В это время позже всех сполз со своего крана еще больше злой и мокрый 206 кило бананов и очень недовольный хлопнул дверью у бытовку. Он отряхнулся, как собака, и разлегся своими вкусно пахнущими сапогами на фуфайке звеньевого Передрыги. Фуфайка Передрыги была еще грязнее, чем сапоги 206 кило бананов, но трудный характер звеньевого от этого мягче не стал. Он бросил домино на стол без объявления «рыбы» и стряхнул на пол со своей фуфайки 206 кило бананов, как будто это был мешок с тем, в чем они синхронно пачкали сапоги и верхнюю одежду. 206 кило бананов встал с четверенек и молча врезал своему непосредственному руководителю, который залетел на стол и помешал закончить игру. Несмотря на мгновенно распухший глаз, Передрыга прицельно ударил 206 кило бананов по его измученной эквивалентом цитрусовых печени. А потом вся бригада долго и нудно распутывала клубок, который образовался на полу из двух ударников коммунистического труда.
В это время заскакивает бригадир и орет всем, что хватит отдыхать, потому что дождь кончился. Гнусный 206 кило бананов, которого уже выпустили мощные руки докеров, сложенными в замок кулаками еще раз прошелся по лицу Передрыги. И побежал вперед на свой кран.
Передрыга сыпал зерно у вагон и не успокаивался, надрывая свой характер. Наконец нарыв справедливости прорвало и он полез на кран, чтобы отомстить врагу за предательский удар. Он зашел в тыл крутящего рычаги 206 кило бананов и без предупреждения стукнул его с такой энергией, словно от этого удара зависело выполнение пятилетнего плана всей отраслью. 206 кило бананов был не из тех людей, которые будут себе спокойно вертеть краном, когда их лупят по голове. Он тут же бросает рычаги и начинает бой с Передрыгой. А малохольный кран вместо того, чтобы себе спокойно ждать, когда им снова кто-то начнет командовать, берет и крутится куда хочет. И шарит своим тяжелым грейфером прямо по трубе и рубке парохода. Так грузчикам некогда смотреть, куда бьет кран, потому что они только успевают лупить друг друга и никто не хочет скомандовать этой сбесившейся железяке «Фу!». А перебздевшие греки с этого либерийского парохода под Панамским флагом выползли из своих кают, потому что не привыкли к таким ночным бомбежкам. Тут грейфер еще раз бьет у трубу. И труба летит прямо на палубу, будто ее ударила не какая-то завшивелая семитонная железяка, а знаменитый Джекки Чан. В это время из-под летящей вниз трубы разбегаются с иностранными воплями греки, а грузчики молча продолжают турнир в кабине крана.
А потом прибежало начальство и менты с погранцами устраивать шухер. 206 кило бананов и обнявшего его в последней атаке Передрыгу снимают сверху, потому что они уже не в состоянии дрыгаться в отличие от крана, который продолжает махать и приводить импортный флот в состояние отечественного. Кран привели у его спокойное положение, а Передрыга все еще в себя не добирается. 206 кило бананов поставили на ноги – и он стоит. Зато орет, что ничего не видит.
Очень скоро на причал вместо автомобилей, на которых любили зарабатывать 206 кило бананов и его компаньон, влетают другие. Размерами поменьше, зато с красными крестами на лоснящихся даже ночью боках. Передрыгу прут в Еврейскую больницу, несмотря на его постоянные антисемитские высказывания, а потерявшего зрячесть 206 кило бананов – туда, где Филатов вставлял глаза на морду всем кому ни лень. А там врачи заглянули у бельма 206 кило бананов и успокоили:
– Да зрячий он. Просто у пациента очень хорошее сотрясение мозга. Так что везите его туда, где лечат мозги. Если от этого лечения глаза выскочат – милости просим назад.
206 кило бананов тарабанят в место, где лечат мозги от незрячих глаз, а он еле шевелится и стонет, как герой в кино перед смертью – тихо и достойно.
Глухой ночью дежурный врач по-быстрому накачивает задницу 206 кило бананов тем, что должно вылечить его мозги, и отправляется в свой кабинет, опираясь за грудь медицинской сестры.
И тут произошло чудо, на которое способна только наша самая передовая медицина. 206 кило бананов открывает глаза и начинает видеть. Больше того, он спускается из окна стонущей и храпящей больницы и спокойно себе залазит в стоящую на дороге машину. А спустя некоторое время вылазит из нее не в бинтах поверх одних только трусов, а вполне прикинутый, как лондонский жених, разве что без бабочки и горшка на голове. Зачем ему горшок, если в руках торчит бутылка его любимой водки? 206 кило бананов тихо заходит себе в какую-то парадную и откупоривает более привычную для него, чем вода, жидкость. Но, что вы думаете, он ханыга какой-нибудь, с горла глухой ночью нажираться? Ни за что. Поэтому 206 кило бананов долго и с удовольствием бьет ногами по двери, будто ее зовут Передрыгой, пока из-за порога не показывается удивительное женское физиономие.
– Мамаша, – обращается к совсем еще не старой даме бестактный 206 кило бананов, – будьте любезны, стаканец с обратным возвратом.
– Чтоб ты срал колючей проволокой, – выдала ему вместо стакана зажимистая мадам в ночной рубашке, – пошел вон, а то мужа позову.
И хлопает дверью перед носом вежливого 206 кило бананов с такой силой, как его грейфер еще недавно бомбил пароход.
206 кило бананов начал опять бить по несчастной двери с понтом она виновата, что ее хозяева жмотничают поганого стакана.
– Сеня, – раздался истерический вопль крохоборки из-за двери, – покажи этому ханыге…
Дверь плавно открылась и перед 206 кило бананов вырос огромный мужик с неласковой улыбкой выше семейных трусов. И что он видит перед собой? Он видит перед собой пьяного на две головы меньше, у которого в руках початая бутылка.
– Выпьем, друг? – ласково спросил незнакомого ему Сеню 206 кило бананов. Но Сеня оказался на редкость не пьющим, он подгреб к себе поближе этого алкаша, чтобы придать ему больший толчок при разбеге с лестницы. И в этом Сеня ошибся. 206 кило бананов, не сопротивляясь, шагнул ему навстречу, не погасив глупой пьяной ухмылки на лице и молниеносным движением воткнул свой нож прямо в сердце большого и непьющего Сени. А потом осторожно, чтобы не расплескать откупоренную бутылку, поспешил вниз по лестнице.
