Страница:
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- 6
- 7
- Следующая »
- Последняя >>
Сергей Смирнов
Тайна Кира Великого
ПРЕДИСЛОВИЕ
К востоку от залива Кара-Богаз-Гол есть место, которое издревле зовется Пиром Мертвых. Оно ничем не примечательно для глаз – те же пустынные холмы, что и вокруг. Однако местные жители боятся его и всегда обходят стороной.
По легенде, каждую ночь сюда приходит пировать тысяча мертвых воинов. Их трапеза продолжается до утра, до того часа, когда в небе запоет первый жаворонок. Тот из живых людей, кто осмелится прийти до рассвета на это место, вскоре обязательно погибнет.
Порой здесь находили золотые и серебряные блюда и сосуды. Однако жители считают, что эти дорогие вещи принесут несчастье тому, кто унес их со стола, за который садятся мертвецы.
Археологические раскопки, проведенные в этом месте, завершились сенсационными открытиями. Было обнаружено несколько тысяч бесценных предметов персидской чеканки шестого века до нашей эры. Более того, легенда о великом пире как бы подтвердилась: все найденные неглубоко под землей блюда были некогда уложены тремя ровными полосами длиной около двухсот метров. Можно подумать, что некогда те блюда и сосуды были выставлены посреди пустыни для грандиозной трапезы.
В сотне метров к югу было обнаружено также большое захоронение – некое подобие братской могилы, – в котором найдены останки нескольких тысяч воинов. Судя по оружию и браслетам, там были погребены персы из отряда царских телохранителей, которых именовали «бессмертными».
Так возникла гипотеза о том, что Пир Мертвых – поле битвы, на котором войска персидского царя Кира Великого сражались против кочевников-массагетов[1]. Согласно истории, в той битве персы потерпели поражение, а сам царь Кир Второй, Ахеменид, погиб.
Эту гипотезу подтвердила еще более сенсационная находка археологов. Небольшой пологий холм, расположенный немногим севернее Пира Мертвых, оказался курганом, под которым была погребена знатная женщина из массагетского племени. Вместе с ней в погребении было оставлено множество обережных амулетов и особый кинжал, применявшийся только для жертвоприношений. Судя по этим предметам, женщина принесла себя в жертву богам.
Однако самыми поразительными предметами, изумившими археологов, были пять золотых сосудов, запечатанных смолой. В каждом из сосудов хранился свиток пергамента, содержавший своего рода воспоминания разных людей о царе Кире. Пять свитков были написаны на арамейском[2] языке, и только один, самый короткий, – на древнеперсидском, причем с большими ошибками.
Эти удивительные записки проливают свет на жизнь легендарного и, пожалуй, самого загадочного властителя древности.
Действительно, те сведения, которые известны об этом великом завоевателе, вызывают большое удивление.
Кир, сын Камбиса, происходивший из знатного персидского рода, начал великие завоевания в возрасте сорока лет, а до этого тихо и мирно правил в горах своим немногочисленным племенем. В течение пятнадцати лет он создал огромную державу, захватив многие государства Азии и покорив десятки народов.
Кир – единственный в своем роде великий властитель, который проводил в высшей степени мирную политику по отношению к покоренным народам. Он запрещал своим воинам грабить и разрушать города и селения. Он крайне уважительно относился ко всем культам и верованиям, брал под свое покровительство чужие храмы и часто поддерживал средствами их жрецов. Наконец он сохранил жизни всем низложенным правителям и некоторые из них, в частности знаменитый Крез[3], стали его ближайшими советниками.
В период его правления в империи практически не было мятежей и восстаний порабощенных племен. Известно, что в державе Ахеменидов подданные называли Кира Отцом. Ни один из его преемников не удостоился такого «звания».
Став самым могущественным правителем своего времени, царем царей, шестидесятипятилетний Кир пошел с большим войском на север, в бесплодные скифские земли, и погиб в битве с массагетами, как простой воин.
Все древние летописцы отмечали в Кире доброжелательность и мягкость нрава. Своим характером персидский царь явно отличается от всех последующих завоевателей, творцов империй.
И разве не загадка: как такому «доброму персу» удалось создать первую на земле великую Империю?
Свитки, найденные в пустыне, между Каспийским и Аральским морями, проливают свет на эту удивительную загадку Истории.
По легенде, каждую ночь сюда приходит пировать тысяча мертвых воинов. Их трапеза продолжается до утра, до того часа, когда в небе запоет первый жаворонок. Тот из живых людей, кто осмелится прийти до рассвета на это место, вскоре обязательно погибнет.
Порой здесь находили золотые и серебряные блюда и сосуды. Однако жители считают, что эти дорогие вещи принесут несчастье тому, кто унес их со стола, за который садятся мертвецы.
Археологические раскопки, проведенные в этом месте, завершились сенсационными открытиями. Было обнаружено несколько тысяч бесценных предметов персидской чеканки шестого века до нашей эры. Более того, легенда о великом пире как бы подтвердилась: все найденные неглубоко под землей блюда были некогда уложены тремя ровными полосами длиной около двухсот метров. Можно подумать, что некогда те блюда и сосуды были выставлены посреди пустыни для грандиозной трапезы.
В сотне метров к югу было обнаружено также большое захоронение – некое подобие братской могилы, – в котором найдены останки нескольких тысяч воинов. Судя по оружию и браслетам, там были погребены персы из отряда царских телохранителей, которых именовали «бессмертными».
Так возникла гипотеза о том, что Пир Мертвых – поле битвы, на котором войска персидского царя Кира Великого сражались против кочевников-массагетов[1]. Согласно истории, в той битве персы потерпели поражение, а сам царь Кир Второй, Ахеменид, погиб.
Эту гипотезу подтвердила еще более сенсационная находка археологов. Небольшой пологий холм, расположенный немногим севернее Пира Мертвых, оказался курганом, под которым была погребена знатная женщина из массагетского племени. Вместе с ней в погребении было оставлено множество обережных амулетов и особый кинжал, применявшийся только для жертвоприношений. Судя по этим предметам, женщина принесла себя в жертву богам.
Однако самыми поразительными предметами, изумившими археологов, были пять золотых сосудов, запечатанных смолой. В каждом из сосудов хранился свиток пергамента, содержавший своего рода воспоминания разных людей о царе Кире. Пять свитков были написаны на арамейском[2] языке, и только один, самый короткий, – на древнеперсидском, причем с большими ошибками.
Эти удивительные записки проливают свет на жизнь легендарного и, пожалуй, самого загадочного властителя древности.
Действительно, те сведения, которые известны об этом великом завоевателе, вызывают большое удивление.
Кир, сын Камбиса, происходивший из знатного персидского рода, начал великие завоевания в возрасте сорока лет, а до этого тихо и мирно правил в горах своим немногочисленным племенем. В течение пятнадцати лет он создал огромную державу, захватив многие государства Азии и покорив десятки народов.
Кир – единственный в своем роде великий властитель, который проводил в высшей степени мирную политику по отношению к покоренным народам. Он запрещал своим воинам грабить и разрушать города и селения. Он крайне уважительно относился ко всем культам и верованиям, брал под свое покровительство чужие храмы и часто поддерживал средствами их жрецов. Наконец он сохранил жизни всем низложенным правителям и некоторые из них, в частности знаменитый Крез[3], стали его ближайшими советниками.
В период его правления в империи практически не было мятежей и восстаний порабощенных племен. Известно, что в державе Ахеменидов подданные называли Кира Отцом. Ни один из его преемников не удостоился такого «звания».
Став самым могущественным правителем своего времени, царем царей, шестидесятипятилетний Кир пошел с большим войском на север, в бесплодные скифские земли, и погиб в битве с массагетами, как простой воин.
Все древние летописцы отмечали в Кире доброжелательность и мягкость нрава. Своим характером персидский царь явно отличается от всех последующих завоевателей, творцов империй.
И разве не загадка: как такому «доброму персу» удалось создать первую на земле великую Империю?
Свитки, найденные в пустыне, между Каспийским и Аральским морями, проливают свет на эту удивительную загадку Истории.
Часть первая
КНИГА КРАТОНА МИЛЕТСКОГО
Когда колесница Феба блеснула последним золотым лучом за краем эгейских вод, кто-то окликнул меня по-персидски:
– Вернись, Кратон!
Очень удивившись, я повернулся лицом к городским воротам.
Там толпились торговцы, спешившие управиться до первой ночной стражи. Одни рабы разгружали повозки, другие уже отводили мулов к стойлам, что располагались за пристанью моего родного Милета.
Никто из тех потных, суетливых и занятых своими важными делами людей не мог так подшутить надо мною. Тогда я невольно посмотрел в небеса и не поверил своим глазам.
Вестница ночи, тень, быстро всползала, поднималась в рост по сторожевой башне, а над ней, в лучах Феба, уже не доступных простым земнородным тварям, парил и нежился златокрылый орел.
Сорок лет тому назад один из первых весенних вечеров начинался так же. Я был немного пьян – в ту меру, когда еще можешь пустить гальку по воде не меньше, чем на десять скачков, – и здесь, на краю пристани, стоял и смотрел, как колесница Феба исчезает в дымке эгейских вод. Точно такая же перистая полоска тянулась по небосклону, и море было таким же спокойным. И тогда мне тоже послышался странный оклик. И, обернувшись, я увидел над крепостной башней большую вещую птицу. То была очень хорошая примета. Сердце мое тогда сильно забилось, ведь судьба готовила мне царский подарок и много лет жизни, чтобы такой большой и дорогой подарок смог вместиться в нее.
Вечер повторился, и хороших примет в нем хватало, но теперь не хватало меня самого – моей молодости, моих сил и здоровья. Я не верил, что может повториться жизнь.
Как любит говаривать мой старый друг Гераклит, с которым мы часто сиживаем в нашей любимой таверне «У Цирцеи», что неподалеку от Северных ворот:
– Нельзя войти дважды в одну и ту же реку.
Осмелюсь добавить:
– …и нельзя войти дважды в одну и ту же судьбу.
Но сердце мое взволнованно колотилось. Теперь, вернее, гремело со скрипом, как старое мельничное колесо в половодье. Я глядел на орла, удивленный волей богов, пока меня не окликнули вновь – звонким отроческим голоском и на эллинском наречии:
– Господин! Гоподин!
С бурдюком вина ко мне мчался из города мой раб, мальчишка-фракиец, которого недавно – уж никак не сорок лет тому назад – я послал в таверну.
– Господин! Там тебя спрашивал какой-то человек! – выпалил мой мальчишка, подскочив ко мне и чуть не задохнувшись. – Он сказал, что будет ждать тебя в «Золотой Сети». Чужестранец.
– Каков из себя? – спросил я, недоумевая.
Мальчишка засунул бурдюк между ног, растопырил пальцы и провел руками перед собой сверху вниз, показывая знатный вид и богатство одежд:
– Он весь такой. И чуток шепелявит.
«Варвар, – решил я. – Что ж, дареному коню в зубы не смотрят. Будь рад и такому собеседнику. Немного их тебе осталось.» И велел:
– Веди меня к нему, Сартак.
Мальчишка служил мне не только «походным обозом», но и – живым посохом. Левую ногу я потерял в битве со скифами. Вместо нее меня подпирает крепкая колонна из эктабанского кипариса с маленькой резной капителью в виде бычьих голов.
У ворот торговцы поприветствовали старика и велели рабам расступиться. Мы стали протискиваться между тюков, и по запаху я определил персидские ткани. Все в этот вечер тревожило мою душу, поднимало волны дорогих воспоминаний.
Людей на улицах было еще немало. Многие любят обращаться ко мне с незначащими вопросами, а потом хвалиться домашним: «Сегодня я беседовал с Кратоном, ведь он друг Гераклита и знал самого Царя царей». Я всем отвечаю приветливо и никем не брезгую, а потому переход к «Золотой Сети» занял не меньше пяти пехотных парасангов[4]. «Этот посланец чужих богов должен быть терпелив», – думал я.
Еще за два угла до таверны показались слуги ее хозяина. С радостными возгласами они бросились навстречу и, подхватив меня на руки, понесли по знакомой дороге. Едва мы достигли таверны, как из нее выскочил и сам хозяин, Силк.
– Кратон! – с волнением обратился он ко мне. – У меня первый раз такой богач! Он за жареное седло заплатил целый дарик!
Силк раскрыл кулак, и у него на ладони засветилась золотая лужица. Это была монета, недавно введенная царем персов Дарием Первым. Одной такой монеты хватило бы на месячный наем гоплита[5] с полным вооружением.
– Я не верю своим глазам! – воскликнул Силк и, спрятав монету, сказал: – Он ищет Кратона Милетянина! Я спросил, кто отец этого Кратона, ведь у нас в городе не один Кратон. А он сказал, что не знает, кто твой отец, но ищет того из них, который был слугой Пастыря.
И тогда я понял, что мои стариковские глаза все же не обманули меня и орел – орел великих Ахеменидов – появился у меня над правым плечом неспроста.
Чужеземец сидел за отдельным столом, у самого очага. Его богатое персидское одеяние темно-синего цвета с золотым шитьем отбрасывало блики, словно спокойное море в ясный полдень.
Силк сам вызвался быть моей опорой, довел меня до стола и, подходя к гостю, все кланялся, так что меня качало из стороны в сторону, как в лодке.
Когда я сел за стол, мы посмотрели друг другу в глаза. Несомненно, передо мной был перс: прямое лицо, светло-серые глаза и золотистые волосы. Однако не черты его, а скорее движения рук, плеч и торса (а затем, как я приметил, и манера есть) выдавали в нем примесь скифских кровей. На вид можно было дать ему немногим больше тридцати лет. Он обратился ко мне на арамейском:
– Итак, ты – Кратон. Здравствуй!
– И я желаю чужестранцу здоровья и спокойных дорог, – с осторожностью ответил я. – Но имени его не знаю.
– Мое имя ничего не скажет Кратону, слуге самого Пастыря, – с улыбкой сказал незнакомец.
– Значит, мне должен быть известен тот, кто тебя послал, – заметил я.
Перс отвел взгляд к огню и некоторое время задумчиво смотрел на пламя.
– Да, – тихо сказал он по-персидски. – Азелек.
Сердце чуть не выскочило у меня из груди прямо на стол, прямо на блюдо, поднесенное персу. Я с трудом перевел дыхание и раз уж поверил своим глазам, ничего не оставалось, как только поверить теперь и ушам.
– Она жива?! – Я невольно заговорил на персидском наречии, и мое волнение чудесным образом улеглось.
Перс оторвал взгляд от огня.
– Нет, – по-скифски резко качнул он головой. – Ее давно нет в Царстве живых. Но я послан ею.
Он надолго замолк, и я тоже хранил молчание.
– Значит, ты готов, Кратон из Милета? – спросил перс, когда молчание переполнилось тревогой.
– Если боги желают вернуть мне молодость… и ногу, то готов, – был мой ответ.
Взглянув на мою «колонну», перс широко улыбнулся:
– То-то я заметил, что в Эктабанах не хватает одной такой.
– То, чего там не хватает, подарено мне Камбисом, сыном Пастыря, – не желая шутить на эту тему, сказал я.
Действительно, царь персов Камбис лично распорядился выделить для меня, калеки, молодой кипарис из дворцового сада.
– Значит, ты, Кратон из Милета, готов исполнить последнюю волю Азелек? – сказал перс, перестав улыбаться.
– Последнюю волю? – изумился я, но размышлять над ответом мне вовсе не требовалось. – Если боги дадут мне силы…
– Ахурамазда даст тебе силы, Кратон! – вздохнув с облегчением, проговорил перс. – Азелек хотела, чтобы ты, Кратон, написал о том, как умер Пастырь.
– Как умер Пастырь?! – несказанно удивился я. – Но ведь об этом знают все.
– Не лги, Кратон, – тихо проговорил перс. – Правду знаешь только ты.
Знал ли я правду?
Шум битвы раздался в моих ушах. Я услышал свист стрел и вопли умирающих. И увидел стаи тех скифских стрел, облака пыли и песка, окровавленные лица бессмертных, увидел вражеских коней – тысячи и тысячи – табуны, обрушившиеся на нас, как горный обвал. И я увидел то предательское. И увидел глаза Пастыря, его голубые, как небо над горами, глаза. Он спокойно смотрел на то копье, летевшее прямо в его грудь.
– Ты знаешь правду, Кратон, – донеслось до меня.
И вдруг я увидел совсем иную картину. То была ночь, и в свете факелов ярко сверкали глаза Пастыря. Он стоял прямо передо мной, в трех шагах, одетый, как эллин, а по персидским меркам – просто раздетый. В одном легком хитоне и без анаксарид[6]. В его лазах не было гнева и беспощадной ярости, хотя перед ним стоял Кратон, подосланный к нему из Милета наемный убийца. Вокруг, на дощатом полу царского дворца в Пасаргадах, валялись трупы, стыли лужи крови, и я сам был весь изранен. В тот миг решалась моя судьба. Один стражник щекотал мне копейным острием кожу над кадыком, а еще двое тихонько жалили меня копьями в пах и печень. Пастырь пристально смотрел на меня. И вдруг мы оба одновременно расхохотались, и я порезал-таки шею об копье, но не почувствовал боли.
– Молодые многого не понимают, – вновь донесся до меня голос перса. – Они спрашивают, как мог великий Царь, который властвовал над царями и странами, потерять свою жизнь т а к…
– Как? – спросил я.
– Как простой воин. – Тут перс потянулся ко мне через стол и добавил: – В бесполезной битве с невежественным народом. Безрассудно и даже глупо… если не знать воли Ахурамазды.
Я усмехнулся. Этот перс тоже был молод и многого не понимал.
– Ведь ты знаешь правду, Кратон, – в третий раз повторил он, заметив мою усмешку.
И тогда гордость моя пропала, и я понял, что сам не понимаю слишком многого. Я знал Пастыря, знал, как он смог умереть, но не понимал, как смог он подчинить страны от одного края мира до другого. Каким образом страны и цари подчинились тому, кто не имел в сердце ярости льва, а в поступках и делах быстроты и зоркости орла, тому, кто был сыном миролюбивого отца и братом брата, который вовсе не жаждал власти.
