Страница:
– Он хочет знать: возможно, секта стала лишь поводом удрать от нас, – с супружеской предупредительностью вставил ее муж.
Тут я уразумел: мистер Бонжур был не просто адвокат – он был хороший адвокат.
– Не очень ладили. Не очень, – отчеканила миссис Бонжур.
– Но мы оставались в рамках, – перебил ее мистер Бонжур. – Понимаете, «не ладили» – это одно, но чтобы удирать…
Его жену передернуло.
– Я уверена, мистер Мэннинг поймет нас правильно…
– Да, но я не хотел бы создать ложное впечатление…
Оба глянули на меня беспомощно. Поразительно, как супружеские пары умудряются превратить каждого встречного в консультанта по семейным проблемам. Потому я выдержал паузу – потерпите, милые.
– И что же это за впечатление?
– Джон ударил ее, – сказала миссис Бонжур ясно и безжалостно. – Когда мы ссорились… в последний раз, Джон ударил ее.
– Я… я… – Джон заперхал, будто захотел смачно харкнуть, но не харкнул, а сглотнул.
Толстыми пальцами вытер слезы.
– Я не знаю… не знаю, как это вышло…
Чуть ли не всхлипнул.
– Джонни считает: он во всем виноват, – пояснила миссис Бонжур безучастно.
– Я ценю вашу откровенность, – сообщил я деловито. – Большинство стараются приукрасить, сгладить острые углы. Думают, если сами будут выглядеть ангелочками, их лучше обслужат. Но в таких ситуациях важна одна правда и только правда.
Я наклонился, уперев локти в стол, – ни дать ни взять, вылитый Ремингтон Стил.
– Вы это понимаете?
– Конечно, – подтвердил мистер Бонжур слегка раздраженно.
Оплату, условия и прочее в том же духе всегда трудно обсуждать. Тут важно улучить подходящий момент. Я обычно упоминаю о деньгах, когда разговор не клеится, в особенности если эмоции зашкаливают и дело пахнет слезами и криками. К людям моей профессии редко приходят в спокойном состоянии. Но вся ершистость, слезливость и другие ненужные эмоции пропадают как по волшебству, едва речь заходит о деньгах. Супруги успокоились мгновенно. Я буквально ощущал: лишь только пошло обсуждение расходов и платежей, как сердца их застучали размереннее и спокойнее. Люди всегда ценят простоту и надежность или хотя бы их видимость. А материи проще и очевиднее купли-продажи и придумать трудно.
Раскрытый бумажник – лучшее средство от соплей и истерик.
Супруги приняли все, даже несусветную цену, не споря и не пытаясь торговаться. Кажется, я мог бы заломить и вдвое, и втрое – мистер Бонжур кивнул бы с той же покорностью, соглашаясь. Жена же его ради дочки печенку свою продала бы китайскому тюремному госпиталю. Меня тут же кольнуло сожаление: такой ведь шанс заработать упустил… Ну, вы знаете, это вроде как вздыхаешь тайком, когда чувствуешь: большое пролетело мимо и поздно его хватать. Понимаю, такие откровения не слишком мне льстят, но разве вы сами не задыхаетесь под кучей счетов, приходящих все время и отовсюду? А у Джона Бонжура бумажник чуть не толще его самого, прямо лопается в руках.
Трудно сдержать раздражение, когда видишь, сколько получает желающий твоей помощи, и сравниваешь со своим убогим доходом. Как только я догадался о профессии мистера Бонжура, у меня на языке так и завертелся вопрос. Наконец пришло время его задать.
– У меня последний вопрос, – объявил я. – К вам, мистер Бонжур. Как я понимаю, вы – адвокат и ваша фирма наверняка регулярно нанимает частных детективов.
Глянул на меня удивленно и испуганно: как так, я ж ему вроде не говорил?
– Я не уверен, что понимаю вас…
– Такое дело, чреватое последствиями… очень большими последствиями, вы же понимаете, тут столько личного… оно же требует доверия, правда?
Я выдержал паузу – пусть поразмыслит про доверие ко мне, в самом-то деле.
– Почему же вы обратились в мое агентство, а не к тем, кого хорошо знаете?
– Это я придумала, – созналась Аманда.
Я так и предполагал – но подтверждение обрадовало.
– Почему?
Джонатан Бонжур посмотрел на меня с вежливым интересом – так доктора разглядывают результаты биопсии.
– Простите, мистер Мэннинг, но у меня несколько, хм, предвзятое мнение о людях вашей профессии.
Ну-ну. У шлюхи предвзятое мнение о стриптизерках. И еще извиняется, законник вонючий.
– Скажем так: мое мнение сформировалось как результат большого личного опыта.
– Не только в этом дело, – добавила Аманда нервно. – Знаете, Джонатан уже был там, спрашивал, и те люди… они скорее вашего круга, в общем, как вы…
– Как я? Само собой. – Я помимо воли улыбнулся, кивнул. – Вы имеете в виду, социально и финансово несостоятельные?
Миссис смутилась – на три секунды.
– Мы думали, вы сможете… говорить на их языке.
Гребаные богатеи. Всегда им неловко и стыдно за свой достаток, за свою ухоженность и образованность. Но это, конечно, если сохранилась хоть капля совести.
– Что, моя рекламка настолько дешево выглядит?
Пара смущенных смешков.
Как будто все обговорено и рассказано – а ведь прояснилось не много. Столько осталось нестыковок в простом вроде бы деле. Наверняка, если хорошенько и спокойно обдумать, и простым оно вовсе не покажется. Возможно, вообще перевернется с ног на голову.
Я сказал: у меня, дескать, еще пара расследований на руках, но с их делом начну прямо сейчас. Когда пропажу расследуешь, главное – время.
Затем я поступил как обычно с новыми клиентами: вручил супругам Бонжур список заданий. Пусть обыщут комнату дочери. Старые дневники, признаки употребления наркотиков, CD или DVD, карты памяти от фотоаппарата – все может пригодиться, навести на след. Пусть позвонят Калебу Нолену, сообщат про меня, попросят помогать всеми силами. И Ксенофонту Баарсу пусть тоже позвонят – само собою, скрывая гнев.
– Пожалуйста, никаких эмоций, – предупредил я простодушно. – Это не ради самоутверждения, не ради доказательства правоты. Это для дела.
Тут в чем хитрость? Бонжуры пришли ко мне, отчаявшись. Ничего другого им не осталось. Они меня наняли, но надежды не прибавилось. Бонжуры попросту сменили одно отчаяние на другое, отдали свою беспомощность в иные руки – и все. Вспомните, как ощущаете себя, когда в доме орудует монтер, сантехник или – горше всего – спец по компьютерам. Вы вынуждены ему довериться и бессильно смотреть, как он работает, глядя на вас будто на мебель.