Когда пожалевшая стакан женщина зашлась диким криком на ночной площадке, 206 кило бананов сидел в машине по направлению к больнице. Там он шустро на цыпочках прошел мимо кабинета дежурного врача, из которого раздавались радостные придыхания медсестры, и нырнул в свою койку. Уже лежа он обмотался бинтами и в абсолютной темноте сделал вид, что его глаза представляют из себя лишь декоративное украшение на морде.
После того, как труп несчастного непьющего Сени увезли поближе к застывшему директору комиссионного антикварного магазина Аркадию Валентиновичу, ночной звонок поднял с кровати Панича вместе с пистолетом в руках. И он не сильно обрадовался, когда узнал, что его связь с зарубежными партнерами, осуществляющая разброску средств по разным не нашим банкам, Семен Шкаландис, умер самым естественным образом для человека его профессии.
Не намного больше повезло деловому партнеру Бориса Филипповича Стасу Гречаному. В то время, когда 206 кило бананов гнал в машине долечивать свою мозговую незрячесть, Гречаный тоже залез в автомобиль. Несмотря на поздний час, ему почему-то захотелось покататься подальше от своего дома после звонка Бориса Филипповича. Стас должен был срочно выехать из города, чтоб перекрыть южный канал от возможных поступлений во фронтовой город. Поздняков сказал ему, что когда говорят кастеты и пистолеты, Музы должны заткнуться и терпеливо ждать, кому отдаться после победы. Гречаный был полностью согласен с компаньоном. Он повернул ключ в замке зажигания и даже не успел удивиться: отчего это машина, подпрыгнув на месте, разорвалась вместе со своим владельцем на мелкие запчасти?
В эту же ночь пиротехники братья Николайченко заняли круговую оборону у стен государственного музея, потому что Панич стал сильно волноваться за искусство, принадлежащее народу. Еще больше ему не спалось насчет своих личных накоплений, заботливо запрятанных Рембрандтом в запасниках музея.
Когда через пару дней такой жизни стороны выдохлись зализывать раны, каждая из них начала думать о перемирии. Потому что менты, не падавшие с ними в долю, стали недоумевать: что это за очередная эпидемия приперлась в Одессу? И их было трудно убедить, что сколько бывает разных людей, столько может найти их несчастных случаев. А морг уже с трудом вмещает всех желающих. Но какой трус решится на перемирие первым? И кое-кто без особого риска начинает принюхиваться по городу, о чем там шепчут интересного. А по городу вышивает балабол Акула, поит всех подряд, потому что, когда одни воюют, другие не теряют времени и коллекционируют вместо них. Пользуясь кровопролитными боями, мародер Акула вытворяет во фронтовом городе, потому что до него никому нет дела. И сбивает хороший куш, пока Панич и Поздняков обняли друг друга за кадыки. Сидит балабол каждый день в этой самой юбилейной «Братиславе» и жрет, скотина, коньяк «Наполеон», не давясь от кабацкой наценки – двадцать два рубля бутылка. Не иначе где-то лимоны под шумок погреб. Балабол делает из себя важный вид, что унюхал от сотрудничества между двумя главными коллекционерами. Такие слухи упорно ползают по городу.
И вот за столик Акулы подсаживается бывший Изя Беренбойм, а теперь Игорь Петров, и молча смотрит на пьяного балабола. А тот на него и не ведется. Потому что рядом с ним стоит красавица – официантка Маша, услугами которой пользовались не только постоянные клиенты этого кабака, и терпеливо ждет, когда рука Акулы оставит в покое ее левое бедро и переползет на правое. Петрову это начинает надоедать и он, перегнувшись через стол, ласково похлопывает Машку по попке рядом с Акулой, чтоб она поскорее свалила за кофем. А порядочная девушка Маша от такой наглости не выдерживает и бьет Игоря по голове чем Бог ей послал прямо в руки. А что может послать Бог в руки официантке, кроме подноса с акульими объедками? Ничего, кроме графина с фирменным напитком.
Машка после этого себе с достоинством уходит, а пьяный балабол Акула, продолжает в том же месте шарить пальцами по воздуху и даже не замечает, что возле его хорошо начищенного, но уже обоссаного туфля шевелится руками по голове какое-то уродство с человекообразным видом. И что делает Акула? Все, что хотите, только не поднимает это паскудство с пола. Все смотрят на Акулу, как будто это он, а не Машка приласкала беренбоймовского Петрова. Потому что в разгар трудового дня в любом одесском кабаке больше зрителей, чем вечером у театре. Акула и так пьяный, как чужие на поминках, кидает себе у рот рюмку дорогой конины и заявляет незнакомому, но уже встающему на четвереньки гурману задней части, этому менее фартовому, чем он сам, специалисту по филею:
– Тебе, козел, лавры Я Извиняюсь спать не дают?
И по привычке нагло лыбится. А Петров тут же пошкандыбал настучать торопливо ожидающим его ребятам, что Акула вместо него назвал козлом старого Панича, хотя о таком именно покойном надо говорить только хорошее. Ребята не дали волю нервам, и вместо обосравшего задание Петрова подослали к пьяному балаболу уже отошедшую от любовного приключения американку, хотя та уверяла всех подряд, что ей мужики в этом году порядком надоели.
Так Акула же за это не знает. Он молодой и морда у него наглая. И шелестит капуста по всем карманам, разгоняя кровь по разным там конечностям. Он смотрит на красавицу, не догоняя, что она недавно соскочила с американского гражданства прямо туда, куда навсегда послала Колю Николаенко его жена после того букета. Акула мечтает поскорее добраться с ее помощью до койки. А эта девушка в свою очередь размышляет: как бы получить нужные сведения и остаться в трусах на собственной пояснице. Короче говоря, все вышло не так, как им обоим хотелось. С трусами пришлось расстаться обоим. Несмотря на то, что партнерша лежала под Акулой с отвращением на лице, и даже не пыталась подмахивать, этот трепач, не получив ожидаемого удовольствия, все равно проболтался о главном. О том, что он знает, кто видел человека, подавшего старому Паничу бутерброд из пули и костыля со штыком. Минут через несколько после этого заявления девушка вспомнила, что ей нужно бежать утром на экзамен и поэтому провожать ее вовсе не стоит. Она так неистово разыскивала свое платье под акулиными джинсами, что даже не заметила купюру, которой еще сильно пьяный Акула размахивал, как дирижерской палочкой над тем самым местом, где любил устраивать концерты в дуэтном исполнении. Бывшая американка радостно захлопнула за собой дверь, а пьяный балабол Акула вполне трезво залыбился и уснул с чувством до самого конца выполненного долга.
