Страница:
— Вы здорово говорите на своем национальном диалекте, мистер Гирниго, — сказал он, — но ваш язык не совсем такой, как у шотландских кавалеров, которых я знавал, например, у кое-кого из Гордонов и других, людей хорошо известных; они всегда произносили «ф» вместо «у», например, вместо «Уайт» говорили «Файт», вместо «Уильям» — «Фильям» и т.д.
Тут в разговор вмешался Альберт Ли, заметив, что в каждой шотландской провинции, так же как и в каждой английской, принято свое произношение.
— Вы совершенно правы, сэр, — сказал Уайлдрейк, — я, к примеру, считаю, что неплохо говорю на их проклятом жаргоне — не в обиду будь вам сказано, молодой джентльмен, — но вот когда я как-то прогуливался с несколькими товарищами из полка Монтроза в южном Хайленде, как они называют свою дикую глушь (опять не в обиду вам будь сказано), а потом возвращался домой один и заблудился, я спросил у пастуха, да еще растянул рот как можно шире и заорал как можно громче: «Куда ведет эта дорога?»; разрази меня гром, если этот малый что-нибудь понял, а может быть, он просто обозлился — ведь эти деревенщины вечно злятся на джентльменов со шпагой на боку.
Он говорил фамильярным тоном, обращаясь отчасти к Альберту, но главным образом к своему ближайшему соседу, молодому шотландцу, который то ли из застенчивости, то ли по какой-нибудь другой причине не очень хотел сходиться с ним ближе. Во время своей последней речи Уайлдрейк раз-другой даже слегка толкнул юношу локтем, чтобы привлечь его внимание, но тот ответил только:
— Когда люди говорят на национальных диалектах, само собой, тут могут случаться недоразумения.
Уайлдрейк, который теперь опьянел значительно больше, чем полагается в приличном обществе, подхватил эту фразу и повторил:
— Недоразумения, сэр!.. Недоразумения! Не знаю, как это понять, сэр, но, судя по пластырям на вашей достойной физиономии, можно предположить, что недавно у вас было недоразумение с кошкой, сэр.
— В таком случае вы ошибаетесь, друг мой, недоразумение было с собакой, — сухо ответил шотландец и взглянул на Альберта.
— Нам пришлось повоевать со сторожевыми псами: ведь мы приехали поздно, — объяснил Альберт, — и мой юный друг упал в кучу мусора; вот откуда эти царапины.
— А теперь, дорогой сэр Генри, — вмешался доктор Рочклиф, — позвольте напомнить вам о вашей подагре и о нашем долгом путешествии. Я напоминаю об этом еще и потому, что мой добрый друг, ваш сын, в течение всего ужина задавал мне в стороне немало вопросов, которые лучше бы оставить до завтра. Можем мы поэтому попросить разрешения удалиться на покой?
— Эти разговоры в сторонке во время веселого ужина, — сказал Уайлдрейк, — нарушают правила поведения в обществе. Они всегда напоминают мне о проклятых совещаниях в Уэстминстере. Но неужели мы заберемся на насест, прежде чем спугнем филина веселой песней?
— А! Шекспира цитируешь? — сказал сэр Генри, довольный тем, что открыл еще одно достоинство в своем знакомом, чьи воинские доблести едва ли могли загладить бесцеремонность его поведения. — Во имя веселого Уила, — продолжал он, — которого я никогда не видел, хотя и знал многих его товарищей, например Аллена, Хемингса и прочих, — мы споем одну песню и провозгласим еще один тост, а потом — в постель.
После обычных споров о том, какую песню петь и кому какой куплет, они хором затянули роялистский гимн, популярный в то время среди приверженцев короля и, вероятно, сочиненный не кем иным, как самим доктором Рочклифом.
ЗАСТОЛЬНАЯ В ЧЕСТЬ КОРОЛЯ КАРЛА
Эй, налей нам вина!
Смело глядя во тьму,
Пьем за Карла до дна
И за верных ему!
Кавалеры, вперед!
Нам и смерть нипочем.
Сгинь навек, низкий сброд!
Здравье Карла мы пьем!
Пусть, как странник, бредет
Он по чуждой земле,
Пусть коварство плетет
Сеть крамолы во мгле,
И грозит вражья месть,
И опасность кругом —
За отвагу, и честь,
И за Карла мы пьем!
Одинок, сиротлив
Тост негромкий в ночи,
Но, колена склонив,
Мы сжимаем мечи,
Близок день, близок час,
Когда грянет, как гром,
Возле трона наш глас:
«Здравье Карла мы пьем!»
После такого проявления верноподданнических чувств и последнего возлияния все попрощались друг с другом и разошлись на покой. Сэр Генри предложил своему старому знакомому Уайлдрейку переночевать в замке, а тот ответил на его предложение следующим образом:
— По правде-то сказать, патрон будет ждать меня в городе, но он уже привык, что я не прихожу ночевать. А потом ведь, говорят, в Вудстоке появляется дьявол, но, с благословения этого почтенного доктора, я плюю на самого черта и на все его дела. Я его не видел, когда дважды ночевал здесь прежде, и уверен, что, если уж тогда его не было, он не мог вернуться с сэром Генри и его семейством. Итак, я принимаю ваше предложение, сэр Генри, и благодарю вас, как кавалерист из полка Ленсфорда должен благодарить воинственного оксфордского грамотея. Господь благослови короля! Мне наплевать, если кто-нибудь это слышит, и разрази гром Нола и его красный нос!
С этими словами он вышел, покачиваясь, в сопровождении Джослайна, которому Альберт шепотом приказал поместить его подальше от остальных членов семьи.
Затем молодой Ли поцеловал сестру и, соблюдая церемонии того времени, испросил благословения у отца, который ласково обнял его. Паж, кажется, не прочь был последовать его примеру, во всяком случае — по отношению к сестре, но Алиса ответила на его попытку только реверансом. Он неловко поклонился ее отцу, который пожелал ему спокойной ночи.
— Я рад видеть, молодой человек, — сказал он, — что вы по крайней мере научились почтительности к пожилым людям. За это вы всегда будете вознаграждены, сэр, потому что, поступая так, вы воздаете людям честь, которой сами будете ждать от них, когда приблизитесь к концу своей жизни. На досуге я еще поговорю с вами о ваших обязанностях пажа, эта должность прежде была подлинной школой рыцарства, тогда как теперь, в нынешние смутные времена, она стала чем-то вроде школы дикой и беспримерной распущенности, по поводу чего достойнейший Бен Джонсон восклицает…
— Ну хорошо, отец, — прервал его Альберт, — примите во внимание, как мы сегодня устали, ведь бедный малый чуть не спит стоя; завтра он с большей пользой будет слушать ваши добрые поучения.
