Страница:
Ага, тут у нас и презрение, и издевка.
– Вождя их зовут Ксенофонт Баарс. Хотите – верьте, хотите – нет, но он – бывший профессор философии из Беркли.
А вот здесь уже явственно слышится ненависть. Аманда поминала поездку в Раддик. Может, ее муж встречался с Баарсом? Если да, почему не рассказал? Большинство людей в таких случаях первым делом выкладывают личные впечатления.
У моей профессии есть любопытная особенность: люди считают, что ничего мудреного в ней нет. Если захотим – сами сможем. Ага, вы попробуйте. Конечно, частный сыск – не хирургия мозга, но уж куда сложнее ремонта в отдельно взятой квартире. И не в особых умениях дело – в последствиях ошибки. Азы профессии способен освоить кто угодно, но неверный шаг может стать фатальным.
А вот что Джонатан сказал про их веру, хм…
– Они считают: мир вот-вот кончится.
– И когда для них мир кончится? – спросил я тогда вежливо.
– Через пять миллиардов лет.
– Вы имеете в виду, когда Солнце нас проглотит?
– Именно. Только Баарс сумел убедить приспешников в том, что эти пять миллиардов лет уже прошли. Наша Земля старше – и вот-вот перестанет существовать.
Придется покопаться как следует. Подозрения Бонжуров вполне понятны: этот Баарс – сумасшедший, яснее ясного. Но и хуже того – искусный лжец, выстроивший все на обмане. Несомненно, он и убить способен, и мотивов у него хоть отбавляй. А уж возможностей… Например, вспышка ревности в этой их Усадьбе, где шельма-профессор трахает кого хочет и как хочет. Или жертвоприношение Великому Чучелу, которое нужно задобрить. А может, дело в угрозе донести властям про спрятанное оружие, или про чье-то криминальное прошлое, или про изнасилование. Этот народец верит: наш мир – на пять миллиардов лет старше, чем кажется. Какое еще сумасшествие они считают естественным и нормальным? И к чему это безумие может подтолкнуть? Что у них считается грехом? А главное, как они наказывают грешников?
Однажды я люто рассорился с подружкой, студенткой биофака Сандрой Хо, и она швырнула мне в лицо: дескать, я воображаю себя суперменом, представителем следующей фазы человеческой эволюции. Неправда: не считал я себя таким ни тогда, ни сейчас. Думаю, я как раз пример атавизма, эволюционного тупика, доказательство способности людей помнить все. Но дар этот эволюция прикрыла – наверное, из-за большого числа самоубийств у ее носителей. Или обилия раздоров у тогдашних гоминидов с их гоминидными подружками. Я так Сандре и сказал. А она мне: дескать, я вру, чтобы ее унизить. А я ей: это она врет, чтобы меня унизить упреком в желании ее унизить. И так далее.
Размолвка с Сандрой произошла 19 мая 1998 года, близ трех пополудни. Скверный выдался день.
У меня вообще скверно с личной жизнью. Ни одна из подружек долго не выдерживает. А как можно вытерпеть человека, на самом деле помнящего, кто, что и когда сказал и по какому поводу? Как с таким спорить? Он же помнит все гадости, сказанные в запале ссоры. Хуже того, их он помнит в особенности ярко.
Уж поверьте мне: не забывая, невозможно простить.
Чем дольше я кого-нибудь знаю, тем труднее мне с ним говорить. Нелегко сосредоточиться, когда разговариваешь не с человеком, а с тысячей его копий, застрявших в памяти. Потому я предпочитаю компанию незнакомцев.
Или мертвых – как Дженнифер.
– Как бы вы охарактеризовали свои отношения? – поинтересовался я.
– Вы что имеете в виду? – спросила миссис Бонжур.
Тут она попросту захотела выиграть время, придумать ответ поглаже.
– Ваши отношения с Дженнифер. Вы ладили или… э-э… не очень?
– Он хочет знать: возможно, секта стала лишь предлогом удрать от нас, – с супружеской предупредительностью вставил ее муж.
Тут явно слышится: «Дорогая, не забывай, о чем договорились». Да уж, мистер Бонжур, несомненно, постарался жену натаскать, но все равно тревожился: вдруг не то вывалит?
– Не очень ладили. Не очень, – отчеканила миссис Бонжур.
– Но мы оставались в рамках, – перебил ее мистер Бонжур. – Понимаете, «не ладили» – это одно, но чтобы удирать…
Его жену передернуло.
– Я уверена: мистер Мэннинг поймет нас правильно…
Я снова остановил пленку воспоминаний, всматриваясь, прислушиваясь. Хотя не совсем правильно представлять эти мои «перемотки» памяти чем-то вроде видео с кнопками «вперед» и «назад». Они не такие. Но описать их трудно. Это не кинотеатр в голове, где часть меня сидит и глазеет на экран. Здесь я одновременно и экран, и зрители. Да и само уподобление кинотеатру обманчиво: я хоть и вижу образы, но вовсе не в картинках. Это скорее сырая, аморфная масса впечатлений, откуда проглядывают контуры.
А вот голоса всплывают в памяти, будто слышимые заново.
– Да, но я не хотел бы создать ложное впечатление…
– И что же это за впечатление?
– Джон ударил ее, – сказала миссис Бонжур ясно и безжалостно. – Когда мы ссорились… в последний раз, Джон ударил ее.
– Я… я, – замямлил мистер Бонжур. – Я не знаю… не знаю, как оно вышло…
Моя память всегда подкручивает градус эмоций, снижает накал, подергивает рептильным, медленным холодком – эдакое предохранение психики от чужих выплесков. Отчего-то напоминает музей, где все за стеклом, безопасное и недоступное.
– Джонни считает: он во всем виноват, – пояснила миссис Бонжур безучастно.
Искренне сказала. Она вообще никак не пыталась вилять. Для нее, конечно же, главное – найти дочь. И в муже она не сомневается. Но вот муж… скользковаты вы, мистер Бонжур, ох скользковаты!
– Я ценю вашу откровенность, – сообщил я деловито.
Хм, я редко узнаю о себе новое, покопавшись в памяти, но частенько из раскопок выныривает навязчивое ощущение собственной бестолковости. Это как услышать свое сообщение на чужом автоответчике – кажется, все обдумал, сформулировал, высказал точно и кратко, а вышло несуразно. В жизни всегда так: кажется, что справился, вышел с блеском, победил, а вспомнишь – до чего же наивно и глупо!
– Большинство старается приукрасить, сгладить острые углы, – вещал я напыщенно. – Думают, если сами будут выглядеть ангелочками, их лучше обслужат. Но в таких ситуация важна одна правда и только правда.
Я наклонился, уперев локти в стол, – ни дать ни взять вылитый Ремингтон Стил.
– Вы это понимаете?
– Конечно, – подтвердил мистер Бонжур.
