Как и у большинства циников, у меня скверная, почти неодолимая привычка считать честных, искренних людей идиотами. Мне так и захотелось спросить: «Вы что, умственно отсталый племянник мэра?»
Вместо того я промямлил:
– Знаете, моя секретарша… она звонила, говорит: вы меня видеть хотели…
– Да-да – чтобы мы могли координировать усилия. – Он от энтузиазма аж вперед подался, точно сирота за куском рождественской индейки.
– Координировать?
Мой бог, я подозревал – кисло дело пойдет. Хуже нет столкнуться с искренним простодушием, да еще в роли полицейского начальства. Но чтобы настолько… Ничто не смердит дерьмовее, чем щенячий энтузиазм во взрослом, немолодом уже человеке.
– Координировать, – повторил шеф Нолен. – Как говорится, две головы лучше одной. Мне подумалось, человек с вашей квалификацией…
– Квалификацией?
– Ква-ли-фи-ка-ци-ей, – выговорил Нолен, будто слово из кроссворда угадал. – Я-то занимался всего четырьмя делами о пропавших. Всего четыре их было. Можно сказать, я не шибко-то умею расследовать, но, мне кажется, у меня иные, я бы сказал, способности, возмещающие отсутствие квалификации. Я силен головоломки разгадывать. Всегда хорошо умел.
О небо! Способности? Головоломки? Он вообще понимает, где он и кто он? Мне до боли захотелось сообщить ему по-дружески: малыш, тренер тебе наврал, трясти пиписькой перед ребятами в душевой спортзала вовсе не круто. Но с другой стороны, как ни странно, парень мне начал нравиться.
– Координация – замечательно. Да, превосходно. Но мне бы сперва пару дней… осмотреться, в себя прийти, всякое такое. А уж тогда – к делу.
– Конечно, конечно. – И улыбка доверчивая, ну точно примерный бойскаут.
Встал, протянул мне стопку папок.
– Я собрал все доступное: отчеты, свидетельства, фотографии дороги, которой она шла, – я и сам в толк не возьму, зачем они, но так, на всякий случай…
Я распялил губы в улыбке, принимая увесистый тюк. У-у, если эффективность оценивать весом собранной бумаги, этот парень поработал на все сто.
Увы, тогда я не понял: подобная лихорадочная активность объясняется попросту страхом.
– Отлично, – похвалил я шефа полиции. – Но вы не против, если я спрошу кое-что? Вы понимаете, я люблю поболтать про дело… оно яснее, когда выговоришься.
Нолен осклабился во весь рот, ладошки упер в бедра, вперед подался: давай, давай, работаем!
– Классно! Я тоже любитель поговорить.
Одиночество, гребаное одиночество. Бедный, бедный шеф Нолен. Да он, наверное, и с барменами про мертвую Дженнифер треплется, так ему не терпится дело продвинуть. Ох, мистер Калеб Нолен, вы у меня на ладони, колотый орешек. Честная, щедрая, простая душа, способная одновременно ужасаться и ликовать. Несомненно, исчезновение Дженнифер Бонжур возмутило Нолена до глубины души. И привело в экстаз: ведь это самое волнующее событие в его жизни, заполненной унылой бюрократической тягомотиной.
Настоящая, богоданная Тайна… И что бы мы делали без мертвых красоток?
Ну-с, возможности лишний раз копнуть поглубже я не упустил. Принялся выяснять подробности той ночи, когда Дженнифер исчезла, – главным образом, чтобы проверить рассказ Бонжуров. Супруги-то слишком заинтересованы. Те, кто причастен к делу, имеют обыкновение, рассказывая, все изменять по-своему, выправлять в нужную сторону, льстить себе, дорисовывать надежду либо улики, где их в помине нет. Но Нолен, кажется, тоже был слишком заинтересован, хотя и по-другому.
– Я все про нее думаю, – сообщил, махнув судорожно рукой. – Она где-то там… одна…
Сглотнул, дернул кадыком, глаза сделались мокрые – еще малость, и хлынет в два ручья.
– Я полицействую лет семь уже. Даже пару убийств раскрыл – бытовые, конечно. Но чувствовал себя то ли санитаром, то ли уборщиком: вычищал ведь после, когда уже ничего не поправить. Но это… я имею в виду девушку эту, Дженнифер… это сейчас происходит, прямо сейчас. Я даже когда с дочкой гуляю или газету читаю, виноватым себя чувствую. За то, что я… ну, вы понимаете – заурядный коп из мелкого городишка. А для нее нужен супермен, ну, который из комиксов или вроде того…
В детстве у меня приятель был, Джоуи Соботка. Всегда говорил мне: мол, у тебя, Стол, сверхсилы, вырастешь – станешь важным, все завидовать будут, восхищаться. Настоящий супермен.
Представьте, Джоуи Соботка умер в поезде. Состав сошел с рельсов где-то в Монтане. Нелепость на нелепости. Ну кто в наши дни умирает при крушении поезда, тем более в Монтане?
И что это за супергерой, позволяющий друзьям гибнуть?
– Шеф, наш мир – большой нужник. Уборщики – его единственные по-настоящему важные супергерои.
Откровение застигло Нолена врасплох. Уставился на разбросанные по столу бумаги, будто мальчишка, старающийся придумать для папаши объяснение очередной единицы в дневнике.
– А вы ее знали лично? – спросил я, повинуясь внезапному наитию.
Нолен заморгал, нахмурился.
– Знал, да. Она представляла «системщиков» на общественных собраниях. Мы их собирали, ну, понимаете…
– И как вам она?
– Сущий ангел, – рассмеялся, почесал в затылке. – У меня всегда желание такое, как ее увижу, странное…
Тут он запнулся, глядя мне в лицо, и затараторил:
– Да вы не подумайте ничего такого, нет, мне хотелось… э-э… дать ей противогаз, вроде того…
– Противогаз?!
– Знаю, звучит нелепо. Но когда долго живешь в наших местах, начинаешь… э-э… догадываться про некоторые вещи, смутно, но догадываться. Что-то в ней не то… посмотришь… и чувствуешь: она в опасности. Будто она из породы вымирающих зверей.
– Шеф, так оно и есть. Так и есть.
С моей-то памятью и годами опыта я расспрашивать умею. За несколько минут выяснилось: Бонжуры рассказали официальную версию событий ноленовского разлива. Хотя, учитывая странности шефа полиции, версия эта не казалась слишком уж официальной. Скорее, очередное нагромождение догадок и фантазий.
Затем я расспросил про обычное: про известных насильников, про похожие недавние случаи. Да нет, в Раддике – что вы, ничего такого. И наконец я задал вопрос, постоянно вертевшийся на языке:
– А про «Систему отсчета» вы что думаете?
Нолен замолчал, закусил губу.
– А съездите к ним сами, – предложил нерешительно. – Я бы не сказал, конечно, что они хорошие люди, но они… э-э… общительные, да. Готовы помочь.
Мне захотелось ляпнуть: «А у них квалификация есть?» Но вместо этого я спросил:
– Как жители Раддика к ним относятся?
Замолчал снова, облизнул губы.
– Вы должны понять, мистер Мэннинг…
– Апостол, – перебил я. – Зовите меня Апостол.
– Конечно, мистер… э-э… Апостол, – сказал смущенно, и на лице его явственно читалось: «Ну и имечко».
Желание разбить шефу Нолену нос прошло на удивление скоро. Во-первых, разбить нос копу – это свернуть шею своему будущему. А во-вторых, он же будто щенок с полицейским значком и хвостом виляет. Ну как такого бить?
– Ну, сейчас для Раддика не лучшие времена. Понимаете, мы сейчас кого угодно готовы принять в наше общество, буквально кого угодно.