Мои же клиенты уносят из конторы не только искру надежды, профессионально раздутую и подкормленную, но и ощущение собственной значимости, возможности помочь, поучаствовать. Исполнить важные, необходимые дела.
Им приятно и мне полезно – не всегда, конечно. Есть клиенты, способные любую мелочь превратить в увесистую пакость и мне, и себе.
Я проводил Бонжуров до стеклянных дверей офиса с торжественностью и серьезностью, достойной директора погребальной конторы. Там случилась неловкая заминка: миссис Бонжур опустилась на колено, завязывая шнурки. Супруг скривился, глянул нетерпеливо – вот беда-то, ну почему бы тебе просто не сказать «до свидания» и не управиться с этими чертовыми шнурками где-нибудь еще? Ну напасть: дело сделали, как разумные солидные люди, а она…
Тут мне досталась своя толика раздражения и смущения. С ними трудно бороться, когда клиент от нечего делать рассматривает трещины на потолке и вытертый линолеум. Да уж, душок будто у прогорающего бюро путешествий: все выношенное, потрепанное, по углам плесень. Успешнейшее и знаменитое «Агентство Мэннинга», мать его. Представляю, как они заберутся в свой «БМВ», надежный и звуконепроницаемый, и мистер поделится своими впечатлениями, равнодушно так пожав плечами: мол, больше ничего не оставалось: «Знаешь, дорогая, это место – такая грязная свалка!»
И вдруг я понял: миссис Бонжур плачет. Опустила голову на колени, щекой прижалась – нелепая, беспомощная, жалкий отросток своей же тени, раздутой, больной, брошенной косым светом на вытрепанный коврик у двери. Дрожала, будто щенок у ветеринара, поскуливая тихонько, почти неслышно.
Вот бля!
Сперва я о себе подумал: не иначе, даму переполнило унижение. Надо же, к такому грязному, низкому типу идти на поклон. Но скоро опомнился: тьфу ты, глупости какие! В другом дело. Потом, раскопав, разнюхав, понял: тогда я впервые увидел настоящую миссис Аманду Бонжур, в девичестве Мэнди Паттерсон. И эта Мэнди знала и помнила кое-что не совсем подходящее для миссис Бонжур, респектабельной супруги адвоката Джонатана Бонжура.
Странно, не правда ли, – внезапно увидеть живого человека за маской? Узнать, разгадать истинное за слоями привычек и повадок. Будто впечатления, тасуясь картами в колоде, вдруг выстраиваются – и в мгновение ока незнакомец делается родным и близким, становится своим.
Плакала она ровно полминуты. Затем встала, глянула на супруга с мгновенной ненавистью, кивнула мне, прощаясь, и шагнула за дверь, в чересполосицу теней, разлиновавших коридор. Вышла на улицу – гладкой, плавной, уверенной походкой, а шнурки ее левой туфли мотались вперед-назад с каждым шагом. Джонатан Бонжур молча плелся позади.
А мне было неловко и стыдно – будто увидел что-то нелепое, но героическое. То, чего так и не сумел понять.
Дорожка третья
Тут я уразумел: мистер Бонжур был не просто адвокат – он был хороший адвокат.
– Не очень ладили. Не очень, – отчеканила миссис Бонжур.
– Но мы оставались в рамках, – перебил ее мистер Бонжур. – Понимаете, «не ладили» – это одно, но чтобы удирать…
Его жену передернуло.
– Я уверена, мистер Мэннинг поймет нас правильно…
– Да, но я не хотел бы создать ложное впечатление…
Оба глянули на меня беспомощно. Поразительно, как супружеские пары умудряются превратить каждого встречного в консультанта по семейным проблемам. Потому я выдержал паузу – потерпите, милые.
– И что же это за впечатление?
– Джон ударил ее, – сказала миссис Бонжур ясно и безжалостно. – Когда мы ссорились… в последний раз, Джон ударил ее.
– Я… я… – Джон заперхал, будто захотел смачно харкнуть, но не харкнул, а сглотнул.
Толстыми пальцами вытер слезы.
– Я не знаю… не знаю, как это вышло…
Чуть ли не всхлипнул.
– Джонни считает: он во всем виноват, – пояснила миссис Бонжур безучастно.
– Я ценю вашу откровенность, – сообщил я деловито. – Большинство стараются приукрасить, сгладить острые углы. Думают, если сами будут выглядеть ангелочками, их лучше обслужат. Но в таких ситуациях важна одна правда и только правда.
Я наклонился, уперев локти в стол, – ни дать ни взять, вылитый Ремингтон Стил.
– Вы это понимаете?
– Конечно, – подтвердил мистер Бонжур слегка раздраженно.
Оплату, условия и прочее в том же духе всегда трудно обсуждать. Тут важно улучить подходящий момент. Я обычно упоминаю о деньгах, когда разговор не клеится, в особенности если эмоции зашкаливают и дело пахнет слезами и криками. К людям моей профессии редко приходят в спокойном состоянии. Но вся ершистость, слезливость и другие ненужные эмоции пропадают как по волшебству, едва речь заходит о деньгах. Супруги успокоились мгновенно. Я буквально ощущал: лишь только пошло обсуждение расходов и платежей, как сердца их застучали размереннее и спокойнее. Люди всегда ценят простоту и надежность или хотя бы их видимость. А материи проще и очевиднее купли-продажи и придумать трудно.
Раскрытый бумажник – лучшее средство от соплей и истерик.
Супруги приняли все, даже несусветную цену, не споря и не пытаясь торговаться. Кажется, я мог бы заломить и вдвое, и втрое – мистер Бонжур кивнул бы с той же покорностью, соглашаясь. Жена же его ради дочки печенку свою продала бы китайскому тюремному госпиталю. Меня тут же кольнуло сожаление: такой ведь шанс заработать упустил… Ну, вы знаете, это вроде как вздыхаешь тайком, когда чувствуешь: большое пролетело мимо и поздно его хватать. Понимаю, такие откровения не слишком мне льстят, но разве вы сами не задыхаетесь под кучей счетов, приходящих все время и отовсюду? А у Джона Бонжура бумажник чуть не толще его самого, прямо лопается в руках.
Трудно сдержать раздражение, когда видишь, сколько получает желающий твоей помощи, и сравниваешь со своим убогим доходом. Как только я догадался о профессии мистера Бонжура, у меня на языке так и завертелся вопрос. Наконец пришло время его задать.
– У меня последний вопрос, – объявил я. – К вам, мистер Бонжур. Как я понимаю, вы – адвокат и ваша фирма наверняка регулярно нанимает частных детективов.
Глянул на меня удивленно и испуганно: как так, я ж ему вроде не говорил?
– Я не уверен, что понимаю вас…
– Такое дело, чреватое последствиями… очень большими последствиями, вы же понимаете, тут столько личного… оно же требует доверия, правда?
Я выдержал паузу – пусть поразмыслит про доверие ко мне, в самом-то деле.
– Почему же вы обратились в мое агентство, а не к тем, кого хорошо знаете?
– Это я придумала, – созналась Аманда.
Я так и предполагал – но подтверждение обрадовало.
– Почему?
Джонатан Бонжур посмотрел на меня с вежливым интересом – так доктора разглядывают результаты биопсии.
– Простите, мистер Мэннинг, но у меня несколько, хм, предвзятое мнение о людях вашей профессии.
Ну-ну. У шлюхи предвзятое мнение о стриптизерках. И еще извиняется, законник вонючий.
– Скажем так: мое мнение сформировалось как результат большого личного опыта.
– Не только в этом дело, – добавила Аманда нервно. – Знаете, Джонатан уже был там, спрашивал, и те люди… они скорее вашего круга, в общем, как вы…
– Как я? Само собой. – Я помимо воли улыбнулся, кивнул. – Вы имеете в виду, социально и финансово несостоятельные?
Миссис смутилась – на три секунды.
– Мы думали, вы сможете… говорить на их языке.
Гребаные богатеи. Всегда им неловко и стыдно за свой достаток, за свою ухоженность и образованность. Но это, конечно, если сохранилась хоть капля совести.
– Что, моя рекламка настолько дешево выглядит?
Пара смущенных смешков.
Как будто все обговорено и рассказано – а ведь прояснилось не много. Столько осталось нестыковок в простом вроде бы деле. Наверняка, если хорошенько и спокойно обдумать, и простым оно вовсе не покажется. Возможно, вообще перевернется с ног на голову.
Я сказал: у меня, дескать, еще пара расследований на руках, но с их делом начну прямо сейчас. Когда пропажу расследуешь, главное – время.
Затем я поступил как обычно с новыми клиентами: вручил супругам Бонжур список заданий. Пусть обыщут комнату дочери. Старые дневники, признаки употребления наркотиков, CD или DVD, карты памяти от фотоаппарата – все может пригодиться, навести на след. Пусть позвонят Калебу Нолену, сообщат про меня, попросят помогать всеми силами. И Ксенофонту Баарсу пусть тоже позвонят – само собою, скрывая гнев.
– Пожалуйста, никаких эмоций, – предупредил я простодушно. – Это не ради самоутверждения, не ради доказательства правоты. Это для дела.
Тут в чем хитрость? Бонжуры пришли ко мне, отчаявшись. Ничего другого им не осталось. Они меня наняли, но надежды не прибавилось. Бонжуры попросту сменили одно отчаяние на другое, отдали свою беспомощность в иные руки – и все. Вспомните, как ощущаете себя, когда в доме орудует монтер, сантехник или – горше всего – спец по компьютерам. Вы вынуждены ему довериться и бессильно смотреть, как он работает, глядя на вас будто на мебель.
Мои же клиенты уносят из конторы не только искру надежды, профессионально раздутую и подкормленную, но и ощущение собственной значимости, возможности помочь, поучаствовать. Исполнить важные, необходимые дела.
Им приятно и мне полезно – не всегда, конечно. Есть клиенты, способные любую мелочь превратить в увесистую пакость и мне, и себе.
Я проводил Бонжуров до стеклянных дверей офиса с торжественностью и серьезностью, достойной директора погребальной конторы. Там случилась неловкая заминка: миссис Бонжур опустилась на колено, завязывая шнурки. Супруг скривился, глянул нетерпеливо – вот беда-то, ну почему бы тебе просто не сказать «до свидания» и не управиться с этими чертовыми шнурками где-нибудь еще? Ну напасть: дело сделали, как разумные солидные люди, а она…
Тут мне досталась своя толика раздражения и смущения. С ними трудно бороться, когда клиент от нечего делать рассматривает трещины на потолке и вытертый линолеум. Да уж, душок будто у прогорающего бюро путешествий: все выношенное, потрепанное, по углам плесень. Успешнейшее и знаменитое «Агентство Мэннинга», мать его. Представляю, как они заберутся в свой «БМВ», надежный и звуконепроницаемый, и мистер поделится своими впечатлениями, равнодушно так пожав плечами: мол, больше ничего не оставалось: «Знаешь, дорогая, это место – такая грязная свалка!»
И вдруг я понял: миссис Бонжур плачет. Опустила голову на колени, щекой прижалась – нелепая, беспомощная, жалкий отросток своей же тени, раздутой, больной, брошенной косым светом на вытрепанный коврик у двери. Дрожала, будто щенок у ветеринара, поскуливая тихонько, почти неслышно.
Вот бля!
Сперва я о себе подумал: не иначе, даму переполнило унижение. Надо же, к такому грязному, низкому типу идти на поклон. Но скоро опомнился: тьфу ты, глупости какие! В другом дело. Потом, раскопав, разнюхав, понял: тогда я впервые увидел настоящую миссис Аманду Бонжур, в девичестве Мэнди Паттерсон. И эта Мэнди знала и помнила кое-что не совсем подходящее для миссис Бонжур, респектабельной супруги адвоката Джонатана Бонжура.
Странно, не правда ли, – внезапно увидеть живого человека за маской? Узнать, разгадать истинное за слоями привычек и повадок. Будто впечатления, тасуясь картами в колоде, вдруг выстраиваются – и в мгновение ока незнакомец делается родным и близким, становится своим.
Плакала она ровно полминуты. Затем встала, глянула на супруга с мгновенной ненавистью, кивнула мне, прощаясь, и шагнула за дверь, в чересполосицу теней, разлиновавших коридор. Вышла на улицу – гладкой, плавной, уверенной походкой, а шнурки ее левой туфли мотались вперед-назад с каждым шагом. Джонатан Бонжур молча плелся позади.
А мне было неловко и стыдно – будто увидел что-то нелепое, но героическое. То, чего так и не сумел понять.
Дорожка третья
Сто тысяч сигарет
Когда Бонжуры ушли, я занялся сексом с Кимберли в копировальной комнате, ласково мною называемой «копулировальной». Ким подрабатывала в моем агентстве около двадцати часов в неделю, по три-четыре часа в день – где-то от десяти утра до двух пополудни. Затем отправлялась на настоящую работу – стриптизершей в заведение под названием «Клуб Зингер». Ким была прелестной девочкой, умницей (временами до занудства) и красавицей, хотя, на мой вкус, слишком уж тощей, выглаженной, кукольной – как обычно у стриптизерок.
