Смирнов Алексей Константинович. Окружившие костер

   - А-а! - восторженно затянул я. - Кто к нам пришел! Проходите, присаживайтесь, гостьей будете.
   - Здрасте, - переводя дыхание, сказала Алина. - Здрасте вам! Счастлива вас видеть! Особенно тебя, Мишенька, хукуйничек ты мой золотой! А я и не знала, что ты такой фантазер! А уж что ты такая сволочь, и подавно не знала! Значит, я с тобой спала? И сколько же раз? И как я - ничего? понравилось? Нет, это ж надо - идем мы с Толяном, болтаем, смеемся, и вдруг он мне с дрожью в голосе выпаливает, и в глаза смотрит с ужасом! Я едва не сдохла на месте! - ну вот, нате, Алину опять трясло, очередная истерика. Хукуйник потрясенно молчал и ковырял костер, он был полон неизбывным раскаянием и суеверным страхом перед языческим божеством. На Алину я старался не смотреть. Она уже не походила на женщину, не походила она и на какое-либо другое известное людям живое существо: прелестный рот в крике разверзся и стал истошно орущей пастью, пальцы с длинными хищными ноготками превратились в когти рукокрылой гадины, а фигура, для которой невозможно было сыскать достойный хвалебный эпитет, приняла настолько чудовищную позу, что с ней бессмысленно было тягаться кошмарам Босха, Дали и Хичкока.
   Лес был шокирован, смолкли даже птицы. Хукуйник стоически испил чашу до дна и не проронил ни единого слова в свое оправдание. Меня вдруг словно током ударило: ба! Так ведь не все еще потеряно! Я продолжаю! Я снова жизни полон! Ведь Толяну ничего не перепало - значит, я ненароком ему насолил! Ай да я, ай да Пушкин! Всем засветил - и ему, и Алине, и Хукуйнику - Дынкис остался. Ну, он скоро уедет, не стану трогать... А вот Толян скоро придет, он с Хукуйником потолкует иначе... я, пожалуй, - в сторону...
   Чтобы не утомлять читателя ненужным описанием маловажных деталей, я расскажу о происходившем далее вкратце. Разумеется, Толян был убит. Он был настолько подавлен, что не нашел в себе сил не то что бить Хукуйника, но даже говорить с ним, и более того - не был в состоянии даже поссориться. Потом невесть откуда появился Дынкис. Увидев его, я взял Алину и отправился с нею погулять в лес. Там я расправил орлиные крылья и предстал во всей красе. Я, послушав оскорбительные отзывы Алины о Хукуйнике, решил не тратить на него время и очернил лишь мимоходом, сказав, что на Хукуйника вовсе не следует обижаться, ибо он всего-то и есть, что недостойное обид насекомое. Дальше я взялся за Толяна и объявил о намерениях, с коими Толян пустился за Алиной в погоню. После этого подробно расспросил, о чем это она так серьезно беседовала с Дынкисом, и получил ответ, нисколько меня не удививший: как я и предполагал, Дынкис объяснился в любви. Воздев перст к пасмурному небу, я принялся растолковывать Алине, каким заблуждением было бы Дынкису верить, и выразил крайнюю озабоченность: мол, своими речами о роковых мужчинах и женщинах Дынкис вконец заморочит ей голову. В ответ на это Алина улыбнулась, повернула лицо, чуть прикрыла плечиком подбородок и поглядела на меня из-под челки кошачьими глазами - да, тот самый взгляд. Взгляд Алина подкрепила заверениями, что мне нет никакого смысла тревожиться и она не поддастся на коварные уловки. Я успокоился и перешел к собственной персоне. Я городил неслыханную чушь, уместную лишь в компании мокроротых пэтэушниц, которые явно не прочь порвать с девичеством, но не знают, как бы это невзначай не замараться грязью. Теперь я был убежден, что Алина - пусть с оговорками - но вполне могла быть причислена к особам такого сорта. Поэтому я врал и распространялся: да, поцелуи святы, и очень хорошо, что ты мне ничего не позволила там, на озере, это говорит о том, что ты... и тра-та-та, и тра-ля-ля, а сам я - человек, умудренный опытом, прекрасная пара для такой, как ты, нервной, и вообще мужик очень непростой, хотя в чем-то, конечно, и скотина. Дабы мой автопортрет выглядел правдоподобным, я вскользь отметил и некоторые свои дурные черты, с которыми делаешься еще милее и симпатичнее. Алина поддакивала, смотрела на меня из-за плечика, и в целом я остался доволен прогулкой.
   По возвращении я снова очутился в обществе Дынкиса. Подсел Хукуйник, и мы чуть ли не час без устали травили анекдоты. От смеха у меня все разболелось. Толян, обнаруживая сильнейшую неприязнь к Дынкису, вел себя невежливо: поминутно вылезал из палатки, кроил удивленную физиономию и громогласно поражался, что Дынкис еще не уехал. Он добился своего. Хоть Дынкис не подал вида, что реплики Толяна вывели его из себя, он вскоре засобирался, и мы с Хукуйником повели его на станцию (мне было неприятно, что Алина остается наедине с Толяном, но хотелось выпить, наши запасы иссякли, и я махнул рукой). По дороге Дынкис тайком от меня вручил Хукуйнику письмо для Алины - даже не письмо, а записку. Усадив Дынкиса в поезд, мы купили десять бутылок вина, две из них тут же выпили и стали это письмо читать. Вот что там было сказано:
   "Алина!
   Я не удержался и решил очень коротко написать, потому что сомневаюсь в возможности наших с тобой дальнейших разговоров. Мне хочется разве что сказать еще раз: ты совершенно не обращаешь внимания на мои уговоры и все-таки делаешь по-своему. Как знаешь. Я тебя предупредил, и если будешь вести себя по-прежнему - пропадешь. Меня ты с сегодняшнего дня больше никогда не увидишь и не услышишь. Любящий тебя
   Верзила, он же Дынкис".
   - Хорошее письмецо, - сказал я. - Черт побери, я все же уважаю этого типа. Чувствуется в нем, понимаешь, воля... и сила чувствуется. Я уверен, что он написал правду. Он больше не заговорит с нею. Обычно такие вещи пишутся именно затем, чтобы потом вернуться и воспользоваться реакцией на письмо. Трюк слабохарактерных людей. А он не из таких.
   - Сожжет она эту бумагу, - задумчиво молвил Хукуйник.
   - Пожалуй, - согласился я после паузы.
   Мы не ошиблись. Когда мы вернулись к лагерю и с поклоном отдали Алине послание, та отошла в сторонку, прочла и, как-то странно и почти незаметно улыбаясь, порвала письмо в клочья и бросила в огонь. После она шепотом призналась мне, что очень боится Дынкиса, ибо он обезоруживает ее своей железной волей. Я удивился, так как незадолго до того слышал от нее несколько другое, но не стал спорить и утешил, что я всегда рядом и уж меня ничьей железной волей не сломить.
   Новый день выдался скучный и непогожий. Мы, конечно же, все перепились заново, набрали каких-то осклизлых грибов, варили суп... Все чаще и чаще смотрела Алина в сторону Толяна, все больше я свирепел, но ничего не мог сделать. И вдруг мне представился случай...
   Вот как развивались события: Алина обнаглела. Явно желая крови, она потребовала, чтобы мы с Толяном сделали ей массаж. Массировать нужно было спину, и ничего кроме спины. Такая блажь пришла ей в голову после продолжительного лежания на той самой спине, с призывно оголенным животом. Кстати: едва она его оголила - якобы невзначай - я, уже ничего не соображая, сделал тому животу вычурный комплимент и тут же, не сумев сдержаться, жадно набросился на него и пылко припал к нему хищными устами. Алина взвизгнула, проявила неприступность честной девушки и укрылась одеялом, однако, когда непосредственная опасность миновала, одеяло оказалось ненужным. Потом мы с Толяном начали наперебой расхваливать несчастное чрево, а Алина хитро постреливала глазками и обнадеживающе улыбалась нам обоим. Но вот, не успел рассеяться первый соблазн, надвинулся второй, пострашнее. По очереди усаживались мы верхом на ее непорочную попку, по очереди мяли и тискали умопомрачительную спину, по очереди выслушивали замечания вроде: "Вы, мальчики, что-то не так и не там массируете". Мы обливались потом, в палатке было жарко и душно. Счастливец Хукуйник снова спал и ничего не мял и не тискал. Смотреть на Толяна было неприятно, ибо лицо его стало серым, глаза поволоклись маслом, руки, казалось, врастали в голые Алинины бока, да кроме того не было почему-то на Толяне штанов, и из-под несвежих белых трусов выглядывало что-то черное и мерзкое. Я смеялся, не переставая, больным уже, деланным смехом. Когда пытка окончилась и ничьи лопатки не маячили больше перед глазами, я в изнеможении опустился на землю, закурил и несколько минут ничего не воспринимал.
   И тут началось то, чего, оказывается, хорошо зная натуру Алины, все время боялся Хукуйник. Я, признаться, не разделял его опасений и лишь теперь осознал всю их серьезность. В основе события лежал такой пустяк, такое ничтожное происшествие, что его при иных обстоятельствах не взялся бы живописать самый жалкий из графоманов. Наверно, глупое небо, взиравшее на наши страдания, решило, что пора бы и возмутиться, после чего послало Алине занозу в большой палец на ноге. Черт ее знает, где и когда успела Алина сделать это приобретение, а только факт оставался фактом: палец начал болеть. Окаянный орган не считался с нашими измотанными нервами, и вскоре Алина сперва шепотом, а чуть погодя - в голос, стала кричать следующее:
   - Ой, мамочка! Мамочка, где ты, не оставляй меня! Мамочка, вспомни, какое платье ты купила мне в первом классе, не оставляй меня одну! Мамочка, не надо меня в больницу! Я не хочу, не надо отрезать мне ногу, я еще такая молодая! . .
   В общем, такого я прежде не слыхивал. Хукуйник мигом проснулся и столь же быстро посуровел. Он негромко предупредил нас, что все истерики, имевшие место до сих пор, суть цветочки в сравнении с надвигавшейся катастрофой. Словно соглашаясь с ним, снаружи шарахнул гром, после которого я услышал упреждающие щелчки по брезенту первых капель воды.
   Я как-никак был медиком, хотя, учитывая объем и глубину моих познаний, лечение пальца можно было с тем же успехом поручить Толяну или даже Хукуйнику. Все же я встал на четвереньки и с достоинством приблизился к больной. Всем своим видом я давал понять, что шутки кончены, теперь здешний Бог - я, и их удел - мне прислуживать и угождать. Осторожно, окрепшей рукой я дотронулся до больного пальца, чем вызвал фейерверк стенаний и душераздирающих криков. Палец слегка припух и покраснел. По тому, что заноза виделась лишь плохо различимой черной точкой, мне стало ясно, что, несмотря на несоизмеримость воплей Алины с ощущаемой болью, занозу следует изъять во избежание нарыва. И самое главное: музыкальное сопровождение грозило мне бессонной ночью.
   - Есть на этой чертовой горе хоть капля йода? - спросил я.
   - Нет, - решительно ответил Хукуйник. Решительностью он предупреждал, что не потерпит никаких упреков в свой адрес. Но я и не думал его упрекать.
   - Игла? - осведомился я тоном хирурга с тридцатилетним стажем.
   - Тоже нет, - теперь уже виновато молвил Хукуйник.
   - А где можно достать?
   Хукуйник пожал плечами.
   - На даче на моей, - сказал он. - Больше негде.
   - Больше негде... - повторил я задумчиво и уставился на Алину. Та что-то бормотала, тяжело мотая головой, и Толян растерянно пытался успокоить несчастную.
   Вот он, случай! Последний мой шанс! Если и теперь все пойдет прахом, мне надеяться не на что. И я не знаю, что сделаю тогда - может быть, спалю палатку... Я просто обязан переплюнуть Толяна этим... как его... благородством. Толян, в конце концов, просто глуп.
   Благородство, скажете, сомнительное? Ну, не знаю, только вот пройти пьяным шесть километров лесом в один конец, под проливным дождем, не зная толком дороги... А дождь стоял стеной, будто лилась с неба сталь - ничего за ним не было видно.
   Мое решение очень понравилось Хукуйнику, ибо ему страшно не хотелось вымокнуть. Толян тоже не имел ничего против, и я, понимая его, злорадно усмехался. "Посмотрим, - думал я, - в цене ли нынче рыцарство и самоотверженность, и если окажется, что не в цене - значит, не по пути мне с этими людишками, и нечего убиваться..."
   В путь я пустился немедленно и промок до нитки в первые же секунды. Верный Хукуйник снабдил меня полной бутылкой портвейна, от чего мне еще сильнее захотелось идти. И я пошел.
   Поначалу мне было весело. Скоро лагерь скрылся из вида, ливень становился все обильнее, но я не чувствовал холода. Сандалии утратили приличный вид и стали расхлябанными и грязными, ремешки изготовились рваться. С каждым шагом чавканье грязи возвещало потерю моей обувью еще одной крупицы жизни. Бутылка мало-помалу пустела. По этой причине мои мысли о рыцарстве разрослись в буйно цветущий сад. "Вот он, миг, - и мое лицо каменело, пропитываясь бескорыстным мученичеством. - Пусть их плюют мне в лицо, когда я вернусь - врач не вправе рассчитывать на благодарность. Мне благодарностей не нужно, я выполняю свой долг. Вот избавлю ее от боли, и она скажет... гм... что же она мне скажет? ладно, неважно... что-то очень хорошее... и, возможно, сама предложит... Нет, я благороден, мне это ни к чему, откажусь. И благородством своим я ничуть не упиваюсь, иначе думать о таких высоких материях нельзя... Плевать на Толяна, плевать на всех - вот приду, вылечу палец, налакаюсь в стельку, до свинства, и лягу спать. А когда проснусь, увижу, быть может, возле себя ее... рассматривающую меня виновато, с мольбой о прощении в глазах, прощении за опрометчивую недооценку моей персоны".
   На сандалиях выросли крылышки, и я ринулся в чащу с легкостью древнегреческого божка.
   Километра через четыре я заблудился. Другого ждать было попросту глупо. Кругом - ни души, спросить не у кого, да и о чем спрашивать? где дача Хукуйника? Я усугубил тяжесть положения: обезумел и начал метаться во все стороны, неизвестно что надеясь обрести. Одному Всевышнему известно, сколько я описал кругов и сколько еще было впереди. Леший, вздумавший разделаться со мной за неведомые грехи, завел меня в болото и бросил там среди редких чахлых берез. Я к тому времени утратил надежду спастись и зачем-то двинулся дальше, туда, где даже березы кончались и росла одна только осока. Вскоре я был уже по пояс в грязи - нечистая сила определенно забавлялась, ибо даже трясина попалась какая-то ненастоящая, плохо засасывающая. Видимо, болотные духи задались целью извалять меня во всякой погани до безобразия и тем ограничиться. Когда я выбрался на сушу, не было сил даже выругаться. Отдышавшись, я горько засмеялся: бывает же! в кои веки раз захочет человек показать благородство - и вот, извольте! Да, мне, похоже, предстоит позорное возвращение, и не на белом коне въеду я в палатку, а вползу на карачках, мокрый и мерзкий, и разведу виновато руками: мол, простите, мужики! заблудился по пьяни и не принес ни йода, ни иглы... И в это время снова закричит Алина...
   Каким таким чудом я выбрался к даче, не пойму до сих пор. Я не сразу отворил калитку, я сперва опустился на пенек и тупо уставился на большой зеленый дом, где было сухо, уютно, где мирно посвечивала лампа - может быть, керосиновая. Наконец я встал и, шатаясь, загребая мокрый песок, пошел к дверям...
   - Иглу! - выдохнул я, едва родители Хукуйника вышли мне навстречу. Я не слушал того, что они мне говорили, не реагировал на предложения и уговоры обогреться и отдохнуть. Потом я вдруг обнаружил, что ухитрился не потерять пустую бутыль, и она теперь изобличающе торчит из кармана штормовки.
   Минутой позже я получил иглу в спичечном коробке и пузырек йода. Все это я запихал за пазуху, где хлюпало месиво из табака и каких-то бумаг. Я ушел по-английски, не прощаясь; правда, мое поведение в целом не очень-то соответствовало британским нормам. Любой англичанин отшатнулся бы, завидев меня еще издали, да и не только англичанин - в таком виде я не мог бы поручиться и за выдержку аборигенов Австралии. Родители Хукуйника были настолько шокированы моим состоянием, что не успели обидеться, и моя неучтивость, забытая и маловажная, потонула в глубинах их смятенного сознания.
   ... С нарастающим ужасом я воображал, что происходит в это время в палатке. Мне чудилось, что уже слышны отовсюду обезумевшие вопли, что кричит сам лес, каждый его закуток, каждая опушка и просека... Я несся, сокрушая муравейники и заламывая молодые осины, не замечая нацеленных на меня сучьев и не разбирая дороги. Человек со стороны принял бы меня за беглого крепостного, которого травит борзыми изверг-помещик. Когда пред моими очами встали знакомые вересковые холмы, я, тяжело дыша, остановился и зачем-то поднес ладонь к щеке, почувствовал боль и взглянул на пальцы - те были в крови. Через всю щеку лилась свежая ссадина; кровь сочилась, мешаясь на подступах к челюсти с грязью и какой-то трухой. Я машинально достал пузырек, свернул пробку и облил ссадину йодом. Сразу защипало, зажгло - мысли начали проясняться. Я почему-то растопырил руки и пальцы, пригнул голову и оглядел себя - все, остававшееся на мне, уже не могло называться одеждой. Снова пришел озноб, совсем не похожий на тот, что бил меня у костра. Но стоило поспешить. В два счета я покрыл остатки пути и выскочил к палатке, потемневшей от ливня. На звук моих шагов высунулась физиономия Хукуйника.
   - Где ты был? - спросил он. Куда девалось его добродушие, где было его философское спокойствие? Хукуйник трясся от гнева, он дошел до точки, и я усиливал тот гнев своей задержкой. Я бросился в палатку. Обессиливший Толян молчал, безнадежно глядя на меня. Алина металась на узком клочке отведенной ей земли и что-то, забывшись, бормотала.
   - Она свихнулась, - сказал я, невольно отступая. - Мужики, она по-настоящему свихнулась...
   - Где ты только ходил, - в отчаянии заговорил Толян. - Мы просто не знали, что делать. Я дал ей еще хлорэтила, чтобы она хоть чуть-чуть угомонилась.
   - А температуры у нее нет? - спросил я строго.
   - Нет, - покачал головой Толян. - Просто невменяемая.
   - Просто... - проворчал я, ощущая, как ко мне возвращается высокомерие, пробужденное зачатками медицинских познаний. - Ничего себе просто - из-за занозы в пальце...
   Меня начало задевать, что никто не обращал внимания на мой героизм, будто все это было в порядке вещей. "Ничего, - обнадежил я сам себя. Потерпи. Она тебе, дай Бог, спасибо скажет. По-своему..."
   - Так, - произнес я решительно и деловито. Сказав такое, я пополз к пальцу с намерением завладеть им, но Алина вдруг исступленно закричала "Нет!" и снова забилась в припадке, после которого возобновились вызовы родной мамочки.
   - Держите ее! - заорал я. - Толян! Быстро сесть ей на живот! Мишка! То же самое - на колени! Держать ее, заразу!
   Два здоровых, сильных лба едва удерживали одну психопатку. Я схватил Алину за ногу, обмыл палец йодом, затем окунул в йод иглу и начал с осторожностью юного хирурга, поймавшего свежевоспалившийся аппендикс, выковыривать занозу. Краем уха я слышал томные стоны, выкрики и вообще стенания. Трясущимися руками я вонзил иглу глубже - нога дернулась, но я прижал ее с такой силой, что чуть не сломал. Через две минуты занозы не стало, снова хлынул йод - удивительно, но я измазался гораздо больше, чем сам палец.
   Заноза исчезла, но стоны не прекратились. Я знаком велел Толяну с Хукуйником выйти вон и оставить нас наедине - я, мол, сумею привести ее в чувство. Оба беспрекословно подчинились; я проследил, чтобы они отошли подальше, и после этого повернулся к страдалице.
   Тут меня прорвало.
   - Алиночка, - залепетал я, запинаясь и срываясь на каждом слоге. Алиночка... - и рука моя поползла, оглаживая все, на что ни натыкалась. - Я тоже люблю тебя... Я верю тебе...
   - Мамочка! - застонала Алина. - Мамочка, где ты? Дай мне руку, пожалуйста, дай, я не успокоюсь, пока ты не дашь мне руку...
   - Я здесь, здесь, - я перешел на шепот и схватил Алину за руку. - Вот моя рука, держи, перестань нервничать...
   Нервничай подольше, подольше... только не переставай нервничать...
   - О-о... - новый стон. - Как хорошо... Ты здесь, мамочка, я так тебя люблю...
   Она не может прикидываться. Проклятая дура всерьез считала меня мамочкой. В голове у меня помутилось, и я впился в Алинин раскрытый рот. Она не противилась, но и не отвечала. С горящими глазами я отвалился, чтобы хоть немного собраться с мыслями, затем собрался было повторить, но в этот момент мне послышалось, как в бредовом шепоте промелькнуло что-то более или менее осознанное. Она приходила в себя, и я, незаметно для Алины, очень сильно хватил себя кулаком по колену. От досады мне хотелось реветь и рвать все в клочья.
   Алина села и закрыла лицо руками. Я пристально за ней наблюдал: помнит или не помнит? Не очень-то порядочно я поступаю с невинной девушкой.
   - Ты... - прошептала она, не отрывая ладоней от лица.
   - Конечно, я, - шепнул я в ответ и в который раз взял ее за руку. Так мы сидели недолго: Алина высвободилась, взъерошила мне волосы и вылезла из палатки.
   Оставшись в одиночестве, я ни с того, ни с сего затянул вполголоса какую-то навязчивую мелодию. Я стал раскачиваться, как ванька-встанька, и мне каким-то образом удавалось видеть себя со стороны. Зрелище было отвратительное; я тряхнул головой, вздохнул и высунулся наружу.
   Хукуйник, судя по всему, давно меня поджидал. Ему не терпелось поведать мне нечто свеженькое.
   - Чего уставился? - накинулся я на него.
   - Пока тебя, сударь, не было, - ядовито засипел Хукуйник, - пока ты там по болотам шастал, она сосалась с Толяном и называла его милым, красивым котеночком.
   - Какая гнусность! - вскинул я брови. - Она же ничего не соображала, как он смел? Как можно для  э т о г о  воспользоваться человеческой болезнью?
   - Кто смел, тот и съел, - философски рассудил Хукуйник и еле успел отскочить: я пробкой вылетел из палатки. "Не спеши, не дергайся, уговаривал я себя. - Осмотрись спокойно. Так. Там его нету? Нету. Ну и не волнуйся, - значит, он вон там... И там нет? Бог с ним, лучше спокойно погляди во-он туда... Вот он!"
   Толян стоял ко мне спиною. Он был один и ничего не замечал, погруженный в неизвестные мне серьезные мысли. Мне не было видно его лицо, но оно, без сомнения, хранило обычное мечтательное и вдохновенное выражение. В руки ему, Толяну, просилась дудочка, и лес ждал, когда кудрявый отпрыск мирозданья убаюкает трелями теперь уже почти ночное небо.
   Я подскочил сзади и положил Толяну руку на плечо.
   - Слушай, - задышал я, подогревая ярость. - Как же ты мог?! Пользоваться тем, что человек практически безумен, и похотливо к нему лезть... Легко целовать невменяемую...
   - Да тебе-то что? - с ненавистью ответил Толян. - Приехал, строит из себя супермена... Не суйся, куда тебя не звали, там я работаю - подольше твоего! Лучше бы тебе убраться отсюда подальше, пока не поздно... Я люблю ее, понял, ты?!
   - А я что же - нет? - взвизгнул я.
   В глазах моих зажглась злоба. Я слегка присел, чуть развернулся и нанес Толяну короткий удар в скулу снизу. Толян зашатался, но не упал. Как ни был силен мой удар, боль от него не смогла пересилить изумление, высветившее Толяново лицо. Я почему-то оторопел и молча следил, как изумление меняется на кое-что похуже. Толян пригнулся и бросился на меня. Я вновь присел, стремясь увернуться, но безуспешно - два удара в ухо и в губы опрокинули меня наземь. Словно бравый разведчик из низкопробного фильма, я перекатился, вскочил, вцепился в резко выброшенную руку Толяна и ответил тем же, потом добавил коленом в живот. Толян, закричав от бешенства, обрушился на меня, и мы очутились на земле, давя и разрывая друг друга.
   Мне отчаянно хотелось ударить его головой в угловатый корень, то являвшийся, то исчезавший из поля зрения. Я дошел до того, что готов был навсегда избавиться от соперничества Толяна. На долю секунды я устрашился своей мысли и ослабил хватку, тут же получил жестокий удар в бровь и, стиснув зубы и вытаращив от боли глаза, нечеловеческим усилием подмял Толяна под себя, схватил кучерявую голову пастушка с дудочкой за уши и шваркнул ею в сторону, чтоб корень бил в правый висок; попал, но слабо, мне захотелось еще...
   - Вы с ума сошли! - крикнула Алина где-то вдалеке. - Мальчишки! Я вам приказываю!
   Мы немедленно начали разъединяться, отпускать друг друга, не забывая в то же время угощаться заключительными ударами. Хукуйник суетился рядом и робко хватал за одежду то Толяна, то меня. Я наконец вскочил, отошел в сторону и там остановился, вытирая окровавленный рот.
   - Идиоты! - выпалила Алина, широко раскрыв глаза. - Миритесь! Если сию секунду не помиритесь, я сию секунду, сейчас же отсюда уеду!
   - И я тебя провожу, - таков был мой идиотский ответ.
   - Как бы не так, - злобно проговорил Толян, испепеляя меня взглядом.
   - Ой, дураки... Какие же вы дураки, - протянула Алина, опускаясь на корточки. Почти тут же она встала и пошла к разгоравшемуся костру.
   - Что ж вы так, - грустно тявкнул Хукуйник, не сторонник насилия вообще.
   - Заткнись, пацифист хренов, - окрысился я. - Иди к костру и не зли меня.
   - Я-то что? - оскорбился Хукуйник, и от него даже своеобразно запахло обидой.
   - Ладно, ладно, не свирепей, - смягчился я. - Только уйди, не трогай нас, ради Бога...
   Хукуйник подобрал полено и медленно побрел прочь. Мы остались: как по команде, сели на землю в нескольких шагах друг от друга, опять же, как по команде, друг на друга посмотрели.
   - Знаешь, - заговорил я с усмешкой, - есть такой анекдот. Спорят два мужика. Один говорит, что съест ложку дерьма, а другой возражает - нет, мол, не съешь. Ну, поспорили на червонец. Первый взял и съел, выиграл. Сидит, довольный собою. А второму червонца жаль, он и заявляет: я за такие деньги тоже ложку дерьма съесть могу. Поспорили снова; вернул второй свой червонец, а первый чуть погодя и говорит: слушай, а какого черта мы с тобой задарма дерьма нажрались?
   Толян пожал плечами, потом кивнул и поднялся. Я же думал, что меня, в сущности, ничто здесь больше не удерживает. "Хватит, - сказал я себе. Довольно. Брось все и присаживайся к огню".