Но хорошо сказать притащить, гораздо труднее это сделать, если вместо наглой морды можно только целовать замок его закрытой двери. В отличие от Панича, Акула почему-то перестал отсыпаться. Он уже сидел против Макинтоша и улыбался на него впервые за неделю почищенными мятным порошком зубами.
Макинтош очень хотел отдохнуть, но для такой роскоши у него не хватало времени. Хотя никто из редеющей с каждым днем команды еще ни разу не пожаловался на отсутствие патронов.
– Послушайте, Макинтош, – жалобным голосом канючил улыбающийся Акула с видом на кладбище и обратно, – вы же знаете, чем я рискую. И никаких гарантий…
– Гарантии в нашем деле может давать только гробокопатель, – заверил паникера Жора с видом нотариуса и окончательно успокоил балабола: – Не дрейфь, все там будем.
– Макинтош, что вы такое мне пугаете, – раскрыл глотку до самых гланд приплывший до его берега Акула, – мне совсем не улыбается сделаться похожим на фабриканта Фридриха Энгельса исключительно горизонтальным положением. Или сидеть на дне у Люстдорфе, как ваш Говнистый…
– Что ты сказал? – слишком бодрым голосом ударил по напряженным нервам балабола неотдохнувший Жора.
– А то вы не знаете, – сделал себе придурковатый вид Акула, – куда Панич любит возить людей на последний пикник. А все из-за козла Лабудова…
Макинтош и без подсказки этой рыбочки знал, кто продавал его кореша всем подряд, но из-за важных дел до такого говна просто не доходили руки. Своей дурацкой фразой Акула сорвал пружину терпения с характера Макинтоша.
– Ты топай своим ходом до хаты, – тонко намекнул балаболу закипевший унутренне, но внешне приветливый Жора, – и жди, когда появятся кореша. Место нашей встречи уже пасут, так что не хезай.
Акула выскочил на воздух без слабого пинка на прощание, которым обычно любил награждать ниже ватерлинии гостей такого класса Макинтош. Но домой почему-то не пошел. Он уселся на скамейке против дороги и стал изучать статью о неизбежной победе коммунизма в недоразвитых странах. И читал ее до тех пор, пока бригада Макинтоша во главе с самим Жорой не попилила в сторону оперного театра. Потом сам себе довольный Акула сделал вид, что с этого момента коммунистическое завтра братских недоразвитых стран его интересует так же остро, как будущее состояние здоровья Лабудова, и отправился мимо своего дома, начихав на совет Макинтоша.
Макинтош любил отдыхать в оперном театре только изредка. Последний раз он был здесь года два назад, когда и зрители, и осветители давным-давно забыли в крепком сне, что там танцевал Ромео Джульетте насчет комсомольской стройки за Вероной. Свет на сцене был довольно тусклый, но и при нем виднелось, как гарцует лебединое озеро в сольном выходе сильно поддатый пожарник. А в самом театре зорко следили за этим чудом от силы человек двадцать во главе с меломаном Макинтошем, который сидел в ложе с бутылкой шампани и спущенными до колен штанами. Потому что одна из балерин в это время, когда он получал удовольствие от классического танца пожарника, исполняла Жоре па-де-де, преклонив свои белоснежные колени перед таким вот тонким любителем всяческого искусства.
Но теперь Жора плыл до оперы безо всяких воспоминаний о возвышенном. Пока события не встали снова во весь свой бурный рост, он решил использовать это окошко свободного времени лично для товарища Лабудова. И когда из оперы вывели стукача, Жора отметил, что вместо флейты у зубах он почему-то заклеил пластырем свою харю до такой степени, что прыщи спрятались еще дальше синяков. Впрочем, для загородной прогулки это не имело особого значения.
Лабудов никак не мог понять, почему его впервые в жизни так классно метелят и при этом не задают никаких вопросов. Впрочем, Жора сильно устал для того, чтобы заняться Лабудовым, как бы он сделал это, будь помоложе. Поэтому в конце дня остро пропахшего собственной и особенно чужой мочой, зато еще почти живого Лабудова нашла какая-то парочка, изучавшая рельеф в этом месте. На счастье вовремя привезенного у больницу в бессознательном состоянии стукача, он в конце концов все-таки выжил, чтобы продолжать делать звуки из своей флейты и пакости тем, для кого играл.
А пока разворачивались эти совсем незначительные события, балабол Акула таки-да мародерствовал, пользуясь войной городского значения. Он со своей наглой мордой влез двумя потными от возбуждения ногами прямо у тот канал, что не успел перекрыть разлетевшийся фейерверк Стас Гречаный. И перехватил товар, предназначенный самому Позднякову. Вот что значит вовремя понять, к какому берегу следует плыть и быть у курсе событий этого берега. Заныкав как следует уже свой товар, беззаботный Акула спокойно себе пылил, по привычке нагло лыбясь, домой, где перекуривали ребята Панича вместе с замком от его собственной двери.
– Что вы приперлись через здесь? А ну сделайте вид, чтоб я вас искал! – возбужденно рявкнул грозным голосом Акула через открытую дверь прямо в морды своих новых гостей. – Я счас позвоню ментам и…
Балабол Акула так и не успел сообщить, что ждет ребят Панича после того, как он начнет стучать по телефону. Один из гостей по имени Кок, нервный, будто психолог, с таким смаком дал хозяину хаты по его собственной морде, что Акула увидел носки своей обуви выше головы.
