Страница:
Это хладнокровие возымело свое действие, потому что незнакомец сказал удивленно и нерешительно:
— Это не Джослайн Джолиф? Если я не узнал Джослайна Джолифа, то я, во всяком случае, узнаю свой собственный плащ.
— Я не Джослайн Джолиф, как вы можете видеть, сэр, — сказал Кернегай, спокойно выпрямившись, чтобы показаться во весь рост, и сбросив плащ с лица и плеч.
— В самом деле, — с удивлением ответил неизвестный, — тогда, сэр незнакомец, я должен выразить вам свое сожаление, что остановил вас при помощи трости. Судя по этому платью, в котором я с уверенностью узнаю свое собственное, я заключил, что это должен быть Джослайн, — ведь ему я поручил хранить свою одежду в замке.
— Если бы это был Джослайн, сэр, — возразил мнимый Кернегай с совершенным хладнокровием, — я думаю, вы не ударили бы его так сильно.
Его собеседник был, очевидно, смущен непоколебимым спокойствием этого ответа. Долг вежливости заставил его, в первую очередь, извиниться за свою ошибку, — он был почти уверен, что узнал Джослайна. Положение мистера Кернегая не позволило ему быть особенно щепетильным; он чинно поклонился в знак того, что принимает извинение, потом повернулся и пошел, как ему казалось, к замку, хотя, углубляясь в парк, он шагал по дорожкам, расходящимся в разных направлениях, и так торопливо, что не мог быть уверен в правильности избранного им пути.
Он очень смутился, заметив, что и тут не отделался от непрошеного спутника. Замедлял ли он шаги или ускорял, этот человек в изящной, но скромной одежде, сильный и, как мы уже сказали, хорошо вооруженный, казалось, решил сопровождать Карла и, не пытаясь догнать его или вступить в разговор, не спускал с него глаз, держась позади на расстоянии двух-трех ярдов. Скиталец прибавил шагу, но хотя, как тогда, в юности, так и потом, в зрелые годы, он слыл одним из лучших скороходов Британии, незнакомец все так же шагом, а не бегом шел за ним, нисколько не отставая. Преследование было такое неотступное, беспрерывное и неуклонное, что в Карле заговорила гордость; в тревоге он подумал, что, какова бы ни была опасность поединка, все-таки лучше разрешить спор с этим рослым спутником в парке, чем когда они выйдут на людное место, где пуританин, вероятно, найдет друзей и защитников.
В беспокойстве, раздражении и гневе Карл резко повернулся к своему преследователю. Они как раз вышли на маленькую узкую просеку, ведущую к лужайке, где возвышался Королевский дуб; его корявые обломанные ветви и гигантский ствол были видны с запущенной дорожки.
— Сэр, — обратился Карл к своему непрошеному спутнику, — вы уже совершили дерзкий поступок по отношению ко мне. Вы извинились, и, не имея причин предполагать, что вы умышленно хотели меня оскорбить, я охотно принял ваши извинения. Разве между нами есть еще какие-то споры, что вы следуете за Мной по пятам? Коли желаете, я могу объясниться с вами и, если это будет уместно, дам вам удовлетворение. Я думаю, вы не должны питать ко мне злобы; насколько мне известно, я вас никогда прежде не видел. Если у вас есть достаточное основание требовать от меня личного удовлетворения, я охотно соглашусь.
Если же вы преследуете меня только из дерзкого любопытства, предупреждаю вас: я не потерплю, чтобы кто-нибудь следил за мной во время моих прогулок.
— Раз я признаю свой собственный плащ на чужих плечах, — сухо возразил незнакомец, — мне кажется, я имею естественное право последовать за ним и посмотреть, что с ним станется. Знайте, сэр, хоть я и обманулся относительно того, кто в него закутался, я думаю, что вполне мог ударить тростью по этому плащу, — ведь каждый имеет право выбивать пыль из своей собственной одежды. А поэтому если вы хотите, чтобы мы расстались друзьями, я должен прежде всего спросить вас, откуда вы взяли этот плащ и куда вы идете, завернувшись в него. В противном случае я беру на себя смелость остановить вас, как человек, имеющий на это полное право.
«Проклятый плащ! — подумал скиталец. — И будь трижды проклята глупая прихоть, из-за которой я пошел сюда, завернув в него свой нос, ввязался в ссору и привлек к себе внимание, когда спокойствие и тайна — первые условия моей безопасности!»
— Если вы позволите мне высказать свою догадку, сэр, — продолжал незнакомец (это был не кто иной, как Маркем Эверард), — я могу доказать вам, что знаю вас лучше, чем вы думаете.
«О боже, спаси меня!» — взмолился про себя тот, к кому относились эти слова; с такой верой он никогда еще не произносил ни одной молитвы. Однако смелость и присутствие духа не изменили ему даже в эту минуту крайней опасности: он вспомнил, что самое главное — не проявлять малодушия и отвечать так, чтобы, если возможно, заставить своего опасного спутника высказать, откуда он его знает и какие подозрения питает на его счет.
— Если вы меня знаете, сэр, и если вы дворянин, как можно предположить по вашей наружности, вы, конечно, легко угадаете, по какой причине я ношу эту одежду, которую вы считаете своей?
— О, сэр, — возразил полковник Эверард (его гнев нисколько не остыл от миролюбивого ответа незнакомца), — мы в свое время изучали «Метаморфозы»
Овидия и знаем, с какой целью благородный молодой человек путешествует в чужом платье, — нам известно, что в некоторых случаях годится даже женское платье. Мы слышали о Вертумне и Помоне.
Король, взвесив эти слова, снова пробормотал пылкую молитву о том, чтобы эта злосчастная встреча не имела более глубоких причин, чем ревность какого-нибудь воздыхателя Алисы Ли, и дал себе обещание, хоть он и был поклонником прекрасного пола, что без сожаления откажется от самой прекрасной из дочерей Евы, если только ему удастся выйти из этого затруднительного положения.
— Сэр, — сказал он, — вы, кажется, дворянин, поэтому нет никаких оснований скрывать от вас, что я тоже принадлежу к этому сословию.
— А может быть, к более высокому? — спросил Эверард.
— Дворянин, — возразил Карл, — звание, включающее всех, кто имеет право носить герб. Герцог, лорд, принц — тоже дворянин, а если он в несчастье, как я, то должен быть рад, что к нему применили это общее понятие.