– Мне нужно время, – сказал я персу, скрывая смущение.
– Сколько? – спросил перс.
– Месяц. Или два, – ответил я наобум.
– Хорошо, – довольно кивнул перс. – Два месяца ничего не значат для двух тысяч лет. Потомки немного подождут. Я привез достаточное количество пергамента и лучших египетских чернил. Пиши на арамейском. Теперь о плате за труд. Когда ты, Кратон, закончишь работу, ты получишь шесть тысяч дариков.
И вновь мое сердце едва не выскочило из груди на стол, превратившись в скифское блюдо. Шесть тысяч дариков! Этого золота хватило бы нанять целое войско лучших беотийских или спартанских гоплитов, захватить с ними какую-нибудь не слишком людную область, основать город и спокойно властвовать на своем куске земли до конца дней.
– Почему ты не пришел ко мне хотя бы десять лет назад? – с тяжелым вздохом упрекнул я перса. – Тогда бы взял хоть драхмами, хоть кизикинами[7].
– Именно по этой причине, – хитро прищурился перс. – Десять лет назад у тебя не осталось бы времени на великую работу. Ты бы выпрашивал большой задаток, а потом растранжирил бы его в суете. Вот! – И на столе появился кожаный кошелек. – Две тысячи. Для начала хватит. Не пей много, Кратон.
– Это говоришь мне ты! – вспылил я.
– Нет. Так просила Азелек, – остудил он меня.
На другое утро в моем доме появились два пергаментных свитка, каждый толщиной в полувековой кипарис, и два кирпича сухих египетских чернил. Уксусу для их разведения также хватило бы на писцов всех сатрапий.
Перс простился и уехал, сказав, что появится вновь ровно через два месяца, на закате.
На следующее утро я принес обильные жертвы всесожжения у храма Аполлона Дидимейского[8], и жрец сказал мне, что жертвы благоприятны. Однако еще в продолжение целой недели я не смог написать ни строчки и только бродил по берегу моря в отчаянных размышлениях, призывая себе на помощь и Аполлона Мусагета, и разом всех муз.
И вот однажды я заметил какое-то копошение среди прибрежных камней. В воде плескался крохотный щенок и отчаянно карабкался на сушу. Наверно, кто-то решил утопить его и, может статься, – не одного, а целый выводок, а этот новорожденный силач сумел выбраться из мешка и теперь изо всех сил бился за свою жизнь. Я зашел по щиколотку в море и подцепил его концом посоха. И в тот же миг догадался, почему так легко подчинились Пастырю цари и государства всех четырех сторон света. Вернувшись домой, я обмакнул палец в молоке и напоил щенка, а уж потом обмакнул в чернила кончик тростника.
Я решил рассказать потомкам о том, что видел и слышал, не обременяя их своими рассуждениями и выводами. Пусть они найдут в моих воспоминаниях свою собственную правду – такую, которая, возможно, не доступна и мне самому. И первый мой рассказ будет о том,
– А кто ты такой, Кратон, и откуда взялся?
Моего отца звали Исагор. Он был одним из богатых торговцев Милета и происходил из древнего ахейского рода. Мой отец умер, `когда мне было всего восемь лет от роду.
Моя мать, Афрена, была родом из Сирии, по крови набатейка. Она рано умерла, и я совсем не помню ее. Говорили, что она была необыкновенной красавицей. От нее мне достались темные волнистые волосы и карие глаза.
Два года за мной присматривал попечитель из магистрата, а потом меня забрал в свою школу Скамандр.
И ныне Милет славится своими школами и учеными людьми, а в ту пору мой родной город, как небесный факел, освещал знаниями и мудростью весь мир.
Великий Фалес, который постиг тайны чисел и звезд и с легкостью предсказывал затмения светил, заметил у меня способности к геометрии. Знаменитый технит Демодок просил отдать меня в свой гимнасий, а искусный врач Каллисфен считал, что раз я с детства легко различаю по запаху все вина и масла, то из меня несомненно выйдет прекрасный лекарь.
Однако слово Скамандра имело наибольший вес. Он сказал, что ему нужен такой юнец-полукровка, как я, и магистрат молча повиновался.
Хозяин своей таинственной школы, Скамандр, не водил знакомств. Его остерегались, как духа из царства теней, но уважали. Ведь именно благодаря стараниям его предшественников и самого Скамандра Милет, в отличие от соседних эллинских городов Ионии, никогда не подвергался опустошительным нападениям. Они называли себя «невидимыми стратегами» и умели уладить дела с любыми правителями, зная загодя их намерения. В пору моего отрочества Скамандр был главой милетской школы Посланников, которую шепотом называли «школой Болотных Котов». О силе, способностях и заработках Болотных Котов ходили легенды.
Как только я очутился в доме Скамандра, он приказал мне:
– Покажи, как собака обнюхивает угол дома.
Я показал, как мог.
– Теперь прокричи петухом, – потребовал он.
Пришлось кричать.
Пока я изображал всяких зверей, он подбрасывал на ладони несколько разноцветных камешков и вот, внезапно сжав кулак, резко спросил:
– Сколько их было и какого цвета?
Услышав мой ответ, Скамандр улыбнулся левым уголком рта и велел, чтобы меня накормили.
Потомки спросят, кто же такие Посланники и чему их учат. Связанный еще одной клятвой – клятвой молчания – я могу сказать немногое. Если один правитель хочет узнать замыслы своего соседа, а в чужом дворце у него нет верных людей, то скорее всего этот дальновидный правитель пошлет своего гонца в Милет, к стратегу Болотных Котов. Если один правитель хочет о чем-то договориться с другим втайне от всех иных царей и тиранов, а заодно – и от всех своих приближенных, то скорее всего он поступит так же, как первый, и пришлет в Милет задаток. Обоим известно, что Болотным Котам из Милета можно доверять. Об остальном потомки пусть догадываются сами.
Я дал клятву Посланника, когда мне исполнилось девятнадцать лет, в довольно неудачное время. В мире стояло удивительное затишье. Во многом оно оказалось результатом неустанного труда моих предшественников. Школа Скамандра очень обогатилась. Однако Посланнику платят за возложенное на него дело, а не за заслуги предтечей. Пропивать обычное недельное пособие – довольно унизительный труд.
На востоке, откуда поступали основные «прошения» и, следовательно, большая часть золота, царила идиллия Золотого Века. В соседней Лидии уже тридцать семь лет кряду правил самый богатый, самый просвещенный и самый суеверный царь на всем белом свете. Его звали Крез. Он преклонялся перед эллинской мудростью и, что ни месяц, посылал гонцов ко всем оракулам Эллады с вопросами, с какой ноги ему вставать и какой рукой брать кусок с блюда. Для таких дел и советов Болотные Коты не годились.
В соседнем дворце, а именно в Эктабане, сидел и мирно правил великой и могучей Мидией еще один любитель тихой и сытной жизни – Астиаг. Отец Астиага, Киаксар, сокрушил ассирийское царство и справился со скифами, заполонившими его страну. У его ленивого сына не хватало ни желания, ни сил, ни врагов, чтобы расточить мир, богатство и процветание, доставшиеся ему в наследство.
Когда Мидией правил Киаксар, а Лидией – отец Креза, Алиатт, между этими царствами шла большая война, однако во время главного сражения на реке Галис день внезапно померк и наступила ночь. Случилось затмение, загодя предсказанное многомудрым Фалесом, моим земляком. Цари так испугались этого знамения, что заключили мир на долгие времена, установив границу по той реке. Алиатт поддался настояниям посредников – эллинов и вавилонян – и выдал свою дочь Ариенис замуж за Астиага.
Кое-какие ветры поначалу ожидались из Вавилона. Там после смерти буреподобного Навуходоносора на трон взошел его сын, но вскоре был убит заговорщиками. Потом какие-то безродные самозванцы сменяли друг друга чуть не каждый год, будто шишки на кипарисе. В ту пору в Вавилон из Милета уехало полдюжины Посланников, и все во главе со Скамандром, выручили из той вавилонской суеты немалую прибыль. Однако за два года до того дня, как завершилось мое учение, коллегия вавилонских жрецов сумела крепко усадить на трон некоего Набонида. Тут ушлые вавилонские жрецы обошлись без услуг Скамандра и за богатые подношения выпросили у Астиага сестру – в жены своему новоиспеченному царю. Таким образом в Вавилоне мне работы тоже не хватило, а весь Восток прибрала к рукам одна семейка, которая уже терялась в догадках, что ей еще под небесами нужно.
В Египте правил фараон Амасис Второй. Он был и сам неглуп, и власть его держалась на войске ионийских эллинов-наемников, и жена его была чистокровной эллинкой, которую в свое время предложил ему сам Скамандр.
Оставалась Эллада. В Элладе всегда хватало дел, но и тут мне не повезло. В ту пору эллинам хватало своих благоразумных правителей, своих советчиков и своих проныр. В Афинах мудрец Солон[9] придумал для своих сограждан такие замечательные законы, что у тех от счастья уже три десятка лет кружились головы. Наконец появился хитрый и предприимчивый Писистрат, который привлек на свою сторону простолюдинов и, захватив славные Афины, сделался тираном. Он оказался дельным и незлопамятным человеком, способным не только расточать, но и создавать, так что избавиться от него оказалось не так-то просто. Эллинских грубиянов, спартанцев, в ту пору тоже поглотили домашние неурядицы, и, значит, обоим великим городам было не до их старой вражды.
Можно было еще вытянуть шею и заглянуть в Рим, поглазеть на всяких там латинов и умбров, над которыми властвовали этрусские цари. Но эти этруски, как говорят, имеют какие-то книги, написанные их пророчицами, и в этих книгах скрыто все, что произойдет с этими варварами на протяжении последующих пяти веков. Причем подробно описан каждый год. Поэтому этруски считают себя самым мудрым и осведомленным насчет своей Судьбы народом. Что же касается тех варваров, которыми правят, то эти латины, как известно, по своей натуре настолько хладнокровны, невозмутимы и прямодушны, что не понимают никаких намеков и иносказаний. Нажиться на них – чересчур тяжкий труд.
– Вернись, Кратон!
Очень удивившись, я повернулся лицом к городским воротам.
Там толпились торговцы, спешившие управиться до первой ночной стражи. Одни рабы разгружали повозки, другие уже отводили мулов к стойлам, что располагались за пристанью моего родного Милета.
Никто из тех потных, суетливых и занятых своими важными делами людей не мог так подшутить надо мною. Тогда я невольно посмотрел в небеса и не поверил своим глазам.
Вестница ночи, тень, быстро всползала, поднималась в рост по сторожевой башне, а над ней, в лучах Феба, уже не доступных простым земнородным тварям, парил и нежился златокрылый орел.
Сорок лет тому назад один из первых весенних вечеров начинался так же. Я был немного пьян – в ту меру, когда еще можешь пустить гальку по воде не меньше, чем на десять скачков, – и здесь, на краю пристани, стоял и смотрел, как колесница Феба исчезает в дымке эгейских вод. Точно такая же перистая полоска тянулась по небосклону, и море было таким же спокойным. И тогда мне тоже послышался странный оклик. И, обернувшись, я увидел над крепостной башней большую вещую птицу. То была очень хорошая примета. Сердце мое тогда сильно забилось, ведь судьба готовила мне царский подарок и много лет жизни, чтобы такой большой и дорогой подарок смог вместиться в нее.
Вечер повторился, и хороших примет в нем хватало, но теперь не хватало меня самого – моей молодости, моих сил и здоровья. Я не верил, что может повториться жизнь.
Как любит говаривать мой старый друг Гераклит, с которым мы часто сиживаем в нашей любимой таверне «У Цирцеи», что неподалеку от Северных ворот:
– Нельзя войти дважды в одну и ту же реку.
Осмелюсь добавить:
– …и нельзя войти дважды в одну и ту же судьбу.
Но сердце мое взволнованно колотилось. Теперь, вернее, гремело со скрипом, как старое мельничное колесо в половодье. Я глядел на орла, удивленный волей богов, пока меня не окликнули вновь – звонким отроческим голоском и на эллинском наречии:
– Господин! Гоподин!
С бурдюком вина ко мне мчался из города мой раб, мальчишка-фракиец, которого недавно – уж никак не сорок лет тому назад – я послал в таверну.
– Господин! Там тебя спрашивал какой-то человек! – выпалил мой мальчишка, подскочив ко мне и чуть не задохнувшись. – Он сказал, что будет ждать тебя в «Золотой Сети». Чужестранец.
– Каков из себя? – спросил я, недоумевая.
Мальчишка засунул бурдюк между ног, растопырил пальцы и провел руками перед собой сверху вниз, показывая знатный вид и богатство одежд:
– Он весь такой. И чуток шепелявит.
«Варвар, – решил я. – Что ж, дареному коню в зубы не смотрят. Будь рад и такому собеседнику. Немного их тебе осталось.» И велел:
– Веди меня к нему, Сартак.
Мальчишка служил мне не только «походным обозом», но и – живым посохом. Левую ногу я потерял в битве со скифами. Вместо нее меня подпирает крепкая колонна из эктабанского кипариса с маленькой резной капителью в виде бычьих голов.
У ворот торговцы поприветствовали старика и велели рабам расступиться. Мы стали протискиваться между тюков, и по запаху я определил персидские ткани. Все в этот вечер тревожило мою душу, поднимало волны дорогих воспоминаний.
Людей на улицах было еще немало. Многие любят обращаться ко мне с незначащими вопросами, а потом хвалиться домашним: «Сегодня я беседовал с Кратоном, ведь он друг Гераклита и знал самого Царя царей». Я всем отвечаю приветливо и никем не брезгую, а потому переход к «Золотой Сети» занял не меньше пяти пехотных парасангов[4]. «Этот посланец чужих богов должен быть терпелив», – думал я.
Еще за два угла до таверны показались слуги ее хозяина. С радостными возгласами они бросились навстречу и, подхватив меня на руки, понесли по знакомой дороге. Едва мы достигли таверны, как из нее выскочил и сам хозяин, Силк.
– Кратон! – с волнением обратился он ко мне. – У меня первый раз такой богач! Он за жареное седло заплатил целый дарик!
Силк раскрыл кулак, и у него на ладони засветилась золотая лужица. Это была монета, недавно введенная царем персов Дарием Первым. Одной такой монеты хватило бы на месячный наем гоплита[5] с полным вооружением.
– Я не верю своим глазам! – воскликнул Силк и, спрятав монету, сказал: – Он ищет Кратона Милетянина! Я спросил, кто отец этого Кратона, ведь у нас в городе не один Кратон. А он сказал, что не знает, кто твой отец, но ищет того из них, который был слугой Пастыря.
И тогда я понял, что мои стариковские глаза все же не обманули меня и орел – орел великих Ахеменидов – появился у меня над правым плечом неспроста.
Чужеземец сидел за отдельным столом, у самого очага. Его богатое персидское одеяние темно-синего цвета с золотым шитьем отбрасывало блики, словно спокойное море в ясный полдень.
Силк сам вызвался быть моей опорой, довел меня до стола и, подходя к гостю, все кланялся, так что меня качало из стороны в сторону, как в лодке.
Когда я сел за стол, мы посмотрели друг другу в глаза. Несомненно, передо мной был перс: прямое лицо, светло-серые глаза и золотистые волосы. Однако не черты его, а скорее движения рук, плеч и торса (а затем, как я приметил, и манера есть) выдавали в нем примесь скифских кровей. На вид можно было дать ему немногим больше тридцати лет. Он обратился ко мне на арамейском:
– Итак, ты – Кратон. Здравствуй!
– И я желаю чужестранцу здоровья и спокойных дорог, – с осторожностью ответил я. – Но имени его не знаю.
– Мое имя ничего не скажет Кратону, слуге самого Пастыря, – с улыбкой сказал незнакомец.
– Значит, мне должен быть известен тот, кто тебя послал, – заметил я.
Перс отвел взгляд к огню и некоторое время задумчиво смотрел на пламя.
– Да, – тихо сказал он по-персидски. – Азелек.
Сердце чуть не выскочило у меня из груди прямо на стол, прямо на блюдо, поднесенное персу. Я с трудом перевел дыхание и раз уж поверил своим глазам, ничего не оставалось, как только поверить теперь и ушам.
– Она жива?! – Я невольно заговорил на персидском наречии, и мое волнение чудесным образом улеглось.
Перс оторвал взгляд от огня.
– Нет, – по-скифски резко качнул он головой. – Ее давно нет в Царстве живых. Но я послан ею.
Он надолго замолк, и я тоже хранил молчание.
– Значит, ты готов, Кратон из Милета? – спросил перс, когда молчание переполнилось тревогой.
– Если боги желают вернуть мне молодость… и ногу, то готов, – был мой ответ.
Взглянув на мою «колонну», перс широко улыбнулся:
– То-то я заметил, что в Эктабанах не хватает одной такой.
– То, чего там не хватает, подарено мне Камбисом, сыном Пастыря, – не желая шутить на эту тему, сказал я.
Действительно, царь персов Камбис лично распорядился выделить для меня, калеки, молодой кипарис из дворцового сада.
– Значит, ты, Кратон из Милета, готов исполнить последнюю волю Азелек? – сказал перс, перестав улыбаться.
– Последнюю волю? – изумился я, но размышлять над ответом мне вовсе не требовалось. – Если боги дадут мне силы…
– Ахурамазда даст тебе силы, Кратон! – вздохнув с облегчением, проговорил перс. – Азелек хотела, чтобы ты, Кратон, написал о том, как умер Пастырь.
– Как умер Пастырь?! – несказанно удивился я. – Но ведь об этом знают все.
– Не лги, Кратон, – тихо проговорил перс. – Правду знаешь только ты.
Знал ли я правду?
Шум битвы раздался в моих ушах. Я услышал свист стрел и вопли умирающих. И увидел стаи тех скифских стрел, облака пыли и песка, окровавленные лица бессмертных, увидел вражеских коней – тысячи и тысячи – табуны, обрушившиеся на нас, как горный обвал. И я увидел то предательское. И увидел глаза Пастыря, его голубые, как небо над горами, глаза. Он спокойно смотрел на то копье, летевшее прямо в его грудь.
– Ты знаешь правду, Кратон, – донеслось до меня.
И вдруг я увидел совсем иную картину. То была ночь, и в свете факелов ярко сверкали глаза Пастыря. Он стоял прямо передо мной, в трех шагах, одетый, как эллин, а по персидским меркам – просто раздетый. В одном легком хитоне и без анаксарид[6]. В его лазах не было гнева и беспощадной ярости, хотя перед ним стоял Кратон, подосланный к нему из Милета наемный убийца. Вокруг, на дощатом полу царского дворца в Пасаргадах, валялись трупы, стыли лужи крови, и я сам был весь изранен. В тот миг решалась моя судьба. Один стражник щекотал мне копейным острием кожу над кадыком, а еще двое тихонько жалили меня копьями в пах и печень. Пастырь пристально смотрел на меня. И вдруг мы оба одновременно расхохотались, и я порезал-таки шею об копье, но не почувствовал боли.
– Молодые многого не понимают, – вновь донесся до меня голос перса. – Они спрашивают, как мог великий Царь, который властвовал над царями и странами, потерять свою жизнь т а к…
– Как? – спросил я.
– Как простой воин. – Тут перс потянулся ко мне через стол и добавил: – В бесполезной битве с невежественным народом. Безрассудно и даже глупо… если не знать воли Ахурамазды.
Я усмехнулся. Этот перс тоже был молод и многого не понимал.
– Ведь ты знаешь правду, Кратон, – в третий раз повторил он, заметив мою усмешку.
И тогда гордость моя пропала, и я понял, что сам не понимаю слишком многого. Я знал Пастыря, знал, как он смог умереть, но не понимал, как смог он подчинить страны от одного края мира до другого. Каким образом страны и цари подчинились тому, кто не имел в сердце ярости льва, а в поступках и делах быстроты и зоркости орла, тому, кто был сыном миролюбивого отца и братом брата, который вовсе не жаждал власти.
– Мне нужно время, – сказал я персу, скрывая смущение.
– Сколько? – спросил перс.
– Месяц. Или два, – ответил я наобум.
– Хорошо, – довольно кивнул перс. – Два месяца ничего не значат для двух тысяч лет. Потомки немного подождут. Я привез достаточное количество пергамента и лучших египетских чернил. Пиши на арамейском. Теперь о плате за труд. Когда ты, Кратон, закончишь работу, ты получишь шесть тысяч дариков.
И вновь мое сердце едва не выскочило из груди на стол, превратившись в скифское блюдо. Шесть тысяч дариков! Этого золота хватило бы нанять целое войско лучших беотийских или спартанских гоплитов, захватить с ними какую-нибудь не слишком людную область, основать город и спокойно властвовать на своем куске земли до конца дней.
– Почему ты не пришел ко мне хотя бы десять лет назад? – с тяжелым вздохом упрекнул я перса. – Тогда бы взял хоть драхмами, хоть кизикинами[7].
– Именно по этой причине, – хитро прищурился перс. – Десять лет назад у тебя не осталось бы времени на великую работу. Ты бы выпрашивал большой задаток, а потом растранжирил бы его в суете. Вот! – И на столе появился кожаный кошелек. – Две тысячи. Для начала хватит. Не пей много, Кратон.
– Это говоришь мне ты! – вспылил я.
– Нет. Так просила Азелек, – остудил он меня.
На другое утро в моем доме появились два пергаментных свитка, каждый толщиной в полувековой кипарис, и два кирпича сухих египетских чернил. Уксусу для их разведения также хватило бы на писцов всех сатрапий.
Перс простился и уехал, сказав, что появится вновь ровно через два месяца, на закате.
На следующее утро я принес обильные жертвы всесожжения у храма Аполлона Дидимейского[8], и жрец сказал мне, что жертвы благоприятны. Однако еще в продолжение целой недели я не смог написать ни строчки и только бродил по берегу моря в отчаянных размышлениях, призывая себе на помощь и Аполлона Мусагета, и разом всех муз.
И вот однажды я заметил какое-то копошение среди прибрежных камней. В воде плескался крохотный щенок и отчаянно карабкался на сушу. Наверно, кто-то решил утопить его и, может статься, – не одного, а целый выводок, а этот новорожденный силач сумел выбраться из мешка и теперь изо всех сил бился за свою жизнь. Я зашел по щиколотку в море и подцепил его концом посоха. И в тот же миг догадался, почему так легко подчинились Пастырю цари и государства всех четырех сторон света. Вернувшись домой, я обмакнул палец в молоке и напоил щенка, а уж потом обмакнул в чернила кончик тростника.
Я решил рассказать потомкам о том, что видел и слышал, не обременяя их своими рассуждениями и выводами. Пусть они найдут в моих воспоминаниях свою собственную правду – такую, которая, возможно, не доступна и мне самому. И первый мой рассказ будет о том,
КАК Я СОБИРАЛСЯ УБИТЬ ЦАРЯ ПЕРСОВ КИРА И КАК КИР СПАС ОТ СМЕРТИ МЕНЯ САМОГО
Первым делом потомки конечно же спросят меня:– А кто ты такой, Кратон, и откуда взялся?
Моего отца звали Исагор. Он был одним из богатых торговцев Милета и происходил из древнего ахейского рода. Мой отец умер, `когда мне было всего восемь лет от роду.
Моя мать, Афрена, была родом из Сирии, по крови набатейка. Она рано умерла, и я совсем не помню ее. Говорили, что она была необыкновенной красавицей. От нее мне достались темные волнистые волосы и карие глаза.
Два года за мной присматривал попечитель из магистрата, а потом меня забрал в свою школу Скамандр.
И ныне Милет славится своими школами и учеными людьми, а в ту пору мой родной город, как небесный факел, освещал знаниями и мудростью весь мир.
Великий Фалес, который постиг тайны чисел и звезд и с легкостью предсказывал затмения светил, заметил у меня способности к геометрии. Знаменитый технит Демодок просил отдать меня в свой гимнасий, а искусный врач Каллисфен считал, что раз я с детства легко различаю по запаху все вина и масла, то из меня несомненно выйдет прекрасный лекарь.
Однако слово Скамандра имело наибольший вес. Он сказал, что ему нужен такой юнец-полукровка, как я, и магистрат молча повиновался.
Хозяин своей таинственной школы, Скамандр, не водил знакомств. Его остерегались, как духа из царства теней, но уважали. Ведь именно благодаря стараниям его предшественников и самого Скамандра Милет, в отличие от соседних эллинских городов Ионии, никогда не подвергался опустошительным нападениям. Они называли себя «невидимыми стратегами» и умели уладить дела с любыми правителями, зная загодя их намерения. В пору моего отрочества Скамандр был главой милетской школы Посланников, которую шепотом называли «школой Болотных Котов». О силе, способностях и заработках Болотных Котов ходили легенды.
Как только я очутился в доме Скамандра, он приказал мне:
– Покажи, как собака обнюхивает угол дома.
Я показал, как мог.
– Теперь прокричи петухом, – потребовал он.
Пришлось кричать.
Пока я изображал всяких зверей, он подбрасывал на ладони несколько разноцветных камешков и вот, внезапно сжав кулак, резко спросил:
– Сколько их было и какого цвета?
Услышав мой ответ, Скамандр улыбнулся левым уголком рта и велел, чтобы меня накормили.
Потомки спросят, кто же такие Посланники и чему их учат. Связанный еще одной клятвой – клятвой молчания – я могу сказать немногое. Если один правитель хочет узнать замыслы своего соседа, а в чужом дворце у него нет верных людей, то скорее всего этот дальновидный правитель пошлет своего гонца в Милет, к стратегу Болотных Котов. Если один правитель хочет о чем-то договориться с другим втайне от всех иных царей и тиранов, а заодно – и от всех своих приближенных, то скорее всего он поступит так же, как первый, и пришлет в Милет задаток. Обоим известно, что Болотным Котам из Милета можно доверять. Об остальном потомки пусть догадываются сами.
Я дал клятву Посланника, когда мне исполнилось девятнадцать лет, в довольно неудачное время. В мире стояло удивительное затишье. Во многом оно оказалось результатом неустанного труда моих предшественников. Школа Скамандра очень обогатилась. Однако Посланнику платят за возложенное на него дело, а не за заслуги предтечей. Пропивать обычное недельное пособие – довольно унизительный труд.
На востоке, откуда поступали основные «прошения» и, следовательно, большая часть золота, царила идиллия Золотого Века. В соседней Лидии уже тридцать семь лет кряду правил самый богатый, самый просвещенный и самый суеверный царь на всем белом свете. Его звали Крез. Он преклонялся перед эллинской мудростью и, что ни месяц, посылал гонцов ко всем оракулам Эллады с вопросами, с какой ноги ему вставать и какой рукой брать кусок с блюда. Для таких дел и советов Болотные Коты не годились.
В соседнем дворце, а именно в Эктабане, сидел и мирно правил великой и могучей Мидией еще один любитель тихой и сытной жизни – Астиаг. Отец Астиага, Киаксар, сокрушил ассирийское царство и справился со скифами, заполонившими его страну. У его ленивого сына не хватало ни желания, ни сил, ни врагов, чтобы расточить мир, богатство и процветание, доставшиеся ему в наследство.
Когда Мидией правил Киаксар, а Лидией – отец Креза, Алиатт, между этими царствами шла большая война, однако во время главного сражения на реке Галис день внезапно померк и наступила ночь. Случилось затмение, загодя предсказанное многомудрым Фалесом, моим земляком. Цари так испугались этого знамения, что заключили мир на долгие времена, установив границу по той реке. Алиатт поддался настояниям посредников – эллинов и вавилонян – и выдал свою дочь Ариенис замуж за Астиага.
Кое-какие ветры поначалу ожидались из Вавилона. Там после смерти буреподобного Навуходоносора на трон взошел его сын, но вскоре был убит заговорщиками. Потом какие-то безродные самозванцы сменяли друг друга чуть не каждый год, будто шишки на кипарисе. В ту пору в Вавилон из Милета уехало полдюжины Посланников, и все во главе со Скамандром, выручили из той вавилонской суеты немалую прибыль. Однако за два года до того дня, как завершилось мое учение, коллегия вавилонских жрецов сумела крепко усадить на трон некоего Набонида. Тут ушлые вавилонские жрецы обошлись без услуг Скамандра и за богатые подношения выпросили у Астиага сестру – в жены своему новоиспеченному царю. Таким образом в Вавилоне мне работы тоже не хватило, а весь Восток прибрала к рукам одна семейка, которая уже терялась в догадках, что ей еще под небесами нужно.
В Египте правил фараон Амасис Второй. Он был и сам неглуп, и власть его держалась на войске ионийских эллинов-наемников, и жена его была чистокровной эллинкой, которую в свое время предложил ему сам Скамандр.
Оставалась Эллада. В Элладе всегда хватало дел, но и тут мне не повезло. В ту пору эллинам хватало своих благоразумных правителей, своих советчиков и своих проныр. В Афинах мудрец Солон[9] придумал для своих сограждан такие замечательные законы, что у тех от счастья уже три десятка лет кружились головы. Наконец появился хитрый и предприимчивый Писистрат, который привлек на свою сторону простолюдинов и, захватив славные Афины, сделался тираном. Он оказался дельным и незлопамятным человеком, способным не только расточать, но и создавать, так что избавиться от него оказалось не так-то просто. Эллинских грубиянов, спартанцев, в ту пору тоже поглотили домашние неурядицы, и, значит, обоим великим городам было не до их старой вражды.
Можно было еще вытянуть шею и заглянуть в Рим, поглазеть на всяких там латинов и умбров, над которыми властвовали этрусские цари. Но эти этруски, как говорят, имеют какие-то книги, написанные их пророчицами, и в этих книгах скрыто все, что произойдет с этими варварами на протяжении последующих пяти веков. Причем подробно описан каждый год. Поэтому этруски считают себя самым мудрым и осведомленным насчет своей Судьбы народом. Что же касается тех варваров, которыми правят, то эти латины, как известно, по своей натуре настолько хладнокровны, невозмутимы и прямодушны, что не понимают никаких намеков и иносказаний. Нажиться на них – чересчур тяжкий труд.