Когда Акула медленно стал подниматься при помощи уходящей вверх стены, он краем глаза заметил, что, кроме Кока, начинает потирать руку и Санитар. Балабол знал, каких приятных сюрпризов могут отмочить даже ближайшим родственникам эти неразлучные друзья, и поэтому перед тем, как сползти на пол, более мирным тоном спросил, не желают ли гости, которым он рад, как собственной маме, немножко выпить. Но Кок со своими малохольными налитыми кровью и без газа глазами, для порядка врезал балаболу еще раз, доказывая, что выпить пока в его планы не укладывается.
Кок никогда не был настоящим поваром, зато его корешок Санитар в свое время бегал по Одессе на «скорой помощи». Понятно, почему санитар стал Санитаром. Кок получил свою кликуху из-за поганого характера собственной жены. У этой девочки действительно нрав был такой интересный, что по нему она могла сойти за двоюродную дочь старого Панича. От ее воплей на несчастного Кока из их хаты эмигрировали даже тараканы. Но бедный Кок продолжал держаться, потому что наивно полагал, что семья святее папы римского. Хотя в ее очаге плавился исключительно несчастный Кок. Потому, сколько бы он не приносил этой стерве, все ей было мало. Как будто она могла нацепить через себя два манто друг на друга и надеть на каждый палец по третьему перстню. И чтоб много не распространяться за то, что она каждый день устраивала мужу, так он у этой стервы был в ответе перед ее поганым нравом даже за дождь на улице. Известно, что и терпению дров бывает край, когда их пилят не уставая. После очередного монолога жены, с каким идиотом ей выпало жить под одним одеялом, Кок не выдержал, пригрозив, что сдаст свою благоверную паскуду в дурдом. А она вместо того, чтобы заткнуться и напугаться этих выражений, взяла в руки терку, хотя на ее муже не было никакой чешуи. Бедный Кок схватил ноги в руки и еле успел выскочить на улицу.
И тогда Кок пошел к Санитару, но вернулся от него тише той мыши, что жила у них на кухне и забивалась в свой угол, стоило только коковской бабе зевнуть у себе в спальне.
После очередного скандала, которого очень быстро дождался Кок, он с криком «Пойдешь в дурдом!» выскочил на улицу и стал звонить по телефону-автомату таким голосом, что на другом конце его могли услышать и без кабеля. Через час после того, как он вернулся до хаты и слушал продолжение долгоиграющего концерта, к ним вломились Санитар и водитель в почти что белых халатах. К великой радости Кока они молча примеряли на его супругу рубашку с очень длинными рукавами, хотя она орала так, как всегда на мужа. Довольный Кок остался дома, а Санитар везет по городу это хрипящее произведение природы и доверительно сообщает, чтоб оно не нервничало: каких-то лет десять-двадцать – и дамочку окончательно вылечат. А она визжит с пеной на помаде, что вполне здоровая. Понятно, здоровая, соглашается Санитар, еще ни один малохольный не сказал, что у него где-то болит.
Все кончилось тем, что мадам заткнулась, а потом начала умолять Санитара совсем в других выражениях, чем привык слушать его дружок Кок. И главврач Санитар сделал медицинское заключение: мол, по всему видно, мадам не столько вы малохольная, сколько у вас такой характер. И мы, так и быть, не станем занимать вашим очень даже ничего задом дефицитную койку в дурдоме, на которую есть очередь. Но, если еще раз…
С того дня жена Кока стала вести себя, как будто мышь с ее кухни воспитывала эту бабу с пеленок. А благодарный Кок поит великого врачевателя Санитара, счастливый как до того, что на свою голову поперся в ЗАГС. И такое чудо длилось две недели, пока жена Кока не увидела мужа в обнимку с Санитаром возле винной будки.
Санитара, несмотря на то, что он провел передовой эксперимент, выгнали с работы без клички насчет убийцы в белом халате. Зато у Кока стали расти такие рога, что он вполне мог пошкрябать ими потолок своей хаты, несмотря на то, что до него было больше пяти метров. Над Коком ржала вся улица, потому что его жена давала даже тем, кто ее об этом не просил. И за Кока, которого по паспорту тогда звали вовсе Витькой, стали складывать анекдоты.
– Витька, с твоей женой вся Молдаванка спит.
– Подумаешь, я когда хочу, тоже с ней сплю.
– Витька, твою жену во дворе на бревнах режут.
– Скажите управдому, это его бревна.
Анекдотов Кок не сильно любил, особенно за себя. И вот однажды его мужскому самолюбию пришел капут. Кок выследил свою лично и кого хочется бабу прямо на кухне кабака морвокзала. Он спрятался у шкафу и собственноручно видел, как ее употребляет какой-то штымп, вся одежда которого состоит из белой шапки, наподобие санитаровской, только гораздо длиннее вверх. И когда они кончили это дело, Витька выскочил из шкафа, а мужик – из кухни. Зато баба от счастья никак не могла прийти в себя. Кок взял ее, как когда-то на руки. Только вместо свадебной табуретки усадил прямо голым задом на красную плиту. И хотя его баба издавала звуки, глушащие пароходные гудки, а из-под нее валил вовсю пар, Кок продолжал делать усиленный вид, что его фирменное блюдо пока сыровато.
Потом Кок вышел на свободу, а его уже бывшая жена еще лечила то место, из которого в кулинарном отношении совсем не было никакого удовольствия.
Так Кок стал Коком, и снова подымающийся на ноги Акула решил не рыпаться характером об его кулаки. Потому что, если Кок сделал такое приятное родной жене, какой подарок он способен накрутить посторонней личности?
А молчавший Санитар, этот Гиппократ, которого Панич посылал до разных больных ставить диагноз из револьвера, оплеухой помог Акуле выпрямиться и окончательно очухаться в веселой хате на Пушкинской улице.
– По городу ползают упорные слухи, что ты видел, кто подарил пулю моему ласковому папочке…
На что балабол внутренне сжался, как кошка перед прыжком из квартиры, где ей намазали зад чесноком, и пролепетал:
– Что ты слушаешь разных глупостей. Ничего такого в упор не было.
А его морда рентгеном показывала, что балабол боится Панича еще больше, чем советский народ империалистической агрессии со стороны государства Израиль. Поэтому Панич сделал себе мерзкую по-акульячи улыбку между двумя ушами и небрежно бросил:
В это время заскакивает бригадир и орет всем, что хватит отдыхать, потому что дождь кончился. Гнусный 206 кило бананов, которого уже выпустили мощные руки докеров, сложенными в замок кулаками еще раз прошелся по лицу Передрыги. И побежал вперед на свой кран.
Передрыга сыпал зерно у вагон и не успокаивался, надрывая свой характер. Наконец нарыв справедливости прорвало и он полез на кран, чтобы отомстить врагу за предательский удар. Он зашел в тыл крутящего рычаги 206 кило бананов и без предупреждения стукнул его с такой энергией, словно от этого удара зависело выполнение пятилетнего плана всей отраслью. 206 кило бананов был не из тех людей, которые будут себе спокойно вертеть краном, когда их лупят по голове. Он тут же бросает рычаги и начинает бой с Передрыгой. А малохольный кран вместо того, чтобы себе спокойно ждать, когда им снова кто-то начнет командовать, берет и крутится куда хочет. И шарит своим тяжелым грейфером прямо по трубе и рубке парохода. Так грузчикам некогда смотреть, куда бьет кран, потому что они только успевают лупить друг друга и никто не хочет скомандовать этой сбесившейся железяке «Фу!». А перебздевшие греки с этого либерийского парохода под Панамским флагом выползли из своих кают, потому что не привыкли к таким ночным бомбежкам. Тут грейфер еще раз бьет у трубу. И труба летит прямо на палубу, будто ее ударила не какая-то завшивелая семитонная железяка, а знаменитый Джекки Чан. В это время из-под летящей вниз трубы разбегаются с иностранными воплями греки, а грузчики молча продолжают турнир в кабине крана.
А потом прибежало начальство и менты с погранцами устраивать шухер. 206 кило бананов и обнявшего его в последней атаке Передрыгу снимают сверху, потому что они уже не в состоянии дрыгаться в отличие от крана, который продолжает махать и приводить импортный флот в состояние отечественного. Кран привели у его спокойное положение, а Передрыга все еще в себя не добирается. 206 кило бананов поставили на ноги – и он стоит. Зато орет, что ничего не видит.
Очень скоро на причал вместо автомобилей, на которых любили зарабатывать 206 кило бананов и его компаньон, влетают другие. Размерами поменьше, зато с красными крестами на лоснящихся даже ночью боках. Передрыгу прут в Еврейскую больницу, несмотря на его постоянные антисемитские высказывания, а потерявшего зрячесть 206 кило бананов – туда, где Филатов вставлял глаза на морду всем кому ни лень. А там врачи заглянули у бельма 206 кило бананов и успокоили:
– Да зрячий он. Просто у пациента очень хорошее сотрясение мозга. Так что везите его туда, где лечат мозги. Если от этого лечения глаза выскочат – милости просим назад.
206 кило бананов тарабанят в место, где лечат мозги от незрячих глаз, а он еле шевелится и стонет, как герой в кино перед смертью – тихо и достойно.
Глухой ночью дежурный врач по-быстрому накачивает задницу 206 кило бананов тем, что должно вылечить его мозги, и отправляется в свой кабинет, опираясь за грудь медицинской сестры.
И тут произошло чудо, на которое способна только наша самая передовая медицина. 206 кило бананов открывает глаза и начинает видеть. Больше того, он спускается из окна стонущей и храпящей больницы и спокойно себе залазит в стоящую на дороге машину. А спустя некоторое время вылазит из нее не в бинтах поверх одних только трусов, а вполне прикинутый, как лондонский жених, разве что без бабочки и горшка на голове. Зачем ему горшок, если в руках торчит бутылка его любимой водки? 206 кило бананов тихо заходит себе в какую-то парадную и откупоривает более привычную для него, чем вода, жидкость. Но, что вы думаете, он ханыга какой-нибудь, с горла глухой ночью нажираться? Ни за что. Поэтому 206 кило бананов долго и с удовольствием бьет ногами по двери, будто ее зовут Передрыгой, пока из-за порога не показывается удивительное женское физиономие.
– Мамаша, – обращается к совсем еще не старой даме бестактный 206 кило бананов, – будьте любезны, стаканец с обратным возвратом.
– Чтоб ты срал колючей проволокой, – выдала ему вместо стакана зажимистая мадам в ночной рубашке, – пошел вон, а то мужа позову.
И хлопает дверью перед носом вежливого 206 кило бананов с такой силой, как его грейфер еще недавно бомбил пароход.
206 кило бананов начал опять бить по несчастной двери с понтом она виновата, что ее хозяева жмотничают поганого стакана.
– Сеня, – раздался истерический вопль крохоборки из-за двери, – покажи этому ханыге…
Дверь плавно открылась и перед 206 кило бананов вырос огромный мужик с неласковой улыбкой выше семейных трусов. И что он видит перед собой? Он видит перед собой пьяного на две головы меньше, у которого в руках початая бутылка.
– Выпьем, друг? – ласково спросил незнакомого ему Сеню 206 кило бананов. Но Сеня оказался на редкость не пьющим, он подгреб к себе поближе этого алкаша, чтобы придать ему больший толчок при разбеге с лестницы. И в этом Сеня ошибся. 206 кило бананов, не сопротивляясь, шагнул ему навстречу, не погасив глупой пьяной ухмылки на лице и молниеносным движением воткнул свой нож прямо в сердце большого и непьющего Сени. А потом осторожно, чтобы не расплескать откупоренную бутылку, поспешил вниз по лестнице.
Когда пожалевшая стакан женщина зашлась диким криком на ночной площадке, 206 кило бананов сидел в машине по направлению к больнице. Там он шустро на цыпочках прошел мимо кабинета дежурного врача, из которого раздавались радостные придыхания медсестры, и нырнул в свою койку. Уже лежа он обмотался бинтами и в абсолютной темноте сделал вид, что его глаза представляют из себя лишь декоративное украшение на морде.
После того, как труп несчастного непьющего Сени увезли поближе к застывшему директору комиссионного антикварного магазина Аркадию Валентиновичу, ночной звонок поднял с кровати Панича вместе с пистолетом в руках. И он не сильно обрадовался, когда узнал, что его связь с зарубежными партнерами, осуществляющая разброску средств по разным не нашим банкам, Семен Шкаландис, умер самым естественным образом для человека его профессии.