— Сэр, — возразил Эверард, — я не собираюсь вырывать у вас признание, которое может стать роковым для вашей безопасности. Не мое дело арестовать частное лицо, если превратные взгляды на патриотический долг привели его к ошибкам, заслуживающим скорее сожаления здравомыслящего человека, нежели наказания. Но если виновники гражданской войны и разорения родины вносят бесчестие и горе в лоно семей, если они до того распущенны, что оскорбляют гостеприимную кровлю, которая приютила их и спасла от возмездия за преступления против общества, не ужели вы думаете, милорд, что мы будем это терпеть?
— Если вы поставили себе целью поссориться со мной, — сказал принц, — скажите это прямо, как дворянин. Вы, несомненно, вооружены лучше, чем я, но это преимущество не заставит меня бежать от человека, когда он нападает на меня один. Если, напротив, вы хотите объясниться разумно, я скажу вам спокойно, что не подозреваю, на какую обиду вы намекаете, и не понимаю, почему вы величаете меня милордом.
— Стало быть, вы отрицаете, что вы — лорд Уилмот? — спросил Эверард.
— Я могу отрицать это со спокойной совестью.
— Быть может, вы предпочитаете, чтобы вас величали графом Рочестером? Ходят слухи, что вы из честолюбия добивались от шотландского короля грамоты на такой титул.
— Не лорд я и не граф, клянусь вам спасением моей христианской души. Имя мое…
— Не унижайте себя ненужной ложью, милорд, не лгите частному лицу, которое, обещаю вам, не призовет власти на помощь своей доброй шпаге, если найдет нужным пустить ее в ход. Взгляните на это кольцо: можете ли вы теперь отрицать, что вы лорд Уилмот?
Вынув из кошелька кольцо, он подал его переодетому принцу, и Карл сразу же узнал в нем тот самый перстень, что он бросил в кувшин у источника, неосторожно поддавшись искушению поухаживать за красивой девушкой, которую он случайно испугал, и подарить ей хорошенькую безделушку.
— Я знаю это кольцо, — сказал он, — оно принадлежало мне. Но я не понимаю, почему оно доказывает, что я — лорд Уилмот, и должен заявить, что оно лжесвидетельствует против меня.
— Сейчас вы убедитесь, что я пряв, — ответил Эверард и, взяв кольцо, нажал пружинку, искусно скрытую в оправе; камень отошел в сторону, и внутри оказался изящно гравированный вензель лорда Уилмота с короной. — Что вы теперь скажете, сэр?
— Что вероятность еще не доказательство, — ответил принц, — здесь нет ничего такого, чего нельзя объяснить очень просто. Я — сын шотландского дворянина, смертельно раненного и взятого в плен в сражении при Вустере. Когда отец прощался со мной и велел мне бежать, он отдал мне свои последние драгоценности, и в том числе это кольцо. Я слышал от него, что когда-то в Шотландии он менялся кольцами с лордом Уилмотом, но не знал секрета, который вы мне открыли.
Здесь необходимо сказать, что Карл говорил правду; он не отдал бы кольца так просто, если бы знал, что его легко опознать. Помолчав немного, он продолжал:
— Еще раз повторяю, сэр, я открыл вам многое, от чего зависит моя безопасность; если вы благородный человек, вы отпустите меня, и, может быть, когда-нибудь я отплачу вам за это добром. Если же вы собираетесь меня арестовать, арестуйте здесь же, но берегитесь: дальше я с вами не пойду и следовать за мною не позволю. Если вы меня отпустите, я буду вам благодарен; если нет — беритесь за оружие.
— Молодой человек, — сказал полковник Эверард, — вы внушили мне сомнение в том, действительно ли вы тот распущенный юнец-дворянин, за которого я вас принял, но так как вы говорите, что ваши семьи были очень близки, я не сомневаюсь что вы прошли школу разврата, где Уилмот и Вильерс — наставники, а их обожаемый государь — самый способный ученик. Ваше поведение в Вудстоке, где вы отблагодарили за гостеприимство этой семьи тем, что задумали нанести смертельную рану ее чести, доказало, что вы тоже способный питомец этой школы.
Я хотел только предостеречь вас на этот счет, и пеняйте на себя, если к предупреждению я добавлю наказание.
— Предостеречь меня, сэр? — с возмущением воскликнул принц. — Наказание? Вы слишком смело испытываете мое терпение и поплатитесь за это! Обнажайте шпагу, сэр!
С этими словами он схватился за свою.
— Моя религия, — сказал Эверард, — запрещает мне необдуманно проливать кровь. Идите домой, сэр, будьте благоразумны, слушайтесь советов чести и осторожности. Уважайте честь семьи Ли и знайте, что у нее есть близкий человек, тесно с ней связанный, который сурово взыщет с вас за ваши проступки.
— Ax, вот что! — сказал принц с презрительной усмешкой. — Теперь я вижу, в чем дело: перед нами наш круглоголовый полковник, наш кузен-пуританин, перед нами — знаток библии и законов морали, над которым Алиса Ли потешается от всего сердца. Если ваша религия, сэр, запрещает вам дать удовлетворение дворянину, она должна была бы также запретить вам оскорблять его.
Страсти противников разгорелись не на шутку.
Они выхватили шпаги из ножен и начали сражаться, причем полковник отказался от преимущества, которое мог бы иметь, если бы пустил в ход свои пистолеты. Сделай кто-нибудь из них неосторожный выпад или поскользнись в тот момент, это могло изменить судьбы Британии, но поединок был прерван появлением третьего лица.
Глава XXV
Оба противника, которых мы оставили в конце предыдущей главы, когда они схватились в поединке, сделали несколько взаимных выпадов с одинаковой ловкостью и отвагой. Карл так часто бывал в боях, ему столько раз приходилось сражаться и терпеть поражения во время гражданской войны, что для него было не внове оказаться перед необходимостью собственной рукой защищать свою жизнь, а Эверард отличался как личной храбростью, так и другими качествами военачальника. Но появление третьего лица предотвратило трагический исход поединка, в котором торжество любого из участников заставило бы его по многим причинам пожалеть о своей победе.
То был сам старый баронет, ехавший верхом на пони, потому что война и реквизиции лишили его возможности разъезжать на более достойном коне. Он быстро спешился, стал между противниками и под страхом смерти приказал им остановиться. Едва окинув их взглядом, он понял, с кем имеет дело, и спросил:
— Уж не демоны ли Вудстока, о которых толкует народ, овладели вами обоими, что вы нападаете друг на друга в пределах королевского парка? Позвольте мне сказать вам, что пока старый Генри Ли в Вудстоке, неприкосновенность парка будет соблюдаться так же, как если бы король был на троне. Никто не должен здесь драться на дуэли, кроме оленей, когда им приходит пора. Шпаги в ножны! Иначе я вмешаюсь третьим и, наверно, окажусь дьяволом пострашнее вас обоих! Как говорит Уил!