А вы, Луи, не забывайте по крайней мере хоть одну из ваших обязанностей — возьмите свечи и посветите нам. Вот идет Джослайн, он покажет дорогу. Еще раз доброй ночи, милый доктор Рочклиф, доброй ночи всем.
Глава XXI
Джослайн повел Альберта и его пажа в так называемую испанскую комнату — огромную заброшенную старую спальню, где все уже обветшало, но сохранилось широкое ложе для гостя и низкая выдвижная кровать для слуги, — так было принято даже в гораздо более позднее время в старых английских домах, отличавшихся особым гостеприимством. Предполагалось, что когда джентльмен ложится в постель, ему часто требуется помощь лакея, прислуживающего в спальне. Стены были обиты кордовской кожей, тисненной золотом, с изображением битв между испанцами и маврами, боя быков и других игр, излюбленных в той стране, по имени которой комната получила название испанской. В некоторых местах кожа была совсем ободрана, в других продырявилась и висела лохмотьями. Но Альберт не сделал по этому поводу никаких замечаний; казалось, он спешил выпроводить Джослайна из комнаты; он наотрез отказался, когда тот предложил разжечь огонь или принести еще вина, и так же немногословно отвечал егерю на его пожелания доброй ночи. Наконец Джослайн удалился, хоть и неохотно, по-видимому считая, что молодой хозяин мог бы подольше поговорить с верным старым слугой после столь долгого отсутствия.
Едва лишь Джолиф вышел, Альберт Ли, прежде чем обменяться с пажом хоть одним словом, поспешно подошел к двери и как можно тщательнее запер ее, внимательно осмотрев замок, щеколду и засов. Ко всем этим запорам он добавил еще длинный болт, который вынул из кармана и привинтил к скобе таким образом, что вытащить его и попасть в комнату можно было, только выломав дверь. Пока он, стоя на коленях, с большой точностью и ловкостью делал свое дело, паж держал ему свечу. Но, когда Альберт поднялся, их поведение по отношению друг к другу резко изменилось… У достойного мистера Кернегая, неуклюжего увальня, неотесанного шотландца, как будто сразу появились такие изящные и легкие движения и манеры, какие мог приобрести только человек, с ранних лет вращавшийся в лучшем обществе своего времени.
Он передал Альберту свечу с непринужденной небрежностью вельможи — он как бы оказывал милость, а не доставлял затруднения, требуя такой пустячной услуги. Альберт с видом величайшего почтения взял на себя роль факелоносца и держал свечу перед своим пажом, не поворачиваясь к нему спиной, пока тот шел по спальне. Потом он поставил подсвечник на стол у изголовья кровати, приблизился к юноше и, низко поклонившись, принял от него грязную зеленую куртку с таким глубоким уважением, как будто он был первый лорд-камердинер или другой придворный и помогал своему монарху снять мантию. Человек, к которому относились эти почести, минуту-другую принимал их с глубокой серьезностью, но затем, прыснув со смеху, воскликнул:
— Черт побери! К чему такие церемонии? Ты носишься с этими жалкими лохмотьями, как будто это шелка и соболя, и с бедным Луи Кернегаем, как будто он — король Великобритании.
— Если согласно приказанию вашего величества и по воле обстоятельств я должен был на некоторое время забыть, что вы — мой государь, то мне, конечно, позволительно воздать вам почести, подобающие монарху, пока вы находитесь в вашем собственном королевском дворце в Вудстоке?
— Правда, — ответил переодетый монарх, — дворец как раз под стать государю, эта рваная кожа на стенах и моя ветхая куртка изумительно подходят друг к другу. Неужели это Вудсток? Неужели это тот дворец, в котором царственный норманн пировал с прекрасной Розамундой Клиффорд? Да ведь это прямо место для слета сов!
Затем он вдруг опомнился и, как бы испугавшись» что оскорбил чувства Альберта, добавил со своей обычной любезностью:
— Но чем он заброшенное и уединеннее, тем больше он отвечает нашей цели, Ли, и если он похож на совиное гнездо, чего нельзя отрицать, то ведь мы знаем, что в нем вырастали орлы.
С этими словами он бросился на стул и небрежно, но милостиво принял заботливые услуги Альберта, который расстегнул ему грубые застежки кожаных гамаш; тем временем принц говорил:
— Какой прекрасный образец людей старого закала ваш отец сэр Генри! Странно, что я не видел его раньше; зато я часто слышал от моего отца, что он принадлежит к цвету настоящего старинного дворянства Англии. По тому, как он начал меня обучать, я угадываю, что он вас строго воспитывал, Альберт; в его присутствии, уверен, вы никогда не надевали шляпу?
— Во всяком случае, при нем, если вашему величеству угодно знать, я никогда не заламывал ее набекрень как делают теперь некоторые юнцы, — ответил Альберт. — Для этого шляпу мне пришлось бы носить из очень толстого фетра, иначе голова моя была бы разбита.
— О в этом я не сомневаюсь, — сказал король, — чудесный старик, но мне кажется, по лицу его видно, что он не стал бы жалеть розог для своего сына. Послушай, Альберт. Предположи, что настанет эта самая славная реставрация, а если тосты могут ее ускорить, она должна быть не за горами, потому что в этом отношении наши приверженцы никогда не пренебрегают своим долгом; ну, так предположи, что она настанет, и твой отец, как ему и подобает, получит титул графа и станет членом Тайного совета, — ей-богу, дружище, я буду бояться его так же, как мой дед Генрих Четвертый боялся старого Сюлли. Представь себе, что при дворе появится такая штучка, как прекрасная Розамунда или La Belle Gabrielle note 37: вот будет задача для пажей, лакеев и камердинеров — им придется незаметно выпроваживать хорошенькую плутовку с черного хода, словно контрабанду, всякий раз, как в передней послышатся шаги графа Вудстока!
— Я рад видеть ваше величество таким веселым после столь утомительного путешествия.
— От усталости нет и следа, друг мой, — сказал Карл, — гостеприимство и хороший ужин все сгладили. Но твои родные, наверно, вообразили, что ты привел с собой волка с Баденохских холмов, а не двуногое существо, вмещающее обычное количество пищи. Мне, право, было стыдно за свой аппетит, но ты-то знаешь, что я уже целые сутки ничего не ел, кроме сырого яйца, которое ты стащил для меня в курятнике у той старушки; право, я краснел за свою прожорливость в присутствии такого благовоспитанного и уважаемого старого джентльмена, твоего отца, и прелестной девушки, твоей сестры или кузины, — кем она тебе приходится?
— Она мне сестра, — сухо сказал Альберт Ли и тут же добавил:
— Аппетит вашего величества был как раз под стать неотесанному северянину. Угодно ли теперь вашему величеству отойти ко сну?
— Подождем минутку, — сказал король, не вставая со стула. — Да, приятель, язык мой весь день был на привязи, мне пришлось гнусавить, как северянину, а кроме того, очень утомительно каждое слово произносить с акцентом, — черт возьми, да это все равно что ходить, как галерные каторжники, по земле с двадцатичетырехфунтовым ядром на ноге; тащить его они кое-как могут, но двигаться им трудно.
А между прочим, ты скупо отдаешь мне вполне заслуженную дань похвал за мое перевоплощение. Разве я не здорово сыграл роль Луи Кернегая?
— Если вашему величеству угодно знать мое искреннее мнение, быть может, мне будет простительно сказать, что ваш говор был грубоват для знатного шотландского юноши, и вы казались, пожалуй, слишком уж неотесанным. И, по-моему, хотя я в этом и не большой знаток, некоторые шотландские слова звучали у вас не совсем правильно.
— Не совсем правильно? Тебе не угодишь, Альберт. Кому же и говорить на настоящем шотландском наречии, как не мне? Разве я не был их королем целых десять месяцев? И уж не знаю, какую мне это принесло пользу, если я даже не выучился их языку.
Разве восточная страна, и южная страна, и западная страна, и Хайленд не каркали, не квакали и не визжали вокруг меня, причем по очереди преобладали глубокое гортанное, грубое протяжное произношение и высокий, пронзительный лай? Черт возьми, друг мой, разве их ораторы не произносили передо мной речи, разве ко мне не обращались их сенаторы, разве их священники не читали мне нравоучения? Разве я не сидел на покаянном стуле, друг мой, — тут он опять заговорил на северном наречии, — и только благодаря благосклонности достойного мистера Джона Гиллеспи мне разрешили нести покаяние у себя в комнате, вместо того чтобы каяться перед всей общиной?
И после этого ты станешь утверждать, что я недостаточно хорошо говорю на шотландском диалекте, чтобы сбить с толку оксфордского баронета и его семью?
— Разрешите напомнить, ваше величество, я прежде всего сказал, что не могу быть судьей в отношении шотландского наречия.
— Стыдись, в тебе говорит только зависть; у Нортона ты заявил, что я был слишком вежлив и любезен для молодого пажа, а теперь считаешь меня грубоватым.
— А ведь существует некая середина, и ее нужно уметь уловить, — сказал Альберт, отстаивая свое мнение таким же тоном, каким король разбивал его, — вот, например, сегодня утром, когда вы в женском платье переходили через речку, вы просто до неприличия подняли юбку — я обратил на это ваше внимание, и вы, чтобы поправить дело, когда переходили следующую речку, совсем не подобрали юбку и волочили ее по воде.
— О, черт побери женскую одежду! — сказал Карл. — Надеюсь, больше мне не придется в нее переодеваться. Да, уж такой я урод, что стоило мне надеть платье, чепец и юбку, как они вышли из моды навеки; даже собаки от меня убежали. Попади я в любую деревушку, где было бы хоть пять хижин, не миновать мне позорного столба. Я очернил всю женскую половину рода человеческого. Эти кожаные штаны совсем не нарядные, но они все-таки propria quae maribus note 38, и я очень рад, что они опять на мне.
Кроме того, могу тебе сказать, что я верну себе все свое мужское достоинство, если надену собственный костюм; и раз ты говоришь, что сегодня вечером я был уж слишком неотесан, завтра я буду вести себя с мисс Алисой как придворный. Я уже познакомился с ней, когда был одет женщиной, и обнаружил, что здесь поблизости имеются и другие полковники, кроме вас, полковник Альберт Ли.
— С разрешения вашего величества, — начал было Альберт, но запнулся, так как не мог найти слов, чтобы выразить то, что было ему неприятно. Его чувства не ускользнули от Карла, но тот, не стесняясь, продолжал:
— Я так самонадеян, что, мне кажется, могу не хуже других заглянуть в сердце молодой особы, хотя, видит бог, эти сердца иногда бывают непостижимы даже для мудрейшего из нас. Я изображал гадалку и сказал твоей сестре, что она беспокоится об одном полковнике, — я думал, бедный простак, что раз девушка живет в деревне, ей не о ком мечтать, кроме как о брате. Я угадал ее мысли, но не угадал, о ком она думает: я имел в виду тебя, Альберт, а покраснела она так, как из-за брата не краснеют. Вдруг она вскочила и упорхнула, как птичка. Я ей прощаю: я взглянул на свое отражение в источнике и решил, что если бы встретил такое чудище, то приказал бы сжечь его на костре. Ну, как ты думаешь, Альберт, кто бы мог быть этот полковник, которого твоя сестра любит больше тебя?
Альберт знал, что король относился к прекрасному полу скорее легкомысленно, нежели деликатно.
Он попытался положить конец этому разговору и серьезно ответил.
— Сестра, — сказал он, — одно время воспитывалась вместе с сыном своего дяди по матери, Маркемом Эверардом, но его отец и он сам перешли на сторону круглоголовых, и наши семьи, конечно, разошлись, а всякие планы, которые могли существовать прежде, давно уже оставлены обеими сторонами.
— Ошибаешься, Альберт, ошибаешься, — возразил король, безжалостно продолжая шутить. — Все вы, полковники, хоть с голубыми, хоть с оранжевыми перевязями, такие красивые малые, что девушка не так-то легко вас забудет, если уже проявила к вам интерес. Но мисс Алиса такая хорошенькая, а когда она говорила о реставрации, у нее был такой голос и такое лицо, ну просто ангел! Небеса не могут не внять ее молитве… Нет, нельзя допустить, чтобы она мечтала об этом круглоголовом ханже. Что ты скажешь? Позволишь ты мне поговорить с ней?, В конце концов я больше всех заинтересован в тем, чтобы мои подданные заключали подобающие браки, и если мне удастся уговорить хорошенькую девушку, жениха уламывать не придется. Так поступал веселый король Эдуард, знаешь — Эдуард Четвертый.
Граф Уорик, делатель королей — Кромвель своего времени, — не раз свергал его, но он владел сердцами всех веселых дам Лондона, и обыватели не жалели ни денег, ни крови, пока он снова не садился на свое место. Как ты думаешь? Может быть, мне отбросить северный жаргон и поговорить с ней без маски, показать свое образование и манеры, чтобы они сгладили впечатление от моего безобразного лица?
— Позвольте, ваше величество, — сказал Альберт изменившимся, дрогнувшим голосом, — я никак не ожидал…
Тут он запнулся, не в силах найти слова, соответствующие его чувствам и в то же время достаточно почтительные к королю, искавшему приюта в доме его отца.
— Чего :не ожидал мистер Ли? — спросил Карл подчеркнуто серьезным тоном.
Альберт хотел было ответить, но произнес только:
— Я бы надеялся, с разрешения вашего величества, — и снова запнулся, потому что глубокое наследственное уважение к монарху и долг гостеприимства в дни невзгод короля не позволяли молодому роялисту открыто выразить свой гнев.
— На что надеется полковник Альберт Ли? — сказал Карл тем же сухим и холодным тоном. — Не отвечаешь? Ну, так я надеюсь, что полковник Ли не сочтет веселую шутку чем-то обидным для чести его семьи: мне кажется, нехорошо будет по отношению к его сестре, к его отцу, да и к нему самому, если он не представит своим близким Карла Стюарта, которого он называет своим королем; я полагаю, меня не должны понять превратно и счесть меня способным забыть, что мисс Алиса Ли — дочь моего верного подданного и хозяина и сестра моего покровителя и защитника. Да ну же, Альберт, — добавил он, вдруг снова приняв свой обычный откровенный и непринужденный тон, — ты забыл, как долго я жил за границей, где мужчины, и женщины, и дети болтают о любви и утром, и в полдень, и ночью и самое важное для них — как бы повеселее провести время; да и я забыл, что ты воспитан в старинных английских традициях, что ты настоящий сын сэра Генри и не понимаешь шуток на такие темы. Но если я тебя в самом деле обидел, Альберт, я искренне прошу прощения.
С этими словами он протянул руку полковнику Ли, который, поняв, что он слишком поспешно истолковал слова короля в дурном смысле, почтительно поцеловал ее и начал было извиняться.
— Ни слова, ни слова больше, — добродушно сказал принц, поднимая своего кающегося приверженца, когда тот хотел опуститься на колено, — мы понимаем друг друга. Тебя немного пугает слава весельчака, которую я приобрел в Шотландии, но, поверь мне, в присутствии мисс Алисы Ли я буду таким глупым, как только ты или твой кузен полковник можете пожелать, и обращу свои ухаживания, коли уж мне захочется за кем-нибудь приволокнуться, к хорошенькой камеристке, которая прислуживала за ужином, — если только ты уже не предъявил на нее свои права, полковник Альберт.
— Права на нее уже предъявили, только не я, а, с разрешения вашего величества, Джослайн Джолиф — егерь, которого не надо обижать, раз мы уже так много ему доверили, а может быть, нам придется даже полностью ему открыться. Он, кажется, подозревает, кто такой в действительности Луи Кернегай.
— Так, значит, вудстокские волокиты уже все захватили, — со смехом сказал король. — Ну, а если бы мне вздумалось (а французу в подобном случае наверняка бы вздумалось), за неимением лучшего, шептать нежные речи глухой старухе, которую я видел на кухне, то мне, наверно, сказали бы, что ее уши уже поступили в исключительное пользование доктора Рочклифа?
— Я восхищен хорошим настроением вашего величества, — сказал Альберт. — После всех опасностей, трудов и приключений сегодняшнего дня вы еще находите в себе силы так шутить.
— Другими словами, камердинер хочет, чтобы его величество пошел спать? Хорошо, еще два слова о серьезных делах, и я лягу. Я полностью доверился тебе и доктору Рочклифу. Я мгновенно переоделся из женского платья в мужское и вместо Хэмпшира решил укрыться здесь. Ты по-прежнему считаешь, что это правильный путь?
— Я всецело доверяю доктору Рочклифу, — ответил Альберт, — он связан с разбросанными повсюду роялистами и получает самые точные сведения. Он гордится своими обширными связями и действительно только и живет сложными заговорами и планами, задуманными с целью служить вашему величеству; но его тщеславие не уступает его проницательности.
Я очень надеюсь и на Джолифа. Об отце и сестре я не скажу ничего; и все-таки я не стал бы без надобности открывать инкогнито вашего величества и сделал бы это только для самого узкого круга верных людей.
— Красиво ли будет с моей стороны, — помолчав, возразил Карл, — не оказать полного доверия сэру Генри Ли?
— Ваше величество слышали, что вчера с ним случился тяжелый обморок; не надо торопиться сообщать ему то, что может его сильно взволновать.
— Это верно; но не угрожает ли нам посещение красномундирников? Их ведь пропасть и в Вудстоке и в Оксфорде, — спросил Карл.
— Доктор Рочклиф считает, и не без основания, — ответил Альберт, — что, когда печь дымит, лучше сидеть поближе к огню: Вудсток только недавно занят конфискаторами, расположен он поблизости от военных лагерей; он вызовет меньше подозрений, и искать здесь будут не так тщательно, как в более отдаленных углах, где, казалось бы, можно чувствовать себя в большей безопасности. Кроме того, — добавил он, — У Рочклифа есть интересные и важные новости об обстановке в Вудстоке, и они говорят в пользу того, чтобы ваше величество скрывались во дворце дня два-три, пока для вас не подготовят корабль. Парламент или захвативший власть Государственный совет послал сюда конфискаторов; нечистая совесть, может быть с помощью нескольких отважных роялистов, выгнала их из замка, и у них нет особого желания сюда возвращаться. Тогда самый страшный узурпатор, Кромвель, пожаловал свидетельство на управление замком полковнику Эверарду, и тот использовал его только с целью поселить здесь своего дядю, а сам остался в городке и лично наблюдает за тем, чтобы сэра Генри не беспокоили.
— Как! Полковник мисс Алисы! — воскликнул король. — Это тревожное известие; даже если он не пускает сюда тех молодцов, не думаешь ли ты, мистер Альберт, что у него будет сотня предлогов в день, чтобы самому являться сюда?
Тут в разговор вмешался Альберт Ли, заметив, что в каждой шотландской провинции, так же как и в каждой английской, принято свое произношение.
— Вы совершенно правы, сэр, — сказал Уайлдрейк, — я, к примеру, считаю, что неплохо говорю на их проклятом жаргоне — не в обиду будь вам сказано, молодой джентльмен, — но вот когда я как-то прогуливался с несколькими товарищами из полка Монтроза в южном Хайленде, как они называют свою дикую глушь (опять не в обиду вам будь сказано), а потом возвращался домой один и заблудился, я спросил у пастуха, да еще растянул рот как можно шире и заорал как можно громче: «Куда ведет эта дорога?»; разрази меня гром, если этот малый что-нибудь понял, а может быть, он просто обозлился — ведь эти деревенщины вечно злятся на джентльменов со шпагой на боку.
Он говорил фамильярным тоном, обращаясь отчасти к Альберту, но главным образом к своему ближайшему соседу, молодому шотландцу, который то ли из застенчивости, то ли по какой-нибудь другой причине не очень хотел сходиться с ним ближе. Во время своей последней речи Уайлдрейк раз-другой даже слегка толкнул юношу локтем, чтобы привлечь его внимание, но тот ответил только:
— Когда люди говорят на национальных диалектах, само собой, тут могут случаться недоразумения.
Уайлдрейк, который теперь опьянел значительно больше, чем полагается в приличном обществе, подхватил эту фразу и повторил:
— Недоразумения, сэр!.. Недоразумения! Не знаю, как это понять, сэр, но, судя по пластырям на вашей достойной физиономии, можно предположить, что недавно у вас было недоразумение с кошкой, сэр.
— В таком случае вы ошибаетесь, друг мой, недоразумение было с собакой, — сухо ответил шотландец и взглянул на Альберта.
— Нам пришлось повоевать со сторожевыми псами: ведь мы приехали поздно, — объяснил Альберт, — и мой юный друг упал в кучу мусора; вот откуда эти царапины.
— А теперь, дорогой сэр Генри, — вмешался доктор Рочклиф, — позвольте напомнить вам о вашей подагре и о нашем долгом путешествии. Я напоминаю об этом еще и потому, что мой добрый друг, ваш сын, в течение всего ужина задавал мне в стороне немало вопросов, которые лучше бы оставить до завтра. Можем мы поэтому попросить разрешения удалиться на покой?
— Эти разговоры в сторонке во время веселого ужина, — сказал Уайлдрейк, — нарушают правила поведения в обществе. Они всегда напоминают мне о проклятых совещаниях в Уэстминстере. Но неужели мы заберемся на насест, прежде чем спугнем филина веселой песней?
— А! Шекспира цитируешь? — сказал сэр Генри, довольный тем, что открыл еще одно достоинство в своем знакомом, чьи воинские доблести едва ли могли загладить бесцеремонность его поведения. — Во имя веселого Уила, — продолжал он, — которого я никогда не видел, хотя и знал многих его товарищей, например Аллена, Хемингса и прочих, — мы споем одну песню и провозгласим еще один тост, а потом — в постель.
После обычных споров о том, какую песню петь и кому какой куплет, они хором затянули роялистский гимн, популярный в то время среди приверженцев короля и, вероятно, сочиненный не кем иным, как самим доктором Рочклифом.
ЗАСТОЛЬНАЯ В ЧЕСТЬ КОРОЛЯ КАРЛА
Эй, налей нам вина!
Смело глядя во тьму,
Пьем за Карла до дна
И за верных ему!
Кавалеры, вперед!
Нам и смерть нипочем.
Сгинь навек, низкий сброд!
Здравье Карла мы пьем!
Пусть, как странник, бредет
Он по чуждой земле,
Пусть коварство плетет
Сеть крамолы во мгле,
И грозит вражья месть,
И опасность кругом —
За отвагу, и честь,
И за Карла мы пьем!
Одинок, сиротлив
Тост негромкий в ночи,
Но, колена склонив,
Мы сжимаем мечи,
Близок день, близок час,
Когда грянет, как гром,
Возле трона наш глас:
«Здравье Карла мы пьем!»
После такого проявления верноподданнических чувств и последнего возлияния все попрощались друг с другом и разошлись на покой. Сэр Генри предложил своему старому знакомому Уайлдрейку переночевать в замке, а тот ответил на его предложение следующим образом:
— По правде-то сказать, патрон будет ждать меня в городе, но он уже привык, что я не прихожу ночевать. А потом ведь, говорят, в Вудстоке появляется дьявол, но, с благословения этого почтенного доктора, я плюю на самого черта и на все его дела. Я его не видел, когда дважды ночевал здесь прежде, и уверен, что, если уж тогда его не было, он не мог вернуться с сэром Генри и его семейством. Итак, я принимаю ваше предложение, сэр Генри, и благодарю вас, как кавалерист из полка Ленсфорда должен благодарить воинственного оксфордского грамотея. Господь благослови короля! Мне наплевать, если кто-нибудь это слышит, и разрази гром Нола и его красный нос!
С этими словами он вышел, покачиваясь, в сопровождении Джослайна, которому Альберт шепотом приказал поместить его подальше от остальных членов семьи.
Затем молодой Ли поцеловал сестру и, соблюдая церемонии того времени, испросил благословения у отца, который ласково обнял его. Паж, кажется, не прочь был последовать его примеру, во всяком случае — по отношению к сестре, но Алиса ответила на его попытку только реверансом. Он неловко поклонился ее отцу, который пожелал ему спокойной ночи.
— Я рад видеть, молодой человек, — сказал он, — что вы по крайней мере научились почтительности к пожилым людям. За это вы всегда будете вознаграждены, сэр, потому что, поступая так, вы воздаете людям честь, которой сами будете ждать от них, когда приблизитесь к концу своей жизни. На досуге я еще поговорю с вами о ваших обязанностях пажа, эта должность прежде была подлинной школой рыцарства, тогда как теперь, в нынешние смутные времена, она стала чем-то вроде школы дикой и беспримерной распущенности, по поводу чего достойнейший Бен Джонсон восклицает…
— Ну хорошо, отец, — прервал его Альберт, — примите во внимание, как мы сегодня устали, ведь бедный малый чуть не спит стоя; завтра он с большей пользой будет слушать ваши добрые поучения.
А вы, Луи, не забывайте по крайней мере хоть одну из ваших обязанностей — возьмите свечи и посветите нам. Вот идет Джослайн, он покажет дорогу. Еще раз доброй ночи, милый доктор Рочклиф, доброй ночи всем.
Глава XXI
Конюх
Привет мой королю.
Ричард
Привет вельможе.
Мы вместе стоим фартинг, не дороже.
«Ричард II» note 36
Джослайн повел Альберта и его пажа в так называемую испанскую комнату — огромную заброшенную старую спальню, где все уже обветшало, но сохранилось широкое ложе для гостя и низкая выдвижная кровать для слуги, — так было принято даже в гораздо более позднее время в старых английских домах, отличавшихся особым гостеприимством. Предполагалось, что когда джентльмен ложится в постель, ему часто требуется помощь лакея, прислуживающего в спальне. Стены были обиты кордовской кожей, тисненной золотом, с изображением битв между испанцами и маврами, боя быков и других игр, излюбленных в той стране, по имени которой комната получила название испанской. В некоторых местах кожа была совсем ободрана, в других продырявилась и висела лохмотьями. Но Альберт не сделал по этому поводу никаких замечаний; казалось, он спешил выпроводить Джослайна из комнаты; он наотрез отказался, когда тот предложил разжечь огонь или принести еще вина, и так же немногословно отвечал егерю на его пожелания доброй ночи. Наконец Джослайн удалился, хоть и неохотно, по-видимому считая, что молодой хозяин мог бы подольше поговорить с верным старым слугой после столь долгого отсутствия.
Едва лишь Джолиф вышел, Альберт Ли, прежде чем обменяться с пажом хоть одним словом, поспешно подошел к двери и как можно тщательнее запер ее, внимательно осмотрев замок, щеколду и засов. Ко всем этим запорам он добавил еще длинный болт, который вынул из кармана и привинтил к скобе таким образом, что вытащить его и попасть в комнату можно было, только выломав дверь. Пока он, стоя на коленях, с большой точностью и ловкостью делал свое дело, паж держал ему свечу. Но, когда Альберт поднялся, их поведение по отношению друг к другу резко изменилось… У достойного мистера Кернегая, неуклюжего увальня, неотесанного шотландца, как будто сразу появились такие изящные и легкие движения и манеры, какие мог приобрести только человек, с ранних лет вращавшийся в лучшем обществе своего времени.
Он передал Альберту свечу с непринужденной небрежностью вельможи — он как бы оказывал милость, а не доставлял затруднения, требуя такой пустячной услуги. Альберт с видом величайшего почтения взял на себя роль факелоносца и держал свечу перед своим пажом, не поворачиваясь к нему спиной, пока тот шел по спальне. Потом он поставил подсвечник на стол у изголовья кровати, приблизился к юноше и, низко поклонившись, принял от него грязную зеленую куртку с таким глубоким уважением, как будто он был первый лорд-камердинер или другой придворный и помогал своему монарху снять мантию. Человек, к которому относились эти почести, минуту-другую принимал их с глубокой серьезностью, но затем, прыснув со смеху, воскликнул:
— Черт побери! К чему такие церемонии? Ты носишься с этими жалкими лохмотьями, как будто это шелка и соболя, и с бедным Луи Кернегаем, как будто он — король Великобритании.
— Если согласно приказанию вашего величества и по воле обстоятельств я должен был на некоторое время забыть, что вы — мой государь, то мне, конечно, позволительно воздать вам почести, подобающие монарху, пока вы находитесь в вашем собственном королевском дворце в Вудстоке?
— Правда, — ответил переодетый монарх, — дворец как раз под стать государю, эта рваная кожа на стенах и моя ветхая куртка изумительно подходят друг к другу. Неужели это Вудсток? Неужели это тот дворец, в котором царственный норманн пировал с прекрасной Розамундой Клиффорд? Да ведь это прямо место для слета сов!
Затем он вдруг опомнился и, как бы испугавшись» что оскорбил чувства Альберта, добавил со своей обычной любезностью:
— Но чем он заброшенное и уединеннее, тем больше он отвечает нашей цели, Ли, и если он похож на совиное гнездо, чего нельзя отрицать, то ведь мы знаем, что в нем вырастали орлы.
С этими словами он бросился на стул и небрежно, но милостиво принял заботливые услуги Альберта, который расстегнул ему грубые застежки кожаных гамаш; тем временем принц говорил:
— Какой прекрасный образец людей старого закала ваш отец сэр Генри! Странно, что я не видел его раньше; зато я часто слышал от моего отца, что он принадлежит к цвету настоящего старинного дворянства Англии. По тому, как он начал меня обучать, я угадываю, что он вас строго воспитывал, Альберт; в его присутствии, уверен, вы никогда не надевали шляпу?
— Во всяком случае, при нем, если вашему величеству угодно знать, я никогда не заламывал ее набекрень как делают теперь некоторые юнцы, — ответил Альберт. — Для этого шляпу мне пришлось бы носить из очень толстого фетра, иначе голова моя была бы разбита.
— О в этом я не сомневаюсь, — сказал король, — чудесный старик, но мне кажется, по лицу его видно, что он не стал бы жалеть розог для своего сына. Послушай, Альберт. Предположи, что настанет эта самая славная реставрация, а если тосты могут ее ускорить, она должна быть не за горами, потому что в этом отношении наши приверженцы никогда не пренебрегают своим долгом; ну, так предположи, что она настанет, и твой отец, как ему и подобает, получит титул графа и станет членом Тайного совета, — ей-богу, дружище, я буду бояться его так же, как мой дед Генрих Четвертый боялся старого Сюлли. Представь себе, что при дворе появится такая штучка, как прекрасная Розамунда или La Belle Gabrielle note 37: вот будет задача для пажей, лакеев и камердинеров — им придется незаметно выпроваживать хорошенькую плутовку с черного хода, словно контрабанду, всякий раз, как в передней послышатся шаги графа Вудстока!
— Я рад видеть ваше величество таким веселым после столь утомительного путешествия.
— От усталости нет и следа, друг мой, — сказал Карл, — гостеприимство и хороший ужин все сгладили. Но твои родные, наверно, вообразили, что ты привел с собой волка с Баденохских холмов, а не двуногое существо, вмещающее обычное количество пищи. Мне, право, было стыдно за свой аппетит, но ты-то знаешь, что я уже целые сутки ничего не ел, кроме сырого яйца, которое ты стащил для меня в курятнике у той старушки; право, я краснел за свою прожорливость в присутствии такого благовоспитанного и уважаемого старого джентльмена, твоего отца, и прелестной девушки, твоей сестры или кузины, — кем она тебе приходится?
— Она мне сестра, — сухо сказал Альберт Ли и тут же добавил:
— Аппетит вашего величества был как раз под стать неотесанному северянину. Угодно ли теперь вашему величеству отойти ко сну?
— Подождем минутку, — сказал король, не вставая со стула. — Да, приятель, язык мой весь день был на привязи, мне пришлось гнусавить, как северянину, а кроме того, очень утомительно каждое слово произносить с акцентом, — черт возьми, да это все равно что ходить, как галерные каторжники, по земле с двадцатичетырехфунтовым ядром на ноге; тащить его они кое-как могут, но двигаться им трудно.
А между прочим, ты скупо отдаешь мне вполне заслуженную дань похвал за мое перевоплощение. Разве я не здорово сыграл роль Луи Кернегая?
— Если вашему величеству угодно знать мое искреннее мнение, быть может, мне будет простительно сказать, что ваш говор был грубоват для знатного шотландского юноши, и вы казались, пожалуй, слишком уж неотесанным. И, по-моему, хотя я в этом и не большой знаток, некоторые шотландские слова звучали у вас не совсем правильно.
— Не совсем правильно? Тебе не угодишь, Альберт. Кому же и говорить на настоящем шотландском наречии, как не мне? Разве я не был их королем целых десять месяцев? И уж не знаю, какую мне это принесло пользу, если я даже не выучился их языку.
Разве восточная страна, и южная страна, и западная страна, и Хайленд не каркали, не квакали и не визжали вокруг меня, причем по очереди преобладали глубокое гортанное, грубое протяжное произношение и высокий, пронзительный лай? Черт возьми, друг мой, разве их ораторы не произносили передо мной речи, разве ко мне не обращались их сенаторы, разве их священники не читали мне нравоучения? Разве я не сидел на покаянном стуле, друг мой, — тут он опять заговорил на северном наречии, — и только благодаря благосклонности достойного мистера Джона Гиллеспи мне разрешили нести покаяние у себя в комнате, вместо того чтобы каяться перед всей общиной?
И после этого ты станешь утверждать, что я недостаточно хорошо говорю на шотландском диалекте, чтобы сбить с толку оксфордского баронета и его семью?
— Разрешите напомнить, ваше величество, я прежде всего сказал, что не могу быть судьей в отношении шотландского наречия.
— Стыдись, в тебе говорит только зависть; у Нортона ты заявил, что я был слишком вежлив и любезен для молодого пажа, а теперь считаешь меня грубоватым.
— А ведь существует некая середина, и ее нужно уметь уловить, — сказал Альберт, отстаивая свое мнение таким же тоном, каким король разбивал его, — вот, например, сегодня утром, когда вы в женском платье переходили через речку, вы просто до неприличия подняли юбку — я обратил на это ваше внимание, и вы, чтобы поправить дело, когда переходили следующую речку, совсем не подобрали юбку и волочили ее по воде.
— О, черт побери женскую одежду! — сказал Карл. — Надеюсь, больше мне не придется в нее переодеваться. Да, уж такой я урод, что стоило мне надеть платье, чепец и юбку, как они вышли из моды навеки; даже собаки от меня убежали. Попади я в любую деревушку, где было бы хоть пять хижин, не миновать мне позорного столба. Я очернил всю женскую половину рода человеческого. Эти кожаные штаны совсем не нарядные, но они все-таки propria quae maribus note 38, и я очень рад, что они опять на мне.
Кроме того, могу тебе сказать, что я верну себе все свое мужское достоинство, если надену собственный костюм; и раз ты говоришь, что сегодня вечером я был уж слишком неотесан, завтра я буду вести себя с мисс Алисой как придворный. Я уже познакомился с ней, когда был одет женщиной, и обнаружил, что здесь поблизости имеются и другие полковники, кроме вас, полковник Альберт Ли.
— С разрешения вашего величества, — начал было Альберт, но запнулся, так как не мог найти слов, чтобы выразить то, что было ему неприятно. Его чувства не ускользнули от Карла, но тот, не стесняясь, продолжал:
— Я так самонадеян, что, мне кажется, могу не хуже других заглянуть в сердце молодой особы, хотя, видит бог, эти сердца иногда бывают непостижимы даже для мудрейшего из нас. Я изображал гадалку и сказал твоей сестре, что она беспокоится об одном полковнике, — я думал, бедный простак, что раз девушка живет в деревне, ей не о ком мечтать, кроме как о брате. Я угадал ее мысли, но не угадал, о ком она думает: я имел в виду тебя, Альберт, а покраснела она так, как из-за брата не краснеют. Вдруг она вскочила и упорхнула, как птичка. Я ей прощаю: я взглянул на свое отражение в источнике и решил, что если бы встретил такое чудище, то приказал бы сжечь его на костре. Ну, как ты думаешь, Альберт, кто бы мог быть этот полковник, которого твоя сестра любит больше тебя?
Альберт знал, что король относился к прекрасному полу скорее легкомысленно, нежели деликатно.
Он попытался положить конец этому разговору и серьезно ответил.
— Сестра, — сказал он, — одно время воспитывалась вместе с сыном своего дяди по матери, Маркемом Эверардом, но его отец и он сам перешли на сторону круглоголовых, и наши семьи, конечно, разошлись, а всякие планы, которые могли существовать прежде, давно уже оставлены обеими сторонами.
— Ошибаешься, Альберт, ошибаешься, — возразил король, безжалостно продолжая шутить. — Все вы, полковники, хоть с голубыми, хоть с оранжевыми перевязями, такие красивые малые, что девушка не так-то легко вас забудет, если уже проявила к вам интерес. Но мисс Алиса такая хорошенькая, а когда она говорила о реставрации, у нее был такой голос и такое лицо, ну просто ангел! Небеса не могут не внять ее молитве… Нет, нельзя допустить, чтобы она мечтала об этом круглоголовом ханже. Что ты скажешь? Позволишь ты мне поговорить с ней?, В конце концов я больше всех заинтересован в тем, чтобы мои подданные заключали подобающие браки, и если мне удастся уговорить хорошенькую девушку, жениха уламывать не придется. Так поступал веселый король Эдуард, знаешь — Эдуард Четвертый.
Граф Уорик, делатель королей — Кромвель своего времени, — не раз свергал его, но он владел сердцами всех веселых дам Лондона, и обыватели не жалели ни денег, ни крови, пока он снова не садился на свое место. Как ты думаешь? Может быть, мне отбросить северный жаргон и поговорить с ней без маски, показать свое образование и манеры, чтобы они сгладили впечатление от моего безобразного лица?
— Позвольте, ваше величество, — сказал Альберт изменившимся, дрогнувшим голосом, — я никак не ожидал…
Тут он запнулся, не в силах найти слова, соответствующие его чувствам и в то же время достаточно почтительные к королю, искавшему приюта в доме его отца.
— Чего :не ожидал мистер Ли? — спросил Карл подчеркнуто серьезным тоном.
Альберт хотел было ответить, но произнес только:
— Я бы надеялся, с разрешения вашего величества, — и снова запнулся, потому что глубокое наследственное уважение к монарху и долг гостеприимства в дни невзгод короля не позволяли молодому роялисту открыто выразить свой гнев.
— На что надеется полковник Альберт Ли? — сказал Карл тем же сухим и холодным тоном. — Не отвечаешь? Ну, так я надеюсь, что полковник Ли не сочтет веселую шутку чем-то обидным для чести его семьи: мне кажется, нехорошо будет по отношению к его сестре, к его отцу, да и к нему самому, если он не представит своим близким Карла Стюарта, которого он называет своим королем; я полагаю, меня не должны понять превратно и счесть меня способным забыть, что мисс Алиса Ли — дочь моего верного подданного и хозяина и сестра моего покровителя и защитника. Да ну же, Альберт, — добавил он, вдруг снова приняв свой обычный откровенный и непринужденный тон, — ты забыл, как долго я жил за границей, где мужчины, и женщины, и дети болтают о любви и утром, и в полдень, и ночью и самое важное для них — как бы повеселее провести время; да и я забыл, что ты воспитан в старинных английских традициях, что ты настоящий сын сэра Генри и не понимаешь шуток на такие темы. Но если я тебя в самом деле обидел, Альберт, я искренне прошу прощения.
С этими словами он протянул руку полковнику Ли, который, поняв, что он слишком поспешно истолковал слова короля в дурном смысле, почтительно поцеловал ее и начал было извиняться.
— Ни слова, ни слова больше, — добродушно сказал принц, поднимая своего кающегося приверженца, когда тот хотел опуститься на колено, — мы понимаем друг друга. Тебя немного пугает слава весельчака, которую я приобрел в Шотландии, но, поверь мне, в присутствии мисс Алисы Ли я буду таким глупым, как только ты или твой кузен полковник можете пожелать, и обращу свои ухаживания, коли уж мне захочется за кем-нибудь приволокнуться, к хорошенькой камеристке, которая прислуживала за ужином, — если только ты уже не предъявил на нее свои права, полковник Альберт.
— Права на нее уже предъявили, только не я, а, с разрешения вашего величества, Джослайн Джолиф — егерь, которого не надо обижать, раз мы уже так много ему доверили, а может быть, нам придется даже полностью ему открыться. Он, кажется, подозревает, кто такой в действительности Луи Кернегай.
— Так, значит, вудстокские волокиты уже все захватили, — со смехом сказал король. — Ну, а если бы мне вздумалось (а французу в подобном случае наверняка бы вздумалось), за неимением лучшего, шептать нежные речи глухой старухе, которую я видел на кухне, то мне, наверно, сказали бы, что ее уши уже поступили в исключительное пользование доктора Рочклифа?
— Я восхищен хорошим настроением вашего величества, — сказал Альберт. — После всех опасностей, трудов и приключений сегодняшнего дня вы еще находите в себе силы так шутить.
— Другими словами, камердинер хочет, чтобы его величество пошел спать? Хорошо, еще два слова о серьезных делах, и я лягу. Я полностью доверился тебе и доктору Рочклифу. Я мгновенно переоделся из женского платья в мужское и вместо Хэмпшира решил укрыться здесь. Ты по-прежнему считаешь, что это правильный путь?
— Я всецело доверяю доктору Рочклифу, — ответил Альберт, — он связан с разбросанными повсюду роялистами и получает самые точные сведения. Он гордится своими обширными связями и действительно только и живет сложными заговорами и планами, задуманными с целью служить вашему величеству; но его тщеславие не уступает его проницательности.
Я очень надеюсь и на Джолифа. Об отце и сестре я не скажу ничего; и все-таки я не стал бы без надобности открывать инкогнито вашего величества и сделал бы это только для самого узкого круга верных людей.
— Красиво ли будет с моей стороны, — помолчав, возразил Карл, — не оказать полного доверия сэру Генри Ли?
— Ваше величество слышали, что вчера с ним случился тяжелый обморок; не надо торопиться сообщать ему то, что может его сильно взволновать.
— Это верно; но не угрожает ли нам посещение красномундирников? Их ведь пропасть и в Вудстоке и в Оксфорде, — спросил Карл.
— Доктор Рочклиф считает, и не без основания, — ответил Альберт, — что, когда печь дымит, лучше сидеть поближе к огню: Вудсток только недавно занят конфискаторами, расположен он поблизости от военных лагерей; он вызовет меньше подозрений, и искать здесь будут не так тщательно, как в более отдаленных углах, где, казалось бы, можно чувствовать себя в большей безопасности. Кроме того, — добавил он, — У Рочклифа есть интересные и важные новости об обстановке в Вудстоке, и они говорят в пользу того, чтобы ваше величество скрывались во дворце дня два-три, пока для вас не подготовят корабль. Парламент или захвативший власть Государственный совет послал сюда конфискаторов; нечистая совесть, может быть с помощью нескольких отважных роялистов, выгнала их из замка, и у них нет особого желания сюда возвращаться. Тогда самый страшный узурпатор, Кромвель, пожаловал свидетельство на управление замком полковнику Эверарду, и тот использовал его только с целью поселить здесь своего дядю, а сам остался в городке и лично наблюдает за тем, чтобы сэра Генри не беспокоили.
— Как! Полковник мисс Алисы! — воскликнул король. — Это тревожное известие; даже если он не пускает сюда тех молодцов, не думаешь ли ты, мистер Альберт, что у него будет сотня предлогов в день, чтобы самому являться сюда?