Не намного больше повезло деловому партнеру Бориса Филипповича Стасу Гречаному. В то время, когда 206 кило бананов гнал в машине долечивать свою мозговую незрячесть, Гречаный тоже залез в автомобиль. Несмотря на поздний час, ему почему-то захотелось покататься подальше от своего дома после звонка Бориса Филипповича. Стас должен был срочно выехать из города, чтоб перекрыть южный канал от возможных поступлений во фронтовой город. Поздняков сказал ему, что когда говорят кастеты и пистолеты, Музы должны заткнуться и терпеливо ждать, кому отдаться после победы. Гречаный был полностью согласен с компаньоном. Он повернул ключ в замке зажигания и даже не успел удивиться: отчего это машина, подпрыгнув на месте, разорвалась вместе со своим владельцем на мелкие запчасти?
В эту же ночь пиротехники братья Николайченко заняли круговую оборону у стен государственного музея, потому что Панич стал сильно волноваться за искусство, принадлежащее народу. Еще больше ему не спалось насчет своих личных накоплений, заботливо запрятанных Рембрандтом в запасниках музея.
Когда через пару дней такой жизни стороны выдохлись зализывать раны, каждая из них начала думать о перемирии. Потому что менты, не падавшие с ними в долю, стали недоумевать: что это за очередная эпидемия приперлась в Одессу? И их было трудно убедить, что сколько бывает разных людей, столько может найти их несчастных случаев. А морг уже с трудом вмещает всех желающих. Но какой трус решится на перемирие первым? И кое-кто без особого риска начинает принюхиваться по городу, о чем там шепчут интересного. А по городу вышивает балабол Акула, поит всех подряд, потому что, когда одни воюют, другие не теряют времени и коллекционируют вместо них. Пользуясь кровопролитными боями, мародер Акула вытворяет во фронтовом городе, потому что до него никому нет дела. И сбивает хороший куш, пока Панич и Поздняков обняли друг друга за кадыки. Сидит балабол каждый день в этой самой юбилейной «Братиславе» и жрет, скотина, коньяк «Наполеон», не давясь от кабацкой наценки – двадцать два рубля бутылка. Не иначе где-то лимоны под шумок погреб. Балабол делает из себя важный вид, что унюхал от сотрудничества между двумя главными коллекционерами. Такие слухи упорно ползают по городу.
И вот за столик Акулы подсаживается бывший Изя Беренбойм, а теперь Игорь Петров, и молча смотрит на пьяного балабола. А тот на него и не ведется. Потому что рядом с ним стоит красавица – официантка Маша, услугами которой пользовались не только постоянные клиенты этого кабака, и терпеливо ждет, когда рука Акулы оставит в покое ее левое бедро и переползет на правое. Петрову это начинает надоедать и он, перегнувшись через стол, ласково похлопывает Машку по попке рядом с Акулой, чтоб она поскорее свалила за кофем. А порядочная девушка Маша от такой наглости не выдерживает и бьет Игоря по голове чем Бог ей послал прямо в руки. А что может послать Бог в руки официантке, кроме подноса с акульими объедками? Ничего, кроме графина с фирменным напитком.
Машка после этого себе с достоинством уходит, а пьяный балабол Акула, продолжает в том же месте шарить пальцами по воздуху и даже не замечает, что возле его хорошо начищенного, но уже обоссаного туфля шевелится руками по голове какое-то уродство с человекообразным видом. И что делает Акула? Все, что хотите, только не поднимает это паскудство с пола. Все смотрят на Акулу, как будто это он, а не Машка приласкала беренбоймовского Петрова. Потому что в разгар трудового дня в любом одесском кабаке больше зрителей, чем вечером у театре. Акула и так пьяный, как чужие на поминках, кидает себе у рот рюмку дорогой конины и заявляет незнакомому, но уже встающему на четвереньки гурману задней части, этому менее фартовому, чем он сам, специалисту по филею:
– Тебе, козел, лавры Я Извиняюсь спать не дают?
И по привычке нагло лыбится. А Петров тут же пошкандыбал настучать торопливо ожидающим его ребятам, что Акула вместо него назвал козлом старого Панича, хотя о таком именно покойном надо говорить только хорошее. Ребята не дали волю нервам, и вместо обосравшего задание Петрова подослали к пьяному балаболу уже отошедшую от любовного приключения американку, хотя та уверяла всех подряд, что ей мужики в этом году порядком надоели.
Так Акула же за это не знает. Он молодой и морда у него наглая. И шелестит капуста по всем карманам, разгоняя кровь по разным там конечностям. Он смотрит на красавицу, не догоняя, что она недавно соскочила с американского гражданства прямо туда, куда навсегда послала Колю Николаенко его жена после того букета. Акула мечтает поскорее добраться с ее помощью до койки. А эта девушка в свою очередь размышляет: как бы получить нужные сведения и остаться в трусах на собственной пояснице. Короче говоря, все вышло не так, как им обоим хотелось. С трусами пришлось расстаться обоим. Несмотря на то, что партнерша лежала под Акулой с отвращением на лице, и даже не пыталась подмахивать, этот трепач, не получив ожидаемого удовольствия, все равно проболтался о главном. О том, что он знает, кто видел человека, подавшего старому Паничу бутерброд из пули и костыля со штыком. Минут через несколько после этого заявления девушка вспомнила, что ей нужно бежать утром на экзамен и поэтому провожать ее вовсе не стоит. Она так неистово разыскивала свое платье под акулиными джинсами, что даже не заметила купюру, которой еще сильно пьяный Акула размахивал, как дирижерской палочкой над тем самым местом, где любил устраивать концерты в дуэтном исполнении. Бывшая американка радостно захлопнула за собой дверь, а пьяный балабол Акула вполне трезво залыбился и уснул с чувством до самого конца выполненного долга.
* * *
Некоторые думают, что розовые сны видят не только младенцы. Но в ту ночь вряд ли эта масть окрасила отдых Панича. Потому что перед тем, как вмять своим задом простынь у пружины, он от возбуждения тер руками по всему телу и придумывал разные виды казней для губителя собственного папы. А чтоб беззаботная жизнь перестала казаться раем несчастному балаболу Акуле, Панич приказал притащить его, как только откроет глаза.Но хорошо сказать притащить, гораздо труднее это сделать, если вместо наглой морды можно только целовать замок его закрытой двери. В отличие от Панича, Акула почему-то перестал отсыпаться. Он уже сидел против Макинтоша и улыбался на него впервые за неделю почищенными мятным порошком зубами.