А ведь его жирную харю аж перекосило от злости. Отчего же? Самолюбие задели? Или ненавидит, когда подмечают его слабости? А может, тут кое-что поглубже?
– У меня последний вопрос, – объявил я. – К вам, мистер Бонжур. Как я понимаю, вы – адвокат и ваша фирма наверняка регулярно нанимает частных детективов.
– Я не уверен, что понимаю вас…
Эк он удивился и растерялся! Бросился в памяти копаться: когда же проговорился? А затем… затем в его глазах появился страх. Сразу я и не подметил. Мистер Бонжур понял – и испугался. Он же пришел, рассчитывая найти мелкого мошенника, болвана, пробавляющегося глупыми делишками недалеких людей. А может, ему как раз это и было нужно?
– Такое дело, чреватое последствиями… очень большими последствиями, вы же понимаете, тут столько личного… оно же требует доверия, правда? Почему же вы обратились в мое агентство, а не к тем, кого хорошо знаете?
– Это я придумала, – созналась Аманда.
Конечно, в таких случаях жена всегда подталкивает и предлагает. Мужчины не любят признавать поражение, с равной неохотой идут и к семейному консультанту, и к частному сыщику. Охота и розыски – дело мужское. А уж месть – тем более.
– Почему?
Снова Джонатан Бонжур вмешался, объясняясь.
– Простите, мистер Мэннинг, но у меня несколько, хм, предвзятое мнение о людях вашей профессии.
Ах, как мы иронизируем! Богатей хренов.
– Скажем так, мое мнение сформировалось как результат большого личного опыта.
И что ж это за опыт? Тоже мне ребус: наш гладенький, плотненький, аккуратненький мистер Бонжур – наверняка специалист по разводам. Акула в плюше. Адвокаты по уголовным делам куда суровей на вид. Привыкли давить, нависать над добычей – аж вперед клонятся, когда говорят. Бонжур – мяконький такой, пухленький кровосос, профи по вытягиванию платежей по закладным у разводящихся пар.
– Не только в этом дело, – добавила Аманда нервно. – Знаете, Джонатан уже был там, спрашивал, и те люди… они скорее вашего круга, в общем, как вы…
Вот такое по-настоящему злит. Побывал уже, напортачил – а мне за ним расхлебывай. Никак не могу привыкнуть выправлять за дилетантами.
– Как я? Само собой. – Я тогда помимо воли улыбнулся, кивнул.
И теперь, «перематывая», улыбнулся так же – виновато и печально. Я частенько при перемотке гримасничаю, воспроизводя выражения лица, с какими говорил. А посетители жалуются Мишель на психа, корчащего рожи кофейной чашке.
– Вы имеете в виду, социально и финансово несостоятельные?
– Мы думали: вы сможете… говорить на их языке.
Вполне логичное обоснование, никуда не попрешь.
Одно «но» – слишком уж точно, лаконично. Явно отрепетировано. И высказано как раз в нужный момент, с готовностью выдано, давно запасенное, дожидавшееся. Я так и вижу мистера Бонжура, наставляющего супругу, пока они кружат по кварталу в поисках места для парковки.
– Запомни, милая, если он спросит…
– Ты этих людей не знаешь…
– Мэнди, ими нужно манипулировать, понимаешь? Боже мой, да не будь ты такой наивной!
– Ты хочешь найти Дженнифер или нет?
– А ты хочешь найти нашу девочку? Нашу малышку?
Для вас всех прошлое – сборная солянка, бесформенное варево. Именно потому каждое утро вы просыпаетесь обновленными, отправившими вчерашние проблемы и беды в аморфное небытие. Вы, но не я. Я каждое утро будто ставлю очередную роспись в бесконечной ведомости. Вы людей видите единой картинкой, ухваченной в момент: неясным слепком ассоциаций, дурных или приятных – такие мы непохожие и воспринимаем по-разному. А я вижу людей размазанными по времени, вижу сразу и сегодняшнего вас, и вчерашнего, и позавчерашнего, и еще черт знает какого. Я не вижу вас таким, каким вы себя в данный момент ощущаете.
Но я вижу куда больше вашего «я», чем вы сами. Если я долго общался с вами, я знаю вас куда лучше вас самих. Я могу днями напролет рассказывать о вас то, что вы уже позабыли. И тем вогнать вас в лютую злобу и отчаяние.
Подумайте: для меня люди – как заводные куклы, всегда одно и то же, вся жизнь – цепочка повторений. Вам кажется: вы оригинальны и уникальны, вы совершаете и дерзаете. На самом-то деле лишь скользите беспамятно от повторения к повторению. Даже когда учиняете нечто оригинальное, это как детская шалость – неожиданно по исполнению, но в манере весьма привычной, давно известной. Осознаваемую долю повторений люди зовут добродушно и снисходительно: привычки. Подразумевается: их можно изменить, избавиться от них, поступить по-новому. Но это самообман, погрешность суждения, произведенная на свет умело опорожняющейся памятью. С высоты прошедших лет все кажется мелким, бессмысленным, движущимся по мертво вросшим рельсам – и у людей, и у муравьев.
Моей циничности нечего удивляться. Для меня в буквальном смысле «нет ничего нового под солнцем». На самом-то деле для любого из нас нет ничего нового под солнцем годикам эдак к двадцати пяти. Вы всё уже видели. Разница лишь в том, что я это «всё» помню.
Потому меня так зацепило дело «Мертвая Дженнифер». Я на него подсел, влюбился в него – ведь ничего похожего раньше не встречал.
И как все, на что можно подсесть, оно посулило не только кайф, но и самое далекое, вожделенное счастье: возможность забыться и забыть.
Я долго просидел так, уставившись внутрь себя. Когда опомнился, кафе кишело людьми. Рядом четверка пожилых леди ржала так, что две из них полезли в сумочки за платками – вытирать слюни и слезы. Разрумянились, смутились чуточку – прям на лицах написано: «похабный анекдот номер один». Я встал, протиснулся рядом с тремя парнями сияющей аккуратности – мормоны, не иначе, простые смертные такими чистенькими не бывают. Так и потянуло спросить: как же умудриться поверить в то, от чего археологи только вздыхают и тяжко смотрят в небеса?
Задержался у двери, глядя на небо и представляя заполонившее его огромное багровое солнце. Вытянул зажигалку, закурил. Обожаю сигаретный дым: заходит голубенький, наружу выползает серый. Интересно, отчего цвет меняется? Представил, как это «голубое» ползет в легких, всасывается в кровь, собирается в мозгу.
Чудесная голубизна. Будто вторая линза в бинокле, собирает мир в фокусе, делает четче.
Что-то нечисто в этом деле. Не все жена знает про Джонатана Бонжура, ох не все. Скользкий он, опасно скользкий.