Да уж, Раддик – открытый город. Я живо представил шефа Нолена с кучкой толстопузых членов Торговой палаты, сидящих вокруг корзинки с жареными курячьими ножками от «KFC»[12] и обсуждающих будущее Раддика. Конечно, даже сектантам нужны шампуни и прочее. Им надо зад подтирать ничуть не реже, чем добрым христианам, а может, и чаще – с их-то просветленными экстазами.
– Но вы понимаете, люди их не очень-то… – добавил шеф Нолен смущенно.
– То бишь никто их не любит?
– Апостол, здесь живет народ богобоязненный, добрые христиане.
О, уже выговорил мое имя нормально. Небось представил, как будет трепаться в баре. «Тип по имени Апостол» – такое украшение рассказа.
– А как же «Система отсчета»?
Пожал плечами – странно немножко, будто виновато.
– Ну, вы понимаете, я не хочу казаться… э-э… приверженцем стереотипов, предрассудков…
Само собой, это противоречит полицейскому кодексу чести.
Ну, бля.
– Не слишком высокого пошиба народец?
– Хм, – Нолен скривился, – я не хочу показаться… э-э… ханжой или вроде, но они же, хм, секта. Конечно, когда к ним приедешь, такого и не кажется, все путем, но…
Я не сдержал торжествующей ухмылки.
– Но ведь они точно все съехали с катушек, и это обязательно вылезет рано или поздно?
Нолен снова тяжко задумался. Затем заключил:
– Эх, что тут скажешь – так оно и есть!
Сказать тут в самом деле было нечего. Я и не стал говорить. Про «иррациональные верования», расписанные Альбертом, я давно уже догадывался. Определяют, «съехали» или не «съехали», всего лишь по количеству. Если бы католиков в мире осталось всего двадцать семь, прочие считали бы их свихнувшимися психами, дикой сектой. И святой символ у них – это древнее садистское устройство для казни, и каннибализм они практикуют каждую неделю, да еще с кровососанием: жрут мясо Бога-создателя, подумать только, и запивают кровью!
Нолен проводил меня до дверей, представив по пути своему заместителю, закоренелому, матерому, словно всю жизнь не снимавшему фуражки копу по имени Джефф Гамильтон. Похожее лицо можно увидеть на банкноте какой-нибудь захолустной европейской страны: плоскоскулый, круглолицый, глаза умные, внимательные, жесткая, торчащая седая шевелюра. Джефф встал, протянул руку, пожал, улыбнувшись отрепетированной банкирской улыбкой. Но в его лице подспудно как-то, по-славянски смутно и сильно, читалось: достали вы меня, мистер Нолен, и подчиненные ваши достали, и вообще все достало, кроме жениной лазаньи. Комната Джеффа провоняла сыром.
Готов поклясться своими доходами: наверняка он и погоняло для милого шефа придумал, и не слишком уважительное.
Я добрел до стоянки, уселся в «гольф» и, не включая мотор, закурил, снова и снова прокручивая произошедший разговор. Все вспоминалась фраза Нолена про местное гостеприимство: «Ну, сейчас для Раддика не лучшие времена. Понимаете, мы сейчас кого угодно готовы принять в наше общество, буквально кого угодно». Забавно, как Нолен выговорил «кого угодно». Аж перекосился. На фоне щенячьего энтузиазма в особенности заметно.
Может, это он от страха? «Системщики» по нему прошлись?
По правде говоря, добрые, честные люди достали меня еще с ранних школьных лет, когда я всем объявил: Санта-Клауса в природе нет, это взрослые придумали, чтобы нас в узде держать. А мелюзга Фил Барнс крикнул мне, да с такой фанатичной убежденностью, от какой моджахед покраснеет: мол, не верить в Санту очень плохо, и все знают, как оно бывает с теми, кто в Санту не верит.
Фил Барнс уже прекрасно умел делить все вокруг на хорошее и плохое. А я, доверчивый и бестолковый, так этому и не научившийся, придя домой, разревелся: кошмар, этот дерьмовый невзаправдашний толстяк в красной шапке наверняка занес меня в черный список.
Меня с тех пор от Санты в дрожь бросает. От искренности – тоже. И от добропорядочных людей а-ля Фил Барнс.
Когда циник общается с добропорядочными, честными людьми, возникают проблемы, как у британцев с Ганди. Всякое общественное дело так или иначе замешено на вранье. У нас в крови – попытаться выдумать какой-нибудь ловкий трюк, чтобы пренебречь порядком вещей, и закрывать при этом глаза на несоответствие слов поступкам. Эдакая врожденная толерантность к умеренному двуличию общественного комфорта ради. Но один-единственный честный и бескомпромиссный идиот способен комфорт этот отправить к чертям собачьим. Потому так много честных кретинов и оказываются на дне, в прямом и переносном смысле. Хорошо черпать силу в непреклонных убеждениях, когда сбрасываешь колониальное иго, но если ты с тупым упрямством ломишься сквозь сплетение человеческих отношений, обыденных, окружающих тебя на работе и дома, – это полный и кромешный абзац.
В мире кривых зеркал худшим уродством кажется правдивое отражение. Да уж, «мы сейчас кого угодно готовы принять в наше общество, буквально кого угодно».
Ох, будут с Ноленом проблемы – нутром чую.
Я сидел, воззрившись на пейзаж за ветровым стеклом, на славный город Раддик, штат Пенсильвания, барахтаясь в воспоминаниях. Солнце стояло еще высоко, люди брели, волоча за собой кургузые тени. Низенькие домишки, чахлые кусты и деревца, короткие тени – мне захотелось расхохотаться.
Гребаные заштатные местечки. Их нужно любить всеми потрохами – а как иначе в них выжить? Чересчур большие для деревенского покоя и слишком малые для нормальной городской жизни.
Я повернул ключ зажигания, прислушался к судорогам бедного «фолька», будящего дизель.
Когда свернул на Кэйн-стрит, в памяти всплыл еще один кусок разговора: «Да вы не подумайте ничего такого, нет, мне хотелось… э-э… дать ей противогаз, вроде того…»
Противогаз, надо же. В общем, самое время навестить «системщиков».
Дорожка пятая
Вместо того я промямлил:
– Знаете, моя секретарша… она звонила, говорит: вы меня видеть хотели…
– Да-да – чтобы мы могли координировать усилия. – Он от энтузиазма аж вперед подался, точно сирота за куском рождественской индейки.
– Координировать?
Мой бог, я подозревал – кисло дело пойдет. Хуже нет столкнуться с искренним простодушием, да еще в роли полицейского начальства. Но чтобы настолько… Ничто не смердит дерьмовее, чем щенячий энтузиазм во взрослом, немолодом уже человеке.
– Координировать, – повторил шеф Нолен. – Как говорится, две головы лучше одной. Мне подумалось, человек с вашей квалификацией…
– Квалификацией?
– Ква-ли-фи-ка-ци-ей, – выговорил Нолен, будто слово из кроссворда угадал. – Я-то занимался всего четырьмя делами о пропавших. Всего четыре их было. Можно сказать, я не шибко-то умею расследовать, но, мне кажется, у меня иные, я бы сказал, способности, возмещающие отсутствие квалификации. Я силен головоломки разгадывать. Всегда хорошо умел.
О небо! Способности? Головоломки? Он вообще понимает, где он и кто он? Мне до боли захотелось сообщить ему по-дружески: малыш, тренер тебе наврал, трясти пиписькой перед ребятами в душевой спортзала вовсе не круто. Но с другой стороны, как ни странно, парень мне начал нравиться.