Макинтош очень хотел отдохнуть, но для такой роскоши у него не хватало времени. Хотя никто из редеющей с каждым днем команды еще ни разу не пожаловался на отсутствие патронов.
– Послушайте, Макинтош, – жалобным голосом канючил улыбающийся Акула с видом на кладбище и обратно, – вы же знаете, чем я рискую. И никаких гарантий…
– Гарантии в нашем деле может давать только гробокопатель, – заверил паникера Жора с видом нотариуса и окончательно успокоил балабола: – Не дрейфь, все там будем.
– Макинтош, что вы такое мне пугаете, – раскрыл глотку до самых гланд приплывший до его берега Акула, – мне совсем не улыбается сделаться похожим на фабриканта Фридриха Энгельса исключительно горизонтальным положением. Или сидеть на дне у Люстдорфе, как ваш Говнистый…
– Что ты сказал? – слишком бодрым голосом ударил по напряженным нервам балабола неотдохнувший Жора.
– А то вы не знаете, – сделал себе придурковатый вид Акула, – куда Панич любит возить людей на последний пикник. А все из-за козла Лабудова…
Макинтош и без подсказки этой рыбочки знал, кто продавал его кореша всем подряд, но из-за важных дел до такого говна просто не доходили руки. Своей дурацкой фразой Акула сорвал пружину терпения с характера Макинтоша.
– Ты топай своим ходом до хаты, – тонко намекнул балаболу закипевший унутренне, но внешне приветливый Жора, – и жди, когда появятся кореша. Место нашей встречи уже пасут, так что не хезай.
Акула выскочил на воздух без слабого пинка на прощание, которым обычно любил награждать ниже ватерлинии гостей такого класса Макинтош. Но домой почему-то не пошел. Он уселся на скамейке против дороги и стал изучать статью о неизбежной победе коммунизма в недоразвитых странах. И читал ее до тех пор, пока бригада Макинтоша во главе с самим Жорой не попилила в сторону оперного театра. Потом сам себе довольный Акула сделал вид, что с этого момента коммунистическое завтра братских недоразвитых стран его интересует так же остро, как будущее состояние здоровья Лабудова, и отправился мимо своего дома, начихав на совет Макинтоша.
Макинтош любил отдыхать в оперном театре только изредка. Последний раз он был здесь года два назад, когда и зрители, и осветители давным-давно забыли в крепком сне, что там танцевал Ромео Джульетте насчет комсомольской стройки за Вероной. Свет на сцене был довольно тусклый, но и при нем виднелось, как гарцует лебединое озеро в сольном выходе сильно поддатый пожарник. А в самом театре зорко следили за этим чудом от силы человек двадцать во главе с меломаном Макинтошем, который сидел в ложе с бутылкой шампани и спущенными до колен штанами. Потому что одна из балерин в это время, когда он получал удовольствие от классического танца пожарника, исполняла Жоре па-де-де, преклонив свои белоснежные колени перед таким вот тонким любителем всяческого искусства.
Но теперь Жора плыл до оперы безо всяких воспоминаний о возвышенном. Пока события не встали снова во весь свой бурный рост, он решил использовать это окошко свободного времени лично для товарища Лабудова. И когда из оперы вывели стукача, Жора отметил, что вместо флейты у зубах он почему-то заклеил пластырем свою харю до такой степени, что прыщи спрятались еще дальше синяков. Впрочем, для загородной прогулки это не имело особого значения.
Лабудов никак не мог понять, почему его впервые в жизни так классно метелят и при этом не задают никаких вопросов. Впрочем, Жора сильно устал для того, чтобы заняться Лабудовым, как бы он сделал это, будь помоложе. Поэтому в конце дня остро пропахшего собственной и особенно чужой мочой, зато еще почти живого Лабудова нашла какая-то парочка, изучавшая рельеф в этом месте. На счастье вовремя привезенного у больницу в бессознательном состоянии стукача, он в конце концов все-таки выжил, чтобы продолжать делать звуки из своей флейты и пакости тем, для кого играл.
А пока разворачивались эти совсем незначительные события, балабол Акула таки-да мародерствовал, пользуясь войной городского значения. Он со своей наглой мордой влез двумя потными от возбуждения ногами прямо у тот канал, что не успел перекрыть разлетевшийся фейерверк Стас Гречаный. И перехватил товар, предназначенный самому Позднякову. Вот что значит вовремя понять, к какому берегу следует плыть и быть у курсе событий этого берега. Заныкав как следует уже свой товар, беззаботный Акула спокойно себе пылил, по привычке нагло лыбясь, домой, где перекуривали ребята Панича вместе с замком от его собственной двери.
– Что вы приперлись через здесь? А ну сделайте вид, чтоб я вас искал! – возбужденно рявкнул грозным голосом Акула через открытую дверь прямо в морды своих новых гостей. – Я счас позвоню ментам и…
Балабол Акула так и не успел сообщить, что ждет ребят Панича после того, как он начнет стучать по телефону. Один из гостей по имени Кок, нервный, будто психолог, с таким смаком дал хозяину хаты по его собственной морде, что Акула увидел носки своей обуви выше головы.
Когда Акула медленно стал подниматься при помощи уходящей вверх стены, он краем глаза заметил, что, кроме Кока, начинает потирать руку и Санитар. Балабол знал, каких приятных сюрпризов могут отмочить даже ближайшим родственникам эти неразлучные друзья, и поэтому перед тем, как сползти на пол, более мирным тоном спросил, не желают ли гости, которым он рад, как собственной маме, немножко выпить. Но Кок со своими малохольными налитыми кровью и без газа глазами, для порядка врезал балаболу еще раз, доказывая, что выпить пока в его планы не укладывается.