Конечно, странным кажется: как это я за один краткий визит распознал в мистере Бонжуре то, чего не разглядела жена за годы супружества?
А запросто, и чудесная память здесь ни при чем. Дело не только в привычке, в замыленности глаза, но в специфичности женского взгляда. Есть вещи, которые в женщине может заметить лишь женщина, а в мужчине – мужчина.
Я был готов биться об заклад: Джонатан Бонжур причастен к исчезновению дочери.
Биться об заклад, хм… Может, мое великое прозрение рождено попросту желанием выкурить еще сигаретку? Я сам себе нравлюсь, когда курю, всасываю голубенькое из дыма. Чертов наркот. Мне до сотни тысяч выкуренных за жизнь сигарет не хватало всего пары пачек.
Я нацепил солнцезащитные очки и поплелся домой.
Дорожка четвертая
– Вождя их зовут Ксенофонт Баарс. Хотите – верьте, хотите – нет, но он – бывший профессор философии из Беркли.
А вот здесь уже явственно слышится ненависть. Аманда поминала поездку в Раддик. Может, ее муж встречался с Баарсом? Если да, почему не рассказал? Большинство людей в таких случаях первым делом выкладывают личные впечатления.
У моей профессии есть любопытная особенность: люди считают, что ничего мудреного в ней нет. Если захотим – сами сможем. Ага, вы попробуйте. Конечно, частный сыск – не хирургия мозга, но уж куда сложнее ремонта в отдельно взятой квартире. И не в особых умениях дело – в последствиях ошибки. Азы профессии способен освоить кто угодно, но неверный шаг может стать фатальным.
А вот что Джонатан сказал про их веру, хм…
– Они считают: мир вот-вот кончится.
– И когда для них мир кончится? – спросил я тогда вежливо.
– Через пять миллиардов лет.
– Вы имеете в виду, когда Солнце нас проглотит?
– Именно. Только Баарс сумел убедить приспешников в том, что эти пять миллиардов лет уже прошли. Наша Земля старше – и вот-вот перестанет существовать.
Придется покопаться как следует. Подозрения Бонжуров вполне понятны: этот Баарс – сумасшедший, яснее ясного. Но и хуже того – искусный лжец, выстроивший все на обмане. Несомненно, он и убить способен, и мотивов у него хоть отбавляй. А уж возможностей… Например, вспышка ревности в этой их Усадьбе, где шельма-профессор трахает кого хочет и как хочет. Или жертвоприношение Великому Чучелу, которое нужно задобрить. А может, дело в угрозе донести властям про спрятанное оружие, или про чье-то криминальное прошлое, или про изнасилование. Этот народец верит: наш мир – на пять миллиардов лет старше, чем кажется. Какое еще сумасшествие они считают естественным и нормальным? И к чему это безумие может подтолкнуть? Что у них считается грехом? А главное, как они наказывают грешников?
Однажды я люто рассорился с подружкой, студенткой биофака Сандрой Хо, и она швырнула мне в лицо: дескать, я воображаю себя суперменом, представителем следующей фазы человеческой эволюции. Неправда: не считал я себя таким ни тогда, ни сейчас. Думаю, я как раз пример атавизма, эволюционного тупика, доказательство способности людей помнить все. Но дар этот эволюция прикрыла – наверное, из-за большого числа самоубийств у ее носителей. Или обилия раздоров у тогдашних гоминидов с их гоминидными подружками. Я так Сандре и сказал. А она мне: дескать, я вру, чтобы ее унизить. А я ей: это она врет, чтобы меня унизить упреком в желании ее унизить. И так далее.
Размолвка с Сандрой произошла 19 мая 1998 года, близ трех пополудни. Скверный выдался день.
У меня вообще скверно с личной жизнью. Ни одна из подружек долго не выдерживает. А как можно вытерпеть человека, на самом деле помнящего, кто, что и когда сказал и по какому поводу? Как с таким спорить? Он же помнит все гадости, сказанные в запале ссоры. Хуже того, их он помнит в особенности ярко.
Уж поверьте мне: не забывая, невозможно простить.
Чем дольше я кого-нибудь знаю, тем труднее мне с ним говорить. Нелегко сосредоточиться, когда разговариваешь не с человеком, а с тысячей его копий, застрявших в памяти. Потому я предпочитаю компанию незнакомцев.
Или мертвых – как Дженнифер.
– Как бы вы охарактеризовали свои отношения? – поинтересовался я.
– Вы что имеете в виду? – спросила миссис Бонжур.
Тут она попросту захотела выиграть время, придумать ответ поглаже.
– Ваши отношения с Дженнифер. Вы ладили или… э-э… не очень?
– Он хочет знать: возможно, секта стала лишь предлогом удрать от нас, – с супружеской предупредительностью вставил ее муж.
Тут явно слышится: «Дорогая, не забывай, о чем договорились». Да уж, мистер Бонжур, несомненно, постарался жену натаскать, но все равно тревожился: вдруг не то вывалит?
– Не очень ладили. Не очень, – отчеканила миссис Бонжур.
– Но мы оставались в рамках, – перебил ее мистер Бонжур. – Понимаете, «не ладили» – это одно, но чтобы удирать…
Его жену передернуло.
– Я уверена: мистер Мэннинг поймет нас правильно…
Я снова остановил пленку воспоминаний, всматриваясь, прислушиваясь. Хотя не совсем правильно представлять эти мои «перемотки» памяти чем-то вроде видео с кнопками «вперед» и «назад». Они не такие. Но описать их трудно. Это не кинотеатр в голове, где часть меня сидит и глазеет на экран. Здесь я одновременно и экран, и зрители. Да и само уподобление кинотеатру обманчиво: я хоть и вижу образы, но вовсе не в картинках. Это скорее сырая, аморфная масса впечатлений, откуда проглядывают контуры.
А вот голоса всплывают в памяти, будто слышимые заново.
– Да, но я не хотел бы создать ложное впечатление…
– И что же это за впечатление?
– Джон ударил ее, – сказала миссис Бонжур ясно и безжалостно. – Когда мы ссорились… в последний раз, Джон ударил ее.
– Я… я, – замямлил мистер Бонжур. – Я не знаю… не знаю, как оно вышло…
Моя память всегда подкручивает градус эмоций, снижает накал, подергивает рептильным, медленным холодком – эдакое предохранение психики от чужих выплесков. Отчего-то напоминает музей, где все за стеклом, безопасное и недоступное.
– Джонни считает: он во всем виноват, – пояснила миссис Бонжур безучастно.
Искренне сказала. Она вообще никак не пыталась вилять. Для нее, конечно же, главное – найти дочь. И в муже она не сомневается. Но вот муж… скользковаты вы, мистер Бонжур, ох скользковаты!
– Я ценю вашу откровенность, – сообщил я деловито.
Хм, я редко узнаю о себе новое, покопавшись в памяти, но частенько из раскопок выныривает навязчивое ощущение собственной бестолковости. Это как услышать свое сообщение на чужом автоответчике – кажется, все обдумал, сформулировал, высказал точно и кратко, а вышло несуразно. В жизни всегда так: кажется, что справился, вышел с блеском, победил, а вспомнишь – до чего же наивно и глупо!
– Большинство старается приукрасить, сгладить острые углы, – вещал я напыщенно. – Думают, если сами будут выглядеть ангелочками, их лучше обслужат. Но в таких ситуация важна одна правда и только правда.
Я наклонился, уперев локти в стол, – ни дать ни взять вылитый Ремингтон Стил.
– Вы это понимаете?
– Конечно, – подтвердил мистер Бонжур.
А ведь его жирную харю аж перекосило от злости. Отчего же? Самолюбие задели? Или ненавидит, когда подмечают его слабости? А может, тут кое-что поглубже?
– У меня последний вопрос, – объявил я. – К вам, мистер Бонжур. Как я понимаю, вы – адвокат и ваша фирма наверняка регулярно нанимает частных детективов.
– Я не уверен, что понимаю вас…
Эк он удивился и растерялся! Бросился в памяти копаться: когда же проговорился? А затем… затем в его глазах появился страх. Сразу я и не подметил. Мистер Бонжур понял – и испугался. Он же пришел, рассчитывая найти мелкого мошенника, болвана, пробавляющегося глупыми делишками недалеких людей. А может, ему как раз это и было нужно?
– Такое дело, чреватое последствиями… очень большими последствиями, вы же понимаете, тут столько личного… оно же требует доверия, правда? Почему же вы обратились в мое агентство, а не к тем, кого хорошо знаете?
– Это я придумала, – созналась Аманда.
Конечно, в таких случаях жена всегда подталкивает и предлагает. Мужчины не любят признавать поражение, с равной неохотой идут и к семейному консультанту, и к частному сыщику. Охота и розыски – дело мужское. А уж месть – тем более.
– Почему?
Снова Джонатан Бонжур вмешался, объясняясь.
– Простите, мистер Мэннинг, но у меня несколько, хм, предвзятое мнение о людях вашей профессии.
Ах, как мы иронизируем! Богатей хренов.
– Скажем так, мое мнение сформировалось как результат большого личного опыта.
И что ж это за опыт? Тоже мне ребус: наш гладенький, плотненький, аккуратненький мистер Бонжур – наверняка специалист по разводам. Акула в плюше. Адвокаты по уголовным делам куда суровей на вид. Привыкли давить, нависать над добычей – аж вперед клонятся, когда говорят. Бонжур – мяконький такой, пухленький кровосос, профи по вытягиванию платежей по закладным у разводящихся пар.
– Не только в этом дело, – добавила Аманда нервно. – Знаете, Джонатан уже был там, спрашивал, и те люди… они скорее вашего круга, в общем, как вы…
Вот такое по-настоящему злит. Побывал уже, напортачил – а мне за ним расхлебывай. Никак не могу привыкнуть выправлять за дилетантами.
– Как я? Само собой. – Я тогда помимо воли улыбнулся, кивнул.
И теперь, «перематывая», улыбнулся так же – виновато и печально. Я частенько при перемотке гримасничаю, воспроизводя выражения лица, с какими говорил. А посетители жалуются Мишель на психа, корчащего рожи кофейной чашке.
– Вы имеете в виду, социально и финансово несостоятельные?
– Мы думали: вы сможете… говорить на их языке.
Вполне логичное обоснование, никуда не попрешь.
Одно «но» – слишком уж точно, лаконично. Явно отрепетировано. И высказано как раз в нужный момент, с готовностью выдано, давно запасенное, дожидавшееся. Я так и вижу мистера Бонжура, наставляющего супругу, пока они кружат по кварталу в поисках места для парковки.
– Запомни, милая, если он спросит…
– Ты этих людей не знаешь…
– Мэнди, ими нужно манипулировать, понимаешь? Боже мой, да не будь ты такой наивной!
– Ты хочешь найти Дженнифер или нет?
– А ты хочешь найти нашу девочку? Нашу малышку?
Для вас всех прошлое – сборная солянка, бесформенное варево. Именно потому каждое утро вы просыпаетесь обновленными, отправившими вчерашние проблемы и беды в аморфное небытие. Вы, но не я. Я каждое утро будто ставлю очередную роспись в бесконечной ведомости. Вы людей видите единой картинкой, ухваченной в момент: неясным слепком ассоциаций, дурных или приятных – такие мы непохожие и воспринимаем по-разному. А я вижу людей размазанными по времени, вижу сразу и сегодняшнего вас, и вчерашнего, и позавчерашнего, и еще черт знает какого. Я не вижу вас таким, каким вы себя в данный момент ощущаете.
Но я вижу куда больше вашего «я», чем вы сами. Если я долго общался с вами, я знаю вас куда лучше вас самих. Я могу днями напролет рассказывать о вас то, что вы уже позабыли. И тем вогнать вас в лютую злобу и отчаяние.
Подумайте: для меня люди – как заводные куклы, всегда одно и то же, вся жизнь – цепочка повторений. Вам кажется: вы оригинальны и уникальны, вы совершаете и дерзаете. На самом-то деле лишь скользите беспамятно от повторения к повторению. Даже когда учиняете нечто оригинальное, это как детская шалость – неожиданно по исполнению, но в манере весьма привычной, давно известной. Осознаваемую долю повторений люди зовут добродушно и снисходительно: привычки. Подразумевается: их можно изменить, избавиться от них, поступить по-новому. Но это самообман, погрешность суждения, произведенная на свет умело опорожняющейся памятью. С высоты прошедших лет все кажется мелким, бессмысленным, движущимся по мертво вросшим рельсам – и у людей, и у муравьев.
Моей циничности нечего удивляться. Для меня в буквальном смысле «нет ничего нового под солнцем». На самом-то деле для любого из нас нет ничего нового под солнцем годикам эдак к двадцати пяти. Вы всё уже видели. Разница лишь в том, что я это «всё» помню.
Потому меня так зацепило дело «Мертвая Дженнифер». Я на него подсел, влюбился в него – ведь ничего похожего раньше не встречал.
И как все, на что можно подсесть, оно посулило не только кайф, но и самое далекое, вожделенное счастье: возможность забыться и забыть.
Я долго просидел так, уставившись внутрь себя. Когда опомнился, кафе кишело людьми. Рядом четверка пожилых леди ржала так, что две из них полезли в сумочки за платками – вытирать слюни и слезы. Разрумянились, смутились чуточку – прям на лицах написано: «похабный анекдот номер один». Я встал, протиснулся рядом с тремя парнями сияющей аккуратности – мормоны, не иначе, простые смертные такими чистенькими не бывают. Так и потянуло спросить: как же умудриться поверить в то, от чего археологи только вздыхают и тяжко смотрят в небеса?
Задержался у двери, глядя на небо и представляя заполонившее его огромное багровое солнце. Вытянул зажигалку, закурил. Обожаю сигаретный дым: заходит голубенький, наружу выползает серый. Интересно, отчего цвет меняется? Представил, как это «голубое» ползет в легких, всасывается в кровь, собирается в мозгу.
Чудесная голубизна. Будто вторая линза в бинокле, собирает мир в фокусе, делает четче.
Что-то нечисто в этом деле. Не все жена знает про Джонатана Бонжура, ох не все. Скользкий он, опасно скользкий.
Конечно, странным кажется: как это я за один краткий визит распознал в мистере Бонжуре то, чего не разглядела жена за годы супружества?
А запросто, и чудесная память здесь ни при чем. Дело не только в привычке, в замыленности глаза, но в специфичности женского взгляда. Есть вещи, которые в женщине может заметить лишь женщина, а в мужчине – мужчина.
Я был готов биться об заклад: Джонатан Бонжур причастен к исчезновению дочери.
Биться об заклад, хм… Может, мое великое прозрение рождено попросту желанием выкурить еще сигаретку? Я сам себе нравлюсь, когда курю, всасываю голубенькое из дыма. Чертов наркот. Мне до сотни тысяч выкуренных за жизнь сигарет не хватало всего пары пачек.
Я нацепил солнцезащитные очки и поплелся домой.
Дорожка четвертая
Мартышкины детки
Вторник
За час до Раддика меня подрезал какой-то мудак на роскошном внедорожнике. Я как раз говорил по мобильному с Кимберли. Пришлось извиниться и открыть окно, крутя гребаной ручкой. В лицо пахнуло жаром и нефтью. Я надавил клаксон, чтобы привлечь мудачье внимание – у него из-за двери одна макушка торчала. Затем проорал ему дружелюбно: «Сраный козел!»
В старые добрые времена мудаки открывали окна, высовывались и орали в ответ – скорее всего, про мои доходы. Этот даже и не глянул – на газ надавил, погнал своего монстра во весь опор. Сообразил, наверное: если чудак на стареньком «фольксвагене-гольфе» не боится на ходу цапаться с водителем джипа, не иначе, у чудака ствол в бардачке.
Вот именно: под фальшивым дном в моем бардачке лежал приклеенный скотчем кольт 45-го калибра. Нелегальный, не гражданской модели. Но жаль все-таки – лучше бы мудак вздумал тявкать в ответ.
– Ты едешь? – вопросила Кимберли, когда я поднял мобильник. – Ты же говорил – пообедать остановился!
Несмотря на дорожный шум, я услышал, как она затянулась.
– Ты в офисе куришь?
– Нет, в копировальной.
– В копировальной телефона нет!
Еще раз затянулась. Если хочешь кого довести до белого каления, сигарета – лучший помощник.
– Я. В копировальной. Комнате, – отчеканила Кимберли.
Завелась уже. Вот же твердолобая! Я решил промолчать. Хотелось отвесить ей, конечно. Я одиннадцать раз уже говорил: некурящие не терпят застоялой табачной вони. Курить в офисе – в буквальном смысле отгонять клиентов. Все одиннадцать раз Кимберли пожимала плечами и сообщала: «Я никакой вони не чувствую». Невероятно, сколько всего терпишь за кусок красивой жопы!
Вместо лекции о вреде курения спросил: «В чем дело?» Еще раз затянулась. Выдала наконец: «Тебе коп звонил, который главный где-то там».
– Нолен?
– Угу.
– Чего хотел?
– Тебя хотел. К себе в офис, как только прибудешь в город.
А, Бонжуры вовсю занялись списком. Настоящие, солидные, деловые люди.
– Отлично! Ну, бывай, малышка. Люблю, целую. Пока.
Я швырнул мобильный на сиденье рядом, поскреб раздраженно нос. И живо представил отчаяние и злость Кимберли, сидящей в пустом офисе. Одиночество стрипти-зеркам тяжело переносить. Я скривился – ну и черт с ним, чего про это думать! Неприятное лучше обойти и зашагать, насвистывая, дальше. Да мне все по фигу. Если человек по натуре добрый, то вытерпит невероятную кучу пакостей. Вот я их и творю, а человек молча терпит, боится сломать то, чего в действительности и нет.
Все-таки придется что-то делать – и чем скорее, тем лучше. Ведь Кимберли в меня влюбилась. По уши.
Раддик – любопытный городишко. Ограничение скорости появилось за милю до того, как возник повод к нему. По обочинам – растрескавшиеся тротуары, через равные интервалы – боковые улочки направо и налево, расчерчено квартальными клетками на манер пятидесятых. Но домов нет – только заросшие пустыри, там и сям – одинокое дерево. До боли напоминает Детройт.
Мертвая белка на дороге, в траве запуталась игрушка из блестящего желтого пластика. Мальчишка молотит битой по грязи. Даже граффити на заброшенном фундаменте без стен провинциально-унылое: «Все по хер, всех на хер!»
Как бы я хотел все это забыть, но ведь постоянно напоминают! Казалось бы, я лучше других подготовлен к таким наплывам из прошлого. А вот черта с два. Куда ни поеду, куда ни пойду – ведь вижу, замечаю, снова и снова тыкаю в кровавый мозоль памяти.
Очередной обломок арсенала Соединенных Штатов, выкинутый за ненадобностью.
Я миновал оживленную бензоколонку, заброшенный автомагазин, белое здание Церкви Третьего Воскресения и наконец въехал в город.
Бог мой, что за куча хлама! И это говорю я, живущий в гребаном Ньюарке!
Должно быть, я ошибся с поворотом. Заехал в фабричный район, к череде мертвых заводов. Первый напомнил груду заброшенных дырявых контейнеров – коробки строений, обшарпанных, зияющих пустыми окнами. Второй – ободранный скелет из ржавых двутавровых балок.
Я ощутил смутное разочарование: хоть бы руины были поживописнее – поплотнее, с дырами в крепких когда-то кирпичных стенах, с завалами и гнилью. На диккенсовский манер. А тут – облезшие стандартные цеха среди пустырей. Современность, мать ее. Даже ветшает все одинаково.
Свернул в проулок, проехал назад. Добравшись до центра, вздохнул с облегчением. Кто-нибудь когда-нибудь точно напишет оду дешевым супермаркетам, и я охотно пролью сочувственную слезу. Как я понимаю, люди всегда устраивали вокруг себя гнуснейшее, отвратительнейшее уродство и прекрасно с ним уживались. Жители Раддика выглядели на редкость тупо – не иначе вырождение из-за неизбежного в таком захолустье родственного спаривания в течение нескольких поколений. Такой вот я высокомерный свинтус из мегаполиса. Впрочем, мне все люди кажутся тупыми. Я на них смотрю, как звери глядят на человека. Дескать, эй ты, парень, который на гориллу похож, на голове у тебя с шерстью как надо, но почему морда облезла?
Полиция гнездилась в непомерно огромном здании. Позже я выяснил: в лучшие времена населения в Раддике было втрое против теперешнего. Что, как оказалось, сыграло немаловажную роль и в моем деле.
Само собой, Нолена на месте не было, и мне пришлось торчать в вестибюле, наслаждаясь обществом пузатого дежурного сержанта. Знаете, есть такой тип прирожденного вахтера, они всю жизнь глазеют настороженно. Зенки выпученные по-жабьи. Наверное, он и закрыть их толком не может. Самый вид для копа, ей-же-ей. Он меня вчистую донял. Я аж вздохнул с облегчением, когда мой мобильный запиликал аккордами из «AC/DC».[10]
– Мэннинг, – изрек я вместо «алло».
– Привет, Апостол! Это Альберт. Я к тебе в подходящее время?
– Вполне. Я как раз брожу бесцельно по «Уолмарту». – Я подмигнул глазеющему сержанту.
Альберт Феллоуз – типичный книжный червь, социо-психолог из Университета Нью-Йорка. Ему я позвонил вчера вечером, выискивая в Интернете информацию о «Системе отсчета», оставил послание на автоответчике. Я подобные знакомства холю и лелею и очень ценю. Поскольку в точности помню, что мне говорят, я дорожу теми, кто способен сказать нужное. А взамен поставляю время от времени мешочек травки. Вы не представляете, как много ученых мужей западают на травку. А поскольку про мир криминала они, бедные, знают лишь понаслышке, то радуются куреву, как малые дети.
Несомненно, про «Систему» Альберт ничего не слыхал, но узнать был не прочь. Позвонил якобы сообщить: работает, исследует и заинтересован, но на самом-то деле из чистейшего любопытства. Не терпелось вызнать, что я уже разведал и где сижу. Я ему описал все в подробностях, снабдив свой рассказ комментариями.
– Альберт, да это же полная чушь! – сказал ему, подытоживая. – Мир на пять миллиардов лет старше? И в это можно серьезно верить?
Я подмигнул копу еще раз, и лупоглазый скот наконец отвернулся.
– Да кто на такое западет?
Из трубки донеслось приглушенное хихиканье.
– Стол, ты зря считаешь, что сектанты – люди ущербные. Глупые, слабовольные – уж не знаю, как ты еще про них думаешь. На самом-то деле они лучше образованы и с более высоким коэффициентом умственного развития, чем основная масса населения.
– А толку? – перебил я. – Пусть сто раз умные, но чтобы поверить Баарсу, надо полностью свихнуться.
– Стол, тут мы уткнулись в проблему с небоскреб величиною. Как думаешь, отчего психологи и психиатры мучаются, определяя вещи вроде «иррациональных верований»? Да за пределами повседневного опыта и здравого смысла все человеческие верования иррациональны. Понимаешь – все! Заверни в обертку поцветастее, сунь нам пораньше – вот мы и поверим.
Ну, по-своему я это и так уже понял. Да и застарелый цинизм дарит чудесную способность переваривать сколь угодно дрянные новости.
– Значит, хотим мы или нет, а всегда в чушь какую-нибудь верим?
– Именно, друг мой. От колыбели до могилы.
Отключился я, думая про фото «мертвой Дженнифер» в моем бумажнике. И вдруг обнаружил: сержант снова уставился, кисло выпучившись, будто я пятно грязное на стене. Тут я наконец не выдержал.
– Ну что смотришь, приятель? Кончился запас овса и сена?
– А?
Но тут на сцену вышел Калеб Нолен.
Правило номер один частного сыска: нежно и страстно целовать полицейскому начальству зад. В стиле Багса Банни[11] – чмок-чмок-чмок, до засоса. А если полицейское начальство женского пола, то лизать сапоги. Не поверите, но копы обожают частных сыщиков. Мы их достоинству льстим – ну как если бы рок-звезда перекинулась снисходительно парой слов с уличным музыкантом, как предмет поклонения с никчемным мечтателем. А кое-кто из нашей братии – в особенности типы нервные, резкие и по-голливудски выглядящие, вроде меня, – умеют представить дело на киношный манер. Тогда коп ощущает себя будто в триллере, исполняя роль Большого Умного Копа, и поступает соответственно. Кем вам лучше в кино быть: понимающим, великодушным хозяином дел или всем недовольным занудой? Благословите Голливуд: он выдал готовые шаблоны для жизненных ролей. Куда ни сунься, все будто роли разыгрывают. Любимое развлечение. И полезное: если бы не кино, мы бы играли роли из полоумной средневековой легенды или – горше того – из Священного Писания.
Однако Нолена тоже слегка перекосило, когда я расположился за столом напротив него – знаете, будто я севший на наркоту свояк, очередной раз явившийся стрельнуть у бабушки пару баксов. И тут дошло: на мне же майка с надписью «Я БЫ ЛУЧШЕ ПОДРОЧИЛ».
Ну, бля!
Я глянул на майку, затем, растерянно, на Нолена. Промямлил невнятно: «Вот хрень…»
То-то сержант уставился. Когда память набита черт знает чем, иногда не думаешь о простейших – и важнейших – вещах.
– Вообще-то забавно, – заметил Нолен, ухмыляясь.
У меня гора с плеч свалилась. Хороший человек Нолен. Чудесный. Люди, которые бы лучше подрочили, – лучшие люди этой страны. Самостоятельность и самодостаточность – вот наше кредо.
Но чудесность Нолена этим не ограничивалась. Он был из тех копов, с которыми спорят даже о штрафе за парковку, – я с первого взгляда его определил. Как он пробился в начальники – тайна за семью печатями. Крепкий, долголягий, сухощавый, вроде марафонца, шевелюра взлохмаченная – явно любитель приплясывать под рок из своего айпода. И лицо вялое, мелкое, словно внутрь росло, глаза, нос и рот упакованы на пространстве в мою ладонь. Стиснулись, будто желая тепло уберечь. Полицейскому шефу самое малое тридцать пять, а глаза вовсе детские. Ну, подросток подростком, застрявший в детстве недоросль. Энтузиаст-попрыгунчик.
Сразу понес про чудесных людей Бонжуров – понравились очень, конечно, – про «ужасное происшествие с Дженнифер» сказал: «Задело меня как никогда в жизни».
– Хоть это не хорошо, – сознался он мне, – но когда моей работой долго занимаешься, вы же понимаете: начинаешь сортировать людей по ранжиру.
Я кивнул – нечто вроде того я и ожидал. Обычно для людей выражения вроде «вы же понимаете» – словесный мусор, связка. На самом-то деле людям глубоко наплевать, понимаете вы или нет. Но Нолен выговорил их так, будто в самом деле рассчитывал на мое понимание.
– Моя докторша-психоаналитик говорит: это рефлекторное, способ себя защитить, – пояснил Нолен. – Ну понимаете, определения вроде «порядочные» или «низкого пошиба».
Бля. Коп, выбалтывающий про своего психотерапевта незнакомцу. Я откинулся на спинку стула, кивнул ошарашенно. А меня нелегко удивить, вы уж поверьте.
– Понимаете? – переспросил Нолен. – В моей работе надо копаться в душах, иначе нельзя. Приходится… категоризировать. Как врач говорит: «Дегуманизировать». Понимаете, чтобы легче работалось.
За час до Раддика меня подрезал какой-то мудак на роскошном внедорожнике. Я как раз говорил по мобильному с Кимберли. Пришлось извиниться и открыть окно, крутя гребаной ручкой. В лицо пахнуло жаром и нефтью. Я надавил клаксон, чтобы привлечь мудачье внимание – у него из-за двери одна макушка торчала. Затем проорал ему дружелюбно: «Сраный козел!»
В старые добрые времена мудаки открывали окна, высовывались и орали в ответ – скорее всего, про мои доходы. Этот даже и не глянул – на газ надавил, погнал своего монстра во весь опор. Сообразил, наверное: если чудак на стареньком «фольксвагене-гольфе» не боится на ходу цапаться с водителем джипа, не иначе, у чудака ствол в бардачке.
Вот именно: под фальшивым дном в моем бардачке лежал приклеенный скотчем кольт 45-го калибра. Нелегальный, не гражданской модели. Но жаль все-таки – лучше бы мудак вздумал тявкать в ответ.
– Ты едешь? – вопросила Кимберли, когда я поднял мобильник. – Ты же говорил – пообедать остановился!
Несмотря на дорожный шум, я услышал, как она затянулась.
– Ты в офисе куришь?
– Нет, в копировальной.
– В копировальной телефона нет!
Еще раз затянулась. Если хочешь кого довести до белого каления, сигарета – лучший помощник.
– Я. В копировальной. Комнате, – отчеканила Кимберли.
Завелась уже. Вот же твердолобая! Я решил промолчать. Хотелось отвесить ей, конечно. Я одиннадцать раз уже говорил: некурящие не терпят застоялой табачной вони. Курить в офисе – в буквальном смысле отгонять клиентов. Все одиннадцать раз Кимберли пожимала плечами и сообщала: «Я никакой вони не чувствую». Невероятно, сколько всего терпишь за кусок красивой жопы!
Вместо лекции о вреде курения спросил: «В чем дело?» Еще раз затянулась. Выдала наконец: «Тебе коп звонил, который главный где-то там».
– Нолен?
– Угу.
– Чего хотел?
– Тебя хотел. К себе в офис, как только прибудешь в город.
А, Бонжуры вовсю занялись списком. Настоящие, солидные, деловые люди.
– Отлично! Ну, бывай, малышка. Люблю, целую. Пока.
Я швырнул мобильный на сиденье рядом, поскреб раздраженно нос. И живо представил отчаяние и злость Кимберли, сидящей в пустом офисе. Одиночество стрипти-зеркам тяжело переносить. Я скривился – ну и черт с ним, чего про это думать! Неприятное лучше обойти и зашагать, насвистывая, дальше. Да мне все по фигу. Если человек по натуре добрый, то вытерпит невероятную кучу пакостей. Вот я их и творю, а человек молча терпит, боится сломать то, чего в действительности и нет.
Все-таки придется что-то делать – и чем скорее, тем лучше. Ведь Кимберли в меня влюбилась. По уши.
Раддик – любопытный городишко. Ограничение скорости появилось за милю до того, как возник повод к нему. По обочинам – растрескавшиеся тротуары, через равные интервалы – боковые улочки направо и налево, расчерчено квартальными клетками на манер пятидесятых. Но домов нет – только заросшие пустыри, там и сям – одинокое дерево. До боли напоминает Детройт.
Мертвая белка на дороге, в траве запуталась игрушка из блестящего желтого пластика. Мальчишка молотит битой по грязи. Даже граффити на заброшенном фундаменте без стен провинциально-унылое: «Все по хер, всех на хер!»
Как бы я хотел все это забыть, но ведь постоянно напоминают! Казалось бы, я лучше других подготовлен к таким наплывам из прошлого. А вот черта с два. Куда ни поеду, куда ни пойду – ведь вижу, замечаю, снова и снова тыкаю в кровавый мозоль памяти.
Очередной обломок арсенала Соединенных Штатов, выкинутый за ненадобностью.
Я миновал оживленную бензоколонку, заброшенный автомагазин, белое здание Церкви Третьего Воскресения и наконец въехал в город.
Бог мой, что за куча хлама! И это говорю я, живущий в гребаном Ньюарке!
Должно быть, я ошибся с поворотом. Заехал в фабричный район, к череде мертвых заводов. Первый напомнил груду заброшенных дырявых контейнеров – коробки строений, обшарпанных, зияющих пустыми окнами. Второй – ободранный скелет из ржавых двутавровых балок.
Я ощутил смутное разочарование: хоть бы руины были поживописнее – поплотнее, с дырами в крепких когда-то кирпичных стенах, с завалами и гнилью. На диккенсовский манер. А тут – облезшие стандартные цеха среди пустырей. Современность, мать ее. Даже ветшает все одинаково.
Свернул в проулок, проехал назад. Добравшись до центра, вздохнул с облегчением. Кто-нибудь когда-нибудь точно напишет оду дешевым супермаркетам, и я охотно пролью сочувственную слезу. Как я понимаю, люди всегда устраивали вокруг себя гнуснейшее, отвратительнейшее уродство и прекрасно с ним уживались. Жители Раддика выглядели на редкость тупо – не иначе вырождение из-за неизбежного в таком захолустье родственного спаривания в течение нескольких поколений. Такой вот я высокомерный свинтус из мегаполиса. Впрочем, мне все люди кажутся тупыми. Я на них смотрю, как звери глядят на человека. Дескать, эй ты, парень, который на гориллу похож, на голове у тебя с шерстью как надо, но почему морда облезла?
Полиция гнездилась в непомерно огромном здании. Позже я выяснил: в лучшие времена населения в Раддике было втрое против теперешнего. Что, как оказалось, сыграло немаловажную роль и в моем деле.
Само собой, Нолена на месте не было, и мне пришлось торчать в вестибюле, наслаждаясь обществом пузатого дежурного сержанта. Знаете, есть такой тип прирожденного вахтера, они всю жизнь глазеют настороженно. Зенки выпученные по-жабьи. Наверное, он и закрыть их толком не может. Самый вид для копа, ей-же-ей. Он меня вчистую донял. Я аж вздохнул с облегчением, когда мой мобильный запиликал аккордами из «AC/DC».[10]
– Мэннинг, – изрек я вместо «алло».
– Привет, Апостол! Это Альберт. Я к тебе в подходящее время?
– Вполне. Я как раз брожу бесцельно по «Уолмарту». – Я подмигнул глазеющему сержанту.
Альберт Феллоуз – типичный книжный червь, социо-психолог из Университета Нью-Йорка. Ему я позвонил вчера вечером, выискивая в Интернете информацию о «Системе отсчета», оставил послание на автоответчике. Я подобные знакомства холю и лелею и очень ценю. Поскольку в точности помню, что мне говорят, я дорожу теми, кто способен сказать нужное. А взамен поставляю время от времени мешочек травки. Вы не представляете, как много ученых мужей западают на травку. А поскольку про мир криминала они, бедные, знают лишь понаслышке, то радуются куреву, как малые дети.
Несомненно, про «Систему» Альберт ничего не слыхал, но узнать был не прочь. Позвонил якобы сообщить: работает, исследует и заинтересован, но на самом-то деле из чистейшего любопытства. Не терпелось вызнать, что я уже разведал и где сижу. Я ему описал все в подробностях, снабдив свой рассказ комментариями.
– Альберт, да это же полная чушь! – сказал ему, подытоживая. – Мир на пять миллиардов лет старше? И в это можно серьезно верить?
Я подмигнул копу еще раз, и лупоглазый скот наконец отвернулся.
– Да кто на такое западет?
Из трубки донеслось приглушенное хихиканье.
– Стол, ты зря считаешь, что сектанты – люди ущербные. Глупые, слабовольные – уж не знаю, как ты еще про них думаешь. На самом-то деле они лучше образованы и с более высоким коэффициентом умственного развития, чем основная масса населения.
– А толку? – перебил я. – Пусть сто раз умные, но чтобы поверить Баарсу, надо полностью свихнуться.
– Стол, тут мы уткнулись в проблему с небоскреб величиною. Как думаешь, отчего психологи и психиатры мучаются, определяя вещи вроде «иррациональных верований»? Да за пределами повседневного опыта и здравого смысла все человеческие верования иррациональны. Понимаешь – все! Заверни в обертку поцветастее, сунь нам пораньше – вот мы и поверим.
Ну, по-своему я это и так уже понял. Да и застарелый цинизм дарит чудесную способность переваривать сколь угодно дрянные новости.
– Значит, хотим мы или нет, а всегда в чушь какую-нибудь верим?
– Именно, друг мой. От колыбели до могилы.
Отключился я, думая про фото «мертвой Дженнифер» в моем бумажнике. И вдруг обнаружил: сержант снова уставился, кисло выпучившись, будто я пятно грязное на стене. Тут я наконец не выдержал.
– Ну что смотришь, приятель? Кончился запас овса и сена?
– А?
Но тут на сцену вышел Калеб Нолен.
Правило номер один частного сыска: нежно и страстно целовать полицейскому начальству зад. В стиле Багса Банни[11] – чмок-чмок-чмок, до засоса. А если полицейское начальство женского пола, то лизать сапоги. Не поверите, но копы обожают частных сыщиков. Мы их достоинству льстим – ну как если бы рок-звезда перекинулась снисходительно парой слов с уличным музыкантом, как предмет поклонения с никчемным мечтателем. А кое-кто из нашей братии – в особенности типы нервные, резкие и по-голливудски выглядящие, вроде меня, – умеют представить дело на киношный манер. Тогда коп ощущает себя будто в триллере, исполняя роль Большого Умного Копа, и поступает соответственно. Кем вам лучше в кино быть: понимающим, великодушным хозяином дел или всем недовольным занудой? Благословите Голливуд: он выдал готовые шаблоны для жизненных ролей. Куда ни сунься, все будто роли разыгрывают. Любимое развлечение. И полезное: если бы не кино, мы бы играли роли из полоумной средневековой легенды или – горше того – из Священного Писания.
Однако Нолена тоже слегка перекосило, когда я расположился за столом напротив него – знаете, будто я севший на наркоту свояк, очередной раз явившийся стрельнуть у бабушки пару баксов. И тут дошло: на мне же майка с надписью «Я БЫ ЛУЧШЕ ПОДРОЧИЛ».
Ну, бля!
Я глянул на майку, затем, растерянно, на Нолена. Промямлил невнятно: «Вот хрень…»
То-то сержант уставился. Когда память набита черт знает чем, иногда не думаешь о простейших – и важнейших – вещах.
– Вообще-то забавно, – заметил Нолен, ухмыляясь.
У меня гора с плеч свалилась. Хороший человек Нолен. Чудесный. Люди, которые бы лучше подрочили, – лучшие люди этой страны. Самостоятельность и самодостаточность – вот наше кредо.
Но чудесность Нолена этим не ограничивалась. Он был из тех копов, с которыми спорят даже о штрафе за парковку, – я с первого взгляда его определил. Как он пробился в начальники – тайна за семью печатями. Крепкий, долголягий, сухощавый, вроде марафонца, шевелюра взлохмаченная – явно любитель приплясывать под рок из своего айпода. И лицо вялое, мелкое, словно внутрь росло, глаза, нос и рот упакованы на пространстве в мою ладонь. Стиснулись, будто желая тепло уберечь. Полицейскому шефу самое малое тридцать пять, а глаза вовсе детские. Ну, подросток подростком, застрявший в детстве недоросль. Энтузиаст-попрыгунчик.
Сразу понес про чудесных людей Бонжуров – понравились очень, конечно, – про «ужасное происшествие с Дженнифер» сказал: «Задело меня как никогда в жизни».
– Хоть это не хорошо, – сознался он мне, – но когда моей работой долго занимаешься, вы же понимаете: начинаешь сортировать людей по ранжиру.
Я кивнул – нечто вроде того я и ожидал. Обычно для людей выражения вроде «вы же понимаете» – словесный мусор, связка. На самом-то деле людям глубоко наплевать, понимаете вы или нет. Но Нолен выговорил их так, будто в самом деле рассчитывал на мое понимание.
– Моя докторша-психоаналитик говорит: это рефлекторное, способ себя защитить, – пояснил Нолен. – Ну понимаете, определения вроде «порядочные» или «низкого пошиба».
Бля. Коп, выбалтывающий про своего психотерапевта незнакомцу. Я откинулся на спинку стула, кивнул ошарашенно. А меня нелегко удивить, вы уж поверьте.
– Понимаете? – переспросил Нолен. – В моей работе надо копаться в душах, иначе нельзя. Приходится… категоризировать. Как врач говорит: «Дегуманизировать». Понимаете, чтобы легче работалось.