Ну это ладно. А с какой стати он, Пашка, должен убивать безоружных и беззащитных людей, виноватых перед Пашкой только в том, что они мусульмане, что не хотят они просто-напросто жить так, как живем мы в своей стране, такой же непонятной для них, как и Афган для нас. Ну не хотят они этих заводов, колхозов, партии н Ленина. У них есть своя партия и свой Ленин - Аллах. Он для них - ум, честь и совесть, он им указывает, как жить и что делать. Почему же Пашка и другие пацаны должны вбивать в головы правоверных, что в этом-то они и не правы?!
Пашка ушел с "блока" ни на что не рассчитывая, понимая, что он- отрезанный ломоть, и к какому бы берегу он не прибился, везде ему крышка. Но последнее, что умирает в человеке - это надежда. И Пашка брел в неведомое своей судьбы.
Пашка побрел к зеленке, из которой пахнуло прохладой, он раздвинул кусты густого заброшенного виноградника, давно уже одичавшего. Цикады, умолкнувшие было, быстро привыкли к присутствию человека и вновь застрекотали. Пашка быстро нашел влажные камни, перевернул их и припал наждачным, пересохшим ртом к еле видному ручейку. Пил долго, отдыхал в благодатной тени и вновь приникал к воде. Потом носовым платком начал впитывать воду и аккуратно выжимал ее в узкое горлышко фляжки, пока она не наполнилась до краев, и вода обильно смочила чехол. Пашка забыл об осторожности и ушел от ручья, забыв на камнях свой автомат. Шумно продрался сквозь лопушистую листву и вышел на дорогу, но тут же кинулся назад. К зеленке стремительно несся небольшой отряд всадников. Пашка метнулся к ручью. Мгновенно в нем проснулась звериная осторожность. Он подбежал к камню, схватил автомат, на ходу поправил перевернутые камни, присыпал их пылью и листвой, припорошил вмятины на земле и, прорвав зеленку, с противоположной от всадников стороны, побежал к близким холмам. Среди множества расщелин, морщинивших вековые камни, Пашка быстро нашел ту, которая могла надежно скрыть его от человеческих глаз. Это был очень узкий вход в колодец-кяриз, тоннели которого раскинулись на многие километры. По этим подземным руслам в дни весеннего таяния снегов мчались бурные мутные потоки талой воды, питая влагой скудную афганскую землю. Этой влаги было достаточно, чтобы вырастить великолепный урожай винограда, но только не сейчас, когда бушевала война. Пашка протиснулся между острыми камнями в просторную пещеру, насыщенную влагой, в полной темноте очень громко хлюпались капли о скользкое дно пещеры. Пашка осторожно пошел вперед, держась левой рукой за осклизлую стену, а правую держал перед собой, чтобы не ткнуться головой в скалу. Над головой что-то противно прошуршало. Пашка инстинктивно пригнулся, уже понимая, что это всего-навсего летучая мышь, выпрямился и пошел дальше. Так он шел долго. Временами тусклый свет, проникающий через трещины, освещал сырость пещеры, и Пашка смелее шагал все вперед и вперед. Наверняка где-то есть выход, а где и куда он выходит, это не имело значения. Вскоре Пашка устал. Сказывались бессонные сутки. Захотелось есть. Кое-что было у Пашки в вещмешке, но сразу уничтожить пищу он не решился, кто его знает, сколько еще бродить в одиночестве. Пашка присел на чуть сухой камень. Нащупал в кармане пачку сигарет, выудил мастырку и закурил. Привычно зашумело в голове, и Пашка отдался знакомому чувству, погружаясь в эйфорию. Сполз Пашка на прокисшие камни и уснул.
Снится Пашке, что сидит он на большом бревне в березовой роще неподалеку от халимовой лачуги. Вокруг березы длинные, тонкие, чистые такие, только макушки у них корчатся в прозрачном солнечном пламени. Ветки низко свисают, под легким ветерком траву метут. Небо голубое-голубое, совсем прозрачные облака пролетают, а может, это и дым от березок. Покрутил головой Пашка. Вроде бы все хорошо вокруг, но что-то тревожит, не дает расслабиться, отдохнуть. Увидел Пашка, как на полянку выходят люди и рассаживаются в круг, на Пашку внимания не обращают. Присмотрелся внимательнее Пашка и видит, что сидят перед ним те, кого он хорошо знал в Афгане. Только вот погибли они давно. Вот прапорщик Белов бутылку водки открывает. Голова и грудь у него в кровище, не засохшей, а свежей, даже капли стекают на руки и в стакан, который держит капитан Вощанюк. Пашка узнал капитана по разорванному телу, половины которого как-то неловко сидели друг на друге. И всех остальных узнал Пашка. Стыдно вдруг стало Пашке, что сидит он вот тут, вроде как предал всех, ушел от них, да и теперь сидит, прячется, не предупреждает, что пожар скоро может быть, вон уже и середина березок чернеет. Встал Пашка с бревна и не может шагу шагнуть, не знает, как его примут. Посмотрел на него прапорщик Белов мертвыми глазами, кивнул головой:
- Ладно, Пашка, чего там, иди, садись с нами. Все равно скоро с нами будешь...
Страшно стало Пашке, шагнул он было к кругу, дернулся всем телом и проснулся. Понял Пашка - быть ему убитому. Встряхнулся Пашка, попытался отогнать от себя неприятное сновидение. Припал к ручью, напился холодной воды и побрел дальше. Странно, чувство вины, что испытывал во сне, ушло совсем. Постепенно уходил страх перед смертью, хотя знал Пашка, что она близка, близка и неизбежна.
Вскоре Пашка нащупал в стене ответвление и пошел по нему. Забрезжил впереди рассеянный свет, и Пашка вышел к узкой трещине, за которой были видны все те же горы. Пашка протиснулся сквозь нее, сняв с себя мешок и бронежилет. Автомат держал стволом перед собой. Выглянул Пашка наружу. Все спокойно. Потянулся за своими вещами назад в щель и вдруг почувствовал, как на его шее оказалась веревочная петля. Не растерялся Пашка, быстро просунул руку под веревку, перевернулся на спину. Спасибо выучке Рахимбобоева. Зрачком автомата уже нащупал Пашка врага, который натягивал на себя, тянул веревку. Пашка увидел, что перед ним пацаны, еще совсем дети, вооруженные только кинжалами. Хотел было остановить убийцу, но опять-таки рахимбобоевская тренировка сказалась, уже летели пули, ломая пацанов пополам. Пашка снял с шеи веревку и в отчаянии отбросил от себя автомат. Ведь не хотел же, не хотел больше убивать. Надо было бросить оружие в кяризе. Сейчас бы сдался мальчишкам, а теперь...