Кок никогда не был настоящим поваром, зато его корешок Санитар в свое время бегал по Одессе на «скорой помощи». Понятно, почему санитар стал Санитаром. Кок получил свою кликуху из-за поганого характера собственной жены. У этой девочки действительно нрав был такой интересный, что по нему она могла сойти за двоюродную дочь старого Панича. От ее воплей на несчастного Кока из их хаты эмигрировали даже тараканы. Но бедный Кок продолжал держаться, потому что наивно полагал, что семья святее папы римского. Хотя в ее очаге плавился исключительно несчастный Кок. Потому, сколько бы он не приносил этой стерве, все ей было мало. Как будто она могла нацепить через себя два манто друг на друга и надеть на каждый палец по третьему перстню. И чтоб много не распространяться за то, что она каждый день устраивала мужу, так он у этой стервы был в ответе перед ее поганым нравом даже за дождь на улице. Известно, что и терпению дров бывает край, когда их пилят не уставая. После очередного монолога жены, с каким идиотом ей выпало жить под одним одеялом, Кок не выдержал, пригрозив, что сдаст свою благоверную паскуду в дурдом. А она вместо того, чтобы заткнуться и напугаться этих выражений, взяла в руки терку, хотя на ее муже не было никакой чешуи. Бедный Кок схватил ноги в руки и еле успел выскочить на улицу.
И тогда Кок пошел к Санитару, но вернулся от него тише той мыши, что жила у них на кухне и забивалась в свой угол, стоило только коковской бабе зевнуть у себе в спальне.
После очередного скандала, которого очень быстро дождался Кок, он с криком «Пойдешь в дурдом!» выскочил на улицу и стал звонить по телефону-автомату таким голосом, что на другом конце его могли услышать и без кабеля. Через час после того, как он вернулся до хаты и слушал продолжение долгоиграющего концерта, к ним вломились Санитар и водитель в почти что белых халатах. К великой радости Кока они молча примеряли на его супругу рубашку с очень длинными рукавами, хотя она орала так, как всегда на мужа. Довольный Кок остался дома, а Санитар везет по городу это хрипящее произведение природы и доверительно сообщает, чтоб оно не нервничало: каких-то лет десять-двадцать – и дамочку окончательно вылечат. А она визжит с пеной на помаде, что вполне здоровая. Понятно, здоровая, соглашается Санитар, еще ни один малохольный не сказал, что у него где-то болит.
Все кончилось тем, что мадам заткнулась, а потом начала умолять Санитара совсем в других выражениях, чем привык слушать его дружок Кок. И главврач Санитар сделал медицинское заключение: мол, по всему видно, мадам не столько вы малохольная, сколько у вас такой характер. И мы, так и быть, не станем занимать вашим очень даже ничего задом дефицитную койку в дурдоме, на которую есть очередь. Но, если еще раз…
С того дня жена Кока стала вести себя, как будто мышь с ее кухни воспитывала эту бабу с пеленок. А благодарный Кок поит великого врачевателя Санитара, счастливый как до того, что на свою голову поперся в ЗАГС. И такое чудо длилось две недели, пока жена Кока не увидела мужа в обнимку с Санитаром возле винной будки.
Санитара, несмотря на то, что он провел передовой эксперимент, выгнали с работы без клички насчет убийцы в белом халате. Зато у Кока стали расти такие рога, что он вполне мог пошкрябать ими потолок своей хаты, несмотря на то, что до него было больше пяти метров. Над Коком ржала вся улица, потому что его жена давала даже тем, кто ее об этом не просил. И за Кока, которого по паспорту тогда звали вовсе Витькой, стали складывать анекдоты.
– Витька, с твоей женой вся Молдаванка спит.
– Подумаешь, я когда хочу, тоже с ней сплю.
– Витька, твою жену во дворе на бревнах режут.
– Скажите управдому, это его бревна.
Анекдотов Кок не сильно любил, особенно за себя. И вот однажды его мужскому самолюбию пришел капут. Кок выследил свою лично и кого хочется бабу прямо на кухне кабака морвокзала. Он спрятался у шкафу и собственноручно видел, как ее употребляет какой-то штымп, вся одежда которого состоит из белой шапки, наподобие санитаровской, только гораздо длиннее вверх. И когда они кончили это дело, Витька выскочил из шкафа, а мужик – из кухни. Зато баба от счастья никак не могла прийти в себя. Кок взял ее, как когда-то на руки. Только вместо свадебной табуретки усадил прямо голым задом на красную плиту. И хотя его баба издавала звуки, глушащие пароходные гудки, а из-под нее валил вовсю пар, Кок продолжал делать усиленный вид, что его фирменное блюдо пока сыровато.
Потом Кок вышел на свободу, а его уже бывшая жена еще лечила то место, из которого в кулинарном отношении совсем не было никакого удовольствия.
Так Кок стал Коком, и снова подымающийся на ноги Акула решил не рыпаться характером об его кулаки. Потому что, если Кок сделал такое приятное родной жене, какой подарок он способен накрутить посторонней личности?
А молчавший Санитар, этот Гиппократ, которого Панич посылал до разных больных ставить диагноз из револьвера, оплеухой помог Акуле выпрямиться и окончательно очухаться в веселой хате на Пушкинской улице.
* * *
Пока Акула приходил в себя, Панич сидел у соседней комнате и издевался над гитарой. Он специально не вылазил до перепуганного балабола, чтобы тот перебздел еще больше. Панич тоскливым голосом тянул почти автобиографические заметки, дрынькая в унисон тремя струнами:Дождавшись, когда у Акулы температура в животе стала падать до нулевой отметки, Панич решил перестать мучать свою обшарпанную музыку и приступить до балабола. Он молча налил Акуле рюмку вина, доказав лишний раз, что такое наше гостеприимство. Может, в конце беседы тебя и пошлют не дальше кладбища, но перед этим всегда дадут что-то плеснуть у рот. А потом Панич без затей спросил у балабола:
Как хорошо, что ты всегда со мной,
Как хорошо, что пиво, водка есть.
Как хорошо, когда еще стоит,
Тогда и я почти что знаменит.
– По городу ползают упорные слухи, что ты видел, кто подарил пулю моему ласковому папочке…
На что балабол внутренне сжался, как кошка перед прыжком из квартиры, где ей намазали зад чесноком, и пролепетал:
– Что ты слушаешь разных глупостей. Ничего такого в упор не было.
А его морда рентгеном показывала, что балабол боится Панича еще больше, чем советский народ империалистической агрессии со стороны государства Израиль. Поэтому Панич сделал себе мерзкую по-акульячи улыбку между двумя ушами и небрежно бросил: