зеленых полянках лакомились свежей травой.
Позднее, когда солнце поднялось высоко над лесом, роса опала, трава просохла, и следить за оленями стало труднее, Ант всматривался вокруг так, что глаза у него заболели, вслушивался так, что в ушах звенело, терял след, снова находил его и снова терял.
Прошло, должно быть, много времени, и далеко зашел Ант: он заметил, что лес поредел, солнце очутилось у него за спиною.
Но в это время он еще раз увидел след оленей — они совсем недавно прошли березняком, ольшаником по болоту и шли спокойно.
Ант вышел на опушку, встал под деревом, чтобы его не заметили олени, увидел перед собою выжженное солнцем поле, где рядами стояли высокие курганы, где было необычайно тихо, только стрекотали без конца кузнечики.
И тогда случилось то, чего Ант не мог ожидать: среди однообразного стрекотания кузнечиков послышался пронзительный свист, и внезапно острая стрела впилась в грудь старейшины Анта…
Ант немало прожил на свете, были у него братья — Тудор, Жадан, Телец и Прись, один за другим погибли они на поле брани; были у Анта три жены, которых он пережил надолго, а от них были у него сыновья… Но и с сыновьями не посчастли-вилось Анту — четверо из них сложили головы в далеких походах, три сына, оставшиеся в живых, покинули его под старость.
Как и почему все это случилось, Ант понять не мог. Когда-то, еще при деде Воике и отце Улебе, жили они своим родом в городище, на одном дворе, где на главном месте стояла землянка старейшины, а ошую и одесную от нее — землянки молодых, а еще дальше — клети, ямы для разного зерна, загоны для скота. Тогда они все вместе выходили из городища, чтобы засевать землю, вместе ходили на охоту, ели у одного очага, почитали и слушались старейшин своих. И старейшины, правда, были того достойны — они первыми выходили на валы, когда на Днепре или в степи появлялся враг, водили людей на рать, приносили от всего рода жертвы богам, чинили суд.
Часто, поднявшись по тропинке меж трав на вал городища и глядя на Днепр, кручу, на весь Любеч, как называли люди это место, Ант думал и скорбел: зачем живет он так долго, почему предки не зовут его к себе? Он, Ант, единственный сын, оставшийся в живых после старейшины Улеба, занял место отца, по закону и обычаю дедов стал старейшиной, но разве мог он сохранить род, который рассыпался, таял у него на глазах?!
Началось это еще при старейшинах Воике и Улебе, но тогда род был большой, сильный, дружный, и, когда один воин ушел жить к жене в чужой род за Днепром, а потом молодые поселились на горе, между двумя родами, урона от этого не было. Но когда умер Улеб, множество родовичей сразу ушли и построились далеко над Днепром и у опушки леса, потом члены рода стали выходить один за другим, и, наконец, дошло до того, что по всей долине и склонам выросли, как грибы, хижины и землянки. Со старейшиной Антом остались только три сына — Бразд, Сварг да еще Микула.
Долго сидел на родовом дворе сын Бразд. Ант сам послал его в княжескую дружину, когда князь Игорь шел на древлян, — надеялся, что вернется Бразд и будет жить с ним вместе. Бразд пришел с брани — и, как говорили люди, с немалой данью. Целый мех привез с собою да, кроме того, еще и княжью печать, пожалованье. За верную службу дал ему князь Игорь поприще земли, поприще леса, где сам Бразд выберет, и нарек его в Любече своим княжьим мужем.
Что означает «княжий муж», все узнали позднее, когда в Древлянской земле убили князя Игоря, и на столе великокняжеском в Киеве села Ольга. До того Любеч платил князю дань от рала и от дыма. Княгиня же Ольга завела везде — в Любече тоже — урони и уставы. Устав им чинил князь черниговский Оскол, урок взимал волостелин остерский Кожема, а посадником его в Любече стал Бразд. Тогда и ушел он от отца Анта, построил у Днепра терем.
Жил подле отца сын Сварг, золотые руки имел, пока был холост, у старых людей и у самого Анта научился варить железо, кузнью снабжал весь род. Но позднее, когда женился Сварг на девушке из другого, заднепровского рода, ушел и он из городища, построил на опушке леса свое жилье.
Один только сын Микула остался с отцом Антом. С ним старейшина и доживал свой век.
Любеч — так издавна называли люди Полянского племени городище рода Войков над Днепром. Вокруг этого городища возникли новые городища и роды — все любечане. А потом роды распались. Любеч, Любеч, что стало с тобою?