Тебя я с вертелом твоим
Так трахну, что подумаешь: из ада
Сам черт пришел.note 52
Противники опустили оружие, но стояли, мрачно глядя друг на друга, как бывает в тех случаях, когда каждый, не желая показать, что он больше другого стремился к примирению, не склонен первый вложить шпагу в ножны.
— Сейчас же уберите оружие, джентльмены, — сказал баронет еще более повелительным тоном, — или вам придется иметь дело со мной! Счастье ваше, что времена изменились. В старину ваша дерзость стоила бы каждому из вас правой руки, или вам пришлось бы заплатить немалую сумму денег. Племянник, если вы не хотите рассориться со мной навсегда, я приказываю вам вложить шпагу в ножны. Мистер Кернегай, вы мой гость. Прошу вас, не оскорбляйте меня, не стойте с обнаженной шпагой там, где я обязан следить за тем, чтобы соблюдался мир.
— Повинуюсь вам, сэр Генри, — сказал король, вкладывая шпагу в ножны. — Я, право, не совсем понимаю, почему этот джентльмен на меня напал. Уверяю вас, никто более меня не уважает особу короля и его привилегии, — хотя преданность теперь не слишком в моде.
— Мы найдем такое место для поединка, сэр, — возразил Эверард, — где он не будет оскорблением ни для личности короля, ни для его привилегий.
— Вряд ли, сэр, — заметил Карл, не упуская случая сострить, — мне кажется, у короля так мало сторонников, что если он потеряет самого ничтожного из них, это принесет ему некоторый ущерб. Но я пойду на этот риск и встречусь с вами в любом месте, откуда бедный кавалер сможет уйти безопасно, если ему повезет в поединке.
Первой мыслью сэра Генри Ли была мысль об охране привилегий королевского поместья; теперь он стал думать о безопасности своего племянника и юного роялиста, за которого он принимал короля.
— Джентльмены, — сказал он, — я требую, чтобы этой ссоре был положен конец. Племянник Маркем, вот как ты благодаришь меня за то, что я по твоему настоянию согласился вернуться в Вудсток: ты пользуешься удобным случаем, чтобы перерезать горло моему гостю?
— Если бы вы знали его намерения, как знаю я… — начал было Маркем, но осекся, понимая, что он только рассердит своего дядю, а не убедит его, так как все, что он мог сказать о видах Кернегая на Алису, можно было приписать его собственным ревнивым подозрениям. Он потупил глаза и замолчал.
— Ну, а вы, мистер Кернегай, — сказал сэр Генри, — можете вы объяснить мне, почему вы хотите лишить жизни этого молодого человека? Хотя он, к несчастью, забыл свою преданность и долг по отношению к королю, я все же питаю некоторую привязанность к моему племяннику.
— Я не знал, что этот джентльмен имеет честь быть вашим племянником; это, конечно, защитило бы его от моей шпаги, — ответил Кернегай. — Но ссору затеял он, и я не могу понять почему — может быть, из-за различия наших политических убеждений?
— Вы знаете, что это совсем не так! — вскричал Эверард. — Ведь я заявил, что вам как беглому роялисту нечего меня бояться, а последние ваши слова доказали, что вы догадались о моем родстве с сэром Генри. Но это, право, не имеет значения. Я унизил бы себя, если бы использовал родство как средство защиты от вас или от кого-либо другого.
Пока они спорили таким образом, не открывая действительной причины ссоры, сэр Генри смотрел то на того, то на другого с видом миротворца и наконец воскликнул:
— Да, это все необычайно странно!
Вы не из кубка ли Цирцеи пили?
note 53
Послушайте, молодые люди, позвольте старику быть вашим третейским судьей! Я знаю толк в таких делах.
Зерно раздора не больше комариного носа, и на моей памяти было случаев пятьдесят, когда, как говорит Уил:
На поле боя встретившись, они
Мечи скрестили смело в поединке,
а после поединка никто не мог вспомнить, из-за чего они поссорились. Да что! Тут достаточно пустяка: не посторонился, на ходу задел плечом, сказал необдуманное слово, не так понял жест… Забудьте причину ссоры, какова бы она ни была. Довольно, вы уже скрестили оружие и хотя должны вложить в ножны шпаги, не обагрив их кровью, это не по вашей вине, а по приказу старшего — человека, наделенного властью. На Мальте до тонкости разбираются во всех правилах дуэлей; там люди, начавшие поединок, должны остановиться по приказу рыцаря, или священника, или дамы, и, если ссора прервана таким образом, она считается законченной с честью и не должна возобновляться. Племянник, я думаю, ты не можешь питать неприязни к этому юному джентльмену из-за того, что он сражался за короля. Послушай доброго совета, Маркем, ты знаешь, я не злопамятен, хотя у меня есть основание сердиться на тебя.
Подай этому молодому человеку руку в знак дружбы, и пойдемте все трое в замок выпить по бокалу вина за вашу мировую.
Маркем Эверард не мог устоять против такой любезности со стороны своего дяди. Он подозревал, правда, не без основания, что причиной ее было не только возрождение прежней симпатии: вероятно, дядя, проявляя к нему такое внимание, надеялся если не заручиться его помощью в сокрытии беглого роялиста, то по крайней мере побудить его не вмешиваться в это дело. Он чувствовал, что попал в неловкое положение и может внушить подозрения своим единомышленникам, если будет общаться с человеком, укрывающим подобных гостей, пусть даже и с близким родственником. Но, с другой стороны, он считал, что у него достаточно заслуг перед республикой и что ему не страшны никакие происки завистников.
И в самом деле, хотя гражданская война внесла раздор во многие семьи и в каждую по-своему, однако когда она, казалось, кончилась победой республиканцев, бешеная политическая ненависть начала стихать и прежние родственные и дружеские связи стали, по крайней мере отчасти, восстанавливаться. Многие противники мирились, и такие люди, как Эверард, принадлежавшие к победившей партии, нередко старались покровительствовать своим преследуемым родственникам.
Все это мгновенно пронеслось в голове Эверарда вместе с мыслью о том, что он опять будет часто видеться с Алисой Ли и получит возможность всегда защитить ее от оскорблений или обид; он подал руку мнимому шотландскому пажу, заявив, что, со своей стороны, готов забыть причину ссоры или, скорее, считать ее плодом недоразумения и предложить мистеру Кернегаю такую дружбу, какая возможна между честными людьми противоположных политических убеждений.
Не в силах подавить чувство собственного достоинства, которое ему из благоразумия следовало бы забыть, Луи Кернегай в ответ низко поклонился, но не принял протянутой Эверардом руки.
— Мне не нужно, — сказал он, — никаких усилий, чтобы забыть причину ссоры, потому что я так и не смог ее понять; но я не испугался гнева этого джентльмена и теперь охотно приму расположение, которым он готов меня почтить, и не откажу ему в своем.
Эверард с улыбкой опустил руку и поклонился в ответ на поклон пажа; холодный отклик на его изъявление дружбы он объяснил гордым и раздражительным нравом юного шотландца и тем, что жизненный опыт до сих пор еще не рассеял укоренившихся в нем преувеличенных понятий о фамильной чести и собственном достоинстве.
Сэр Генри Ли, обрадованный окончанием ссоры, которое он приписал своему властному вмешательству, и довольный приятной возможностью возобновить отношения с племянником — несмотря на политические разногласия, он питал к нему более теплые чувства, чем сам, быть может, отдавал себе в том отчет, — сказал примирительным тоном:
— Только не огорчайтесь, молодые джентльмены.
Уверяю вас, мне самому тяжело было разнимать вас, видя, как отважно вы стали в позицию, и все из благородной любви к чести, без всяких злонамеренных или кровожадных помыслов. Право, если бы не мои обязанности королевского лесничего и не моя торжественная клятва исполнять их, то вместо того, чтобы останавливать вас, я охотнее сам стал бы судьей вашего поединка… Но ссора кончена, значит, она забыта, и ваша стычка не должна иметь других последствий, кроме аппетита, который у вас, наверно, разыгрался.
С этими словами он тронул своего пони и кратчайшей дорогой с торжеством направился к замку. Его ноги почти касались земли, носками он упирался в стремена; колени были плотно прижаты к седлу, пятки вывернуты наружу и, насколько возможно, опущены, корпус он держал совершенно прямо, поводья были по всем правилам зажаты в левой руке, хлыст в правой направлен по диагонали к левому уху лошади: посмотреть на него, так это был настоящий мастер верховой езды, достойный оседлать самого Буцефала. Его молодые спутники, шедшие с обеих сторон, словно конюхи, едва могли подавить улыбку при виде безупречно правильной, классической посадки баронета, совсем не подходящей к дикому виду низкорослого пони с косматой шкурой, длинными хвостом и гривой, с быстрыми глазами, горевшими, как раскаленные угли, из-под густой челки, падавшей на короткую морду. Если у читателя есть книга о верховой езде герцога Ньюкасла (splendida moles! note 54), он получит некоторое представление о фигуре доброго баронета, мысленно посадив одного из изображенных там изящных мастеров этого искусства на уэльского или эксмурского пони во всей его дикой простоте, не выхоленного и не объезженного; при этом смешное впечатление еще усиливается из-за контраста между ростом лошади и ростом всадника.
Вероятно, баронет заметил их удивление, потому что, едва они отъехали от места происшествия, он сказал:
— Хоть Пикси и мал, он ретив, джентльмены, — здесь он заставил самого Пикси прыжком подтвердить его слова, — ростом невелик, но с норовом! Я, правда, великоват для всадника-гнома (баронет был ростом выше шести футов); а если бы не это, сидя на нем, я мог бы напомнить короля фей, как его описывает Майк Дрейтон:
На уховертку он вскочил,
Пришпорил, круто осадил
И тотчас вновь разгорячил,
Хлестнув, что было силы.
Летел, как вихрь, кричал ей: «стоп!»,
Шел рысью, поднимал в галоп,
Кружился, прыгал, пел «гоп-гоп!» —
Так был он полон пыла.
— Мой старый дружок Пикси! — сказал Эверард, потрепав пони по холке. — Я рад, что он пережил все эти бурные дни. Пикси, должно быть, уже за двадцать, сэр Генри?
— За двадцать, конечно. Да, племянник, война — это ураган над полем, она щадит только то, что и беречь не к чему. Старый Пикси и его хозяин пережили немало молодцов и добрых коней, хотя сами уж не многого стоят. Но, как говорит Уил, и старик может на что-нибудь пригодиться. Вот и мы с Пикси пока еще живы.
С этими словами он опять заставил Пикси продемонстрировать остатки былой ретивости.
— Все еще живы? — повторил молодой шотландец, продолжая фразу, не досказанную достойным баронетом. — Ну да, все еще живете, чтобы
Пленять искусством верховой езды.
Эверард покраснел, почувствовав в этих словах насмешку, но его дядя ничего не заметил; простодушное тщеславие баронета не позволило ему усомниться в искренности комплимента.
— Так и вы заметили? — сказал он. — Во времена короля Иакова я в самом деле участвовал в турнирах, и тогда вы могли бы сказать, что был
Там юный Гарри с поднятым забралом.
А видеть старого Гарри, тут уж… — Баронет помолчал, как застенчивый человек, собирающийся сострить. — Увидеть старого Гарри.., все равно что увидеть дьявола. Понимаете, мистер Кернегай, дьявол, знаете ли, мой тезка.., ха! ха! ха! Племянник Эверард, я надеюсь, твое благочестие не испугается невинной шутки?
Он был так восхищен одобрением своих спутников, что продекламировал весь знаменитый отрывок, и, наконец, предложил всему нынешнему поколению поэтов — Донну, Каули, Уоллеру и всем прочим — сложить вместе свои таланты, чтобы получилась хоть одна десятая часть гения старика Уила.
— Да ведь говорят, что среди нас есть его потомок — сэр Уильям Давенант, — сказал Луи Кернегай, — и многие считают, что он не уступает Шекспиру.
— Как! — воскликнул сэр Генри. — Уил Давенант, которого я знавал на Севере, офицер, служивший под начальством маркиза Ньюкасла во время осады Гулля? Ну что ж, он был честный роялист и писал неплохие стишки; но как он попал в родню к Уилу Шекспиру, желал бы я знать?
— Да вот как, — ответил юный шотландец, — самым верным способом, как водится спокон веку, если только Давенант говорит правду. Кажется, его мать была хорошенькая веселая толстушка, хозяйка гостиницы между Стрэтфордом и Лондоном, где Уил Шекспир часто останавливался по пути на родину; вот они и подружились и стали кумовьями, как говорят у нас в Шотландии: Уил Шекспир стал крестным отцом Уила Давенанта; но младший Уил не довольствуется этим духовным родством и предъявляет некоторые претензии на кровное родство, — утверждает, что его мать была большой поклонницей остроумия и ее любезность по отношению к гениальным людям не знала границ. [Эту сплетню можно найти у комментаторов Шекспира.
— Это не Джослайн Джолиф? Если я не узнал Джослайна Джолифа, то я, во всяком случае, узнаю свой собственный плащ.
— Я не Джослайн Джолиф, как вы можете видеть, сэр, — сказал Кернегай, спокойно выпрямившись, чтобы показаться во весь рост, и сбросив плащ с лица и плеч.
— В самом деле, — с удивлением ответил неизвестный, — тогда, сэр незнакомец, я должен выразить вам свое сожаление, что остановил вас при помощи трости. Судя по этому платью, в котором я с уверенностью узнаю свое собственное, я заключил, что это должен быть Джослайн, — ведь ему я поручил хранить свою одежду в замке.
— Если бы это был Джослайн, сэр, — возразил мнимый Кернегай с совершенным хладнокровием, — я думаю, вы не ударили бы его так сильно.
Его собеседник был, очевидно, смущен непоколебимым спокойствием этого ответа. Долг вежливости заставил его, в первую очередь, извиниться за свою ошибку, — он был почти уверен, что узнал Джослайна. Положение мистера Кернегая не позволило ему быть особенно щепетильным; он чинно поклонился в знак того, что принимает извинение, потом повернулся и пошел, как ему казалось, к замку, хотя, углубляясь в парк, он шагал по дорожкам, расходящимся в разных направлениях, и так торопливо, что не мог быть уверен в правильности избранного им пути.
Он очень смутился, заметив, что и тут не отделался от непрошеного спутника. Замедлял ли он шаги или ускорял, этот человек в изящной, но скромной одежде, сильный и, как мы уже сказали, хорошо вооруженный, казалось, решил сопровождать Карла и, не пытаясь догнать его или вступить в разговор, не спускал с него глаз, держась позади на расстоянии двух-трех ярдов. Скиталец прибавил шагу, но хотя, как тогда, в юности, так и потом, в зрелые годы, он слыл одним из лучших скороходов Британии, незнакомец все так же шагом, а не бегом шел за ним, нисколько не отставая. Преследование было такое неотступное, беспрерывное и неуклонное, что в Карле заговорила гордость; в тревоге он подумал, что, какова бы ни была опасность поединка, все-таки лучше разрешить спор с этим рослым спутником в парке, чем когда они выйдут на людное место, где пуританин, вероятно, найдет друзей и защитников.
В беспокойстве, раздражении и гневе Карл резко повернулся к своему преследователю. Они как раз вышли на маленькую узкую просеку, ведущую к лужайке, где возвышался Королевский дуб; его корявые обломанные ветви и гигантский ствол были видны с запущенной дорожки.
— Сэр, — обратился Карл к своему непрошеному спутнику, — вы уже совершили дерзкий поступок по отношению ко мне. Вы извинились, и, не имея причин предполагать, что вы умышленно хотели меня оскорбить, я охотно принял ваши извинения. Разве между нами есть еще какие-то споры, что вы следуете за Мной по пятам? Коли желаете, я могу объясниться с вами и, если это будет уместно, дам вам удовлетворение. Я думаю, вы не должны питать ко мне злобы; насколько мне известно, я вас никогда прежде не видел. Если у вас есть достаточное основание требовать от меня личного удовлетворения, я охотно соглашусь.
Если же вы преследуете меня только из дерзкого любопытства, предупреждаю вас: я не потерплю, чтобы кто-нибудь следил за мной во время моих прогулок.
— Раз я признаю свой собственный плащ на чужих плечах, — сухо возразил незнакомец, — мне кажется, я имею естественное право последовать за ним и посмотреть, что с ним станется. Знайте, сэр, хоть я и обманулся относительно того, кто в него закутался, я думаю, что вполне мог ударить тростью по этому плащу, — ведь каждый имеет право выбивать пыль из своей собственной одежды. А поэтому если вы хотите, чтобы мы расстались друзьями, я должен прежде всего спросить вас, откуда вы взяли этот плащ и куда вы идете, завернувшись в него. В противном случае я беру на себя смелость остановить вас, как человек, имеющий на это полное право.
«Проклятый плащ! — подумал скиталец. — И будь трижды проклята глупая прихоть, из-за которой я пошел сюда, завернув в него свой нос, ввязался в ссору и привлек к себе внимание, когда спокойствие и тайна — первые условия моей безопасности!»
— Если вы позволите мне высказать свою догадку, сэр, — продолжал незнакомец (это был не кто иной, как Маркем Эверард), — я могу доказать вам, что знаю вас лучше, чем вы думаете.
«О боже, спаси меня!» — взмолился про себя тот, к кому относились эти слова; с такой верой он никогда еще не произносил ни одной молитвы. Однако смелость и присутствие духа не изменили ему даже в эту минуту крайней опасности: он вспомнил, что самое главное — не проявлять малодушия и отвечать так, чтобы, если возможно, заставить своего опасного спутника высказать, откуда он его знает и какие подозрения питает на его счет.
— Если вы меня знаете, сэр, и если вы дворянин, как можно предположить по вашей наружности, вы, конечно, легко угадаете, по какой причине я ношу эту одежду, которую вы считаете своей?
— О, сэр, — возразил полковник Эверард (его гнев нисколько не остыл от миролюбивого ответа незнакомца), — мы в свое время изучали «Метаморфозы»
Овидия и знаем, с какой целью благородный молодой человек путешествует в чужом платье, — нам известно, что в некоторых случаях годится даже женское платье. Мы слышали о Вертумне и Помоне.
Король, взвесив эти слова, снова пробормотал пылкую молитву о том, чтобы эта злосчастная встреча не имела более глубоких причин, чем ревность какого-нибудь воздыхателя Алисы Ли, и дал себе обещание, хоть он и был поклонником прекрасного пола, что без сожаления откажется от самой прекрасной из дочерей Евы, если только ему удастся выйти из этого затруднительного положения.
— Сэр, — сказал он, — вы, кажется, дворянин, поэтому нет никаких оснований скрывать от вас, что я тоже принадлежу к этому сословию.
— А может быть, к более высокому? — спросил Эверард.
— Дворянин, — возразил Карл, — звание, включающее всех, кто имеет право носить герб. Герцог, лорд, принц — тоже дворянин, а если он в несчастье, как я, то должен быть рад, что к нему применили это общее понятие.
— Сэр, — возразил Эверард, — я не собираюсь вырывать у вас признание, которое может стать роковым для вашей безопасности. Не мое дело арестовать частное лицо, если превратные взгляды на патриотический долг привели его к ошибкам, заслуживающим скорее сожаления здравомыслящего человека, нежели наказания. Но если виновники гражданской войны и разорения родины вносят бесчестие и горе в лоно семей, если они до того распущенны, что оскорбляют гостеприимную кровлю, которая приютила их и спасла от возмездия за преступления против общества, не ужели вы думаете, милорд, что мы будем это терпеть?
— Если вы поставили себе целью поссориться со мной, — сказал принц, — скажите это прямо, как дворянин. Вы, несомненно, вооружены лучше, чем я, но это преимущество не заставит меня бежать от человека, когда он нападает на меня один. Если, напротив, вы хотите объясниться разумно, я скажу вам спокойно, что не подозреваю, на какую обиду вы намекаете, и не понимаю, почему вы величаете меня милордом.
— Стало быть, вы отрицаете, что вы — лорд Уилмот? — спросил Эверард.
— Я могу отрицать это со спокойной совестью.
— Быть может, вы предпочитаете, чтобы вас величали графом Рочестером? Ходят слухи, что вы из честолюбия добивались от шотландского короля грамоты на такой титул.
— Не лорд я и не граф, клянусь вам спасением моей христианской души. Имя мое…
— Не унижайте себя ненужной ложью, милорд, не лгите частному лицу, которое, обещаю вам, не призовет власти на помощь своей доброй шпаге, если найдет нужным пустить ее в ход. Взгляните на это кольцо: можете ли вы теперь отрицать, что вы лорд Уилмот?
Вынув из кошелька кольцо, он подал его переодетому принцу, и Карл сразу же узнал в нем тот самый перстень, что он бросил в кувшин у источника, неосторожно поддавшись искушению поухаживать за красивой девушкой, которую он случайно испугал, и подарить ей хорошенькую безделушку.
— Я знаю это кольцо, — сказал он, — оно принадлежало мне. Но я не понимаю, почему оно доказывает, что я — лорд Уилмот, и должен заявить, что оно лжесвидетельствует против меня.
— Сейчас вы убедитесь, что я пряв, — ответил Эверард и, взяв кольцо, нажал пружинку, искусно скрытую в оправе; камень отошел в сторону, и внутри оказался изящно гравированный вензель лорда Уилмота с короной. — Что вы теперь скажете, сэр?
— Что вероятность еще не доказательство, — ответил принц, — здесь нет ничего такого, чего нельзя объяснить очень просто. Я — сын шотландского дворянина, смертельно раненного и взятого в плен в сражении при Вустере. Когда отец прощался со мной и велел мне бежать, он отдал мне свои последние драгоценности, и в том числе это кольцо. Я слышал от него, что когда-то в Шотландии он менялся кольцами с лордом Уилмотом, но не знал секрета, который вы мне открыли.
Здесь необходимо сказать, что Карл говорил правду; он не отдал бы кольца так просто, если бы знал, что его легко опознать. Помолчав немного, он продолжал:
— Еще раз повторяю, сэр, я открыл вам многое, от чего зависит моя безопасность; если вы благородный человек, вы отпустите меня, и, может быть, когда-нибудь я отплачу вам за это добром. Если же вы собираетесь меня арестовать, арестуйте здесь же, но берегитесь: дальше я с вами не пойду и следовать за мною не позволю. Если вы меня отпустите, я буду вам благодарен; если нет — беритесь за оружие.
— Молодой человек, — сказал полковник Эверард, — вы внушили мне сомнение в том, действительно ли вы тот распущенный юнец-дворянин, за которого я вас принял, но так как вы говорите, что ваши семьи были очень близки, я не сомневаюсь что вы прошли школу разврата, где Уилмот и Вильерс — наставники, а их обожаемый государь — самый способный ученик. Ваше поведение в Вудстоке, где вы отблагодарили за гостеприимство этой семьи тем, что задумали нанести смертельную рану ее чести, доказало, что вы тоже способный питомец этой школы.
Я хотел только предостеречь вас на этот счет, и пеняйте на себя, если к предупреждению я добавлю наказание.
— Предостеречь меня, сэр? — с возмущением воскликнул принц. — Наказание? Вы слишком смело испытываете мое терпение и поплатитесь за это! Обнажайте шпагу, сэр!
С этими словами он схватился за свою.
— Моя религия, — сказал Эверард, — запрещает мне необдуманно проливать кровь. Идите домой, сэр, будьте благоразумны, слушайтесь советов чести и осторожности. Уважайте честь семьи Ли и знайте, что у нее есть близкий человек, тесно с ней связанный, который сурово взыщет с вас за ваши проступки.
— Ax, вот что! — сказал принц с презрительной усмешкой. — Теперь я вижу, в чем дело: перед нами наш круглоголовый полковник, наш кузен-пуританин, перед нами — знаток библии и законов морали, над которым Алиса Ли потешается от всего сердца. Если ваша религия, сэр, запрещает вам дать удовлетворение дворянину, она должна была бы также запретить вам оскорблять его.
Страсти противников разгорелись не на шутку.
Они выхватили шпаги из ножен и начали сражаться, причем полковник отказался от преимущества, которое мог бы иметь, если бы пустил в ход свои пистолеты. Сделай кто-нибудь из них неосторожный выпад или поскользнись в тот момент, это могло изменить судьбы Британии, но поединок был прерван появлением третьего лица.
Глава XXV
Постойте! Жезл свой бросил государь.
«Ричард II»note 51
Оба противника, которых мы оставили в конце предыдущей главы, когда они схватились в поединке, сделали несколько взаимных выпадов с одинаковой ловкостью и отвагой. Карл так часто бывал в боях, ему столько раз приходилось сражаться и терпеть поражения во время гражданской войны, что для него было не внове оказаться перед необходимостью собственной рукой защищать свою жизнь, а Эверард отличался как личной храбростью, так и другими качествами военачальника. Но появление третьего лица предотвратило трагический исход поединка, в котором торжество любого из участников заставило бы его по многим причинам пожалеть о своей победе.
То был сам старый баронет, ехавший верхом на пони, потому что война и реквизиции лишили его возможности разъезжать на более достойном коне. Он быстро спешился, стал между противниками и под страхом смерти приказал им остановиться. Едва окинув их взглядом, он понял, с кем имеет дело, и спросил:
— Уж не демоны ли Вудстока, о которых толкует народ, овладели вами обоими, что вы нападаете друг на друга в пределах королевского парка? Позвольте мне сказать вам, что пока старый Генри Ли в Вудстоке, неприкосновенность парка будет соблюдаться так же, как если бы король был на троне. Никто не должен здесь драться на дуэли, кроме оленей, когда им приходит пора. Шпаги в ножны! Иначе я вмешаюсь третьим и, наверно, окажусь дьяволом пострашнее вас обоих! Как говорит Уил!
Тебя я с вертелом твоим
Так трахну, что подумаешь: из ада
Сам черт пришел.note 52
Противники опустили оружие, но стояли, мрачно глядя друг на друга, как бывает в тех случаях, когда каждый, не желая показать, что он больше другого стремился к примирению, не склонен первый вложить шпагу в ножны.
— Сейчас же уберите оружие, джентльмены, — сказал баронет еще более повелительным тоном, — или вам придется иметь дело со мной! Счастье ваше, что времена изменились. В старину ваша дерзость стоила бы каждому из вас правой руки, или вам пришлось бы заплатить немалую сумму денег. Племянник, если вы не хотите рассориться со мной навсегда, я приказываю вам вложить шпагу в ножны. Мистер Кернегай, вы мой гость. Прошу вас, не оскорбляйте меня, не стойте с обнаженной шпагой там, где я обязан следить за тем, чтобы соблюдался мир.
— Повинуюсь вам, сэр Генри, — сказал король, вкладывая шпагу в ножны. — Я, право, не совсем понимаю, почему этот джентльмен на меня напал. Уверяю вас, никто более меня не уважает особу короля и его привилегии, — хотя преданность теперь не слишком в моде.
— Мы найдем такое место для поединка, сэр, — возразил Эверард, — где он не будет оскорблением ни для личности короля, ни для его привилегий.
— Вряд ли, сэр, — заметил Карл, не упуская случая сострить, — мне кажется, у короля так мало сторонников, что если он потеряет самого ничтожного из них, это принесет ему некоторый ущерб. Но я пойду на этот риск и встречусь с вами в любом месте, откуда бедный кавалер сможет уйти безопасно, если ему повезет в поединке.
Первой мыслью сэра Генри Ли была мысль об охране привилегий королевского поместья; теперь он стал думать о безопасности своего племянника и юного роялиста, за которого он принимал короля.
— Джентльмены, — сказал он, — я требую, чтобы этой ссоре был положен конец. Племянник Маркем, вот как ты благодаришь меня за то, что я по твоему настоянию согласился вернуться в Вудсток: ты пользуешься удобным случаем, чтобы перерезать горло моему гостю?
— Если бы вы знали его намерения, как знаю я… — начал было Маркем, но осекся, понимая, что он только рассердит своего дядю, а не убедит его, так как все, что он мог сказать о видах Кернегая на Алису, можно было приписать его собственным ревнивым подозрениям. Он потупил глаза и замолчал.
— Ну, а вы, мистер Кернегай, — сказал сэр Генри, — можете вы объяснить мне, почему вы хотите лишить жизни этого молодого человека? Хотя он, к несчастью, забыл свою преданность и долг по отношению к королю, я все же питаю некоторую привязанность к моему племяннику.
— Я не знал, что этот джентльмен имеет честь быть вашим племянником; это, конечно, защитило бы его от моей шпаги, — ответил Кернегай. — Но ссору затеял он, и я не могу понять почему — может быть, из-за различия наших политических убеждений?
— Вы знаете, что это совсем не так! — вскричал Эверард. — Ведь я заявил, что вам как беглому роялисту нечего меня бояться, а последние ваши слова доказали, что вы догадались о моем родстве с сэром Генри. Но это, право, не имеет значения. Я унизил бы себя, если бы использовал родство как средство защиты от вас или от кого-либо другого.
Пока они спорили таким образом, не открывая действительной причины ссоры, сэр Генри смотрел то на того, то на другого с видом миротворца и наконец воскликнул:
— Да, это все необычайно странно!
Вы не из кубка ли Цирцеи пили?
note 53
Послушайте, молодые люди, позвольте старику быть вашим третейским судьей! Я знаю толк в таких делах.
Зерно раздора не больше комариного носа, и на моей памяти было случаев пятьдесят, когда, как говорит Уил:
На поле боя встретившись, они
Мечи скрестили смело в поединке,
а после поединка никто не мог вспомнить, из-за чего они поссорились. Да что! Тут достаточно пустяка: не посторонился, на ходу задел плечом, сказал необдуманное слово, не так понял жест… Забудьте причину ссоры, какова бы она ни была. Довольно, вы уже скрестили оружие и хотя должны вложить в ножны шпаги, не обагрив их кровью, это не по вашей вине, а по приказу старшего — человека, наделенного властью. На Мальте до тонкости разбираются во всех правилах дуэлей; там люди, начавшие поединок, должны остановиться по приказу рыцаря, или священника, или дамы, и, если ссора прервана таким образом, она считается законченной с честью и не должна возобновляться. Племянник, я думаю, ты не можешь питать неприязни к этому юному джентльмену из-за того, что он сражался за короля. Послушай доброго совета, Маркем, ты знаешь, я не злопамятен, хотя у меня есть основание сердиться на тебя.
Подай этому молодому человеку руку в знак дружбы, и пойдемте все трое в замок выпить по бокалу вина за вашу мировую.
Маркем Эверард не мог устоять против такой любезности со стороны своего дяди. Он подозревал, правда, не без основания, что причиной ее было не только возрождение прежней симпатии: вероятно, дядя, проявляя к нему такое внимание, надеялся если не заручиться его помощью в сокрытии беглого роялиста, то по крайней мере побудить его не вмешиваться в это дело. Он чувствовал, что попал в неловкое положение и может внушить подозрения своим единомышленникам, если будет общаться с человеком, укрывающим подобных гостей, пусть даже и с близким родственником. Но, с другой стороны, он считал, что у него достаточно заслуг перед республикой и что ему не страшны никакие происки завистников.
И в самом деле, хотя гражданская война внесла раздор во многие семьи и в каждую по-своему, однако когда она, казалось, кончилась победой республиканцев, бешеная политическая ненависть начала стихать и прежние родственные и дружеские связи стали, по крайней мере отчасти, восстанавливаться. Многие противники мирились, и такие люди, как Эверард, принадлежавшие к победившей партии, нередко старались покровительствовать своим преследуемым родственникам.
Все это мгновенно пронеслось в голове Эверарда вместе с мыслью о том, что он опять будет часто видеться с Алисой Ли и получит возможность всегда защитить ее от оскорблений или обид; он подал руку мнимому шотландскому пажу, заявив, что, со своей стороны, готов забыть причину ссоры или, скорее, считать ее плодом недоразумения и предложить мистеру Кернегаю такую дружбу, какая возможна между честными людьми противоположных политических убеждений.
Не в силах подавить чувство собственного достоинства, которое ему из благоразумия следовало бы забыть, Луи Кернегай в ответ низко поклонился, но не принял протянутой Эверардом руки.
— Мне не нужно, — сказал он, — никаких усилий, чтобы забыть причину ссоры, потому что я так и не смог ее понять; но я не испугался гнева этого джентльмена и теперь охотно приму расположение, которым он готов меня почтить, и не откажу ему в своем.
Эверард с улыбкой опустил руку и поклонился в ответ на поклон пажа; холодный отклик на его изъявление дружбы он объяснил гордым и раздражительным нравом юного шотландца и тем, что жизненный опыт до сих пор еще не рассеял укоренившихся в нем преувеличенных понятий о фамильной чести и собственном достоинстве.
Сэр Генри Ли, обрадованный окончанием ссоры, которое он приписал своему властному вмешательству, и довольный приятной возможностью возобновить отношения с племянником — несмотря на политические разногласия, он питал к нему более теплые чувства, чем сам, быть может, отдавал себе в том отчет, — сказал примирительным тоном:
— Только не огорчайтесь, молодые джентльмены.
Уверяю вас, мне самому тяжело было разнимать вас, видя, как отважно вы стали в позицию, и все из благородной любви к чести, без всяких злонамеренных или кровожадных помыслов. Право, если бы не мои обязанности королевского лесничего и не моя торжественная клятва исполнять их, то вместо того, чтобы останавливать вас, я охотнее сам стал бы судьей вашего поединка… Но ссора кончена, значит, она забыта, и ваша стычка не должна иметь других последствий, кроме аппетита, который у вас, наверно, разыгрался.
С этими словами он тронул своего пони и кратчайшей дорогой с торжеством направился к замку. Его ноги почти касались земли, носками он упирался в стремена; колени были плотно прижаты к седлу, пятки вывернуты наружу и, насколько возможно, опущены, корпус он держал совершенно прямо, поводья были по всем правилам зажаты в левой руке, хлыст в правой направлен по диагонали к левому уху лошади: посмотреть на него, так это был настоящий мастер верховой езды, достойный оседлать самого Буцефала. Его молодые спутники, шедшие с обеих сторон, словно конюхи, едва могли подавить улыбку при виде безупречно правильной, классической посадки баронета, совсем не подходящей к дикому виду низкорослого пони с косматой шкурой, длинными хвостом и гривой, с быстрыми глазами, горевшими, как раскаленные угли, из-под густой челки, падавшей на короткую морду. Если у читателя есть книга о верховой езде герцога Ньюкасла (splendida moles! note 54), он получит некоторое представление о фигуре доброго баронета, мысленно посадив одного из изображенных там изящных мастеров этого искусства на уэльского или эксмурского пони во всей его дикой простоте, не выхоленного и не объезженного; при этом смешное впечатление еще усиливается из-за контраста между ростом лошади и ростом всадника.
Вероятно, баронет заметил их удивление, потому что, едва они отъехали от места происшествия, он сказал:
— Хоть Пикси и мал, он ретив, джентльмены, — здесь он заставил самого Пикси прыжком подтвердить его слова, — ростом невелик, но с норовом! Я, правда, великоват для всадника-гнома (баронет был ростом выше шести футов); а если бы не это, сидя на нем, я мог бы напомнить короля фей, как его описывает Майк Дрейтон:
На уховертку он вскочил,
Пришпорил, круто осадил
И тотчас вновь разгорячил,
Хлестнув, что было силы.
Летел, как вихрь, кричал ей: «стоп!»,
Шел рысью, поднимал в галоп,
Кружился, прыгал, пел «гоп-гоп!» —
Так был он полон пыла.
— Мой старый дружок Пикси! — сказал Эверард, потрепав пони по холке. — Я рад, что он пережил все эти бурные дни. Пикси, должно быть, уже за двадцать, сэр Генри?
— За двадцать, конечно. Да, племянник, война — это ураган над полем, она щадит только то, что и беречь не к чему. Старый Пикси и его хозяин пережили немало молодцов и добрых коней, хотя сами уж не многого стоят. Но, как говорит Уил, и старик может на что-нибудь пригодиться. Вот и мы с Пикси пока еще живы.
С этими словами он опять заставил Пикси продемонстрировать остатки былой ретивости.
— Все еще живы? — повторил молодой шотландец, продолжая фразу, не досказанную достойным баронетом. — Ну да, все еще живете, чтобы
Пленять искусством верховой езды.
Эверард покраснел, почувствовав в этих словах насмешку, но его дядя ничего не заметил; простодушное тщеславие баронета не позволило ему усомниться в искренности комплимента.
— Так и вы заметили? — сказал он. — Во времена короля Иакова я в самом деле участвовал в турнирах, и тогда вы могли бы сказать, что был
Там юный Гарри с поднятым забралом.
А видеть старого Гарри, тут уж… — Баронет помолчал, как застенчивый человек, собирающийся сострить. — Увидеть старого Гарри.., все равно что увидеть дьявола. Понимаете, мистер Кернегай, дьявол, знаете ли, мой тезка.., ха! ха! ха! Племянник Эверард, я надеюсь, твое благочестие не испугается невинной шутки?
Он был так восхищен одобрением своих спутников, что продекламировал весь знаменитый отрывок, и, наконец, предложил всему нынешнему поколению поэтов — Донну, Каули, Уоллеру и всем прочим — сложить вместе свои таланты, чтобы получилась хоть одна десятая часть гения старика Уила.
— Да ведь говорят, что среди нас есть его потомок — сэр Уильям Давенант, — сказал Луи Кернегай, — и многие считают, что он не уступает Шекспиру.
— Как! — воскликнул сэр Генри. — Уил Давенант, которого я знавал на Севере, офицер, служивший под начальством маркиза Ньюкасла во время осады Гулля? Ну что ж, он был честный роялист и писал неплохие стишки; но как он попал в родню к Уилу Шекспиру, желал бы я знать?
— Да вот как, — ответил юный шотландец, — самым верным способом, как водится спокон веку, если только Давенант говорит правду. Кажется, его мать была хорошенькая веселая толстушка, хозяйка гостиницы между Стрэтфордом и Лондоном, где Уил Шекспир часто останавливался по пути на родину; вот они и подружились и стали кумовьями, как говорят у нас в Шотландии: Уил Шекспир стал крестным отцом Уила Давенанта; но младший Уил не довольствуется этим духовным родством и предъявляет некоторые претензии на кровное родство, — утверждает, что его мать была большой поклонницей остроумия и ее любезность по отношению к гениальным людям не знала границ. [Эту сплетню можно найти у комментаторов Шекспира.