Я люблю нанимать секретарш в стриптиз-барах. Приятно знать сотрудников как облупленных. И со сменяемостью кадров никаких проблем. Большинство девиц из стриптиз-бара с жадностью хватаются за предложение подработать и трудятся усердно, пока до них не доходит: а) наниматель-то редкий зануда; б) хоть работа и в детективном агентстве, но никакой романтики – каждодневная нудная возня с бумажками; в) заработок вовсе никуда. Кимберли уже узнала и а), и б), и в). Хуже того, я и зубную страховку ее не оплатил вовремя. Но, несмотря на это, Кимберли держалась уже полгода. Я даже тревожиться начал: может, влюбилась в меня?
После секса мы задумчиво покурили у окна.
– Перенеси-ка на завтра, что там у меня назначено после обеда, – распорядился я.
– Ничего у тебя не назначено, – отозвалась Ким.
Вообще говоря, она давно уже не принимала меня всерьез. Трудно относиться с пиететом к трахающему тебя боссу. В голых мужчинах есть что-то смехотворно несерьезное. Мне кажется, это из-за мошонки.
– Так зачем я тебя держу?
Кимберли дососала сигарету до фильтра и выщелкнула окурок в окно.
– Для тяжелого физического труда, – объяснила, выдохнув. – Когда аж кряхтишь и стонешь от натуги.
– Ха-ха, – ответил я, вышвыривая свой следом на щебень и трещиноватый асфальт внизу. «В толпу», – как говаривала Кимберли, глядя на тысячи окурков, уже скопившихся там.
Я встал.
– В «Дрожки» пойдешь? – осведомилась Кимберли.
Я постарался не обращать внимания на то, как она красива в зыбком косом свете, пробивающемся с аллеи. Промычал невнятно: «Угу». Она привычно ухмыльнулась – насмешливо и отчасти презрительно. Она тоже знала меня как облупленного.
Надо было приниматься за работу по делу «Мертвая Дженнифер», и потому я отправился в любимую кофейню, называвшуюся «Дрожки», где околачивался днями напролет. Там меня мафия и пристукнет когда-нибудь – если сочтет стоящим усилий.
Кофейня за углом, где сидят бездельники и куда охотно заглядывают спешащие по делам прохожие, – уютное пристанище, губка, впитывающая и местных бомжей, и затюканных клерков, и молодых мамаш, наслаждающихся отпуском по уходу за чадами. Как и у всех заведений на моей улице, жизнь «Дрожек» протекала сложно и циклично. Иногда кофейня забита под завязку, кондиционеры с духотой не справляются. А порой здесь безлюдно, холодно и неуютно, будто на хоккейной арене в понедельник утром.
В тот день мне повезло – было почти пусто. Мимоходом отвесил комплимент Эшлен: «Чудесная у тебя прическа сегодня!» Перекинулся парой слов с хозяйкой, Мишель.
– Стол, над новым делом работаешь, да? – тут же затараторила Эшлен, жизнерадостная болтушка.
Кафешным девушкам я казался кем-то вроде зверя из цирка – опасным с виду, почти настоящим, но без клыков и с подпиленными когтями. Ухватить ухватит, да не укусит, обслюнявит только.
– Начинаю работать.
– И над чем сейчас? Очередная шестипалая шлюшка? – Мишель подмигнула мне из-за стойки с бокалами.
– Нет-нет! – запротестовала Эшлен. – Мое любимое дело – это про парня того, ну, который с… как же оно называется?.. Ага, с пустулой на причиндале!
– О да! – Мишель хихикнула. – Дело «Девять раз поскрестись»!
Я временами с удовольствием шокировал бедных девушек, рассказывая про особо колоритные дела. И давал им названия для вящего эффекта. Эдакий Конан Дойл в стиле порно.
– Нет, девушки. На сей раз настоящее, без балды. Важное и большое.
– И как оно называется? – спросила Эшлен.
– Называется? Хм, «Девушка, погибшая в забытой Богом дыре».
– Ну, звучит серьезно до смерти, – поддакнула Мишель неуверенно.
Вот оно, неудобство постоянной клоунады. Когда вдруг становится не смешно – а рано или поздно обязательно становится не смешно, – на тебя смотрят будто на незнакомца, чужого сумасброда, не понимая, как с тобой обращаться.
– Я же говорил – важное.
Оно самое, солидное дело для солидного «Агентства Мэннинга».
Честно говоря, это «серьезно до смерти» меня вышибло из колеи. Я вместе с кофе удалился в самый затишный и сумрачный уголок кафе и засел, размышляя. Презираю мелкие, глупые, несерьезные делишки, но ведь и на душу из-за них ничего не ложится. К примеру, я однажды две недели выслеживал парня, оттого что его жене почудился запашок кала с пениса. Ну, я нащелкал фоток – как он из гей-клубов выходит и всякое такое. Показываю жене, а она – вы только представьте! – от счастья заплакала. Наверное, всегда подозревала: гей он, с ней остался против своей натуры, ради нее остался, терпел, любил! А чего испугалась: вдруг с другой бабой повелся? Ну и скажите мне, какая разница, провалю я такое дело или удачно сделаю? Как подобное дело вообще возможно провалить?
Ноль последствий – значит, ноль ответственности. Я предпочитаю гарцевать по жизни именно так.
В этом, собственно, и дело. Вы на меня гляньте: засранец засранцем, прогадивший все. А любой засранец твердо знает: поведешься с настоящим, солидным народом, который решает, двигает суммы и даже в нужнике не расстается с газетой, – хлопот не оберешься. Настоящих, серьезных хлопот. Засранцы все просирают. Они по жизни такие. И если ты просрешь дело засранца – ну так он еще горше его бы просрал, и если с тобой сделать что захочет – тоже просрет. По всемогущему закону больших чисел, в среднем вся эта засранная куча сама себя гасит и все выходит путем. Потому-то засранцы предпочитают водиться с себе подобными. Если Билл уже нагадил в твой сапог, можно с чистой совестью проблеваться в его машине.
А Бонжуры – они были настоящие. Люди, а не засранцы. Никакой блевотины в машине и мелкого дерьма с пол-оборота. Настоящая проблема – заблудшая честная дочь, никак не могущая отыскать дорогу домой.
Бля.
И кому ее искать? Мне, трахающему секретарш-стриптизерок?
И вот впервые за суматошную карьеру я озаботился тем, что мой психоаналитик-мозгокопатель Мартин называл «деловой интенцией».
– Вы можете измениться, да, можете! – так он мне чирикал. – Вам это легче, чем сменить белье!
Он был из тех бойких трепачей, которые все время придумывают для пациентов оправдания и зовут это «терапией».
– Док, но на всем моем белье отметины от того же дерьма. Моего дерьма.
– Ну и прочь белье! Идите так!
– Что, загадить еще и джинсы?
Как видите, я не слишком верю в перемены. Но так или иначе, я уселся поудобнее, вдохнул глубоко и твердо решил не просрать хотя бы это дело. А значит – вести его по порядку, по правилам, от и до.
Попадали когда-нибудь в аварию? Если да, то знаете: жизнь – штука быстрая. Даже слишком.
Так вот, поймите: каждый момент нашей жизни – как в аварии. Монотонность, привычность, порядок мира вокруг создают видимость: все под контролем, в нашей власти вмешаться и выправить. И в голове у каждого сидит гордое: «Смогу, если захочу». О, как мы крепко подсели на эту фальшь! Потому настоящие события, подлинный ход вещей, при котором мы – лишь беспомощные жертвы, из наших рассказов про жизнь выпадают. И неважно, про героическое ли рассказывают – прыгнул, спас, победил – или про дрожь и бегство со всех ног, но в рассказах всегда все успевается: и пистолет из канавы подхватить, прежде чем злодей на спуск нажмет, и поразмышлять о судьбах коммунизма в Чехии, пока колкостями обмениваешься.
Поразительное самообольщение.
Если подумать: мы же по жизни как автоматы движемся. А когда озираемся, соображая, то всегда на шаг позади жизни, смотрим в недоумении, будто сдачу ожидая где-нибудь в иноязычной и странной загранице. Потом нам кажется: времени было вдосталь, мы со всем сами управились. В действительности мы наши впечатления о событиях переносим на сами события, нам кажется: они происходили именно так, как нам представлялось. Удивительный парадокс человеческой натуры: наше воображаемое прошлое в таком же рабстве у настоящего, как настоящее – у прошлого истинного. Как только мы загрузим впечатление в память, оприходуем, уложим на полку – оно наше целиком, верти как вздумается. Потому прошлое видится непрерывной цепочкой наших важных и ответственных решений, каждый момент – дверь в тысячи возможностей.
На самом-то деле моменты бегут, нас не спрашивая, суматошным стадом, и не видно за ними ровно ничего. Проще выдавленную пасту в тюбик загнать, чем словить момент и шагнуть в открытую им дверь.
Потому я предпочитаю просто плыть по течению.
В детстве у меня со школой не ладилось.
Был у нас учитель биологии – из тех, кого на первый взгляд все любят и кто учеников вроде бы обожает. Если вы не нравитесь мистеру Маркусу – значит, вы сущее чудовище. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Само собой, я его ненавидел. Вот она, моя сущность кратко и ясно: я – тот, кто ненавидит ваших любимых учителей.
Однажды Маркус трепался про фотосинтез, а Рози Хуарес – ух, что за девчонка! – вдруг спросила про грибы.
– Ми-истер Ма-аркус, разве они не растения? А ведь растут без света!
А тем временем Томми Бриджман хрипел, сопел и отхаркивался на задней парте, будто слизь в горле застряла комком резины и хлюпала, пока он дергался, стараясь выкашляться. Думаю, подобных типов все знают, они в каждом классе есть: заморенные, бледные, нескладные, что ни скажешь – ухмыляются глупо и беспомощно.
Маркус глянул хитро, улыбнулся, подмигнул. Мать честная, до чего же я ненавижу подмигивание! Он что, мультиков насмотрелся, болван старый?
– Рози, рассмотрим, к примеру, нашего общего друга Бриджмана, – предложил мистер Маркус. – Он – живое доказательство тому, что некоторые растения прекрасно обходятся и без света. Впрочем, скорее всего, не так уж и прекрасно…
И тут он выдал фирменное: «Да уж, хоть в класс и приходишь, класса от того не прибавляется».
Тут все заржали – зычно и смачно, будто публика на телешоу. Бедняга Бриджман только сгорбился, нос вытер и заулыбался по-всегдашнему, робко и смущенно. А на меня накатило. Все вокруг показалось таким глянцевым, гладеньким – до тошноты. У меня всегда так, когда вижу дерьмо шестидюймового калибра. И сопливый недоросток Томми Бриджман показался мне своим в доску, корешем и братом, а солнечный мистер Маркус – подонком из подонков.
– Слушаю вас, мистер Мэннинг, – вдруг изрек солнечный подонок, а я понял: моя рука сама, без участия рассудка, просительно вытянулась.
– Мистер Маркус, отчего вы посчитали эту шутку смешной?
– Мне кажется, я не совсем вас понимаю.
– В этом семестре вы повторяете эту самую шутку уже двадцать третий раз.
Да, временами воспоминания доставляют истинное наслаждение.
– Это моя старая, излюбленная шутка, – заметил весело мистер Маркус – само собой, тертый калач, запросто не проймешь, он разве что удивился слегка. – Но ради бога, мистер Мэннинг, двадцать три раза? Это даже для гиперболы слишком.
– Почему?
– Что почему?
– Почему вы не верите, что произносите эту шутку в двадцать третий раз?
– Потому что тогда, – тут он выдержал риторическую паузу, – я оказался бы несколько, хм, скучным и неоригинальным.
– Именно так, – подтвердил я радостно.
– Простите?
И вот тогда я включил чудесную кнопочку в своей памяти и выдал все двадцать три раза подряд – в точности, вплоть до интонаций и выражений на лицах. Мистер Маркус не перебил ни разу, стоял будто загипнотизированный. Уж поверьте мне: правда – штука страшнейшая. Думаю, жутко было меня видеть и слышать, но они все слушали и смотрели как зачарованные. Я всех их зацепил, до единого! Никто и сотой доли от моего вспомнить не мог, но нутро их – злопамятное, по-звериному чуткое нутро – узнавало! Они всё вспоминали! Кивали, узнавая других, стискивали кулаки, узнавая себя. И считали вслух, выкрикивали. Двадцать! Двадцать один! Весь класс ржал, вопил и завывал. Сотня шуточек мистера Маркуса обернулась тысячей насмешек над ним.
Да я беднягу попросту расплющил, распатронил и выпотрошил. И само собою меня за это выгнали. Мистера Маркуса любили не только ученики.
Случилось это 22 февраля 1982 года. Скверный день. Но до сих пор вспоминаю с удовольствием.
Все дело во времени. Когда память – будто судебный стенографист, в кармане все время мира, знай себе, сиди и пересматривай дни с годами. Потому моя личная жизнь вроде аннотации к новомодному роману ужасов, набитому выпущенными кишками. Я постоянно сравниваю.
Мало какой девушке это нравится.
Доктора говорят, у меня «синдром гипермнезии». Главное тут не «гипермнезия», а «синдром». Когда доктора обзываются «синдромами», значит – ни хрена не понимают и попросту вешают лапшу на уши. К примеру, папаша мой страдал «синдромом раздражения кишечника» (но настаивал, чтобы мы с мамой звали эту хрень благороднее – «спастическим колитом»). Ни с того ни с сего его начинало пучить, прохватывало, и весь день – понос и газы неимоверной вонючести. Чертовщина, ей-же-ей.
Так вот, «синдром гипермнезии» – это вроде синдрома раздраженного кишечника, но в голове. Родитель мой не мог дерьмо свое нормально вывалить и вычистить из нутра, а я не могу вычистить память. Вся накопленная годами гнусь – со мной.
Обычно, сидя в «Дрожках», я поглядываю в газету «США сегодня» – скорее, проформы ради, а не из интереса. Но в тот день стойка с газетами оказалась пустой, и потому я попросту уставился тупо на чашку с кофе – почему-то черный глянцевитый круг в обрамлении белого фарфора действует успокаивающе. Помогает сосредоточиться. Эдакая карманная версия морского горизонта.
Я смотрел, и в памяти моей медленно крутилась, перематывалась пленка.
– Она ведь не сбежала из дому? – спросил я тогда, глянув наконец Аманде в глаза. – Сколько ей на фото? Девятнадцать, двадцать?
– Девятнадцать. – Аманда всхлипнула.
– А сейчас ей сколько?
– Двадцать один. – Голос будто у ныряльщика, отчаянно старающегося отдышаться. – Двадцать один ей сейчас!
Я приостановил пленку, отхлебнул кофе. Заметьте: не «было бы двадцать один», а «сейчас ей двадцать один». Никакого сослагательного наклонения. Аманда твердо решила: дочь жива. Отодвинула подальше сомнения, загнала надежду в угол и взяла за глотку. Тем и держится. Сильная женщина.
Впрочем, тут все очевидно. Если и есть подвохи, то не здесь.
– …Они зовут себя «Системой отсчета», – выговорила наконец Аманда.
– Никогда не слыхал. Во что они верят?
Забавно, насколько я не умею уловить оттенки, подоплеку моих же слов. Мне, как и большинству людей, кажется: уж себя-то я знаю от и до. В конце-то концов, слова свои: что хотел сказать, то и сказал. А как иначе? Но подумайте: если бы на самом деле так было, к чему репетиции в театрах, к чему мучения над ролью? Да у нас сплошь и рядом выходит вовсе не то, что мы захотели выдать.
– По ним, этот мир… в общем, он нереальный, – так она сказала.
Ну, тут уж открытым текстом звучит: дескать, какую глупость ни придумай, всегда найдутся идиоты, желающие поверить. Потому и мое вылезшее некстати: «Разве не со всеми религиями так?» – пришлось аккурат по больному месту.
– Джонатан, дорогой, лучше ты объясни, – сказала миссис Бонжур раздраженно и пояснила мне, слегка стесняясь: – У него степень по философии.
Несомненно, Аманда Бонжур – человек верующий и настрадавшийся от снисходительности и презрения супруга-философа. Атеиста, само собой. Может, Дженнифер потому и ушла? Мать хлопочет о бессмертной душе дочери, отец то и дело выставляет мать дурой. Может, «мертвая Дженнифер» как раз и хотела разозлить посильнее обоих, выбрать среднее, равно неприемлемое и для матери, и для отца?
– Это культ, типичный для нью-эйдж, – поведал Джонатан. – Раскрытие человеческого потенциала и прочее в том же духе. Такие называют харизматическими культами.
Я люблю нанимать секретарш в стриптиз-барах. Приятно знать сотрудников как облупленных. И со сменяемостью кадров никаких проблем. Большинство девиц из стриптиз-бара с жадностью хватаются за предложение подработать и трудятся усердно, пока до них не доходит: а) наниматель-то редкий зануда; б) хоть работа и в детективном агентстве, но никакой романтики – каждодневная нудная возня с бумажками; в) заработок вовсе никуда. Кимберли уже узнала и а), и б), и в). Хуже того, я и зубную страховку ее не оплатил вовремя. Но, несмотря на это, Кимберли держалась уже полгода. Я даже тревожиться начал: может, влюбилась в меня?
После секса мы задумчиво покурили у окна.
– Перенеси-ка на завтра, что там у меня назначено после обеда, – распорядился я.
– Ничего у тебя не назначено, – отозвалась Ким.
Вообще говоря, она давно уже не принимала меня всерьез. Трудно относиться с пиететом к трахающему тебя боссу. В голых мужчинах есть что-то смехотворно несерьезное. Мне кажется, это из-за мошонки.
– Так зачем я тебя держу?
Кимберли дососала сигарету до фильтра и выщелкнула окурок в окно.
– Для тяжелого физического труда, – объяснила, выдохнув. – Когда аж кряхтишь и стонешь от натуги.
– Ха-ха, – ответил я, вышвыривая свой следом на щебень и трещиноватый асфальт внизу. «В толпу», – как говаривала Кимберли, глядя на тысячи окурков, уже скопившихся там.
Я встал.
– В «Дрожки» пойдешь? – осведомилась Кимберли.
Я постарался не обращать внимания на то, как она красива в зыбком косом свете, пробивающемся с аллеи. Промычал невнятно: «Угу». Она привычно ухмыльнулась – насмешливо и отчасти презрительно. Она тоже знала меня как облупленного.
Надо было приниматься за работу по делу «Мертвая Дженнифер», и потому я отправился в любимую кофейню, называвшуюся «Дрожки», где околачивался днями напролет. Там меня мафия и пристукнет когда-нибудь – если сочтет стоящим усилий.
Кофейня за углом, где сидят бездельники и куда охотно заглядывают спешащие по делам прохожие, – уютное пристанище, губка, впитывающая и местных бомжей, и затюканных клерков, и молодых мамаш, наслаждающихся отпуском по уходу за чадами. Как и у всех заведений на моей улице, жизнь «Дрожек» протекала сложно и циклично. Иногда кофейня забита под завязку, кондиционеры с духотой не справляются. А порой здесь безлюдно, холодно и неуютно, будто на хоккейной арене в понедельник утром.
В тот день мне повезло – было почти пусто. Мимоходом отвесил комплимент Эшлен: «Чудесная у тебя прическа сегодня!» Перекинулся парой слов с хозяйкой, Мишель.
– Стол, над новым делом работаешь, да? – тут же затараторила Эшлен, жизнерадостная болтушка.
Кафешным девушкам я казался кем-то вроде зверя из цирка – опасным с виду, почти настоящим, но без клыков и с подпиленными когтями. Ухватить ухватит, да не укусит, обслюнявит только.
– Начинаю работать.
– И над чем сейчас? Очередная шестипалая шлюшка? – Мишель подмигнула мне из-за стойки с бокалами.
– Нет-нет! – запротестовала Эшлен. – Мое любимое дело – это про парня того, ну, который с… как же оно называется?.. Ага, с пустулой на причиндале!
– О да! – Мишель хихикнула. – Дело «Девять раз поскрестись»!
Я временами с удовольствием шокировал бедных девушек, рассказывая про особо колоритные дела. И давал им названия для вящего эффекта. Эдакий Конан Дойл в стиле порно.
– Нет, девушки. На сей раз настоящее, без балды. Важное и большое.
– И как оно называется? – спросила Эшлен.
– Называется? Хм, «Девушка, погибшая в забытой Богом дыре».
– Ну, звучит серьезно до смерти, – поддакнула Мишель неуверенно.
Вот оно, неудобство постоянной клоунады. Когда вдруг становится не смешно – а рано или поздно обязательно становится не смешно, – на тебя смотрят будто на незнакомца, чужого сумасброда, не понимая, как с тобой обращаться.
– Я же говорил – важное.
Оно самое, солидное дело для солидного «Агентства Мэннинга».
Честно говоря, это «серьезно до смерти» меня вышибло из колеи. Я вместе с кофе удалился в самый затишный и сумрачный уголок кафе и засел, размышляя. Презираю мелкие, глупые, несерьезные делишки, но ведь и на душу из-за них ничего не ложится. К примеру, я однажды две недели выслеживал парня, оттого что его жене почудился запашок кала с пениса. Ну, я нащелкал фоток – как он из гей-клубов выходит и всякое такое. Показываю жене, а она – вы только представьте! – от счастья заплакала. Наверное, всегда подозревала: гей он, с ней остался против своей натуры, ради нее остался, терпел, любил! А чего испугалась: вдруг с другой бабой повелся? Ну и скажите мне, какая разница, провалю я такое дело или удачно сделаю? Как подобное дело вообще возможно провалить?
Ноль последствий – значит, ноль ответственности. Я предпочитаю гарцевать по жизни именно так.
В этом, собственно, и дело. Вы на меня гляньте: засранец засранцем, прогадивший все. А любой засранец твердо знает: поведешься с настоящим, солидным народом, который решает, двигает суммы и даже в нужнике не расстается с газетой, – хлопот не оберешься. Настоящих, серьезных хлопот. Засранцы все просирают. Они по жизни такие. И если ты просрешь дело засранца – ну так он еще горше его бы просрал, и если с тобой сделать что захочет – тоже просрет. По всемогущему закону больших чисел, в среднем вся эта засранная куча сама себя гасит и все выходит путем. Потому-то засранцы предпочитают водиться с себе подобными. Если Билл уже нагадил в твой сапог, можно с чистой совестью проблеваться в его машине.
А Бонжуры – они были настоящие. Люди, а не засранцы. Никакой блевотины в машине и мелкого дерьма с пол-оборота. Настоящая проблема – заблудшая честная дочь, никак не могущая отыскать дорогу домой.
Бля.
И кому ее искать? Мне, трахающему секретарш-стриптизерок?
И вот впервые за суматошную карьеру я озаботился тем, что мой психоаналитик-мозгокопатель Мартин называл «деловой интенцией».
– Вы можете измениться, да, можете! – так он мне чирикал. – Вам это легче, чем сменить белье!
Он был из тех бойких трепачей, которые все время придумывают для пациентов оправдания и зовут это «терапией».
– Док, но на всем моем белье отметины от того же дерьма. Моего дерьма.
– Ну и прочь белье! Идите так!
– Что, загадить еще и джинсы?
Как видите, я не слишком верю в перемены. Но так или иначе, я уселся поудобнее, вдохнул глубоко и твердо решил не просрать хотя бы это дело. А значит – вести его по порядку, по правилам, от и до.
Попадали когда-нибудь в аварию? Если да, то знаете: жизнь – штука быстрая. Даже слишком.
Так вот, поймите: каждый момент нашей жизни – как в аварии. Монотонность, привычность, порядок мира вокруг создают видимость: все под контролем, в нашей власти вмешаться и выправить. И в голове у каждого сидит гордое: «Смогу, если захочу». О, как мы крепко подсели на эту фальшь! Потому настоящие события, подлинный ход вещей, при котором мы – лишь беспомощные жертвы, из наших рассказов про жизнь выпадают. И неважно, про героическое ли рассказывают – прыгнул, спас, победил – или про дрожь и бегство со всех ног, но в рассказах всегда все успевается: и пистолет из канавы подхватить, прежде чем злодей на спуск нажмет, и поразмышлять о судьбах коммунизма в Чехии, пока колкостями обмениваешься.
Поразительное самообольщение.
Если подумать: мы же по жизни как автоматы движемся. А когда озираемся, соображая, то всегда на шаг позади жизни, смотрим в недоумении, будто сдачу ожидая где-нибудь в иноязычной и странной загранице. Потом нам кажется: времени было вдосталь, мы со всем сами управились. В действительности мы наши впечатления о событиях переносим на сами события, нам кажется: они происходили именно так, как нам представлялось. Удивительный парадокс человеческой натуры: наше воображаемое прошлое в таком же рабстве у настоящего, как настоящее – у прошлого истинного. Как только мы загрузим впечатление в память, оприходуем, уложим на полку – оно наше целиком, верти как вздумается. Потому прошлое видится непрерывной цепочкой наших важных и ответственных решений, каждый момент – дверь в тысячи возможностей.
На самом-то деле моменты бегут, нас не спрашивая, суматошным стадом, и не видно за ними ровно ничего. Проще выдавленную пасту в тюбик загнать, чем словить момент и шагнуть в открытую им дверь.
Потому я предпочитаю просто плыть по течению.
В детстве у меня со школой не ладилось.
Был у нас учитель биологии – из тех, кого на первый взгляд все любят и кто учеников вроде бы обожает. Если вы не нравитесь мистеру Маркусу – значит, вы сущее чудовище. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Само собой, я его ненавидел. Вот она, моя сущность кратко и ясно: я – тот, кто ненавидит ваших любимых учителей.
Однажды Маркус трепался про фотосинтез, а Рози Хуарес – ух, что за девчонка! – вдруг спросила про грибы.
– Ми-истер Ма-аркус, разве они не растения? А ведь растут без света!
А тем временем Томми Бриджман хрипел, сопел и отхаркивался на задней парте, будто слизь в горле застряла комком резины и хлюпала, пока он дергался, стараясь выкашляться. Думаю, подобных типов все знают, они в каждом классе есть: заморенные, бледные, нескладные, что ни скажешь – ухмыляются глупо и беспомощно.
Маркус глянул хитро, улыбнулся, подмигнул. Мать честная, до чего же я ненавижу подмигивание! Он что, мультиков насмотрелся, болван старый?
– Рози, рассмотрим, к примеру, нашего общего друга Бриджмана, – предложил мистер Маркус. – Он – живое доказательство тому, что некоторые растения прекрасно обходятся и без света. Впрочем, скорее всего, не так уж и прекрасно…
И тут он выдал фирменное: «Да уж, хоть в класс и приходишь, класса от того не прибавляется».
Тут все заржали – зычно и смачно, будто публика на телешоу. Бедняга Бриджман только сгорбился, нос вытер и заулыбался по-всегдашнему, робко и смущенно. А на меня накатило. Все вокруг показалось таким глянцевым, гладеньким – до тошноты. У меня всегда так, когда вижу дерьмо шестидюймового калибра. И сопливый недоросток Томми Бриджман показался мне своим в доску, корешем и братом, а солнечный мистер Маркус – подонком из подонков.
– Слушаю вас, мистер Мэннинг, – вдруг изрек солнечный подонок, а я понял: моя рука сама, без участия рассудка, просительно вытянулась.
– Мистер Маркус, отчего вы посчитали эту шутку смешной?
– Мне кажется, я не совсем вас понимаю.
– В этом семестре вы повторяете эту самую шутку уже двадцать третий раз.
Да, временами воспоминания доставляют истинное наслаждение.
– Это моя старая, излюбленная шутка, – заметил весело мистер Маркус – само собой, тертый калач, запросто не проймешь, он разве что удивился слегка. – Но ради бога, мистер Мэннинг, двадцать три раза? Это даже для гиперболы слишком.
– Почему?
– Что почему?
– Почему вы не верите, что произносите эту шутку в двадцать третий раз?
– Потому что тогда, – тут он выдержал риторическую паузу, – я оказался бы несколько, хм, скучным и неоригинальным.
– Именно так, – подтвердил я радостно.
– Простите?
И вот тогда я включил чудесную кнопочку в своей памяти и выдал все двадцать три раза подряд – в точности, вплоть до интонаций и выражений на лицах. Мистер Маркус не перебил ни разу, стоял будто загипнотизированный. Уж поверьте мне: правда – штука страшнейшая. Думаю, жутко было меня видеть и слышать, но они все слушали и смотрели как зачарованные. Я всех их зацепил, до единого! Никто и сотой доли от моего вспомнить не мог, но нутро их – злопамятное, по-звериному чуткое нутро – узнавало! Они всё вспоминали! Кивали, узнавая других, стискивали кулаки, узнавая себя. И считали вслух, выкрикивали. Двадцать! Двадцать один! Весь класс ржал, вопил и завывал. Сотня шуточек мистера Маркуса обернулась тысячей насмешек над ним.
Да я беднягу попросту расплющил, распатронил и выпотрошил. И само собою меня за это выгнали. Мистера Маркуса любили не только ученики.
Случилось это 22 февраля 1982 года. Скверный день. Но до сих пор вспоминаю с удовольствием.
Все дело во времени. Когда память – будто судебный стенографист, в кармане все время мира, знай себе, сиди и пересматривай дни с годами. Потому моя личная жизнь вроде аннотации к новомодному роману ужасов, набитому выпущенными кишками. Я постоянно сравниваю.
Мало какой девушке это нравится.
Доктора говорят, у меня «синдром гипермнезии». Главное тут не «гипермнезия», а «синдром». Когда доктора обзываются «синдромами», значит – ни хрена не понимают и попросту вешают лапшу на уши. К примеру, папаша мой страдал «синдромом раздражения кишечника» (но настаивал, чтобы мы с мамой звали эту хрень благороднее – «спастическим колитом»). Ни с того ни с сего его начинало пучить, прохватывало, и весь день – понос и газы неимоверной вонючести. Чертовщина, ей-же-ей.
Так вот, «синдром гипермнезии» – это вроде синдрома раздраженного кишечника, но в голове. Родитель мой не мог дерьмо свое нормально вывалить и вычистить из нутра, а я не могу вычистить память. Вся накопленная годами гнусь – со мной.
Обычно, сидя в «Дрожках», я поглядываю в газету «США сегодня» – скорее, проформы ради, а не из интереса. Но в тот день стойка с газетами оказалась пустой, и потому я попросту уставился тупо на чашку с кофе – почему-то черный глянцевитый круг в обрамлении белого фарфора действует успокаивающе. Помогает сосредоточиться. Эдакая карманная версия морского горизонта.
Я смотрел, и в памяти моей медленно крутилась, перематывалась пленка.
– Она ведь не сбежала из дому? – спросил я тогда, глянув наконец Аманде в глаза. – Сколько ей на фото? Девятнадцать, двадцать?
– Девятнадцать. – Аманда всхлипнула.
– А сейчас ей сколько?
– Двадцать один. – Голос будто у ныряльщика, отчаянно старающегося отдышаться. – Двадцать один ей сейчас!
Я приостановил пленку, отхлебнул кофе. Заметьте: не «было бы двадцать один», а «сейчас ей двадцать один». Никакого сослагательного наклонения. Аманда твердо решила: дочь жива. Отодвинула подальше сомнения, загнала надежду в угол и взяла за глотку. Тем и держится. Сильная женщина.
Впрочем, тут все очевидно. Если и есть подвохи, то не здесь.
– …Они зовут себя «Системой отсчета», – выговорила наконец Аманда.
– Никогда не слыхал. Во что они верят?
Забавно, насколько я не умею уловить оттенки, подоплеку моих же слов. Мне, как и большинству людей, кажется: уж себя-то я знаю от и до. В конце-то концов, слова свои: что хотел сказать, то и сказал. А как иначе? Но подумайте: если бы на самом деле так было, к чему репетиции в театрах, к чему мучения над ролью? Да у нас сплошь и рядом выходит вовсе не то, что мы захотели выдать.
– По ним, этот мир… в общем, он нереальный, – так она сказала.
Ну, тут уж открытым текстом звучит: дескать, какую глупость ни придумай, всегда найдутся идиоты, желающие поверить. Потому и мое вылезшее некстати: «Разве не со всеми религиями так?» – пришлось аккурат по больному месту.
– Джонатан, дорогой, лучше ты объясни, – сказала миссис Бонжур раздраженно и пояснила мне, слегка стесняясь: – У него степень по философии.
Несомненно, Аманда Бонжур – человек верующий и настрадавшийся от снисходительности и презрения супруга-философа. Атеиста, само собой. Может, Дженнифер потому и ушла? Мать хлопочет о бессмертной душе дочери, отец то и дело выставляет мать дурой. Может, «мертвая Дженнифер» как раз и хотела разозлить посильнее обоих, выбрать среднее, равно неприемлемое и для матери, и для отца?
– Это культ, типичный для нью-эйдж, – поведал Джонатан. – Раскрытие человеческого потенциала и прочее в том же духе. Такие называют харизматическими культами.