Уйдя в свои мысли, медленно шагал лесом старейшина Ант.
Это был чудесный вековой лес, начинался он далеко отсюда, в верхних землях, и широкой полосой, виясь, как змея, тянулся над левым берегом Днепра, словно прикрывая его от полей, до самого низовья.
Выше всех деревьев были здесь сосны; они росли то семьями, то поодиночке, с голыми, желтыми, как воск, стволами и зелеными густыми вершинами высились над лесом, словно дозорные, которые, сбивши на затылок колпаки и приложив ладони ко лбу, стерегут, зорко всматриваются в вечность.
А под ними, как вой, что только ждут приказа и тотчас, как раздастся клич, ринутся вперед, стояли, переплетаясь ветвями, врастали корнями в землю дубы и березы, ясени и осокори, а где поболотистее — ольха.
Бывали дни, когда по вершинам сосен пробегал ропот, все сильнее и сильнее начинали звенеть их стволы, и чаща откликалась шумом-скрипом, раскачивалась, стонала, рвалась из земли.
Тогда над лесом, как валы в море, катились тяжелые черные тучи, они задевали вершины сосен, обволакивали чащу, в черной мгле из туч начинали бить молнии, — они попадали то в одно, то в другое дерево, и те с громким воплем, словно прощаясь с жизнью, падали, валились на землю.
В это утро, когда Ант вышел на лов, в лесу было тихо, ничто не нарушало его покоя и величия, только здесь и там печально жаловались горлицы, каркал ворон да еще в ярах, прорезавших лес, звенели шумные потоки.
Но не к этим шумам и звукам прислушивался Ант. Мягко ступая по толстому настилу из опавших листьев, осторожно разводя руками ветви осыпанного красными плодами шиповника, он слушал, не раздастся ли где-нибудь олений рев.
Один раз он спугнул стадо кабанов, спавших в овраге над потоком, но не стал гнаться за ними, потому что идти одному на целое стадо этих хищных зверей было опасно…
Потом Ант прошел совсем близко от медвежьей берлоги. И с этим зверем встречаться в такое время с глазу на глаз он не хотел, — пусть ложится спать, Ант встретится с ним, когда все вокруг укроют снега.
А позже он, хоть и не услышал рева, напал на олений след. Их было два, это Ант увидел по следам копыт. Олени провели здесь всю ночь, земля вокруг была истоптана, они прошли совсем недавно: на траве повсюду еще лежала роса, а там, где прошли олени, она была сбита.
Ант пошел по следам оленей. Их, должно быть, кто-то спугнул, потому что вначале олени бежали широким шагом, потом пошли спокойнее, друг за другом, часто останавливаясь и объедая молодые побеги на березках и грушах, а на зеленых полянках лакомились свежей травой.
Позднее, когда солнце поднялось высоко над лесом, роса опала, трава просохла, и следить за оленями стало труднее, Ант всматривался вокруг так, что глаза у него заболели, вслушивался так, что в ушах звенело, терял след, снова находил его и снова терял.
Прошло, должно быть, много времени, и далеко зашел Ант: он заметил, что лес поредел, солнце очутилось у него за спиною.
Но в это время он еще раз увидел след оленей — они совсем недавно прошли березняком, ольшаником по болоту и шли спокойно.
Ант вышел на опушку, встал под деревом, чтобы его не заметили олени, увидел перед собою выжженное солнцем поле, где рядами стояли высокие курганы, где было необычайно тихо, только стрекотали без конца кузнечики.
И тогда случилось то, чего Ант не мог ожидать: среди однообразного стрекотания кузнечиков послышался пронзительный свист, и внезапно острая стрела впилась в грудь старейшины Анта…
3
Стоя на валу, Микула долго смотрел, как отец с луком в левой руке прошел пожелтевшими травами, шагал некоторое время по опушке, а потом исчез между стволами.
Тогда Микула и Виста, захватив с собою горнец с раскаленными углями, тоже направились в лес, где нужно было выжигать пни, а в городище осталась только Малуша.
Когда же вечером, почерневшие от дыма и усталые, Микула и Виста возвратились из лесу, отца не было.
— Запоздал старейшина, — сказал Микула. — Должно, далеко зашел.
И когда стемнело, Микула несколько раз выходил, прислушивался, но ни вечером, ни за всю долгую ночь шагов отца вблизи от жилья не было слышно. Не пришел Ант ни на следующий день, ни на следующую ночь.
Тогда, уже на третий день, Микула бросился по всему Любе-чу. Род распался, каждый живет сам по себе, но все же Ант -старейшина: когда приезжает кто-нибудь от князя, он ведет с ним беседу, когда устанавливается размер дани, ему принадлежит первое слово… Микула не ошибся: и брат Бразд, и брат Сварг очень встревожились, услыхав, что Ант два дня тому назад пошел в лес и не вернулся; всех в селении всполошило известие о том, что Ант исчез. Поэтому три брата и еще несколько любечан оседлали коней, поехали по следам Анта, долго рыскали по лесу и, ничего там не найдя, выехали в поле.
Там, на высоком кургане с каменным памятником древнему старейшине их рода Воику, они нашли Анта. Он лежал весь в крови, со стрелою в груди.
Прошли ночь и день, еще один день и еще ночь, но Ант был в беспамятстве, весь в огне, лежал он на помосте, из груди его вырывались хрипение и свист, временами он задыхался от кашля, простирал руки перед собою.
Микула и Виста не отходили от отца, поворачивали его, поили, подкладывали повыше солому под голову.
Утром и вечером маленькая семья садилась вокруг огни-ща, Виста наливала в миску еду, клала деревянные ложки.
Еда у них была однообразная, скудная похлебка из вяленой рыбы с пресными лепешками, испеченными на каменных плитах, сочиво из гороха или фасоли, иногда цеж с сытою. Теперь уже Микула лил ложку похлебки и бросал маленькие кусочки хлеба в огонь. Притихшие Виста и Малуша смотрели, как огненные языки охватывают и поглощают жертву, потом начинали есть. Только отец Ант ничего не ел, лишь изредка глотал воду. Непонятно было, чем только живет старейшина.
Поздней ночью Микула сидел у очага и думал. Виста и Малуша уже спали. В очаге потрескивали и шипели мокрые корни, словно там кто-то сидел и тяжко вздыхал. Звуки долетали и снаружи. Один раз показалось, что где-то поблизости плачет дитя, порой слышался безудержный, страшный хохот, а то вдруг у самого порога раздавались странные шаги — не человека и не коня…
Но Микулу эти звуки и шумы не удивляли и не пугали. Он, как и все его предки, испокон веку жившие над Днепром, верил, что на свете есть боги добрые и боги злые, что человек может жертвой купить у добрых богов счастливую жизнь, но не должен враждовать и со злыми богами.
Прислушиваясь к ночным звукам, он узнавал за дверями шаги домового, у которого, как известно, козлиные копыта, на ветвях деревьев плакали, как малые дети, навы, на крыше хохотали дивы, а под огнищем в землянке шевелились чуры -души предков.
И вдруг он услыхал тихий голос отца Анта:
— Микула!
Микула даже вздрогнул — он никак не надеялся, что отец Ант сможет заговорить. Вскочил и в одно мгновение очутился у помоста.
Отец Ант смотрел на него так, словно хотел убедиться, действительно ли сын стоит перед ним.
— Микула!
— Это я, отец Ант! Чего тебе? Старейшина промолвил:
— Ничего… Готовы ли сани?
— Сани?
— Да, да, они должны стоять за порогом… Погляди… Микула понял и ужаснулся словам отца. Сани! Значит, он собирается в далекий путь, к пращурам.
— Сани готовы, — сказал Микула.
— Вот и ладно, — произнес Ант. — Тогда я поеду.
Он на мгновение замолк, откинул голову и долго смотрел на дымоход, куда тонкой струйкой тянулся дым. Потом приподнялся на руках, обвел взглядом землянку и помост, на котором спали Виста с дочерью.
— Тут нет никого? — спросил Ант.
— Нет, отец Ант, никого тут нет, — быстро ответил Микула, думая, что старейшина снова теряет сознание.
Отец Ант сидел на помосте, упираясь руками в доски. Лицо его было бледно и сурово, глаза ясные, он даже не хрипел, не кашлял, был только неспокоен.
— За порогом кто-то стоит, — сказал он.
— Нет, отец, — отозвался Микула, — там никого нет.
— Не говори, — перебил его Ант. — Я знаю… Они стоят, ждут. Подойди ближе. Слушай, Микула…
Он задумался, словно припоминая что-то.
— Так, так, — продолжал он. — Тогда за лесом меня подстрелил печенег… Стрелой в грудь… Но я выстоял, спрятался, а потом пополз в поле, убил печенега у могилы старейшины деда Воика. И так я долго лежал… Ночью же, когда взошел месяц, ко мне пришли Улеб и Воик, все старейшины, они сели вокруг меня с мечами и щитами, долго говорили… Но что, что они мне сказали?
Ант снова умолк, закрыл глаза, стараясь, как видно, представить себе, как он лежал ночью в поле у могилы, как сидели, поставив рядом с собою щиты и опираясь руками на блестящие мечи, давние прадеды его, как друг за другом они говорили.
— Старейшина Улеб сказал: «Ант уже много прожил на свете, он стар и немощен, позовем его к себе!» А старейшина Воик ударил мечом о землю и молвил: «А кто будет беречь наш клад?» Тогда все сказали: «Пусть уж Ант сам думает, кому беречь клад». Ты слышишь, Микула?… Сани стоят, я уйду к пращурам, и отныне старейшиной рода будешь ты… Слушай, Микула, и запоминай… Брань была прежде дедов наших и при отцах наших, мир стоял до брани, и брань была прежде мира… Не я виноват, что род наш распадается и уже распался… Но роды снова сойдутся, сольются… Тебе завещаю — береги род свой, береги клад, что остался нам от дедов и отцов…
— Какой клад? — вырвалось у Микулы.
— Клад этот лежит в земле над Днепром… Возьми заступ и ищи его… Он закопан тут, за городищем, над Днепром… Ты слышишь, Микула? — Слышу, отец Ант.
— Сбережешь клад?
— Сберегу, отец.
И внезапно на глазах у Микулы отец Ант изменился — лицо его побелело как мел, взгляд заметался по хижине.
— Слышишь? — тревожно спросил он. -Что?
— Они шумят, идут. И неожиданно:
— Где мой лук и стрелы?
— Вон висит лук, а вон стрелы.
— Дай мне лук, дай стрелы… Да поскорее, Микула…
Микула бросился к стене, снял лук, выбрал стрелу.
Тогда Ант встал с помоста, взял лук и стрелу, пошел к выходу. Микула не знал, куда собрался идти отец, но бросился вперед, поддержал Анта.
Тогда Микула и Виста, захватив с собою горнец с раскаленными углями, тоже направились в лес, где нужно было выжигать пни, а в городище осталась только Малуша.
Когда же вечером, почерневшие от дыма и усталые, Микула и Виста возвратились из лесу, отца не было.
— Запоздал старейшина, — сказал Микула. — Должно, далеко зашел.
И когда стемнело, Микула несколько раз выходил, прислушивался, но ни вечером, ни за всю долгую ночь шагов отца вблизи от жилья не было слышно. Не пришел Ант ни на следующий день, ни на следующую ночь.
Тогда, уже на третий день, Микула бросился по всему Любе-чу. Род распался, каждый живет сам по себе, но все же Ант -старейшина: когда приезжает кто-нибудь от князя, он ведет с ним беседу, когда устанавливается размер дани, ему принадлежит первое слово… Микула не ошибся: и брат Бразд, и брат Сварг очень встревожились, услыхав, что Ант два дня тому назад пошел в лес и не вернулся; всех в селении всполошило известие о том, что Ант исчез. Поэтому три брата и еще несколько любечан оседлали коней, поехали по следам Анта, долго рыскали по лесу и, ничего там не найдя, выехали в поле.
Там, на высоком кургане с каменным памятником древнему старейшине их рода Воику, они нашли Анта. Он лежал весь в крови, со стрелою в груди.
Прошли ночь и день, еще один день и еще ночь, но Ант был в беспамятстве, весь в огне, лежал он на помосте, из груди его вырывались хрипение и свист, временами он задыхался от кашля, простирал руки перед собою.
Микула и Виста не отходили от отца, поворачивали его, поили, подкладывали повыше солому под голову.
Утром и вечером маленькая семья садилась вокруг огни-ща, Виста наливала в миску еду, клала деревянные ложки.
Еда у них была однообразная, скудная похлебка из вяленой рыбы с пресными лепешками, испеченными на каменных плитах, сочиво из гороха или фасоли, иногда цеж с сытою. Теперь уже Микула лил ложку похлебки и бросал маленькие кусочки хлеба в огонь. Притихшие Виста и Малуша смотрели, как огненные языки охватывают и поглощают жертву, потом начинали есть. Только отец Ант ничего не ел, лишь изредка глотал воду. Непонятно было, чем только живет старейшина.
Поздней ночью Микула сидел у очага и думал. Виста и Малуша уже спали. В очаге потрескивали и шипели мокрые корни, словно там кто-то сидел и тяжко вздыхал. Звуки долетали и снаружи. Один раз показалось, что где-то поблизости плачет дитя, порой слышался безудержный, страшный хохот, а то вдруг у самого порога раздавались странные шаги — не человека и не коня…
Но Микулу эти звуки и шумы не удивляли и не пугали. Он, как и все его предки, испокон веку жившие над Днепром, верил, что на свете есть боги добрые и боги злые, что человек может жертвой купить у добрых богов счастливую жизнь, но не должен враждовать и со злыми богами.
Прислушиваясь к ночным звукам, он узнавал за дверями шаги домового, у которого, как известно, козлиные копыта, на ветвях деревьев плакали, как малые дети, навы, на крыше хохотали дивы, а под огнищем в землянке шевелились чуры -души предков.
И вдруг он услыхал тихий голос отца Анта:
— Микула!
Микула даже вздрогнул — он никак не надеялся, что отец Ант сможет заговорить. Вскочил и в одно мгновение очутился у помоста.
Отец Ант смотрел на него так, словно хотел убедиться, действительно ли сын стоит перед ним.
— Микула!
— Это я, отец Ант! Чего тебе? Старейшина промолвил:
— Ничего… Готовы ли сани?
— Сани?
— Да, да, они должны стоять за порогом… Погляди… Микула понял и ужаснулся словам отца. Сани! Значит, он собирается в далекий путь, к пращурам.
— Сани готовы, — сказал Микула.
— Вот и ладно, — произнес Ант. — Тогда я поеду.
Он на мгновение замолк, откинул голову и долго смотрел на дымоход, куда тонкой струйкой тянулся дым. Потом приподнялся на руках, обвел взглядом землянку и помост, на котором спали Виста с дочерью.
— Тут нет никого? — спросил Ант.
— Нет, отец Ант, никого тут нет, — быстро ответил Микула, думая, что старейшина снова теряет сознание.
Отец Ант сидел на помосте, упираясь руками в доски. Лицо его было бледно и сурово, глаза ясные, он даже не хрипел, не кашлял, был только неспокоен.
— За порогом кто-то стоит, — сказал он.
— Нет, отец, — отозвался Микула, — там никого нет.
— Не говори, — перебил его Ант. — Я знаю… Они стоят, ждут. Подойди ближе. Слушай, Микула…
Он задумался, словно припоминая что-то.
— Так, так, — продолжал он. — Тогда за лесом меня подстрелил печенег… Стрелой в грудь… Но я выстоял, спрятался, а потом пополз в поле, убил печенега у могилы старейшины деда Воика. И так я долго лежал… Ночью же, когда взошел месяц, ко мне пришли Улеб и Воик, все старейшины, они сели вокруг меня с мечами и щитами, долго говорили… Но что, что они мне сказали?
Ант снова умолк, закрыл глаза, стараясь, как видно, представить себе, как он лежал ночью в поле у могилы, как сидели, поставив рядом с собою щиты и опираясь руками на блестящие мечи, давние прадеды его, как друг за другом они говорили.
— Старейшина Улеб сказал: «Ант уже много прожил на свете, он стар и немощен, позовем его к себе!» А старейшина Воик ударил мечом о землю и молвил: «А кто будет беречь наш клад?» Тогда все сказали: «Пусть уж Ант сам думает, кому беречь клад». Ты слышишь, Микула?… Сани стоят, я уйду к пращурам, и отныне старейшиной рода будешь ты… Слушай, Микула, и запоминай… Брань была прежде дедов наших и при отцах наших, мир стоял до брани, и брань была прежде мира… Не я виноват, что род наш распадается и уже распался… Но роды снова сойдутся, сольются… Тебе завещаю — береги род свой, береги клад, что остался нам от дедов и отцов…
— Какой клад? — вырвалось у Микулы.
— Клад этот лежит в земле над Днепром… Возьми заступ и ищи его… Он закопан тут, за городищем, над Днепром… Ты слышишь, Микула? — Слышу, отец Ант.
— Сбережешь клад?
— Сберегу, отец.
И внезапно на глазах у Микулы отец Ант изменился — лицо его побелело как мел, взгляд заметался по хижине.
— Слышишь? — тревожно спросил он. -Что?
— Они шумят, идут. И неожиданно:
— Где мой лук и стрелы?
— Вон висит лук, а вон стрелы.
— Дай мне лук, дай стрелы… Да поскорее, Микула…
Микула бросился к стене, снял лук, выбрал стрелу.
Тогда Ант встал с помоста, взял лук и стрелу, пошел к выходу. Микула не знал, куда собрался идти отец, но бросился вперед, поддержал Анта.