Генеральша даже не спросила, кто это приканал до ее в гости у дневное время. Потому что была приучена жизнью: если к ней звонят у дверь, значит имеют на это полное право. Эти так называемые менты спокойно заходят до ее хаты, а генеральша вместо того, чтобы предложить им расположиться поудобнее в двадцати метровом холле и выпить рюмку кофе, интересуется с дрожью в голосе, чего они приперлись. Видимо, дама чувствовала, что генеральский погон не всегда гарантия против тюремной камеры, а такая толпа не вламывается запросто на палку чая. Так офицеры не такие кровожадные, чтоб пугать беззащитную женщину привычными с детства репрессиями со стороны государства. Они просто запирают ее в шикарном туалете, на который кое-кто бы с удовольствием поменял свою жилплощадь, и начинают устраивать в хате шмон. Причем ведут его так тщательно, словно это не переодетые офицерами рядовые налетчики, а самое настоящее бандформирование имени Феликса по кличке Железный с его днями «Мирного восстания». И сколько бы генеральская мадам не звала из своего сортира на помощь, так кроме спустить воду ни о чем не могло быть и речи из-за хорошей звукоизоляции. А эти проклятые бандюги набивают у чемоданы то, что дает родина генералитету за его тяжелую жизнь, и растворяются из дома со скоростью бразильского кофе на бакалейном складе города.
Эта скорость не очень понравилась обкому. Потому что сегодня какой-то нищий по сравнению с ними сосед-генерал, так что будет завтра, если не выгонят с работы, откуда можно тянуть больше, чем из какого-то комбината, хотя в кабинетах только столы с бумагами под портретом свежего вождя? И чтоб трудящиеся могли спать спокойно в такой обостренной криминогенной обстановке, со скоростью скумбрии, эмигрировавшей в Турцию, косяком пошли совещания по безопасности рабочих и крестьян, напичканные словами «разработать» и «в свете решений исторического». Вся эта полова льется на головы ментов, которые вместо того, чтобы бороться с преступностью, не смогли защитить генеральскую хату. Как будто они виноваты, что этот простой советский генерал сармачнее шереметьевского грузчика, и даже Капон такой наглости не смог пережить.
Так что генерал освободил жену из туалета и стал утешаться песней «Раньше думай о Родине, а потом о себе». А менты, позабыв за свои распри, ринулись искать его трудовые сбережения из чемоданов в свете очередного постановления партийных органов. Потому что первый секретарь клялся своим партбилетом их главному начальнику: если он не найдет генеральские бебехи, так пойдет со своей нелегкой работы совсем на другой орган, чем тот, который им командует.
Как всегда в таких случаях, у Капона было твердое алиби, зафиксированное мягким скандалом в районной поликлинике. За Пилипчук и говорить нечего; когда генеральша бегала по стенам собственного сортира от свалившейся на нее радости в погонах, Майка декламировала ценники на груди чуть-чуть не ставшего диссидентом Гончаренко.
Небольшое интернациональное звено, которое организовал Фаткудинов, предпочитало разгружать суда по самому прямому варианту «борт-карман». Вместе с Фаткудиновым эту сложную технологическую линию обслуживали докер Молодцов и водитель Гарий. У каждого из этих ребят была такая трудовая биография, которая впрямую помогла им сбиться в неформальный коллектив друзей-единомышленников.
Именно Молодцов стал главным героем обработки теплохода «Ленинский пионер». Это не удивительно, учитывая, что судно гоняло по вьетнамской линии, регулярно доставляя в Одессу пусть поганую рисовую, но все-таки водку. Удивительно другое: то время, когда Молодцов забрел на борт судна, водки на нем вовсе не было.
В ту ночь Молодцов приперся на смену сразу после именин в одних носках, потому что шнурки напрочь саботировали завязываться. Бригадир смотрит на докера Молодцова и понимает: единственное, чего можно ждать от этого передовика, так это очередной неприятности в честь любой из трех ударных вахт. Но бригадир не больной же на всю голову, чтобы отстранять от работы марширующего на четвереньках Молодцова. Потому что твердо знает: из-за одного пьяного премию забирают у всей бригады. И поэтому грузчики нежно укладывают баиньки под складом порывающегося влезть на судно Молодцова. А тот, несмотря на отсутствие обуви, все равно нарывается на трудовой рекорд. Пришлось ему популярно объяснить, что бригада перерабатывает деревянный паркет, а не апельсины, мясо и прочие бананы, перегружать которые Молодцов любил больше всего на свете. И этот докер уснул со спокойной совестью.
Так во время смены одному из грузчиков чего-то на всякий случай залезлось в соседний трюм. И он видит, что бригаду здорово надурили, заставив трудиться всего одним ходом по варианту борт-склад. Потому что у том предусмотрительно закрытом на ночь трюме бесшумно лежали знаменитые вьетнамские покрывала, от которых сходили с ума гости нашего толчка с золотыми зубами под тюбетейками. Бригада с ходу объявила себе перекур от этого паркета и полезла ударно мацать шелковые покрывала. Каждый грузчик старался кто во что горазд, а один шустрый так вообще за десяток вьетнамских тряпок нанял целый грузовик. В общем, вся бригада напрягается под импортным грузом, а Молодцов, как последний дурак, храпит под это событие. Но, видимо, страсть к ударному труду поборола сон, потому что Молодцов все-таки продирает глаза и видит, что люди носятся туда-сюда пешком с какими-то узлами за спинами, а не с паркетом впереди погрузчиков. И когда он принюхался повнимательнее до того, чем разжились вместо паркета эти ударники коммунистического труда, так стал сильно злой на них за то, что не дали работать с первых минут смены. И бесшумно в одних носках полез на судно чисто с яростью диверсанта, стремящегося его взорвать пусть ценой своей жизни.
И что видит этот передовик у трюме? А ничего не видит, потому что там темнее, чем у негритянском заду. Так техника безопасности запрещает трудиться в неосвещенном месте, поэтому Молодцов наощупь наматывает на шмат поддона какое-то покрывало, делает из этого факел и светло у трюме. А там еще покрывал осталось – за одну ночь вся бригада вынесет, надорвется, но рекорд, как на коже с «Советской Литвы», не поставит.
В это время вахтенного каким-то чертом занесло на рабочее место. Он видит огонь в трюме и визжит «Пожар!». Ну, если бы он не заорал такого, так никакого пожара бы в упор не стало. А так Молодцов бросил свой факел у другую сторону, чем побежал, и пожар таки-да состоялся. Правда, не такой хороший, чтоб всем стало понятно, как здорово сгорели украденные вьетнамские шмотки. И только поэтому вся бригада, каясь, лупила себя в грудь, что такого больше не будет, а Молодцов орал это громче других по старой привычке.
А Гарий не был таким переборчивым насчет вьетнамских грузов, как Молодцов. Пока его бригада брезговала паркетом, так Гарий доказал, что и вьетнамские деревяшки на что-то годятся. Он надыбал вагон с жалюзями, сбегал за Фаткудиновыми на его любимый десятый склад и портовики приступили до трудового рекорда. Известно, что из порта при большом желании можно вытащить все. Так у этих ребят большого желания не было. И поэтому одни только жалюзи летели темной ночью через портовую ограду, будто вьетнамцы засобачили на них пропеллеры. А потом Гарий дал вохровцам обследовать свой пустой «газик», выскочил из порта и, уже погруженный, попер товар потребителю, минуя базы, магазины и прочие точки, где его могли разворовать.
Фаткудинов не зря торчал на десятом складе, по которому бегали поезда и любители всего, что там лежит. И Молодцову с Гарием было непросто завоевать доверие набившего руку на любых видах груза Фаткудинова, чтоб иметь с ним равную долю. Они прошли проверку. Фаткудинов пообещал расценивать их труд, как собственный, если эта пара сумеет вынести из порта говяжью тушу без приглашения в долю вохровцев. Причем вынести, а не вывезти, что любой дурак сможет.
Гарий с Молодцовыми с ходу доказали, что им нет преград на море и на суше, а тем более – у жалкой проходной. Они себе спокойно натягивают на тушу портовую робу, которую, как специально шьют таких фасонов, с понтом ее таскают на себе не живые люди, а дохлые коровы. Напяливают на мороженую тушу без усилий эту самую робу, а до куска горла закрепляют каску по правилам техники безопасности. Берут эту тушу между себя и с песенными шатаниями прут через ворота. А бдительный вохровец удивляется, как такое трио пьяни еще перебирает по земле кирзовыми сапогами, хотя тот, что посередине, вроде бы швендяет босиком.
После этого Фаткудинов понял – с такими ребятами вполне можно даже строить коммунизм и стал объяснять: в их годы воровать все, что плохо лежит, не годится. Потому, что хорошо лежит – так этого вообще у нас не существует, если не считать Мавзолей. И предложил уже компаньонам не просто красть товар, но улучшить благосостояние советского народа. А Молодцов с Гарием как раз об этом со школы только и мечтают. Так что они ударными темпами в честь юбилея морского флота набивают грузовик ситцем, со скоростью трудового рекорда в честь обороны Одессы гонят по Измаильской дороге до села Великая Долина у переводе с немецкого, а потом по-быстрому, как на празднике труда, посвященном 60-летию СССР, лепят на грузовик транспарант. На том транспаранте не привычно написано что-то вроде «Верной дорогой идете, товарищи», а совсем «Автолавка». Фаткудинов ко всем своим достоинствам был психологом. Он понимал, если скидывать товар дешевле, все поймут, что он ворованный. А если скидывать товар дороже госцены? Тогда натуральная советская торговля и никто ни о чем стучать не будет. Докеры по-быстрому загоняют ситец обалдевшим от дефицита селянам по спекулятивной цене и гонят поближе к родному складу. А там какие-то гады нагло воруют их любимый товар, как будто ситец имеет манеру сам себе размножаться в закрытом складском пространстве. И три ударника коммунистического труда вступили у самый настоящий бой с этими ворюгами, чтоб они не покушались на достояние всего советского рабочего народа и его трудовой, и никак иначе, интеллигенции. Конкуренты убежали со склада красть у другое место, радуясь, если не новым синякам, так тому, что в порту куда ни плюнь – всего не своруешь.
А потом менты из линейного отдела стали интересоваться: что это за болезнь поселилась на десятом складе, где половинятся не то что хрупкие ткани, но даже стальные лезвия «Нева»? И Фаткудинову со своим шоблом пришлось сделать вид, что этот склад им так же остро необходим, как Украинскому театру постановка «Малой земли» исключительно для кассового успеха. Потому что кроме складов с вагонами у порту еще ошиваются и суда. Вот по этому поводу Фаткудинов и решил зайти к генералу в отставке Канону.
И тут, как на радость, мимо сходу сделавшего рабочий вид Фаткудинова прошли две совершенно незапоминающиеся личности. На руке одной из них был браслет, до которого металлической цепочкой привязали «дипломат». Хотя Фаткудинов в свое время и закончил вечерний институт, он прекрасно понимал, откуда могут явиться такие очень незаметные личности, истекающие потом в строгих костюмах. И если чемодан куется до руки, так понятно – в нем несут что-то ценнее тех носков, что протер Молодцов, улепетывая с «Ленинского пионера».
Сперва Фаткудинов решил: это самые обыкновенные шпионы, которыми его начали пугать с детства и продолжают до сих пор. Всю свою сознательную жизнь Фаткудинов мечтал, чтоб какая-то падла завербовала его продавать всякие тайны хоть за сто рублей в месяц, но, как назло, с деловыми предложениями до докера никто не обращался. Видимо шпионы, которых империалисты ежедневно засылали к нам пачками, кишели в каком ты хочешь месте, но только не там, где ошивался Фаткудинов. Поэтому докер подумал: может быть, если это не их шпионы, так наши разведчики? А потом понял, что разведчики и шпионы – не главное событие на «Друге». Основное – чемодан, который отрывается только вместе с рукой. А что в таком чемодане может лежать, кроме больших денег? Правильно, только секретные документы, которые тоже стоят пару копеек. И если они попадут в умелые руки, так невидимые шпионы, как и показано в наших фильмах, сползутся на их запах со всех сторон.
Самому выяснять, куда потащили этот интересный чемодан, Фаткудинову хотелось не больше, чем работать. Поэтому он слетел с «Друга» и побежал за своими компаньонами. Молодцова и Гария Фаткудинов нашел у вагона с сахаром. Молодцов протыкал полный мешок металлической трубкой со срезанным под острющим углом концом, а Гарий подставлял пустое ведро под тупой конец той же трубки. Как и положено их руководителю, Фаткудинов шепотом наорал на ударников труда, чтоб пошли заниматься более серьезным делом, потому что для их сахара в городе уже не хватает самогонных аппаратов.
Ближе к вечеру к нервно перегружающему сверхплановые тонны зерна Фаткудинову подгребли Молодцов в ботинках и Гарий с радостью на лице. Перебивая друг друга в рассказе за незначительные мелочи, они еле-еле добрались до главного: интересующий Фаткудинова чемодан во всю бегает по каюте, прикованный до руки помполита. А послезавтра «Друг» вместе с этой неразлучной без ключа парой отчалит в рейс прямо из пропитавшегося трудовыми свершениями порта на запах загнивающего капитализма. Фаткудинов понимал, что его команде не по зубам захват «Товарища» до того, как он выпрется на рейд. А вот помощь корешка Капона, у которого судимостей в три раза больше, чем у ударника Фаткудинова, была бы в самую жилу. Поэтому Фаткудинов поперся к Капону и у того от изумления вставная челюсть заскакала между небом и глоткой. Наглый Фаткудинов забивал пари с самим Спорщиком, что на «Друге» есть интересный чемодан, внутренности которого легко превратить в чистое золото.
Так Капон сам привык спорить за такие вещи. А тут ему открытым текстом предлагают не оставаться в тени, а возглавить экспроприацию чемодана с рукой помполита. В другой раз Капон категорически отказался бы, но после службы в армии он стал таким военным, что решил: чемодан как раз то, чего ему не хватает до генеральской пенсии. Тем более, что спорщик с ходу догнал: один такой чемодан может оказаться тяжелее всех вместе взятых, что вытаскали из Белого дома. Пообещав Фаткудинову его честную пятую долю, Капон окончательно решился тряхнуть этого «Друга» и своей стариной.
Когда Спорщик заявился у Моргунова, Славка лежал на диване в позе римского императора, по ошибке нажравшегося яду. Только вместо цикуты у моргуновской руке дрожал бокал с кубиками льда в огуречном рассоле.
Два раза приглашать в долю Моргунова не пришлось. Славка еще лучше старика Капона понимал, что деньги не бывают резиновые, особенно в его руках. А в последнее время Моргунов так интенсивно отдыхал от тягот своей военной жизни, что свято уверовал – сто рублей тоже деньги. Так Спорщик же прямым текстом намекает ему: за сто рублей не может быть и речи. Славка доглотал свой живительный напиток, выплюнул мимо Капона чесночную дольку и всем своим видом стал показывать, что для него оторвать какую-то руку с чемоданом – только вопрос времени.
А времени остается все меньше и меньше. И если помполиту таки-да оторвать руку, как он сможет вести в рейсе разъяснительную работу среди мориманов? Это же выйдет не напет, а идеологическая диверсия – оставить парусник без помполита. Разве такое судно сможет правильно бегать по морю, когда на нем даже нечем будет объяснить экипажу, как надо вытирать зад в свете последних постановлений партии и правительства? Совсем другое дело, если в операции примет участие хороший кукольник. Тогда помполит сможет агитировать и пропагандировать двумя руками, несмотря на то, что к одной из них привязан портфель, набитый разными газетами с одинаковыми партийными постановлениями, чтоб бойцу идеологического фронта стало особенно приятно, когда он рискнет отковаться от этого счастья.
Поэтому Спорщик в меру своего возраста решил не спеша пробежаться по Новому базару, где с утра до вечера делал покупки Профессор Алик.
Алика звали Профессором не потому, что он даже во время июльской жары не вылазил из костюма-тройки и редко отрывал от носа очки в золотой оправе, хотя и с очень простыми стеклами. А звали его так оттого, что он вытворял людям фокусы, которые им нравились гораздо меньше, чем те, что преподают у цирке. Капон встретил Профессора с его задумчивым видом возле базарного туалета, в котором венчался великий Бунин. Поздоровавшись, эта пара срочно поменяла место разговора по поводу мемориального запаха и отошла от бунинских мест туда, где пахло свежими огурцами и мочеными яблоками.
Выслушав Капона еще внимательнее, чем очередную сводку радио по дальнейшему улучшению благосостояния советского народа, Алик покачал золотыми очками со своим задумчивым видом.
– Знаешь, Капон, – сказал Профессор, – я недавно подумал за то, что праздники – это все-таки не главное в жизни. Вы ждете праздника, готовитесь до него, и он проходит так быстро, что не врубаешься с ходу – наступило утро и все кончилось. И остаются только грустные воспоминания, если нет изжоги. Скажу тебе честно, мне не хочется гулять на вашем празднике, за который могут наградить так, что и вспомнить ничего не успеешь.
В это время к ним подошла цыганка и задала вопрос, известный каждому одесситу с детства:
– Молодые люди, можно вас на минуточку спросить?
– Вот ты не веришь мне, – с грустью в голосе сказал профессор, – так послушай, как она тебе нагадает.
– Все зависит от клиента, – забряцал характером Капон, – чего он захочет – тем и порадует. Как по заявке.
Цыганка переводила взгляд с Профессора на Спорщика.
– Мальчики, хотите я вам фокус покажу? – изменила она тактику, потому что врубилась за этих ребят и их способности самим себе предсказывать будущее. – У вас рубль есть?
Капон иногда мог забыть выйти из дому с челюстью, но рубль при себе держал постоянно. Да и Профессор всегда имел на кармане такие сбережения. Кореша положили на ладонь цыганки две рублевки, она молниеносно сжала сухой маленький кулачок и замолола горячку со скоростью бывших пациентов генерала Капона, только менее рычащим голосом.
– А теперь дуньте мне на руку, – завершила разговорную часть выступления базарная фокусница. Капон с Профессором одновременно подули на кулак. Цыганка разжала пальцы: на ее ладони их кровные рубли превратились в то же самое, во что сбереглись банковские вклады советского народа, когда он поперся к рынку с такой же решительностью, как Капон к базару с его профессурой.
Цыганка, не ожидая просьб за бенефис, развернулась от начавшего заливаться хохотом и слюной Капона и продолжавшего грустить Алика.
– Чего ты лыбишься? – тихо спросил Капона Профессор, глядя на кореша с таким изумлением, будто он обозвал синий баклажаном. – С понтом не знаешь этот старый трюк.
– Да знаю, – продолжал клацать вставной челюстью развеселившийся Капон, – просто, пока она у меня доила рубль, я вытащил у нее четвертак.
– А, тогда другое дело, – даже не улыбнулся Алик. – Семи тебе футов под этот праздник, и чтоб воспоминания не были горькими.
Капону резко расхотелось продолжать хихикать, когда он увидел свой бумажник в протянутой на прощание руке профессора. Задуманный план по судну «Друг» предстояло перекраивать на ходу.
Гончаренко был не против заработать. Потому что пока обком не решил: допускать его до ручки или пожизненно не печатать, жрать и особенно пить что-то надо. Так идти договариваться за лекцию с одной стороны, вроде, как полезно. Писатель может вылить на голову империализма столько грязи, сколько нет во всем Союзе. Что, несомненно, ему зачтется. А с другой стороны: конкуренты по творческому союзу только и ждут его попрошайничества работы, чтоб поржать над Сергеем вместе с тем Пегасом, с которым Гончаренко раньше самолично гарцевал на большой идеологической дороге. В писателе Гончаренко боролись два жизнеутверждающих начала и пока самолюбие брало верх над желудком.
– Ноги моей здесь больше не будет, – била Майка по плечу писателя, – всю жизнь только и мечтала побывать на настоящей бригантине.
Испугавшись больше не почувствовать Майкину ногу на своем плече, Гончаренко капитулировал с той же скоростью, с какой Моргунов примчался до Капона.
– Знаете, что, Капон, – доложил ему бывший маршал всех одесских недоразвитых для армии, – у меня одни сведения лезут на другие. В «Инфлоте» говорят, что «Друг» уходит завтра, в «Трансфлоте» – послезавтра, в диспетчерской уверяют, что сегодня. Так я звонил в управление пассажирского флота – они свистят, будто «Друг» вконец отчалил, потому что этот теплоход не пассажирский. Морвокзал мне ответил, что вообще-то с парусникам они завязали в двадцатом году, а этот самый «Друг» по их данным свалит через неделю. Если уже не уплыл.
– Так когда мы будет снимать кино? – не выдержал такой критики от государственных организаций Капон.
Эта скорость не очень понравилась обкому. Потому что сегодня какой-то нищий по сравнению с ними сосед-генерал, так что будет завтра, если не выгонят с работы, откуда можно тянуть больше, чем из какого-то комбината, хотя в кабинетах только столы с бумагами под портретом свежего вождя? И чтоб трудящиеся могли спать спокойно в такой обостренной криминогенной обстановке, со скоростью скумбрии, эмигрировавшей в Турцию, косяком пошли совещания по безопасности рабочих и крестьян, напичканные словами «разработать» и «в свете решений исторического». Вся эта полова льется на головы ментов, которые вместо того, чтобы бороться с преступностью, не смогли защитить генеральскую хату. Как будто они виноваты, что этот простой советский генерал сармачнее шереметьевского грузчика, и даже Капон такой наглости не смог пережить.
Так что генерал освободил жену из туалета и стал утешаться песней «Раньше думай о Родине, а потом о себе». А менты, позабыв за свои распри, ринулись искать его трудовые сбережения из чемоданов в свете очередного постановления партийных органов. Потому что первый секретарь клялся своим партбилетом их главному начальнику: если он не найдет генеральские бебехи, так пойдет со своей нелегкой работы совсем на другой орган, чем тот, который им командует.
Как всегда в таких случаях, у Капона было твердое алиби, зафиксированное мягким скандалом в районной поликлинике. За Пилипчук и говорить нечего; когда генеральша бегала по стенам собственного сортира от свалившейся на нее радости в погонах, Майка декламировала ценники на груди чуть-чуть не ставшего диссидентом Гончаренко.
9
Пока вся милиция города чертыхалась от арии «Как хорошо быть генералом», к отдыхающему после очередного спора Капону заявился передовик производства Фаткудинов, который еле дышал у порту под тяжестью сразу трех ударных вахт «60-летию СССР – шестьдесят ударных декад», «Шестидесятилетию Минморфлота – шестьдесят ударных недель», и «40-летию обороны Одессы – 73 трудовых рекорда». Фаткудинов, правда, не совсем понимал, в честь чего он сегодня прется на смену, но это не мешало ему воровать все более ударными темпами.Небольшое интернациональное звено, которое организовал Фаткудинов, предпочитало разгружать суда по самому прямому варианту «борт-карман». Вместе с Фаткудиновым эту сложную технологическую линию обслуживали докер Молодцов и водитель Гарий. У каждого из этих ребят была такая трудовая биография, которая впрямую помогла им сбиться в неформальный коллектив друзей-единомышленников.
Именно Молодцов стал главным героем обработки теплохода «Ленинский пионер». Это не удивительно, учитывая, что судно гоняло по вьетнамской линии, регулярно доставляя в Одессу пусть поганую рисовую, но все-таки водку. Удивительно другое: то время, когда Молодцов забрел на борт судна, водки на нем вовсе не было.
В ту ночь Молодцов приперся на смену сразу после именин в одних носках, потому что шнурки напрочь саботировали завязываться. Бригадир смотрит на докера Молодцова и понимает: единственное, чего можно ждать от этого передовика, так это очередной неприятности в честь любой из трех ударных вахт. Но бригадир не больной же на всю голову, чтобы отстранять от работы марширующего на четвереньках Молодцова. Потому что твердо знает: из-за одного пьяного премию забирают у всей бригады. И поэтому грузчики нежно укладывают баиньки под складом порывающегося влезть на судно Молодцова. А тот, несмотря на отсутствие обуви, все равно нарывается на трудовой рекорд. Пришлось ему популярно объяснить, что бригада перерабатывает деревянный паркет, а не апельсины, мясо и прочие бананы, перегружать которые Молодцов любил больше всего на свете. И этот докер уснул со спокойной совестью.
Так во время смены одному из грузчиков чего-то на всякий случай залезлось в соседний трюм. И он видит, что бригаду здорово надурили, заставив трудиться всего одним ходом по варианту борт-склад. Потому что у том предусмотрительно закрытом на ночь трюме бесшумно лежали знаменитые вьетнамские покрывала, от которых сходили с ума гости нашего толчка с золотыми зубами под тюбетейками. Бригада с ходу объявила себе перекур от этого паркета и полезла ударно мацать шелковые покрывала. Каждый грузчик старался кто во что горазд, а один шустрый так вообще за десяток вьетнамских тряпок нанял целый грузовик. В общем, вся бригада напрягается под импортным грузом, а Молодцов, как последний дурак, храпит под это событие. Но, видимо, страсть к ударному труду поборола сон, потому что Молодцов все-таки продирает глаза и видит, что люди носятся туда-сюда пешком с какими-то узлами за спинами, а не с паркетом впереди погрузчиков. И когда он принюхался повнимательнее до того, чем разжились вместо паркета эти ударники коммунистического труда, так стал сильно злой на них за то, что не дали работать с первых минут смены. И бесшумно в одних носках полез на судно чисто с яростью диверсанта, стремящегося его взорвать пусть ценой своей жизни.
И что видит этот передовик у трюме? А ничего не видит, потому что там темнее, чем у негритянском заду. Так техника безопасности запрещает трудиться в неосвещенном месте, поэтому Молодцов наощупь наматывает на шмат поддона какое-то покрывало, делает из этого факел и светло у трюме. А там еще покрывал осталось – за одну ночь вся бригада вынесет, надорвется, но рекорд, как на коже с «Советской Литвы», не поставит.
В это время вахтенного каким-то чертом занесло на рабочее место. Он видит огонь в трюме и визжит «Пожар!». Ну, если бы он не заорал такого, так никакого пожара бы в упор не стало. А так Молодцов бросил свой факел у другую сторону, чем побежал, и пожар таки-да состоялся. Правда, не такой хороший, чтоб всем стало понятно, как здорово сгорели украденные вьетнамские шмотки. И только поэтому вся бригада, каясь, лупила себя в грудь, что такого больше не будет, а Молодцов орал это громче других по старой привычке.
А Гарий не был таким переборчивым насчет вьетнамских грузов, как Молодцов. Пока его бригада брезговала паркетом, так Гарий доказал, что и вьетнамские деревяшки на что-то годятся. Он надыбал вагон с жалюзями, сбегал за Фаткудиновыми на его любимый десятый склад и портовики приступили до трудового рекорда. Известно, что из порта при большом желании можно вытащить все. Так у этих ребят большого желания не было. И поэтому одни только жалюзи летели темной ночью через портовую ограду, будто вьетнамцы засобачили на них пропеллеры. А потом Гарий дал вохровцам обследовать свой пустой «газик», выскочил из порта и, уже погруженный, попер товар потребителю, минуя базы, магазины и прочие точки, где его могли разворовать.