Пашка даже не стал подходить к убитым, побрел уныло в долину.
Ночью, когда подходил Пашка к какому-то кишлаку, его остановил громкий окрик: "Дриш! Стой!" Пашка, устало сгорбив спину, остановился. Удар по голове опрокинул его на дорогу.
Пришел в себя Пашка рано утром. Тягучий голос муллы звал людей к намазу. Пашка попробовал встать, но туго скрученные веревкой руки и ноги только запульсировали отечной болью. Рядом с собой Пашка увидел глиняную миску, наполненную водой. Он подполз к ней и, ткнувшись лицом в посудину, по-собачьи начал лакать. Потом Пашка пополз к двери, сквозь щели он увидел только часть глинобитного дувала и ветку дерева, толстую и корявую. К дереву подошел мужик, одной рукой он легко тащил на веревке упирающегося барана. Перекинул веревку через ветку у самого ствола, одним рывком вздернул животное вверх и широченным ножом полоснул его по горлу. Баран захрипел, задергался ногами. Струи крови хлынули вниз, сразу же жадно впитывались пересохшей землей. Пашку стошнило, но все же он продолжал смотреть. Мужик ловко отсек голову барана и стал сдирать с него шкуру, выворачивая ее наружу. Потом вспорол брюхо и вынул лоснящуюся плевой требуху. Над головой уже пиршествовали собаки, злобно рыча и отгоняя друг друга. В эту хрипящую свору мужик швырнул и требуху. Собаки взвыли и кинулись раздирать ее, роняя куски в пыль и отдирая новые, кося по сторонам красными, злющими глазами. Через несколько минут все было закончено. Собаки сидели и облизывались длинными алыми языками, поглядывали на тушу, высоко вздернутую человеком. С туши стекала каплями кровь, и собаки, увидев, что человек скрылся, кинулись под дерево слизывать кровавую пыль. Самая смелая подпрыгивала вверх, пытаясь зубами впиться в манящее мясо, но только бессильно щелкала клыками и повизгивала от ярости. Ее примеру последовали и другие собаки. Опять началась свара, но теперь уже более жестокая, с дракой, с ревом, с клоками вырванной шерсти и кровавыми ранами. Пашка, не отрываясь, следил за происходящим, все это что-то сильно напоминало ему. Но что?! Внезапно драка прекратилась, собаки кинулись в разные стороны без оглядки, вскидывая высоко вверх тощие зады, прижав хвосты к животам и поскуливая. Кто-то невидимый для Пашки, что-то крикнул собакам и швырнул в них камень. И тут Пашка вспомнил, что это ему напомнило. Когда-то, сто лет назад, а вернее, в первые полгода службы, Пашка был в рейде под Газни. В самом городе они с ребятами наткнулись на опиумокурильню. Зашли туда, заплатили и предались цивилизованному курению опиума, через всяческие хитроумные приспособления. Кто-то из солдат заметил полуобнаженную женщину, стоящую у входа в комнатку. Оська сразу сообразил, кто она и почему стоит в таком вызывающем виде, он сразу бросился к ней. Дорогу ему преградил толстяк-хозяин, показывая пальцами, что за все надо платить. Оська сунул ему в руку пачку "афошек" и скаканул к женщине, вталкивая ее в многообещающий полумрак комнатки. Остальные кинулись следом за Оськой, опрокинув растерявшегося хозяина. Пашка пошел за ними. В комнате он увидел сопевшего на женщине Оську и споривших между собою солдат- никак не могущих установить очередь. Дело уже доходило до драки, когда сзади раздался окрик:
- Всем назад, выходи строиться!
Это был советский патруль, который вызвал хозяин...
Пашку вывели из лачуги. Он зажмурился от яркого света и шатнулся назад. Его чувствительно саданули под ребра стволами винтовок два сопровождающих. Повели Пашку в центр кишлака, где уже собирались люди. Неторопливо шагали седобородые старики, опираясь на палки, семенили женщины, разглядывая путь сквозь густую сетку паранджи, бежали дети визжа и крича, взмучивая пыль улицы босыми ногами. Пашку привязали веревками к дереву. Взрослые стояли в тени дувалов, не обращая внимания на пленного шурави. Пацанята тут же воспользовались этим, и в Пашку полетели камни, больно обдирая его ноги. Один угодил Пашке прямо в глаз, рассек кожу, и кровь потянулась по его лицу первыми струйками. Увернуться от камней не было никакой возможности. Пашка только зажмурил глаза, чтобы их не выбили. Установилась тишина. Пашка открыл заплывшие глаза. Спиной к нему стоял вооруженный человек, опоясанный крест-накрест ремнями, он что-то говорил жестким, хрипло-гортанным голосом. Все внимательно слушали его и только согласно кивали головами. Даже детишки посерьезнели и с восхищением следили за скупыми жестами говорящего человека. Пашка мучительно пытался поймать, уловить знакомые слова, чтобы расшифровать смысл сказанного, хотя и так было понятно, что говорят о нем, и что ничего хорошего это ему не сулит.
Когда говоривший умолк, на площадь вынесли два трупа. Пашка сразу узнал в них тех двух пацанов, которые пытались его заарканить, и которых он убил. Рядом с трупами бросили Пашкин автомат.
К Пашке подошли двое. Тот, который говорил, ударил Пашку кулаком в лицо и что-то прокричал. Другой, молоденький, худенький быстро и легко перевел на чистый русский язык, с небольшим акцентом:
- Твоя работа?
Пашка, не удивившись родной речи, кивнул головой. А какая разница, его или не его рук дело? Конец-то все равно один.
- Тогда тебя расстреляют или зарежут,- самостоятельно сказал переводчик.
Пашка криво ухмыльнулся окровавленными губами. Вооруженный опять подскочил к Пашке, ткнул кулаком в живот и, разъярясь, начал молотить Пашку увесистыми ударами в лицо, в грудь, в живот. Пашка захлебнулся кровью, закашлялся, сплюнул выбитые зубы и ударил ногой в пах налетавшего на него человека. Удар оказался не сильным, но от неожиданности нападавший упал. Потом он вскочил, завизжал страшно и опять кинулся на Пашку. Дальше Пашка ничего уже не помнил, очнулся в знакомой каморке. Все тело ныло, рваные раны саднили и кровоточили, голова кружилась, тошнило, хотелось пить. Пашка приоткрыл больные веки и увидел сидящего перед ним переводчика. Тот увидел, что Пашка открыл глаза, наклонился к нему и начал тоненькой струйкой лить воду из медного кувшина Пашке на голову. Пашка жадным ртом ловил холодные струйки, и силы постепенно возвращались в его избитое тело.
- Есть хочешь? - негромко спросил афганец. Пашка отказался.
- Ты откуда язык наш знаешь? - спросил он у переводчика.
- В Союзе в институте учусь. Сейчас на каникулах, - ответил тот.
- Ну ты даешь! - удивился Пашка.
- А что делать. Ведь все же знают, что я в Союзе учусь. Можно, конечно, на каникулы там остаться, но тогда здесь всю семью вырежут. Вот я и езжу сюда на лето, переводчиком у них служу, - тяжело вздохнул парень.
- А где в Союзе учишься? - поинтересовался Пашка.
- В Ставрополе...
- Где-е-е-е?! -удивленно протянул Пашка. - В педе что ли?!
- Да. А ты что, оттуда?
- Ага. С юго-западного. На Доваторцев живу... жил. Помолчали.
- Может, к твоим зайти. Записку напиши,- засуетился афганец. - Меня зовут Фарух.
- Да пошел ты, - ответил ему Пашка и замолчал, ушел в себя, замкнулся.
Фарух пытался его разговорить, но тщетно. Встал, потоптался немного и вышел из домишки, заперев за собой дверь.
Ночью налетели ураганом вертолеты, разбомбили, разнесли в клочья кишлак. Следом прошла, прочесывая, пехотная рота. Тяжело раненного Пашку отвезли в Кандагар, а оттуда в госпиталь ташкентский. Комиссовали.
Идет однажды Пашка по улице Морозова, изуродованную ногу, прикрытую джинсами, подтягивает. Вдруг мелькнуло в толпе студентов, идущих к институту, лицо такое знакомое, смуглое, нос горбинкой.
- Фарух, - выкрикнул Пашка мгновенно всплывшее имя афганца-переводчика.
Фарух оглянулся, побледнел, узнавая Пашку, и кинулся на другую сторону улицы.
- Вот дурак! - удивился Пашка.
Глава 15. Сережка
...День-тень... тень-день... День-то, конечно, есть, а вот тень... Тени, естественно, нет. А почему естественно? Да потому, что пустыня вокруг на сотни километров. Солнце желтораскаленной сковородкой пышет злобой, плюется яростными протуберанцами, пытается растопить, заживо изжарить все живое, что находится под ним, на его территории. Так оно беснуется днями, неделями, месяцами. Но человек привыкает ко всему, только целый день в голове настойчиво звенит один нудный мотивчик, на любую мелодию накладывается: "...День-тень... Тень-день...", а хочешь наоборот: "...День-день... Тень-тень..." или "...Тень-тень... день-день". Нудно? А что еще делать? Пост в песках, наверное, выдумала святая инквизиция. Вроде бы и не лишают жизни человека, а он сам доходит "до ручки". Что такое пост в песках? Да то же самое, что "блок" в горах. Это ямы в песке, края которой политы водой, чтобы песок не стекал вниз, не заставлял работать под солнцем. Достаточно сказать, что куриное яйцо, сунутое в песок, через три минуты спекается насквозь. Ребята сами эксперимент проводили. Где, какими способами достали этот дефицит, одно-единственное яйцо, никому неведомо. Да это и не важно. Важен результат опыта - подтверждение эмпирических размышлений, расчетов. Ну, ладно, хватит о яйце.
Так вот, над окопами натягиваются брезентовые пологи, получается нечто вроде палаток. А вот и тень! Так подумает непосвященный. Правильно, тень. ...День- тень... Но все дело в том, что в этой тени можно запросто "коня двинуть", "копыта отбросить", "сандалии загнуть", как угодно можно назвать, а смысл один, от духоты и застоявшегося воздуха не только сознание, но и жизнь свою разъединственную потерять можно. Лучше уж под лучами Ярила находиться. Поэтому пологи эти самые днем скатывают, и лежат они серо-белыми бледными толстыми колбасами, вбирают в себя жар адов, чтобы потом отдать его людям ночью.
Ночами здесь прохладно, ведь перепад дневной и ночной температуры достигает ни много ни мало тридцати градусов. И костерок ночью не разложишь, не погреешься у огонька. Война все-таки. Есть и другая беда. Стоит только полог натянуть, как под него набивается тьма-тьмущая мошкары, мелкой, противной. Откуда она на наши головы берется, не ясно. Можешь пройти под открытым небом по пустыне хоть сотни километров, встретишь редко-редко варана или там кобру какую, ну скорпиона, по-крабьи спешащего куда-то. Но ведь ни одна тварь не пролетит в тиши звенящей, кроме, конечно, орлов-стервятников, закружившихся над добычей-падалью. Кто там лежит, понятно, не узнаешь. То ли животное падшее, то ли человек погибший по какой- то из сотен причин. Знаешь только, что не ты, и это даже как-то радует. А чему еще радоваться?! Тень-день... Маловато радости сидеть здесь, в пустыне. Мошкара налетает, ну и черт с ней... Лишь бы не духи налетали. В принципе, не так уж и плохо. Еда есть, конечно, законсервированная и порошковая. Вода тоже не переводится, правда, теплая и противная, но все же... Вертушками раз в месяц, а то и реже, почту подбрасывают. Читаешь свеженькие новости, после того, как письма из дома и от друзей-подруг прочтешь. Духи редко беспокоят. Перестали караваны водить по зоне действия поста. Подобраться к нам нелегко. Заминирован радиус серьезно. И противотанковые, и противопехотные, и осветительные мины поставлены. Пулеметы по своим секторам пристреляны. Суньтесь только. Не война, а жизнь-малина! Только вот целыми днями... День-тень... Тень-день... Надоело? Мне тоже...
На посту взвод несет службу месяц-два-три, в зависимости от обстоятельств, от нас независящих. Каламбур! Слабо, да? Так ведь... ...День-тень... Тень-день... Живем, вообще-то, мирно. Солдатское, войсковое братство, а так же офицерское, прапорщицкое, сержантовское ефрейторское, рядовское, ой, что-то не так, да ладно, не важно. Главное, братство.
Вчера по рации "Маяк" поймали, по разрешению старшего лейтенанта Кулакова. Послушали о наших успехах в оказании помощи братскому афганскому народу, потом о том же самом, но нигерийскому, камбоджийскому, алжирскому, ливанскому и другим таким же братским и дружественным народам. Вывод один - готовь, дорогой Леонид Ильич, еще одну дырку, - за массированную атаку, тьфу, черт, помощь многим братским и дружественным народам Золотую Звезду Советского Союза- будут вешать. Потом немного музыки удалось послушать. Грустный голос Челентано грустно пел: "Пай, пай, пай, пай, пай..." Не знаю, о чем, но приятно. Леха Сироткин, наш радист, тумблером щелкнул, и нас обласкал родной голос комбата матом за то, что связи с нами нет. Леха соврал, что мелким ремонтом занимался - и даже не покраснел. Удивительно, да?! На следующий день у меня в голове вместо песенки про день и тень "пай, пай" крутилось. К вечеру, правда, на этот же мотивчик тень и день замечательно улеглись, а я даже и не заметил. Так и завалился спать.
В два часа ночи растолкал меня сержант, пора заступать на пост. Лихо! Заступать на пост на посту. Как там, масло масляное. Ага, точно. Теперь моя очередь четыре часа, вылупившись сонными глазами, воспаленными от песка, глазеть по сторонам, ждать с моря погоды.
Далеко от поста взвились вверх веером яркие шары осветительной ракеты. Ого, мой сектор. Тревогу поднимать не буду. Сами подскочат. Жму на курок РПК, слегка вожу стволом, чтобы пошире захватить в свинцовое русло пулеметной реки возможного врага. Хрен его знает, что там. Может, варан-баран залез на минное поле? Бывает и так. Значит, как только разлюбимое солнышко морду свою из-за холмов-барханов высунет, пойдешь, друг ситцевый, новые мины ставить. На твоем дежурстве взрыв произошел, тебе и ликвидировать последствия.
О, все уже на местах. А там тишина. Кулаков наш в бинокль пытается что-то рассмотреть. Ничего не увидит - это как пить дать! Точно, не увидел. Сейчас прикажет еще популять. Я же говорил! Пальнем, что уж там!
Снова трассеры режут темень, хлещут ее гадину, раздирают яркими стежками-точками. Хорош, хватит.
Ну вот, дежурство быстрее пойдет. Минут сорок у тишины вырвал.
Ой, что это? Кто это? Слышу топот ног, чье-то неровное дыхание приближается к нам. Ясно, что не наши. Вот они все, дрыхнут опять. Дыхание приближается. В бинокль вижу приближающееся пятно. Стрельнуть? Нет, подожду еще. Верблюд! А может за ним кто-то есть? Бью по животному короткой очередью. Верблюд отскакивает назад, задирает вверх ноги и валится на песок.
Бежим к верблюду со старлеем. На верблюде уздечка, седло, мешки свисают, набитые чем-то. Но самое главное то, что из чехла седельного ствол АКМ торчит. Значит, все же духи пытались прорваться. Все, до утра тревога. Ждать будем нападения.
Вон уже полосочка света заяснилась. Скоро узнаем, что и как.
Не знаю, духи это или нет, но среди убитых, подорванных на мине, есть три женщины и два ребенка, а также один мужчина. Видимо, шли ночью, старались сделать большой переход по холодку, а оно, видишь, как получилось, нарвались на заградительные мины. Да какие они к черту духи, если даже оружие из чехлов не вытащили. Значит, ничего о нашем посту не знали. Небогатый караванчик был. Два верблюда и один ослик, груженные мешками с тряпьем. На одном верблюде, который первым подорвался, дети спали в мешках. Вот они, лежат на разодранном взрывом животном. Не повезло малышам. А вот следы кровавые, бусинками раскатились по пыли, ведут куда-то дальше в пустыню, хоть к черту на кулички, лишь бы от шурави подальше. Правильно, чего тут делать. Интересно, кто ушел? Мужик. Точно. Вон один его тапочек валяется, весь в засохшей корке крови. Видимо, ноги осколками посекло. Ушел. Молодец. Живее будет, не знаю - здоровее ли.
Ух ты, одна женщина еще живая. Петька Ефимов, наш медбрат, над ней кружится. Да, здорово ей живот рассекло, все кишки наружу, а дышит, надо же. Правильно, в тень ее надо, скоро парилка начнется... День... тень...
Отнесли женщину на пост, а я остался. Теперь мины нужно установить. Так, противопехотная есть. Для верности еще одну рядышком прилепим, проявим хитрость солдатскую. Теперь парочку сигнальных воткнуть и все. Готово. А солнце-то какое! Сколько же я проводился? Часа три, не меньше.
На посту уже позавтракали и мне оставили. Спасибо. Перловочка и рыбка, очень вкусная, называется "Минтай в масле". Каждые полгода меню меняется. Вначале был "Минтай в масле", вторые полгода "Минтай я томате". Теперь снова "Минтай в масле" - значит, скоро уже полтора годика, как я фосфором организм свой на всю жизнь, снабжаю. Вот как только подойдет очередь рыбки с томатиком, значит, не за горами и дембель-батюшка.
День тянется и тянется, долго... День... тень... Раненая женщина все никак не умирает. Петька замучался с ней. Бесконечно колет ей промедол, промывает рану, смачивает губы мокрым тампоном, отгоняет мошек. Теперь спит рядом с нейсморило мужика.
Наш командир связывался с полком, просил помощи - вывезти вертолетом раненую. Ему ответили недоуменными матюками и посоветовали заниматься своим делом.
Теперь ждем, когда день-тень закончится или нет, ждем, когда женщина умрет. Невозможно слышать ее стоны, протяжные, страдающие, бьющие по нервам. А милое солнышко разозлилось, печет, греет нас грешных, прокопченных на всю оставшуюся жизнь.
Пить захотелось. Пить водичку здесь нужно с умом, уметь нужно. Нельзя хватать ее залпом, огромными глотками. Нужно набрать немножечко в рот, смочить небо, весь язык, а потом только проглотить, можно потом еще несколько глоточков сделать. Жажду только тогда собьешь. А если не удержался и хватанул жадно, налил полный желудок - все, пить будешь беспрестанно и никогда не напьешься. А что уж будет твориться с тобой! Врагу не пожелаю. К сожалению, испытал на себе. Думал, вытеку весь.
...Да что ж она никак не успокоится, а? Ведь с ума же сойти можно! Мошкара облепила ее со всех сторон. Марлю кровь пропитала насквозь. Мошек не сгонишь теперь, как ни старайся. Да не ори же ты, не ори. Петька, уколи ее еще разочек! Нельзя?! Итак, говорит, много колол.
В тишине, колющей перепонки, крики женщины бьют молотом по обнаженным нерпам, в мозг. Не уйти, не спрятаться от этого крика.
- ЗА-А-А-А-А-АТКНИ-И-И-ИСЬ...
Витька Свиридов хватает автомат и кидается к тенту, под которым лежит афганка. Ведь пристрелит же, пристрелит. Нельзя, Витька, ты что! Человек же. Витька дергается в моих руках, то плачет, то смеется. Дошел парень. Все, обмяк, поспокойнее будет.
...День... тень... Что-то мне не по себе... ЗАТКНИСЬ ЖЕ, Я ПРОШУ ТЕБЯ, ЗАТКНИСЬ!!! Не кричи, хватит... День... тень... Тень... день... ААААААААА!!!
* * *
- Товарищ подполковник, докладывает командир поста старший лейтенант Кулаков. У нас тут ЧП. Сержант Иваницкий на мине подорвался. Нужно срочно эвакуировать в госпиталь.
Пашка ушел с "блока" ни на что не рассчитывая, понимая, что он- отрезанный ломоть, и к какому бы берегу он не прибился, везде ему крышка. Но последнее, что умирает в человеке - это надежда. И Пашка брел в неведомое своей судьбы.
Пашка побрел к зеленке, из которой пахнуло прохладой, он раздвинул кусты густого заброшенного виноградника, давно уже одичавшего. Цикады, умолкнувшие было, быстро привыкли к присутствию человека и вновь застрекотали. Пашка быстро нашел влажные камни, перевернул их и припал наждачным, пересохшим ртом к еле видному ручейку. Пил долго, отдыхал в благодатной тени и вновь приникал к воде. Потом носовым платком начал впитывать воду и аккуратно выжимал ее в узкое горлышко фляжки, пока она не наполнилась до краев, и вода обильно смочила чехол. Пашка забыл об осторожности и ушел от ручья, забыв на камнях свой автомат. Шумно продрался сквозь лопушистую листву и вышел на дорогу, но тут же кинулся назад. К зеленке стремительно несся небольшой отряд всадников. Пашка метнулся к ручью. Мгновенно в нем проснулась звериная осторожность. Он подбежал к камню, схватил автомат, на ходу поправил перевернутые камни, присыпал их пылью и листвой, припорошил вмятины на земле и, прорвав зеленку, с противоположной от всадников стороны, побежал к близким холмам. Среди множества расщелин, морщинивших вековые камни, Пашка быстро нашел ту, которая могла надежно скрыть его от человеческих глаз. Это был очень узкий вход в колодец-кяриз, тоннели которого раскинулись на многие километры. По этим подземным руслам в дни весеннего таяния снегов мчались бурные мутные потоки талой воды, питая влагой скудную афганскую землю. Этой влаги было достаточно, чтобы вырастить великолепный урожай винограда, но только не сейчас, когда бушевала война. Пашка протиснулся между острыми камнями в просторную пещеру, насыщенную влагой, в полной темноте очень громко хлюпались капли о скользкое дно пещеры. Пашка осторожно пошел вперед, держась левой рукой за осклизлую стену, а правую держал перед собой, чтобы не ткнуться головой в скалу. Над головой что-то противно прошуршало. Пашка инстинктивно пригнулся, уже понимая, что это всего-навсего летучая мышь, выпрямился и пошел дальше. Так он шел долго. Временами тусклый свет, проникающий через трещины, освещал сырость пещеры, и Пашка смелее шагал все вперед и вперед. Наверняка где-то есть выход, а где и куда он выходит, это не имело значения. Вскоре Пашка устал. Сказывались бессонные сутки. Захотелось есть. Кое-что было у Пашки в вещмешке, но сразу уничтожить пищу он не решился, кто его знает, сколько еще бродить в одиночестве. Пашка присел на чуть сухой камень. Нащупал в кармане пачку сигарет, выудил мастырку и закурил. Привычно зашумело в голове, и Пашка отдался знакомому чувству, погружаясь в эйфорию. Сполз Пашка на прокисшие камни и уснул.
Снится Пашке, что сидит он на большом бревне в березовой роще неподалеку от халимовой лачуги. Вокруг березы длинные, тонкие, чистые такие, только макушки у них корчатся в прозрачном солнечном пламени. Ветки низко свисают, под легким ветерком траву метут. Небо голубое-голубое, совсем прозрачные облака пролетают, а может, это и дым от березок. Покрутил головой Пашка. Вроде бы все хорошо вокруг, но что-то тревожит, не дает расслабиться, отдохнуть. Увидел Пашка, как на полянку выходят люди и рассаживаются в круг, на Пашку внимания не обращают. Присмотрелся внимательнее Пашка и видит, что сидят перед ним те, кого он хорошо знал в Афгане. Только вот погибли они давно. Вот прапорщик Белов бутылку водки открывает. Голова и грудь у него в кровище, не засохшей, а свежей, даже капли стекают на руки и в стакан, который держит капитан Вощанюк. Пашка узнал капитана по разорванному телу, половины которого как-то неловко сидели друг на друге. И всех остальных узнал Пашка. Стыдно вдруг стало Пашке, что сидит он вот тут, вроде как предал всех, ушел от них, да и теперь сидит, прячется, не предупреждает, что пожар скоро может быть, вон уже и середина березок чернеет. Встал Пашка с бревна и не может шагу шагнуть, не знает, как его примут. Посмотрел на него прапорщик Белов мертвыми глазами, кивнул головой:
- Ладно, Пашка, чего там, иди, садись с нами. Все равно скоро с нами будешь...
Страшно стало Пашке, шагнул он было к кругу, дернулся всем телом и проснулся. Понял Пашка - быть ему убитому. Встряхнулся Пашка, попытался отогнать от себя неприятное сновидение. Припал к ручью, напился холодной воды и побрел дальше. Странно, чувство вины, что испытывал во сне, ушло совсем. Постепенно уходил страх перед смертью, хотя знал Пашка, что она близка, близка и неизбежна.
Вскоре Пашка нащупал в стене ответвление и пошел по нему. Забрезжил впереди рассеянный свет, и Пашка вышел к узкой трещине, за которой были видны все те же горы. Пашка протиснулся сквозь нее, сняв с себя мешок и бронежилет. Автомат держал стволом перед собой. Выглянул Пашка наружу. Все спокойно. Потянулся за своими вещами назад в щель и вдруг почувствовал, как на его шее оказалась веревочная петля. Не растерялся Пашка, быстро просунул руку под веревку, перевернулся на спину. Спасибо выучке Рахимбобоева. Зрачком автомата уже нащупал Пашка врага, который натягивал на себя, тянул веревку. Пашка увидел, что перед ним пацаны, еще совсем дети, вооруженные только кинжалами. Хотел было остановить убийцу, но опять-таки рахимбобоевская тренировка сказалась, уже летели пули, ломая пацанов пополам. Пашка снял с шеи веревку и в отчаянии отбросил от себя автомат. Ведь не хотел же, не хотел больше убивать. Надо было бросить оружие в кяризе. Сейчас бы сдался мальчишкам, а теперь...
Пашка даже не стал подходить к убитым, побрел уныло в долину.
Ночью, когда подходил Пашка к какому-то кишлаку, его остановил громкий окрик: "Дриш! Стой!" Пашка, устало сгорбив спину, остановился. Удар по голове опрокинул его на дорогу.
Пришел в себя Пашка рано утром. Тягучий голос муллы звал людей к намазу. Пашка попробовал встать, но туго скрученные веревкой руки и ноги только запульсировали отечной болью. Рядом с собой Пашка увидел глиняную миску, наполненную водой. Он подполз к ней и, ткнувшись лицом в посудину, по-собачьи начал лакать. Потом Пашка пополз к двери, сквозь щели он увидел только часть глинобитного дувала и ветку дерева, толстую и корявую. К дереву подошел мужик, одной рукой он легко тащил на веревке упирающегося барана. Перекинул веревку через ветку у самого ствола, одним рывком вздернул животное вверх и широченным ножом полоснул его по горлу. Баран захрипел, задергался ногами. Струи крови хлынули вниз, сразу же жадно впитывались пересохшей землей. Пашку стошнило, но все же он продолжал смотреть. Мужик ловко отсек голову барана и стал сдирать с него шкуру, выворачивая ее наружу. Потом вспорол брюхо и вынул лоснящуюся плевой требуху. Над головой уже пиршествовали собаки, злобно рыча и отгоняя друг друга. В эту хрипящую свору мужик швырнул и требуху. Собаки взвыли и кинулись раздирать ее, роняя куски в пыль и отдирая новые, кося по сторонам красными, злющими глазами. Через несколько минут все было закончено. Собаки сидели и облизывались длинными алыми языками, поглядывали на тушу, высоко вздернутую человеком. С туши стекала каплями кровь, и собаки, увидев, что человек скрылся, кинулись под дерево слизывать кровавую пыль. Самая смелая подпрыгивала вверх, пытаясь зубами впиться в манящее мясо, но только бессильно щелкала клыками и повизгивала от ярости. Ее примеру последовали и другие собаки. Опять началась свара, но теперь уже более жестокая, с дракой, с ревом, с клоками вырванной шерсти и кровавыми ранами. Пашка, не отрываясь, следил за происходящим, все это что-то сильно напоминало ему. Но что?! Внезапно драка прекратилась, собаки кинулись в разные стороны без оглядки, вскидывая высоко вверх тощие зады, прижав хвосты к животам и поскуливая. Кто-то невидимый для Пашки, что-то крикнул собакам и швырнул в них камень. И тут Пашка вспомнил, что это ему напомнило. Когда-то, сто лет назад, а вернее, в первые полгода службы, Пашка был в рейде под Газни. В самом городе они с ребятами наткнулись на опиумокурильню. Зашли туда, заплатили и предались цивилизованному курению опиума, через всяческие хитроумные приспособления. Кто-то из солдат заметил полуобнаженную женщину, стоящую у входа в комнатку. Оська сразу сообразил, кто она и почему стоит в таком вызывающем виде, он сразу бросился к ней. Дорогу ему преградил толстяк-хозяин, показывая пальцами, что за все надо платить. Оська сунул ему в руку пачку "афошек" и скаканул к женщине, вталкивая ее в многообещающий полумрак комнатки. Остальные кинулись следом за Оськой, опрокинув растерявшегося хозяина. Пашка пошел за ними. В комнате он увидел сопевшего на женщине Оську и споривших между собою солдат- никак не могущих установить очередь. Дело уже доходило до драки, когда сзади раздался окрик:
- Всем назад, выходи строиться!
Это был советский патруль, который вызвал хозяин...
Пашку вывели из лачуги. Он зажмурился от яркого света и шатнулся назад. Его чувствительно саданули под ребра стволами винтовок два сопровождающих. Повели Пашку в центр кишлака, где уже собирались люди. Неторопливо шагали седобородые старики, опираясь на палки, семенили женщины, разглядывая путь сквозь густую сетку паранджи, бежали дети визжа и крича, взмучивая пыль улицы босыми ногами. Пашку привязали веревками к дереву. Взрослые стояли в тени дувалов, не обращая внимания на пленного шурави. Пацанята тут же воспользовались этим, и в Пашку полетели камни, больно обдирая его ноги. Один угодил Пашке прямо в глаз, рассек кожу, и кровь потянулась по его лицу первыми струйками. Увернуться от камней не было никакой возможности. Пашка только зажмурил глаза, чтобы их не выбили. Установилась тишина. Пашка открыл заплывшие глаза. Спиной к нему стоял вооруженный человек, опоясанный крест-накрест ремнями, он что-то говорил жестким, хрипло-гортанным голосом. Все внимательно слушали его и только согласно кивали головами. Даже детишки посерьезнели и с восхищением следили за скупыми жестами говорящего человека. Пашка мучительно пытался поймать, уловить знакомые слова, чтобы расшифровать смысл сказанного, хотя и так было понятно, что говорят о нем, и что ничего хорошего это ему не сулит.
Когда говоривший умолк, на площадь вынесли два трупа. Пашка сразу узнал в них тех двух пацанов, которые пытались его заарканить, и которых он убил. Рядом с трупами бросили Пашкин автомат.
К Пашке подошли двое. Тот, который говорил, ударил Пашку кулаком в лицо и что-то прокричал. Другой, молоденький, худенький быстро и легко перевел на чистый русский язык, с небольшим акцентом:
- Твоя работа?
Пашка, не удивившись родной речи, кивнул головой. А какая разница, его или не его рук дело? Конец-то все равно один.
- Тогда тебя расстреляют или зарежут,- самостоятельно сказал переводчик.
Пашка криво ухмыльнулся окровавленными губами. Вооруженный опять подскочил к Пашке, ткнул кулаком в живот и, разъярясь, начал молотить Пашку увесистыми ударами в лицо, в грудь, в живот. Пашка захлебнулся кровью, закашлялся, сплюнул выбитые зубы и ударил ногой в пах налетавшего на него человека. Удар оказался не сильным, но от неожиданности нападавший упал. Потом он вскочил, завизжал страшно и опять кинулся на Пашку. Дальше Пашка ничего уже не помнил, очнулся в знакомой каморке. Все тело ныло, рваные раны саднили и кровоточили, голова кружилась, тошнило, хотелось пить. Пашка приоткрыл больные веки и увидел сидящего перед ним переводчика. Тот увидел, что Пашка открыл глаза, наклонился к нему и начал тоненькой струйкой лить воду из медного кувшина Пашке на голову. Пашка жадным ртом ловил холодные струйки, и силы постепенно возвращались в его избитое тело.
- Есть хочешь? - негромко спросил афганец. Пашка отказался.
- Ты откуда язык наш знаешь? - спросил он у переводчика.
- В Союзе в институте учусь. Сейчас на каникулах, - ответил тот.
- Ну ты даешь! - удивился Пашка.
- А что делать. Ведь все же знают, что я в Союзе учусь. Можно, конечно, на каникулы там остаться, но тогда здесь всю семью вырежут. Вот я и езжу сюда на лето, переводчиком у них служу, - тяжело вздохнул парень.
- А где в Союзе учишься? - поинтересовался Пашка.
- В Ставрополе...
- Где-е-е-е?! -удивленно протянул Пашка. - В педе что ли?!
- Да. А ты что, оттуда?
- Ага. С юго-западного. На Доваторцев живу... жил. Помолчали.
- Может, к твоим зайти. Записку напиши,- засуетился афганец. - Меня зовут Фарух.
- Да пошел ты, - ответил ему Пашка и замолчал, ушел в себя, замкнулся.
Фарух пытался его разговорить, но тщетно. Встал, потоптался немного и вышел из домишки, заперев за собой дверь.
Ночью налетели ураганом вертолеты, разбомбили, разнесли в клочья кишлак. Следом прошла, прочесывая, пехотная рота. Тяжело раненного Пашку отвезли в Кандагар, а оттуда в госпиталь ташкентский. Комиссовали.
Идет однажды Пашка по улице Морозова, изуродованную ногу, прикрытую джинсами, подтягивает. Вдруг мелькнуло в толпе студентов, идущих к институту, лицо такое знакомое, смуглое, нос горбинкой.
- Фарух, - выкрикнул Пашка мгновенно всплывшее имя афганца-переводчика.
Фарух оглянулся, побледнел, узнавая Пашку, и кинулся на другую сторону улицы.
- Вот дурак! - удивился Пашка.
Глава 15. Сережка
...День-тень... тень-день... День-то, конечно, есть, а вот тень... Тени, естественно, нет. А почему естественно? Да потому, что пустыня вокруг на сотни километров. Солнце желтораскаленной сковородкой пышет злобой, плюется яростными протуберанцами, пытается растопить, заживо изжарить все живое, что находится под ним, на его территории. Так оно беснуется днями, неделями, месяцами. Но человек привыкает ко всему, только целый день в голове настойчиво звенит один нудный мотивчик, на любую мелодию накладывается: "...День-тень... Тень-день...", а хочешь наоборот: "...День-день... Тень-тень..." или "...Тень-тень... день-день". Нудно? А что еще делать? Пост в песках, наверное, выдумала святая инквизиция. Вроде бы и не лишают жизни человека, а он сам доходит "до ручки". Что такое пост в песках? Да то же самое, что "блок" в горах. Это ямы в песке, края которой политы водой, чтобы песок не стекал вниз, не заставлял работать под солнцем. Достаточно сказать, что куриное яйцо, сунутое в песок, через три минуты спекается насквозь. Ребята сами эксперимент проводили. Где, какими способами достали этот дефицит, одно-единственное яйцо, никому неведомо. Да это и не важно. Важен результат опыта - подтверждение эмпирических размышлений, расчетов. Ну, ладно, хватит о яйце.
Так вот, над окопами натягиваются брезентовые пологи, получается нечто вроде палаток. А вот и тень! Так подумает непосвященный. Правильно, тень. ...День- тень... Но все дело в том, что в этой тени можно запросто "коня двинуть", "копыта отбросить", "сандалии загнуть", как угодно можно назвать, а смысл один, от духоты и застоявшегося воздуха не только сознание, но и жизнь свою разъединственную потерять можно. Лучше уж под лучами Ярила находиться. Поэтому пологи эти самые днем скатывают, и лежат они серо-белыми бледными толстыми колбасами, вбирают в себя жар адов, чтобы потом отдать его людям ночью.
Ночами здесь прохладно, ведь перепад дневной и ночной температуры достигает ни много ни мало тридцати градусов. И костерок ночью не разложишь, не погреешься у огонька. Война все-таки. Есть и другая беда. Стоит только полог натянуть, как под него набивается тьма-тьмущая мошкары, мелкой, противной. Откуда она на наши головы берется, не ясно. Можешь пройти под открытым небом по пустыне хоть сотни километров, встретишь редко-редко варана или там кобру какую, ну скорпиона, по-крабьи спешащего куда-то. Но ведь ни одна тварь не пролетит в тиши звенящей, кроме, конечно, орлов-стервятников, закружившихся над добычей-падалью. Кто там лежит, понятно, не узнаешь. То ли животное падшее, то ли человек погибший по какой- то из сотен причин. Знаешь только, что не ты, и это даже как-то радует. А чему еще радоваться?! Тень-день... Маловато радости сидеть здесь, в пустыне. Мошкара налетает, ну и черт с ней... Лишь бы не духи налетали. В принципе, не так уж и плохо. Еда есть, конечно, законсервированная и порошковая. Вода тоже не переводится, правда, теплая и противная, но все же... Вертушками раз в месяц, а то и реже, почту подбрасывают. Читаешь свеженькие новости, после того, как письма из дома и от друзей-подруг прочтешь. Духи редко беспокоят. Перестали караваны водить по зоне действия поста. Подобраться к нам нелегко. Заминирован радиус серьезно. И противотанковые, и противопехотные, и осветительные мины поставлены. Пулеметы по своим секторам пристреляны. Суньтесь только. Не война, а жизнь-малина! Только вот целыми днями... День-тень... Тень-день... Надоело? Мне тоже...
На посту взвод несет службу месяц-два-три, в зависимости от обстоятельств, от нас независящих. Каламбур! Слабо, да? Так ведь... ...День-тень... Тень-день... Живем, вообще-то, мирно. Солдатское, войсковое братство, а так же офицерское, прапорщицкое, сержантовское ефрейторское, рядовское, ой, что-то не так, да ладно, не важно. Главное, братство.
Вчера по рации "Маяк" поймали, по разрешению старшего лейтенанта Кулакова. Послушали о наших успехах в оказании помощи братскому афганскому народу, потом о том же самом, но нигерийскому, камбоджийскому, алжирскому, ливанскому и другим таким же братским и дружественным народам. Вывод один - готовь, дорогой Леонид Ильич, еще одну дырку, - за массированную атаку, тьфу, черт, помощь многим братским и дружественным народам Золотую Звезду Советского Союза- будут вешать. Потом немного музыки удалось послушать. Грустный голос Челентано грустно пел: "Пай, пай, пай, пай, пай..." Не знаю, о чем, но приятно. Леха Сироткин, наш радист, тумблером щелкнул, и нас обласкал родной голос комбата матом за то, что связи с нами нет. Леха соврал, что мелким ремонтом занимался - и даже не покраснел. Удивительно, да?! На следующий день у меня в голове вместо песенки про день и тень "пай, пай" крутилось. К вечеру, правда, на этот же мотивчик тень и день замечательно улеглись, а я даже и не заметил. Так и завалился спать.
В два часа ночи растолкал меня сержант, пора заступать на пост. Лихо! Заступать на пост на посту. Как там, масло масляное. Ага, точно. Теперь моя очередь четыре часа, вылупившись сонными глазами, воспаленными от песка, глазеть по сторонам, ждать с моря погоды.
Далеко от поста взвились вверх веером яркие шары осветительной ракеты. Ого, мой сектор. Тревогу поднимать не буду. Сами подскочат. Жму на курок РПК, слегка вожу стволом, чтобы пошире захватить в свинцовое русло пулеметной реки возможного врага. Хрен его знает, что там. Может, варан-баран залез на минное поле? Бывает и так. Значит, как только разлюбимое солнышко морду свою из-за холмов-барханов высунет, пойдешь, друг ситцевый, новые мины ставить. На твоем дежурстве взрыв произошел, тебе и ликвидировать последствия.
О, все уже на местах. А там тишина. Кулаков наш в бинокль пытается что-то рассмотреть. Ничего не увидит - это как пить дать! Точно, не увидел. Сейчас прикажет еще популять. Я же говорил! Пальнем, что уж там!
Снова трассеры режут темень, хлещут ее гадину, раздирают яркими стежками-точками. Хорош, хватит.
Ну вот, дежурство быстрее пойдет. Минут сорок у тишины вырвал.
Ой, что это? Кто это? Слышу топот ног, чье-то неровное дыхание приближается к нам. Ясно, что не наши. Вот они все, дрыхнут опять. Дыхание приближается. В бинокль вижу приближающееся пятно. Стрельнуть? Нет, подожду еще. Верблюд! А может за ним кто-то есть? Бью по животному короткой очередью. Верблюд отскакивает назад, задирает вверх ноги и валится на песок.
Бежим к верблюду со старлеем. На верблюде уздечка, седло, мешки свисают, набитые чем-то. Но самое главное то, что из чехла седельного ствол АКМ торчит. Значит, все же духи пытались прорваться. Все, до утра тревога. Ждать будем нападения.
Вон уже полосочка света заяснилась. Скоро узнаем, что и как.
Не знаю, духи это или нет, но среди убитых, подорванных на мине, есть три женщины и два ребенка, а также один мужчина. Видимо, шли ночью, старались сделать большой переход по холодку, а оно, видишь, как получилось, нарвались на заградительные мины. Да какие они к черту духи, если даже оружие из чехлов не вытащили. Значит, ничего о нашем посту не знали. Небогатый караванчик был. Два верблюда и один ослик, груженные мешками с тряпьем. На одном верблюде, который первым подорвался, дети спали в мешках. Вот они, лежат на разодранном взрывом животном. Не повезло малышам. А вот следы кровавые, бусинками раскатились по пыли, ведут куда-то дальше в пустыню, хоть к черту на кулички, лишь бы от шурави подальше. Правильно, чего тут делать. Интересно, кто ушел? Мужик. Точно. Вон один его тапочек валяется, весь в засохшей корке крови. Видимо, ноги осколками посекло. Ушел. Молодец. Живее будет, не знаю - здоровее ли.
Ух ты, одна женщина еще живая. Петька Ефимов, наш медбрат, над ней кружится. Да, здорово ей живот рассекло, все кишки наружу, а дышит, надо же. Правильно, в тень ее надо, скоро парилка начнется... День... тень...
Отнесли женщину на пост, а я остался. Теперь мины нужно установить. Так, противопехотная есть. Для верности еще одну рядышком прилепим, проявим хитрость солдатскую. Теперь парочку сигнальных воткнуть и все. Готово. А солнце-то какое! Сколько же я проводился? Часа три, не меньше.
На посту уже позавтракали и мне оставили. Спасибо. Перловочка и рыбка, очень вкусная, называется "Минтай в масле". Каждые полгода меню меняется. Вначале был "Минтай в масле", вторые полгода "Минтай я томате". Теперь снова "Минтай в масле" - значит, скоро уже полтора годика, как я фосфором организм свой на всю жизнь, снабжаю. Вот как только подойдет очередь рыбки с томатиком, значит, не за горами и дембель-батюшка.
День тянется и тянется, долго... День... тень... Раненая женщина все никак не умирает. Петька замучался с ней. Бесконечно колет ей промедол, промывает рану, смачивает губы мокрым тампоном, отгоняет мошек. Теперь спит рядом с нейсморило мужика.
Наш командир связывался с полком, просил помощи - вывезти вертолетом раненую. Ему ответили недоуменными матюками и посоветовали заниматься своим делом.
Теперь ждем, когда день-тень закончится или нет, ждем, когда женщина умрет. Невозможно слышать ее стоны, протяжные, страдающие, бьющие по нервам. А милое солнышко разозлилось, печет, греет нас грешных, прокопченных на всю оставшуюся жизнь.
Пить захотелось. Пить водичку здесь нужно с умом, уметь нужно. Нельзя хватать ее залпом, огромными глотками. Нужно набрать немножечко в рот, смочить небо, весь язык, а потом только проглотить, можно потом еще несколько глоточков сделать. Жажду только тогда собьешь. А если не удержался и хватанул жадно, налил полный желудок - все, пить будешь беспрестанно и никогда не напьешься. А что уж будет твориться с тобой! Врагу не пожелаю. К сожалению, испытал на себе. Думал, вытеку весь.
...Да что ж она никак не успокоится, а? Ведь с ума же сойти можно! Мошкара облепила ее со всех сторон. Марлю кровь пропитала насквозь. Мошек не сгонишь теперь, как ни старайся. Да не ори же ты, не ори. Петька, уколи ее еще разочек! Нельзя?! Итак, говорит, много колол.
В тишине, колющей перепонки, крики женщины бьют молотом по обнаженным нерпам, в мозг. Не уйти, не спрятаться от этого крика.
- ЗА-А-А-А-А-АТКНИ-И-И-ИСЬ...
Витька Свиридов хватает автомат и кидается к тенту, под которым лежит афганка. Ведь пристрелит же, пристрелит. Нельзя, Витька, ты что! Человек же. Витька дергается в моих руках, то плачет, то смеется. Дошел парень. Все, обмяк, поспокойнее будет.
...День... тень... Что-то мне не по себе... ЗАТКНИСЬ ЖЕ, Я ПРОШУ ТЕБЯ, ЗАТКНИСЬ!!! Не кричи, хватит... День... тень... Тень... день... ААААААААА!!!
* * *
- Товарищ подполковник, докладывает командир поста старший лейтенант Кулаков. У нас тут ЧП. Сержант Иваницкий на мине подорвался. Нужно срочно эвакуировать в госпиталь.