– Координация – замечательно. Да, превосходно. Но мне бы сперва пару дней… осмотреться, в себя прийти, всякое такое. А уж тогда – к делу.
– Конечно, конечно. – И улыбка доверчивая, ну точно примерный бойскаут.
Встал, протянул мне стопку папок.
– Я собрал все доступное: отчеты, свидетельства, фотографии дороги, которой она шла, – я и сам в толк не возьму, зачем они, но так, на всякий случай…
Я распялил губы в улыбке, принимая увесистый тюк. У-у, если эффективность оценивать весом собранной бумаги, этот парень поработал на все сто.
Увы, тогда я не понял: подобная лихорадочная активность объясняется попросту страхом.
– Отлично, – похвалил я шефа полиции. – Но вы не против, если я спрошу кое-что? Вы понимаете, я люблю поболтать про дело… оно яснее, когда выговоришься.
Нолен осклабился во весь рот, ладошки упер в бедра, вперед подался: давай, давай, работаем!
– Классно! Я тоже любитель поговорить.
Одиночество, гребаное одиночество. Бедный, бедный шеф Нолен. Да он, наверное, и с барменами про мертвую Дженнифер треплется, так ему не терпится дело продвинуть. Ох, мистер Калеб Нолен, вы у меня на ладони, колотый орешек. Честная, щедрая, простая душа, способная одновременно ужасаться и ликовать. Несомненно, исчезновение Дженнифер Бонжур возмутило Нолена до глубины души. И привело в экстаз: ведь это самое волнующее событие в его жизни, заполненной унылой бюрократической тягомотиной.
Настоящая, богоданная Тайна… И что бы мы делали без мертвых красоток?
Ну-с, возможности лишний раз копнуть поглубже я не упустил. Принялся выяснять подробности той ночи, когда Дженнифер исчезла, – главным образом, чтобы проверить рассказ Бонжуров. Супруги-то слишком заинтересованы. Те, кто причастен к делу, имеют обыкновение, рассказывая, все изменять по-своему, выправлять в нужную сторону, льстить себе, дорисовывать надежду либо улики, где их в помине нет. Но Нолен, кажется, тоже был слишком заинтересован, хотя и по-другому.
– Я все про нее думаю, – сообщил, махнув судорожно рукой. – Она где-то там… одна…
Сглотнул, дернул кадыком, глаза сделались мокрые – еще малость, и хлынет в два ручья.
– Я полицействую лет семь уже. Даже пару убийств раскрыл – бытовые, конечно. Но чувствовал себя то ли санитаром, то ли уборщиком: вычищал ведь после, когда уже ничего не поправить. Но это… я имею в виду девушку эту, Дженнифер… это сейчас происходит, прямо сейчас. Я даже когда с дочкой гуляю или газету читаю, виноватым себя чувствую. За то, что я… ну, вы понимаете – заурядный коп из мелкого городишка. А для нее нужен супермен, ну, который из комиксов или вроде того…
В детстве у меня приятель был, Джоуи Соботка. Всегда говорил мне: мол, у тебя, Стол, сверхсилы, вырастешь – станешь важным, все завидовать будут, восхищаться. Настоящий супермен.
Представьте, Джоуи Соботка умер в поезде. Состав сошел с рельсов где-то в Монтане. Нелепость на нелепости. Ну кто в наши дни умирает при крушении поезда, тем более в Монтане?
И что это за супергерой, позволяющий друзьям гибнуть?
– Шеф, наш мир – большой нужник. Уборщики – его единственные по-настоящему важные супергерои.
Откровение застигло Нолена врасплох. Уставился на разбросанные по столу бумаги, будто мальчишка, старающийся придумать для папаши объяснение очередной единицы в дневнике.
– А вы ее знали лично? – спросил я, повинуясь внезапному наитию.
Нолен заморгал, нахмурился.
– Знал, да. Она представляла «системщиков» на общественных собраниях. Мы их собирали, ну, понимаете…
– И как вам она?
– Сущий ангел, – рассмеялся, почесал в затылке. – У меня всегда желание такое, как ее увижу, странное…
Тут он запнулся, глядя мне в лицо, и затараторил:
– Да вы не подумайте ничего такого, нет, мне хотелось… э-э… дать ей противогаз, вроде того…
– Противогаз?!
– Знаю, звучит нелепо. Но когда долго живешь в наших местах, начинаешь… э-э… догадываться про некоторые вещи, смутно, но догадываться. Что-то в ней не то… посмотришь… и чувствуешь: она в опасности. Будто она из породы вымирающих зверей.
– Шеф, так оно и есть. Так и есть.
С моей-то памятью и годами опыта я расспрашивать умею. За несколько минут выяснилось: Бонжуры рассказали официальную версию событий ноленовского разлива. Хотя, учитывая странности шефа полиции, версия эта не казалась слишком уж официальной. Скорее, очередное нагромождение догадок и фантазий.
Затем я расспросил про обычное: про известных насильников, про похожие недавние случаи. Да нет, в Раддике – что вы, ничего такого. И наконец я задал вопрос, постоянно вертевшийся на языке:
– А про «Систему отсчета» вы что думаете?
Нолен замолчал, закусил губу.
– А съездите к ним сами, – предложил нерешительно. – Я бы не сказал, конечно, что они хорошие люди, но они… э-э… общительные, да. Готовы помочь.
Мне захотелось ляпнуть: «А у них квалификация есть?» Но вместо этого я спросил:
– Как жители Раддика к ним относятся?
Замолчал снова, облизнул губы.
– Вы должны понять, мистер Мэннинг…
– Апостол, – перебил я. – Зовите меня Апостол.
– Конечно, мистер… э-э… Апостол, – сказал смущенно, и на лице его явственно читалось: «Ну и имечко».
Желание разбить шефу Нолену нос прошло на удивление скоро. Во-первых, разбить нос копу – это свернуть шею своему будущему. А во-вторых, он же будто щенок с полицейским значком и хвостом виляет. Ну как такого бить?
– Ну, сейчас для Раддика не лучшие времена. Понимаете, мы сейчас кого угодно готовы принять в наше общество, буквально кого угодно.
Да уж, Раддик – открытый город. Я живо представил шефа Нолена с кучкой толстопузых членов Торговой палаты, сидящих вокруг корзинки с жареными курячьими ножками от «KFC»[12] и обсуждающих будущее Раддика. Конечно, даже сектантам нужны шампуни и прочее. Им надо зад подтирать ничуть не реже, чем добрым христианам, а может, и чаще – с их-то просветленными экстазами.
– Но вы понимаете, люди их не очень-то… – добавил шеф Нолен смущенно.
– То бишь никто их не любит?
– Апостол, здесь живет народ богобоязненный, добрые христиане.
О, уже выговорил мое имя нормально. Небось представил, как будет трепаться в баре. «Тип по имени Апостол» – такое украшение рассказа.
– А как же «Система отсчета»?
Пожал плечами – странно немножко, будто виновато.
– Ну, вы понимаете, я не хочу казаться… э-э… приверженцем стереотипов, предрассудков…
Само собой, это противоречит полицейскому кодексу чести.
Ну, бля.
– Не слишком высокого пошиба народец?
– Хм, – Нолен скривился, – я не хочу показаться… э-э… ханжой или вроде, но они же, хм, секта. Конечно, когда к ним приедешь, такого и не кажется, все путем, но…
Я не сдержал торжествующей ухмылки.
– Но ведь они точно все съехали с катушек, и это обязательно вылезет рано или поздно?
Нолен снова тяжко задумался. Затем заключил:
– Эх, что тут скажешь – так оно и есть!