Фаткудинов не зря торчал на десятом складе, по которому бегали поезда и любители всего, что там лежит. И Молодцову с Гарием было непросто завоевать доверие набившего руку на любых видах груза Фаткудинова, чтоб иметь с ним равную долю. Они прошли проверку. Фаткудинов пообещал расценивать их труд, как собственный, если эта пара сумеет вынести из порта говяжью тушу без приглашения в долю вохровцев. Причем вынести, а не вывезти, что любой дурак сможет.
Гарий с Молодцовыми с ходу доказали, что им нет преград на море и на суше, а тем более – у жалкой проходной. Они себе спокойно натягивают на тушу портовую робу, которую, как специально шьют таких фасонов, с понтом ее таскают на себе не живые люди, а дохлые коровы. Напяливают на мороженую тушу без усилий эту самую робу, а до куска горла закрепляют каску по правилам техники безопасности. Берут эту тушу между себя и с песенными шатаниями прут через ворота. А бдительный вохровец удивляется, как такое трио пьяни еще перебирает по земле кирзовыми сапогами, хотя тот, что посередине, вроде бы швендяет босиком.
После этого Фаткудинов понял – с такими ребятами вполне можно даже строить коммунизм и стал объяснять: в их годы воровать все, что плохо лежит, не годится. Потому, что хорошо лежит – так этого вообще у нас не существует, если не считать Мавзолей. И предложил уже компаньонам не просто красть товар, но улучшить благосостояние советского народа. А Молодцов с Гарием как раз об этом со школы только и мечтают. Так что они ударными темпами в честь юбилея морского флота набивают грузовик ситцем, со скоростью трудового рекорда в честь обороны Одессы гонят по Измаильской дороге до села Великая Долина у переводе с немецкого, а потом по-быстрому, как на празднике труда, посвященном 60-летию СССР, лепят на грузовик транспарант. На том транспаранте не привычно написано что-то вроде «Верной дорогой идете, товарищи», а совсем «Автолавка». Фаткудинов ко всем своим достоинствам был психологом. Он понимал, если скидывать товар дешевле, все поймут, что он ворованный. А если скидывать товар дороже госцены? Тогда натуральная советская торговля и никто ни о чем стучать не будет. Докеры по-быстрому загоняют ситец обалдевшим от дефицита селянам по спекулятивной цене и гонят поближе к родному складу. А там какие-то гады нагло воруют их любимый товар, как будто ситец имеет манеру сам себе размножаться в закрытом складском пространстве. И три ударника коммунистического труда вступили у самый настоящий бой с этими ворюгами, чтоб они не покушались на достояние всего советского рабочего народа и его трудовой, и никак иначе, интеллигенции. Конкуренты убежали со склада красть у другое место, радуясь, если не новым синякам, так тому, что в порту куда ни плюнь – всего не своруешь.
А потом менты из линейного отдела стали интересоваться: что это за болезнь поселилась на десятом складе, где половинятся не то что хрупкие ткани, но даже стальные лезвия «Нева»? И Фаткудинову со своим шоблом пришлось сделать вид, что этот склад им так же остро необходим, как Украинскому театру постановка «Малой земли» исключительно для кассового успеха. Потому что кроме складов с вагонами у порту еще ошиваются и суда. Вот по этому поводу Фаткудинов и решил зайти к генералу в отставке Канону.
10
Докер сделал Капону предложение, от которого он чуть не проглотил свою вставную челюсть. Фаткудинов с утра пораньше без вредных мыслей о плановом задании порта по переработке зерновых грузов, сбежал с этого важного для наших колхозов мероприятия и гордым бакланом носился по причалам, выясняя, на какое масло они сегодня богаты. И тут ему подвернулся не какой-то там затрушенный «Вишва Уманг» с соком манго, а знаменитый красавец «Друг» с белыми парусами. «Друг» притянул до себя Фаткудинова еще сильнее, чем Молодцов за барки во время ситцевой дележки. Фаткудинов видел столько фильмов с этим парусником под разными названиями, что попер на него рогом, хотя понимал: на такой посудине можно с лихвой разжиться разве что мачтами. В общем любознательный докер швендяет по судну, восхищаясь его леерным ограждением, а потом начинает сам себя уговаривать: любое время должно перековываться в наличный расчет. И если он уже до рези в зрачках насмотрелся на эту красоту, так, что, на память о ей здесь и украсть нечего? И с удовольствием вспомнил, как его вместе с другими советскими туристами один-единственный раз пустили на флагман пассажирского флота «Максим Горький». Может, западным немцам, которые годами торчали на этом судне, воровать и нечего, а наши люди за два дня так расстарались, что капитан заявил: в следующий раз соотечественники-туристы смогут подняться на борт только после того, как его повесят на локаторе. Потому что многим повезло куда больше Фаткудинова, так и не успевшего из-за поломки инструмента отвинтить хоть один из судовых унитазов.И тут, как на радость, мимо сходу сделавшего рабочий вид Фаткудинова прошли две совершенно незапоминающиеся личности. На руке одной из них был браслет, до которого металлической цепочкой привязали «дипломат». Хотя Фаткудинов в свое время и закончил вечерний институт, он прекрасно понимал, откуда могут явиться такие очень незаметные личности, истекающие потом в строгих костюмах. И если чемодан куется до руки, так понятно – в нем несут что-то ценнее тех носков, что протер Молодцов, улепетывая с «Ленинского пионера».
Сперва Фаткудинов решил: это самые обыкновенные шпионы, которыми его начали пугать с детства и продолжают до сих пор. Всю свою сознательную жизнь Фаткудинов мечтал, чтоб какая-то падла завербовала его продавать всякие тайны хоть за сто рублей в месяц, но, как назло, с деловыми предложениями до докера никто не обращался. Видимо шпионы, которых империалисты ежедневно засылали к нам пачками, кишели в каком ты хочешь месте, но только не там, где ошивался Фаткудинов. Поэтому докер подумал: может быть, если это не их шпионы, так наши разведчики? А потом понял, что разведчики и шпионы – не главное событие на «Друге». Основное – чемодан, который отрывается только вместе с рукой. А что в таком чемодане может лежать, кроме больших денег? Правильно, только секретные документы, которые тоже стоят пару копеек. И если они попадут в умелые руки, так невидимые шпионы, как и показано в наших фильмах, сползутся на их запах со всех сторон.
Самому выяснять, куда потащили этот интересный чемодан, Фаткудинову хотелось не больше, чем работать. Поэтому он слетел с «Друга» и побежал за своими компаньонами. Молодцова и Гария Фаткудинов нашел у вагона с сахаром. Молодцов протыкал полный мешок металлической трубкой со срезанным под острющим углом концом, а Гарий подставлял пустое ведро под тупой конец той же трубки. Как и положено их руководителю, Фаткудинов шепотом наорал на ударников труда, чтоб пошли заниматься более серьезным делом, потому что для их сахара в городе уже не хватает самогонных аппаратов.
Ближе к вечеру к нервно перегружающему сверхплановые тонны зерна Фаткудинову подгребли Молодцов в ботинках и Гарий с радостью на лице. Перебивая друг друга в рассказе за незначительные мелочи, они еле-еле добрались до главного: интересующий Фаткудинова чемодан во всю бегает по каюте, прикованный до руки помполита. А послезавтра «Друг» вместе с этой неразлучной без ключа парой отчалит в рейс прямо из пропитавшегося трудовыми свершениями порта на запах загнивающего капитализма. Фаткудинов понимал, что его команде не по зубам захват «Товарища» до того, как он выпрется на рейд. А вот помощь корешка Капона, у которого судимостей в три раза больше, чем у ударника Фаткудинова, была бы в самую жилу. Поэтому Фаткудинов поперся к Капону и у того от изумления вставная челюсть заскакала между небом и глоткой. Наглый Фаткудинов забивал пари с самим Спорщиком, что на «Друге» есть интересный чемодан, внутренности которого легко превратить в чистое золото.
Так Капон сам привык спорить за такие вещи. А тут ему открытым текстом предлагают не оставаться в тени, а возглавить экспроприацию чемодана с рукой помполита. В другой раз Капон категорически отказался бы, но после службы в армии он стал таким военным, что решил: чемодан как раз то, чего ему не хватает до генеральской пенсии. Тем более, что спорщик с ходу догнал: один такой чемодан может оказаться тяжелее всех вместе взятых, что вытаскали из Белого дома. Пообещав Фаткудинову его честную пятую долю, Капон окончательно решился тряхнуть этого «Друга» и своей стариной.
11
Спорщик прекрасно понимал, что для успешной операции ему нужны не столько ребята, умеющие уговаривать чемоданы не привязываться до одного места, как ее хорошая организация. Потому что всего за сутки подготовить сюрприз на «Друге» безо всяких партсобраний по этому поводу, так это не достать фунт изюма. Но и без помощи стоящих людей вряд ли Капону удастся заспорить помполита отдать ему цепку вместе с «дипломатом», даже если снова напялить генеральский мундир и кусать своей вставной челюстью его настоящий глаз.Когда Спорщик заявился у Моргунова, Славка лежал на диване в позе римского императора, по ошибке нажравшегося яду. Только вместо цикуты у моргуновской руке дрожал бокал с кубиками льда в огуречном рассоле.
Два раза приглашать в долю Моргунова не пришлось. Славка еще лучше старика Капона понимал, что деньги не бывают резиновые, особенно в его руках. А в последнее время Моргунов так интенсивно отдыхал от тягот своей военной жизни, что свято уверовал – сто рублей тоже деньги. Так Спорщик же прямым текстом намекает ему: за сто рублей не может быть и речи. Славка доглотал свой живительный напиток, выплюнул мимо Капона чесночную дольку и всем своим видом стал показывать, что для него оторвать какую-то руку с чемоданом – только вопрос времени.
А времени остается все меньше и меньше. И если помполиту таки-да оторвать руку, как он сможет вести в рейсе разъяснительную работу среди мориманов? Это же выйдет не напет, а идеологическая диверсия – оставить парусник без помполита. Разве такое судно сможет правильно бегать по морю, когда на нем даже нечем будет объяснить экипажу, как надо вытирать зад в свете последних постановлений партии и правительства? Совсем другое дело, если в операции примет участие хороший кукольник. Тогда помполит сможет агитировать и пропагандировать двумя руками, несмотря на то, что к одной из них привязан портфель, набитый разными газетами с одинаковыми партийными постановлениями, чтоб бойцу идеологического фронта стало особенно приятно, когда он рискнет отковаться от этого счастья.
Поэтому Спорщик в меру своего возраста решил не спеша пробежаться по Новому базару, где с утра до вечера делал покупки Профессор Алик.
Алика звали Профессором не потому, что он даже во время июльской жары не вылазил из костюма-тройки и редко отрывал от носа очки в золотой оправе, хотя и с очень простыми стеклами. А звали его так оттого, что он вытворял людям фокусы, которые им нравились гораздо меньше, чем те, что преподают у цирке. Капон встретил Профессора с его задумчивым видом возле базарного туалета, в котором венчался великий Бунин. Поздоровавшись, эта пара срочно поменяла место разговора по поводу мемориального запаха и отошла от бунинских мест туда, где пахло свежими огурцами и мочеными яблоками.
Выслушав Капона еще внимательнее, чем очередную сводку радио по дальнейшему улучшению благосостояния советского народа, Алик покачал золотыми очками со своим задумчивым видом.
– Знаешь, Капон, – сказал Профессор, – я недавно подумал за то, что праздники – это все-таки не главное в жизни. Вы ждете праздника, готовитесь до него, и он проходит так быстро, что не врубаешься с ходу – наступило утро и все кончилось. И остаются только грустные воспоминания, если нет изжоги. Скажу тебе честно, мне не хочется гулять на вашем празднике, за который могут наградить так, что и вспомнить ничего не успеешь.
В это время к ним подошла цыганка и задала вопрос, известный каждому одесситу с детства:
– Молодые люди, можно вас на минуточку спросить?
– Вот ты не веришь мне, – с грустью в голосе сказал профессор, – так послушай, как она тебе нагадает.
– Все зависит от клиента, – забряцал характером Капон, – чего он захочет – тем и порадует. Как по заявке.
Цыганка переводила взгляд с Профессора на Спорщика.
– Мальчики, хотите я вам фокус покажу? – изменила она тактику, потому что врубилась за этих ребят и их способности самим себе предсказывать будущее. – У вас рубль есть?
Капон иногда мог забыть выйти из дому с челюстью, но рубль при себе держал постоянно. Да и Профессор всегда имел на кармане такие сбережения. Кореша положили на ладонь цыганки две рублевки, она молниеносно сжала сухой маленький кулачок и замолола горячку со скоростью бывших пациентов генерала Капона, только менее рычащим голосом.
– А теперь дуньте мне на руку, – завершила разговорную часть выступления базарная фокусница. Капон с Профессором одновременно подули на кулак. Цыганка разжала пальцы: на ее ладони их кровные рубли превратились в то же самое, во что сбереглись банковские вклады советского народа, когда он поперся к рынку с такой же решительностью, как Капон к базару с его профессурой.
Цыганка, не ожидая просьб за бенефис, развернулась от начавшего заливаться хохотом и слюной Капона и продолжавшего грустить Алика.
– Чего ты лыбишься? – тихо спросил Капона Профессор, глядя на кореша с таким изумлением, будто он обозвал синий баклажаном. – С понтом не знаешь этот старый трюк.
– Да знаю, – продолжал клацать вставной челюстью развеселившийся Капон, – просто, пока она у меня доила рубль, я вытащил у нее четвертак.
– А, тогда другое дело, – даже не улыбнулся Алик. – Семи тебе футов под этот праздник, и чтоб воспоминания не были горькими.
Капону резко расхотелось продолжать хихикать, когда он увидел свой бумажник в протянутой на прощание руке профессора. Задуманный план по судну «Друг» предстояло перекраивать на ходу.
12
Писатель Гончаренко почему-то стал отбиваться нецензурными словами от возможности прочитать лекцию на паруснике «Друг». Как будто Майка попросила его рассказывать мориманам совсем другую херню, чем ту, что он воспроизводил из своей головы на бумаге. И чего он брыкал копытами по дивану, Майка никак не могла понять. Потому что Гончаренко лично убеждал ее: если бы наши писатели попытались жить исключительно за счет написанного, так от истощения отбросили бы свои копыта в сторону еще быстрее, чем он сам ими сейчас выпендривается.Гончаренко был не против заработать. Потому что пока обком не решил: допускать его до ручки или пожизненно не печатать, жрать и особенно пить что-то надо. Так идти договариваться за лекцию с одной стороны, вроде, как полезно. Писатель может вылить на голову империализма столько грязи, сколько нет во всем Союзе. Что, несомненно, ему зачтется. А с другой стороны: конкуренты по творческому союзу только и ждут его попрошайничества работы, чтоб поржать над Сергеем вместе с тем Пегасом, с которым Гончаренко раньше самолично гарцевал на большой идеологической дороге. В писателе Гончаренко боролись два жизнеутверждающих начала и пока самолюбие брало верх над желудком.
– Ноги моей здесь больше не будет, – била Майка по плечу писателя, – всю жизнь только и мечтала побывать на настоящей бригантине.
Испугавшись больше не почувствовать Майкину ногу на своем плече, Гончаренко капитулировал с той же скоростью, с какой Моргунов примчался до Капона.
– Знаете, что, Капон, – доложил ему бывший маршал всех одесских недоразвитых для армии, – у меня одни сведения лезут на другие. В «Инфлоте» говорят, что «Друг» уходит завтра, в «Трансфлоте» – послезавтра, в диспетчерской уверяют, что сегодня. Так я звонил в управление пассажирского флота – они свистят, будто «Друг» вконец отчалил, потому что этот теплоход не пассажирский. Морвокзал мне ответил, что вообще-то с парусникам они завязали в двадцатом году, а этот самый «Друг» по их данным свалит через неделю. Если уже не уплыл.
– Так когда мы будет снимать кино? – не выдержал такой критики от государственных организаций Капон.