Сказать тут в самом деле было нечего. Я и не стал говорить. Про «иррациональные верования», расписанные Альбертом, я давно уже догадывался. Определяют, «съехали» или не «съехали», всего лишь по количеству. Если бы католиков в мире осталось всего двадцать семь, прочие считали бы их свихнувшимися психами, дикой сектой. И святой символ у них – это древнее садистское устройство для казни, и каннибализм они практикуют каждую неделю, да еще с кровососанием: жрут мясо Бога-создателя, подумать только, и запивают кровью!
Нолен проводил меня до дверей, представив по пути своему заместителю, закоренелому, матерому, словно всю жизнь не снимавшему фуражки копу по имени Джефф Гамильтон. Похожее лицо можно увидеть на банкноте какой-нибудь захолустной европейской страны: плоскоскулый, круглолицый, глаза умные, внимательные, жесткая, торчащая седая шевелюра. Джефф встал, протянул руку, пожал, улыбнувшись отрепетированной банкирской улыбкой. Но в его лице подспудно как-то, по-славянски смутно и сильно, читалось: достали вы меня, мистер Нолен, и подчиненные ваши достали, и вообще все достало, кроме жениной лазаньи. Комната Джеффа провоняла сыром.
Готов поклясться своими доходами: наверняка он и погоняло для милого шефа придумал, и не слишком уважительное.
Я добрел до стоянки, уселся в «гольф» и, не включая мотор, закурил, снова и снова прокручивая произошедший разговор. Все вспоминалась фраза Нолена про местное гостеприимство: «Ну, сейчас для Раддика не лучшие времена. Понимаете, мы сейчас кого угодно готовы принять в наше общество, буквально кого угодно». Забавно, как Нолен выговорил «кого угодно». Аж перекосился. На фоне щенячьего энтузиазма в особенности заметно.
Может, это он от страха? «Системщики» по нему прошлись?
По правде говоря, добрые, честные люди достали меня еще с ранних школьных лет, когда я всем объявил: Санта-Клауса в природе нет, это взрослые придумали, чтобы нас в узде держать. А мелюзга Фил Барнс крикнул мне, да с такой фанатичной убежденностью, от какой моджахед покраснеет: мол, не верить в Санту очень плохо, и все знают, как оно бывает с теми, кто в Санту не верит.
Фил Барнс уже прекрасно умел делить все вокруг на хорошее и плохое. А я, доверчивый и бестолковый, так этому и не научившийся, придя домой, разревелся: кошмар, этот дерьмовый невзаправдашний толстяк в красной шапке наверняка занес меня в черный список.
Меня с тех пор от Санты в дрожь бросает. От искренности – тоже. И от добропорядочных людей а-ля Фил Барнс.
Когда циник общается с добропорядочными, честными людьми, возникают проблемы, как у британцев с Ганди. Всякое общественное дело так или иначе замешено на вранье. У нас в крови – попытаться выдумать какой-нибудь ловкий трюк, чтобы пренебречь порядком вещей, и закрывать при этом глаза на несоответствие слов поступкам. Эдакая врожденная толерантность к умеренному двуличию общественного комфорта ради. Но один-единственный честный и бескомпромиссный идиот способен комфорт этот отправить к чертям собачьим. Потому так много честных кретинов и оказываются на дне, в прямом и переносном смысле. Хорошо черпать силу в непреклонных убеждениях, когда сбрасываешь колониальное иго, но если ты с тупым упрямством ломишься сквозь сплетение человеческих отношений, обыденных, окружающих тебя на работе и дома, – это полный и кромешный абзац.
В мире кривых зеркал худшим уродством кажется правдивое отражение. Да уж, «мы сейчас кого угодно готовы принять в наше общество, буквально кого угодно».
Ох, будут с Ноленом проблемы – нутром чую.
Я сидел, воззрившись на пейзаж за ветровым стеклом, на славный город Раддик, штат Пенсильвания, барахтаясь в воспоминаниях. Солнце стояло еще высоко, люди брели, волоча за собой кургузые тени. Низенькие домишки, чахлые кусты и деревца, короткие тени – мне захотелось расхохотаться.
Гребаные заштатные местечки. Их нужно любить всеми потрохами – а как иначе в них выжить? Чересчур большие для деревенского покоя и слишком малые для нормальной городской жизни.
Я повернул ключ зажигания, прислушался к судорогам бедного «фолька», будящего дизель.
Когда свернул на Кэйн-стрит, в памяти всплыл еще один кусок разговора: «Да вы не подумайте ничего такого, нет, мне хотелось… э-э… дать ей противогаз, вроде того…»
Противогаз, надо же. В общем, самое время навестить «системщиков».
Дорожка пятая
Закон социального тяготения
Думаю, когда видите счастливую, смеющуюся женщину с выводком веселых ребятишек, вам становится тепло и хорошо. И солнце светит ярче, кажется, будто в лотерею выиграл, и дышится легче. И все вокруг – братья, пусть на полсекунды.
Это потому, что вы людей видеть не умеете. Ловите лишь внешнее, поверхностное. А я вижу сразу и весь хвост прошлого, волочащийся за ними. Где для вас – улыбка, явившаяся из ниоткуда, чистый кусочек счастья, для меня – смесь улыбки с недавним визгом, гримасой ужаса и омерзения, презрительным хохотом, издевкой и прочим в том же духе.
Я никогда не вижу просто людей – я вижу огромные бесформенные кучи их дел и слов, раздутые, лопающиеся, перевязанные кое-как потрепанными веревками.
Моя давняя подружка, художница Дарла Блэкмор, пыталась убедить в обратном: дескать, у меня редкий, бесценный дар, я едва ли не единственный на всей планете, видящий настоящих людей. По ее словам, прочие видят лишь «мгновенные проекции», «типажи», а не индивидуальности. Наверняка нахваталась подобных словечек у студентов-философов, любила с ними якшаться.
Думаете, мне польстило? Черта с два. Я разозлился. Не все повторения одинаково надоедливы. Секс, к примеру, никогда не приедается – трахайся хоть сутками напролет. Помнишь в мельчайших деталях или нет – всегда как в первый раз. Правда, почти все остальное по-настоящему надоедает, злит, раздражает, будто колют в желудок, в мозг ржавым шприцем.
И еще меня достает, когда люди зовут прорву моей гребаной памяти «бесценным даром».
Я и ляпнул Дарле: лучше бы людям на самом деле быть «проекциями», а то, по мне, «индивидуальности» эти страшней ядерной войны.
– Значит, вот как ты меня видишь? – ответила Дарла.
Мне следовало сообразить, к чему дело катится. А может, подспудно я уже и чувствовал – и потому разозлился. Здорово разозлился, раз, недолго думая, вывалил правду. Сказал ей: я вижу целый хор Дарл, воющих о любви вразнобой. Какофония чудовищная, с одной-единственной приятной верной нотой.
– И что за нота?
Само собой, я пошел до конца, честный скот.
– Твоя мохнатка.
Это было 26 октября 1993 года. Еще один скверный день.
Гнездом «Системы» оказался старый фермерский дом в миле от центра города, на краю заброшенного заводского квартала. Поразительно, насколько киношные фантазии подстегивают воображение. Повсюду видишь признаки драмы, зловещие предзнаменования, приметы трагедии – только собирай да вставляй в сценарий, не тот, так другой. Пока ехал, непрерывно наблюдал подходящие места преступления. Вон ряд бетонных цилиндров – не иначе, тут на нее напали, и она, вопя, испустила дух. Вон проходная, алюминиевая обшивка слезла, осыпалась, будто сброшенная одежда, – тут он поджидал ее, наблюдал, одной рукой сжимая бинокль, второй – потирая пенис. Вон пустырь, побурелый, изрытый, зараженный химикатами, – даже трава толком не хочет расти. Там Дженнифер бежала, всхлипывая, задыхаясь, пытаясь закричать. Вон ряды мертвых заводских корпусов, блеклых и безразличных, сквозь прорехи выпавших панелей обшивки зияют их черные потроха. Там она пыталась спрятаться, спотыкаясь в кромешной тьме, судорожно вдыхая застоялый воздух, пропахший ржавчиной и разлагающимся пластиком. И везде, везде, куда ни посмотришь, – множество мест, где можно спрятать мертвую Дженнифер.
Усадьба выглядела зажиточно. Все вылизано, прибрано, прямо кричит: тут честные люди живут, работают на земле. Но и чувствуется некое упрямство, вызов: дескать, мы против всего мира. Железные ворота распахнуты.
Я погнал старенький «фольк» по аллее, вертя головой, – старался рассмотреть окружающее. Под колесами громко хрустел гравий, шевелились на теплом ветру сучья двух огромнейших ив – что за идиллия! Старый фермерский дом высился над ворохом недавних пристроек из белого кирпича, словно воспитатель над детишками – строгий, непреклонный, застегнутый наглухо. У стен – палисаднички, засыпанные стружкой, пестреющие цветами.
Дорога повернула, выводя во двор, огороженный двумя длинными амбарами, переделанными под стойла для двуногой паствы. Ну ничего себе размеры! Да тут тысяч тридцать квадратных футов земли, если не больше.
Очередной завод, только недозаброшенный.
Сверкающая на солнце стеклянная дверь растворилась, и явился персонаж из рекламы очередных чудо-пилюль: эдакий крепкий, добропорядочный, ухоженный, состоятельный красавчик – безупречно оптимистическая улыбка, разве что зубы кривоваты. В униформе вроде белого костюма, но пиджак без воротника.
Ох ты, дурной знак: секта со своей, бля, униформой.
Подошел, как раз когда я захлопнул дверцу. Крепкой сухой ладонью пожал мою, представился. Его звали Стиви, и достал он меня мгновенно.
Сунул ему визитку и, пока бедняга старался прочитать напечатанное по краю огромного глаза – моей эмблемы, объяснил: Бонжуры наняли меня расследовать исчезновение их дочери Дженнифер. Кажется, Стиви с моей визиткой так и не справился. Я говорил Кимберли: никто этих буковок не разберет. Но она, по обыкновению, ни в какую. Сказала, это у меня проблемы со зрением, а нормальный человек легко прочитает.
Наконец кивнул, протянул мне визитку.
– Чем могу помочь?
– Я хотел бы поговорить с Баарсом.
– С Советником? У него занятия.
– Отлично. А мне присутствовать можно?
Он моргнул, улыбнулся, словно Будда, слушающий ребенка.
– Вы пересекли Лакуну?
– Лакуну?
Вот гад, знал ведь: я понятия о Лакуне не имею, и все равно спросил.
– Извините, вам придется подождать в Камере.
Я на миг задумался: расквасить ему нос или повременить. До чего ж отвратный, самодовольный недоносок – из тех, что смеются только про себя. Да вы наверняка встречали таких: ляпнет понятное только ему или думает, чью-то заумь различил, а другие нет, и лыбится, радуется, какой он умный. Сектант Стиви, гребаный неудачник.
Все эти психи живут в каком-то ином мире, перпендикулярном нашему. Мой дядюшка-миссионер всегда увещевал насчет Иисуса Христа – осторожненько так, мяконько, благодушненько, будто я последний сирота в мире или вроде того. А вечером я слышал, как он орет на маму: дескать, мне в аду гореть!
Я с малолетства узнал: в людях всегда больше содержится, чем открывается с первого взгляда. Люди не только личную историю за собой волокут – еще и груз идеек в голове. Ну, вы понимаете: к примеру, не всякого можно свининой угощать.
Но с другой стороны – перпендикулярного можно найти сколько угодно и жизнь там выстроить в свое удовольствие. Если вдуматься, на практике не так уж много разницы, в Уолл-стрит уверовать или в Рай. Там и тут веришь: делай то-то и то-то – и обретешь сладкую жизнь после своих трудов, если поведешь себя как нужно. Станешь тогда праведным и заслуженным.
Ни хера не знать, а жить, будто все знаешь, – вот суть человеческой цивилизации.
Для этого даже имя придумали: «доверие».
Вот чем уж я точно не страдаю, так это доверчивостью.
Камерой, как оказалось, «системщики» зовут прихожую. Я удивился и вздохнул с облегчением, причем немалым, – надо же, чувство юмора у сектантов! Если подумать, очень странен обычный антагонизм между верой и смехом, благоговением и стебом. Одни затыкают уши, вторым не закрыть рот.
Камера тянулась вдоль края автостоянки: длинный зал, наружу – сплошное тонированное стекло, внутренняя стена – зеркала. И конечно, умненький мальчик Стиви усадил меня в кресло напротив зеркала. Я неплохо выгляжу: темные глаза, орлиный профиль, смугловатая кожа. Пользуюсь успехом у женщин. Но одно дело – глянуть на себя мимоходом, а другое – застрять перед зеркалом. Как в «Таксисте»[13], перестаешь ощущать грань между маской и лицом. Да и жутко это: наблюдать себя, наблюдающего за самим собой. Подглядывать за подглядывающим.
И не узнавать. Кто вон тот запертый в стекле симпатичный и отвязный мужик? Неужели я? Кто это – «я»?
От дурацких мыслей меня отвлек мобильник, запищавший мелодией из «AC/DC». Кимберли, кто же еще.
– Ты где?
Голос взвинченный, надрывный. Неприятности, как пить дать.
– Я в отеле, у стойки. Вселяюсь.
– Знаешь… – Пауза, затягивается сигареткой.
– И что я знаю?
Ляпнул и пожалел. Тут же воспоминания нахлынули, хоть отбавляй. Я же такой спец по обращению с женщинами, в особенности встревоженными и влюбленными.
– Я хотела узнать, ты это всерьез… – затянулась еще раз.
Молчание повисло невыносимое.
– Сказал тогда – всерьез?
Я глянул на парня в зеркале – тот пожал плечами.
– Что сказал?
Я шкурой почуял, как закипает ее злость.
– Ну… когда прощался. Люблю, целую…
Ну, бля!
Парень в зеркале посмотрел криво, почесал репу.
Вы меня поймите правильно: Кимберли девочка на все сто. Но она ведь моя секретарша!
– Малышка, это же выражение такое. Обыкновенное, для вежливости. Люблю, целую. Это я так похвалил за хорошую работу.
– Похвалил за хорошую работу, – выговорила Кимберли мертво.
– Да, ну ты понимаешь, – сказал я в уже замолчавшую трубку.
Вот ведь дерьмо!
– Мистер Мэннинг! – разнеслось над кафельным полом.
Явился Ксенофонт Баарс.
Впечатляющий тип: высоченный, плечистый, эдакий Линкольн, ходит чуть сгорбившись, горилловато – и оттого кажется еще шире и сильнее. Лицо моложавое, мальчишечье даже, с живостью, которую возраст не способен унять, шевелюра длинная, беспорядочная. Глаза за стеклами очков проницательные, пытливые. Одет в белый костюм вроде того, какой на Стиви, но с красным воротником. Изящная деталь, неброско, но заметно. И стильно – как в «Звездном пути».[14]
– Как вам наша обитель? – осведомился Баарс.
– Выглядит как тюрьма для малолетних преступников.
Не слишком дипломатично, но мне показалось: циничная откровенность с этим парнем пойдет на ура. Он же бывший университетский профессор, а у меня хватает яйцеголовых приятелей, и я уж знаю: они обожают маскировать ханжество цинизмом, причем без всякого стеснения.
Пока шли по Усадьбе, пару минут обменивались вежливыми бессмыслицами про Дженнифер. Дескать, любили ее очень, скучают по ней и в том же роде. А я заподозрил: наверняка ее комнату уже перепрофилировали и кому-то отдали. Баарс не кажется настолько сентиментальным, чтобы увековечить память пропавшей.
Вдруг вспомнилась Аманда Бонжур, плачущая над недозавязанными шнурками. И почти неслышный звук слез, падающих на растрескавшийся, вспученный линолеум.
– Полагаю, вы хотите задать обычные в данном случае вопросы, – сказал Баарс резко. – Кто с кем спит? Кто кому насолил?
– Честно говоря, для меня ваша община и вера – тайна за семью печатями. Мне хотелось бы разобраться, начиная с самого простого. Мне кажется, сперва нужно вас понять.
Баарс глянул оценивающе.
– Хорошо. Тогда, быть может, я вас проведу по Усадьбе, покажу, что к чему?
– Конечно.
Несомненно, это у него стандартная процедура приема заинтересованных гостей. Ладно, пусть демонстрирует.
Мы пошли по Усадьбе. Я зыркал налево и направо, он рассказывал историю «Системы» от ранних дней в Южной Калифорнии до покупки и ремонта фермы под Раддиком. Они превратили ферму в сущий лабиринт: комнаты для занятий, спальни, небольшой гимнастический зал, библиотека, игровая комната – Баарс назвал ее «центром увлечений» – и даже внутренний садик. Несмотря на основательность ремонта и перестройки, тут и там остались следы поспешности, недосмотра: какие-то странные ступеньки, кривые залы, потолок то на темя давит, то непомерно высокий. Обычный результат, когда планируют новое установить поверх старого, да еще и второпях.
Путаница, как у людей в головах.
– Поначалу мы хотели купить одну из заброшенных фабрик – вы их видели по пути сюда, – сообщил Баарс. – Но муниципальный совет, я бы сказал, не слишком нам поспособствовал.
– Забоялись чудаков прямо в городе селить, – ляпнул я.
Он улыбнулся: чего еще ожидать от таких засранцев, как я?
Вышли в коридор с рядом дверей, как в гостинице.
Не предупредив, ничего не объясняя, Баарс распахнул одну. Кивнул мне – смотри. Я подошел и уставился тупо. Потом сообразил: это же комната Дженнифер!
– Как видите, полиция здесь уже побывала.
Лучше было сказать: «потопталась». Или «побесилась».
Или Дженнифер была такая неряха?
А комната большая, просторная даже. В углу – двойная кровать и тумбочка, в другом – небольшая стенка, стол с компьютером. Несмотря на беспорядок – книжки, журналы раскиданы, подушки грудами, скомканные одеяла, комната не выглядела скудно и убого. Не монастырская келья – комната дитяти среднего класса и достатка, выросшего в пригороде, в купленном по ипотеке приличном доме. Да уж, аскетизм явно не значился среди добродетелей «Системы».
Я не одну комнату исчезнувших перекапывал, хорошо знаю жутковатое ощущение недавнего присутствия, сиротливой заброшенности. Но эта… пожалуй, тревожней и страннее обычного. Она прямо кричала о нормальности, обычности – даже гребаные вампирские книжки и DVD, выводок «Сумерек»[15], на тумбочке.
Всем известно: расследующему дело нужно покопаться хорошенько в комнате. В кино сыщик всегда находит решающую улику или ключ к разгадке. Прямое указание вроде расплывшегося телефонного номера на коробке спичек или загадочной штуковины, к примеру кома жвачки в презервативе. Сыщик тяжко мыслит, на него нисходит гениальное озарение, и он распутывает преступление. Но это, скажем так, повествовательная условность. В жизни любая диковина может значить что угодно, и если рыскать наобум, наверняка истолкуешь не то и не так.
А ведь Баарс, хитрец, умело заманил и сбил с толку: я пришел его прощупывать, а не выяснять про «мертвую Дженнифер». Я же чуть ли не открытым текстом сказал про свой интерес. А он тем не менее завел в ее комнату.
– Мы где-нибудь можем сесть и поговорить? – спросил я.
Баарс глянул озадаченно. Затем улыбнулся и кивнул – словно я неожиданно выскользнул из одной ловушки, но прямиком направился в другую.
И повел меня назад по лабиринту комнат и коридоров, непрестанно что-то болбоча.
Обычные бредни: в неприкаянную голову снисходит откровение – и обладатель этой головы строит бункер, чтобы спрятаться от конца света. Наверняка уже многократно вываливал в разные уши то же самое и готов еще десять раз по столько. Почему нет? Ведь чувствует себя Моисеем компьютерного века. Убеждения, и религиозные, и всякие прочие, требуют для самоподдержки повторений. А толика лести сдобрит что угодно.
– Нам пришлось пожертвовать многим, тяжко трудиться, но теперь здесь наш дом. Тут мы и останемся.
– Пока мир не кончится?
– Вы и в самом деле считаете нас простаками? – Баарс улыбнулся снисходительно.
– Определите «простоту», пожалуйста.
Он рассмеялся, будто учитель, вдруг обнаруживший в ученике проблеск таланта – своего таланта, вложенного, заботливо выращенного в чужой душе.
– Простота – свойство жизни, идущей путем наименьшего сопротивления. Плывущей по течению, верящей в то, во что верит большинство. Мистер Мэннинг, в этом смысле мы, люди «Системы отсчета», не просты – наша вера идет вразрез с привычным и общепринятым.
Меня подобной софистикой не проймешь: я сменил немало склонных к зауми подружек.
– Вам не кажется, что привычное и общепринятое сейчас – просто верить, а уж во что – не столь важно? А если настоящая смелость, подлинная непростота – как раз не верить ни во что?
Баарс расхохотался.
– Я слышу речи мастера иронии!
Посмотрел на меня внимательно и как-то уж очень хитро.
– Думается мне, цинизм – ваше профессиональное заболевание. Немудрено: перед вами проходит безумная вереница психов, изо всех сил старающихся оправдать свои глупости. Поневоле начнешь скептически относиться к людям и их убеждениям.
Это потому, что вы людей видеть не умеете. Ловите лишь внешнее, поверхностное. А я вижу сразу и весь хвост прошлого, волочащийся за ними. Где для вас – улыбка, явившаяся из ниоткуда, чистый кусочек счастья, для меня – смесь улыбки с недавним визгом, гримасой ужаса и омерзения, презрительным хохотом, издевкой и прочим в том же духе.
Я никогда не вижу просто людей – я вижу огромные бесформенные кучи их дел и слов, раздутые, лопающиеся, перевязанные кое-как потрепанными веревками.
Моя давняя подружка, художница Дарла Блэкмор, пыталась убедить в обратном: дескать, у меня редкий, бесценный дар, я едва ли не единственный на всей планете, видящий настоящих людей. По ее словам, прочие видят лишь «мгновенные проекции», «типажи», а не индивидуальности. Наверняка нахваталась подобных словечек у студентов-философов, любила с ними якшаться.
Думаете, мне польстило? Черта с два. Я разозлился. Не все повторения одинаково надоедливы. Секс, к примеру, никогда не приедается – трахайся хоть сутками напролет. Помнишь в мельчайших деталях или нет – всегда как в первый раз. Правда, почти все остальное по-настоящему надоедает, злит, раздражает, будто колют в желудок, в мозг ржавым шприцем.
И еще меня достает, когда люди зовут прорву моей гребаной памяти «бесценным даром».
Я и ляпнул Дарле: лучше бы людям на самом деле быть «проекциями», а то, по мне, «индивидуальности» эти страшней ядерной войны.
– Значит, вот как ты меня видишь? – ответила Дарла.
Мне следовало сообразить, к чему дело катится. А может, подспудно я уже и чувствовал – и потому разозлился. Здорово разозлился, раз, недолго думая, вывалил правду. Сказал ей: я вижу целый хор Дарл, воющих о любви вразнобой. Какофония чудовищная, с одной-единственной приятной верной нотой.
– И что за нота?
Само собой, я пошел до конца, честный скот.
– Твоя мохнатка.
Это было 26 октября 1993 года. Еще один скверный день.
Гнездом «Системы» оказался старый фермерский дом в миле от центра города, на краю заброшенного заводского квартала. Поразительно, насколько киношные фантазии подстегивают воображение. Повсюду видишь признаки драмы, зловещие предзнаменования, приметы трагедии – только собирай да вставляй в сценарий, не тот, так другой. Пока ехал, непрерывно наблюдал подходящие места преступления. Вон ряд бетонных цилиндров – не иначе, тут на нее напали, и она, вопя, испустила дух. Вон проходная, алюминиевая обшивка слезла, осыпалась, будто сброшенная одежда, – тут он поджидал ее, наблюдал, одной рукой сжимая бинокль, второй – потирая пенис. Вон пустырь, побурелый, изрытый, зараженный химикатами, – даже трава толком не хочет расти. Там Дженнифер бежала, всхлипывая, задыхаясь, пытаясь закричать. Вон ряды мертвых заводских корпусов, блеклых и безразличных, сквозь прорехи выпавших панелей обшивки зияют их черные потроха. Там она пыталась спрятаться, спотыкаясь в кромешной тьме, судорожно вдыхая застоялый воздух, пропахший ржавчиной и разлагающимся пластиком. И везде, везде, куда ни посмотришь, – множество мест, где можно спрятать мертвую Дженнифер.
Усадьба выглядела зажиточно. Все вылизано, прибрано, прямо кричит: тут честные люди живут, работают на земле. Но и чувствуется некое упрямство, вызов: дескать, мы против всего мира. Железные ворота распахнуты.
Я погнал старенький «фольк» по аллее, вертя головой, – старался рассмотреть окружающее. Под колесами громко хрустел гравий, шевелились на теплом ветру сучья двух огромнейших ив – что за идиллия! Старый фермерский дом высился над ворохом недавних пристроек из белого кирпича, словно воспитатель над детишками – строгий, непреклонный, застегнутый наглухо. У стен – палисаднички, засыпанные стружкой, пестреющие цветами.
Дорога повернула, выводя во двор, огороженный двумя длинными амбарами, переделанными под стойла для двуногой паствы. Ну ничего себе размеры! Да тут тысяч тридцать квадратных футов земли, если не больше.
Очередной завод, только недозаброшенный.
Сверкающая на солнце стеклянная дверь растворилась, и явился персонаж из рекламы очередных чудо-пилюль: эдакий крепкий, добропорядочный, ухоженный, состоятельный красавчик – безупречно оптимистическая улыбка, разве что зубы кривоваты. В униформе вроде белого костюма, но пиджак без воротника.
Ох ты, дурной знак: секта со своей, бля, униформой.
Подошел, как раз когда я захлопнул дверцу. Крепкой сухой ладонью пожал мою, представился. Его звали Стиви, и достал он меня мгновенно.
Сунул ему визитку и, пока бедняга старался прочитать напечатанное по краю огромного глаза – моей эмблемы, объяснил: Бонжуры наняли меня расследовать исчезновение их дочери Дженнифер. Кажется, Стиви с моей визиткой так и не справился. Я говорил Кимберли: никто этих буковок не разберет. Но она, по обыкновению, ни в какую. Сказала, это у меня проблемы со зрением, а нормальный человек легко прочитает.
Наконец кивнул, протянул мне визитку.
– Чем могу помочь?
– Я хотел бы поговорить с Баарсом.
– С Советником? У него занятия.
– Отлично. А мне присутствовать можно?
Он моргнул, улыбнулся, словно Будда, слушающий ребенка.
– Вы пересекли Лакуну?
– Лакуну?
Вот гад, знал ведь: я понятия о Лакуне не имею, и все равно спросил.
– Извините, вам придется подождать в Камере.
Я на миг задумался: расквасить ему нос или повременить. До чего ж отвратный, самодовольный недоносок – из тех, что смеются только про себя. Да вы наверняка встречали таких: ляпнет понятное только ему или думает, чью-то заумь различил, а другие нет, и лыбится, радуется, какой он умный. Сектант Стиви, гребаный неудачник.
Все эти психи живут в каком-то ином мире, перпендикулярном нашему. Мой дядюшка-миссионер всегда увещевал насчет Иисуса Христа – осторожненько так, мяконько, благодушненько, будто я последний сирота в мире или вроде того. А вечером я слышал, как он орет на маму: дескать, мне в аду гореть!
Я с малолетства узнал: в людях всегда больше содержится, чем открывается с первого взгляда. Люди не только личную историю за собой волокут – еще и груз идеек в голове. Ну, вы понимаете: к примеру, не всякого можно свининой угощать.
Но с другой стороны – перпендикулярного можно найти сколько угодно и жизнь там выстроить в свое удовольствие. Если вдуматься, на практике не так уж много разницы, в Уолл-стрит уверовать или в Рай. Там и тут веришь: делай то-то и то-то – и обретешь сладкую жизнь после своих трудов, если поведешь себя как нужно. Станешь тогда праведным и заслуженным.
Ни хера не знать, а жить, будто все знаешь, – вот суть человеческой цивилизации.
Для этого даже имя придумали: «доверие».
Вот чем уж я точно не страдаю, так это доверчивостью.
Камерой, как оказалось, «системщики» зовут прихожую. Я удивился и вздохнул с облегчением, причем немалым, – надо же, чувство юмора у сектантов! Если подумать, очень странен обычный антагонизм между верой и смехом, благоговением и стебом. Одни затыкают уши, вторым не закрыть рот.
Камера тянулась вдоль края автостоянки: длинный зал, наружу – сплошное тонированное стекло, внутренняя стена – зеркала. И конечно, умненький мальчик Стиви усадил меня в кресло напротив зеркала. Я неплохо выгляжу: темные глаза, орлиный профиль, смугловатая кожа. Пользуюсь успехом у женщин. Но одно дело – глянуть на себя мимоходом, а другое – застрять перед зеркалом. Как в «Таксисте»[13], перестаешь ощущать грань между маской и лицом. Да и жутко это: наблюдать себя, наблюдающего за самим собой. Подглядывать за подглядывающим.
И не узнавать. Кто вон тот запертый в стекле симпатичный и отвязный мужик? Неужели я? Кто это – «я»?
От дурацких мыслей меня отвлек мобильник, запищавший мелодией из «AC/DC». Кимберли, кто же еще.
– Ты где?
Голос взвинченный, надрывный. Неприятности, как пить дать.
– Я в отеле, у стойки. Вселяюсь.
– Знаешь… – Пауза, затягивается сигареткой.
– И что я знаю?
Ляпнул и пожалел. Тут же воспоминания нахлынули, хоть отбавляй. Я же такой спец по обращению с женщинами, в особенности встревоженными и влюбленными.
– Я хотела узнать, ты это всерьез… – затянулась еще раз.
Молчание повисло невыносимое.
– Сказал тогда – всерьез?
Я глянул на парня в зеркале – тот пожал плечами.
– Что сказал?
Я шкурой почуял, как закипает ее злость.
– Ну… когда прощался. Люблю, целую…
Ну, бля!
Парень в зеркале посмотрел криво, почесал репу.
Вы меня поймите правильно: Кимберли девочка на все сто. Но она ведь моя секретарша!
– Малышка, это же выражение такое. Обыкновенное, для вежливости. Люблю, целую. Это я так похвалил за хорошую работу.
– Похвалил за хорошую работу, – выговорила Кимберли мертво.
– Да, ну ты понимаешь, – сказал я в уже замолчавшую трубку.
Вот ведь дерьмо!
– Мистер Мэннинг! – разнеслось над кафельным полом.
Явился Ксенофонт Баарс.
Впечатляющий тип: высоченный, плечистый, эдакий Линкольн, ходит чуть сгорбившись, горилловато – и оттого кажется еще шире и сильнее. Лицо моложавое, мальчишечье даже, с живостью, которую возраст не способен унять, шевелюра длинная, беспорядочная. Глаза за стеклами очков проницательные, пытливые. Одет в белый костюм вроде того, какой на Стиви, но с красным воротником. Изящная деталь, неброско, но заметно. И стильно – как в «Звездном пути».[14]
– Как вам наша обитель? – осведомился Баарс.
– Выглядит как тюрьма для малолетних преступников.
Не слишком дипломатично, но мне показалось: циничная откровенность с этим парнем пойдет на ура. Он же бывший университетский профессор, а у меня хватает яйцеголовых приятелей, и я уж знаю: они обожают маскировать ханжество цинизмом, причем без всякого стеснения.
Пока шли по Усадьбе, пару минут обменивались вежливыми бессмыслицами про Дженнифер. Дескать, любили ее очень, скучают по ней и в том же роде. А я заподозрил: наверняка ее комнату уже перепрофилировали и кому-то отдали. Баарс не кажется настолько сентиментальным, чтобы увековечить память пропавшей.
Вдруг вспомнилась Аманда Бонжур, плачущая над недозавязанными шнурками. И почти неслышный звук слез, падающих на растрескавшийся, вспученный линолеум.
– Полагаю, вы хотите задать обычные в данном случае вопросы, – сказал Баарс резко. – Кто с кем спит? Кто кому насолил?
– Честно говоря, для меня ваша община и вера – тайна за семью печатями. Мне хотелось бы разобраться, начиная с самого простого. Мне кажется, сперва нужно вас понять.
Баарс глянул оценивающе.
– Хорошо. Тогда, быть может, я вас проведу по Усадьбе, покажу, что к чему?
– Конечно.
Несомненно, это у него стандартная процедура приема заинтересованных гостей. Ладно, пусть демонстрирует.
Мы пошли по Усадьбе. Я зыркал налево и направо, он рассказывал историю «Системы» от ранних дней в Южной Калифорнии до покупки и ремонта фермы под Раддиком. Они превратили ферму в сущий лабиринт: комнаты для занятий, спальни, небольшой гимнастический зал, библиотека, игровая комната – Баарс назвал ее «центром увлечений» – и даже внутренний садик. Несмотря на основательность ремонта и перестройки, тут и там остались следы поспешности, недосмотра: какие-то странные ступеньки, кривые залы, потолок то на темя давит, то непомерно высокий. Обычный результат, когда планируют новое установить поверх старого, да еще и второпях.
Путаница, как у людей в головах.
– Поначалу мы хотели купить одну из заброшенных фабрик – вы их видели по пути сюда, – сообщил Баарс. – Но муниципальный совет, я бы сказал, не слишком нам поспособствовал.
– Забоялись чудаков прямо в городе селить, – ляпнул я.
Он улыбнулся: чего еще ожидать от таких засранцев, как я?
Вышли в коридор с рядом дверей, как в гостинице.
Не предупредив, ничего не объясняя, Баарс распахнул одну. Кивнул мне – смотри. Я подошел и уставился тупо. Потом сообразил: это же комната Дженнифер!
– Как видите, полиция здесь уже побывала.
Лучше было сказать: «потопталась». Или «побесилась».
Или Дженнифер была такая неряха?
А комната большая, просторная даже. В углу – двойная кровать и тумбочка, в другом – небольшая стенка, стол с компьютером. Несмотря на беспорядок – книжки, журналы раскиданы, подушки грудами, скомканные одеяла, комната не выглядела скудно и убого. Не монастырская келья – комната дитяти среднего класса и достатка, выросшего в пригороде, в купленном по ипотеке приличном доме. Да уж, аскетизм явно не значился среди добродетелей «Системы».
Я не одну комнату исчезнувших перекапывал, хорошо знаю жутковатое ощущение недавнего присутствия, сиротливой заброшенности. Но эта… пожалуй, тревожней и страннее обычного. Она прямо кричала о нормальности, обычности – даже гребаные вампирские книжки и DVD, выводок «Сумерек»[15], на тумбочке.
Всем известно: расследующему дело нужно покопаться хорошенько в комнате. В кино сыщик всегда находит решающую улику или ключ к разгадке. Прямое указание вроде расплывшегося телефонного номера на коробке спичек или загадочной штуковины, к примеру кома жвачки в презервативе. Сыщик тяжко мыслит, на него нисходит гениальное озарение, и он распутывает преступление. Но это, скажем так, повествовательная условность. В жизни любая диковина может значить что угодно, и если рыскать наобум, наверняка истолкуешь не то и не так.
А ведь Баарс, хитрец, умело заманил и сбил с толку: я пришел его прощупывать, а не выяснять про «мертвую Дженнифер». Я же чуть ли не открытым текстом сказал про свой интерес. А он тем не менее завел в ее комнату.
– Мы где-нибудь можем сесть и поговорить? – спросил я.
Баарс глянул озадаченно. Затем улыбнулся и кивнул – словно я неожиданно выскользнул из одной ловушки, но прямиком направился в другую.
И повел меня назад по лабиринту комнат и коридоров, непрестанно что-то болбоча.
Обычные бредни: в неприкаянную голову снисходит откровение – и обладатель этой головы строит бункер, чтобы спрятаться от конца света. Наверняка уже многократно вываливал в разные уши то же самое и готов еще десять раз по столько. Почему нет? Ведь чувствует себя Моисеем компьютерного века. Убеждения, и религиозные, и всякие прочие, требуют для самоподдержки повторений. А толика лести сдобрит что угодно.
– Нам пришлось пожертвовать многим, тяжко трудиться, но теперь здесь наш дом. Тут мы и останемся.
– Пока мир не кончится?
– Вы и в самом деле считаете нас простаками? – Баарс улыбнулся снисходительно.
– Определите «простоту», пожалуйста.
Он рассмеялся, будто учитель, вдруг обнаруживший в ученике проблеск таланта – своего таланта, вложенного, заботливо выращенного в чужой душе.
– Простота – свойство жизни, идущей путем наименьшего сопротивления. Плывущей по течению, верящей в то, во что верит большинство. Мистер Мэннинг, в этом смысле мы, люди «Системы отсчета», не просты – наша вера идет вразрез с привычным и общепринятым.
Меня подобной софистикой не проймешь: я сменил немало склонных к зауми подружек.
– Вам не кажется, что привычное и общепринятое сейчас – просто верить, а уж во что – не столь важно? А если настоящая смелость, подлинная непростота – как раз не верить ни во что?
Баарс расхохотался.
– Я слышу речи мастера иронии!
Посмотрел на меня внимательно и как-то уж очень хитро.
– Думается мне, цинизм – ваше профессиональное заболевание. Немудрено: перед вами проходит безумная вереница психов, изо всех сил старающихся оправдать свои глупости. Поневоле начнешь скептически относиться к людям и их убеждениям.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента