Снегов Сергей Александрович. Хрононавигаторы

   А его безбородый спутник — пониже на полголовы, тонкий, светлолицый, золотоглазый, тоже длинноволосый, но в ярко-оранжевых кудряшках — спешил за товарищем, поминутно сбиваясь с шага. Они являли собой впечатляющий контраст, эти двое: сумрачный могучий мужчина и его ангелоподобный спутник. И голоса отвечали внешности: у одного — колокольные гуды, у другого — флейта; один как бы гремел, другой вроде бы пел.
   — Миша, дорогой, как видишь, отозвались на зов! — прогудел мужчина. — Только с Латоны — и сразу у тебя!
   — Сто лет не виделись! — воскликнул Бах. — Конечно, знал, что откликнешься, но все же нервничал, ибо без тебя… В общем, невозможно без тебя, Анатолий! Такие новости! Садитесь, друзья.
   — Знакомьтесь, — сказал мужчина. — Собственно, только ты, Миша, знакомься, тебя не нужно представлять — Михаил Бах всемирно знаменит. Но Аркадий тебе незнаком. Итак, официально: Аркадий Никитин, сперва мой ученик в хронолаборатории, потом мой помощник, блестяще сдал полный курс хронистики — мне сдал, а это, Миша, кое-что значит, — теперь хрононавигатор, хроноштурман «Гермеса», первого трансвременного корабля. Больше о нем ничего не скажу, хотя и мог бы. Говори ты.
   — Вы, друзья, наверно, знаете об удивительной скандинавской находке?
   — начал Бах.
   — Только то, что находка удивительна. Не возражаю, если прочтёшь нам лекцию о своих изысканиях. Всегда любил твои лекции, Миша.
   — Тогда слушайте.
   Первыми на место находки явились геологи, рассказывал Бах. В Северной Швеции первозданный каменный щит — древние кристаллические породы Земли — образовался ещё на раскалённой поверхности и выстоял, не разрушаясь, до нашего времени. Три с лишком миллиарда лет — таков возраст здешних пород. А когда заложили шурф в глубину, чтобы извлечь пробы минералов, геологи наткнулись в недрах гранитов на следы человеческого захоронения и вызвали археологов. «Я сам поспешил туда», — с воодушевлением повествовал академик. В граните обнаружили человеческое тело. Захоронения в обычном смысле не было, останки тела неразделимо слились с гранитной массой. Тело было в своём каменном претворении — и его не было, оно стало из тела камнем. Можно допустить, что расплавленные первозданные породы, застывая, образовали подобие человеческого тела, но в камне нашли все химические элементы реального человека, и сочетания их были точно такими, какими они даны в любом из нас. Облик окаменевшего тела указывал, что погребена женщина.
   Вокруг тела, продолжал Бах, обнаружили как бы сгущение растворённых в камне посторонних образований. Их тоже проанализировали. И себе не поверили, когда узнали составы искусственных изделий, немыслимых в естественных гранитах. В некоторых случаях они почти с абсолютной точностью повторяли сверхпрочные стали, в других соответствовали элементам пластмасс, в третьих копировали составы одёжных тканей современного производства. И во всех пробах комбинации элементов свидетельствовали о жароупорном выполнении. Вывод был один: необычайные вещества не были расплавлены в толще гранита, ибо могли сохраниться и при температурах более высоких — ведь гранит плавится при 700-800 градусах. И это значит, что они растворились в камне в результате постепенной диффузии. А на это требовалось чудовищное время.
   — Проблема возраста находок превратилась в главную, — все больше воодушевлялся Бах. — И оказалось, что возраст окаменевшего женского тела и вещей, уложенных в могиле, сравнимы с возрастом замуровавших могилу гранитов. Нет ни одного признака, ни одного показателя, опровергающего такой вывод. Доныне считалось, что человек появился на Земле около трех миллионов лет назад. Я утверждаю, что уже три миллиарда лет назад человек впервые ступил на поверхность нашей планеты — и это была не полуобезьяна, не питекантроп, а «гомо сапиенс», человек разумный.
   — Нет, температура нормальная, — произнёс Кнудсен, дотрагиваясь до руки академика. — И глаза не вовсе безумные.
   Бах наслаждался произведённым впечатлением.
   — Итак, картина рисуется в таких линиях и красках, — снова заговорил он. — Примерно три миллиарда лет назад, когда наша Земля была молодой планетой, снедаемой внутренним жаром, изуродованной чирьями тысяч вулканов, где-то на островах раскалённой суши высадилась экспедиция разумных существ, подобных современным людям. Один из членов экспедиции, по всему — женщина, скончалась. Её не увезли с собой, а похоронили на Земле. Она была укутана в жаропрочные ткани, около трупа оставили ненужные изделия из жаропрочных пластмасс. В течение последующих тысячелетий на могилу, погребая захоронение, изливалась лава. А затем потянулись уже не тысячелетия, а миллиарды лет. Застывшая лава кристаллизовалась в граниты, и под страшным давлением наваленных на могилу масс произошла взаимодиффузия костей и камня, искусственных изделий и естественных пород. Вот такую гипотезу я представил на суд Академии Наук — для мыслей и домыслов.
   — И каков результат, Миша?
   Бах выразительно пожал покатыми плечами.
   — Никакого! Никто не принял моей гипотезы. Никто не представил убедительных возражений. Никто не предложил другой идеи, объясняющей парадоксы находки. Проблема остаётся открытой.
   Кнудсен размышлял, поджав губы и наклонив голову, — мощные кудри соскользнули с плеч на грудь. Юный хроноштурман переводил взгляд с одного на другого. Кнудсен сказал:
   — Миша, а можно ли утверждать, что, кроме твоей скандинавской находки, за все миллиарды лет существования Земли не открыты другие следы человека? Не инопланетного пришельца, а именно человека, нашего земного предка?
   — Да, могу! Миллиарды лет Земля не знала людей. Человеку всего около пяти миллионов лет. И он, появившись, был мало схож с современным. Низкорослый, сутулый, длиннорукий, весь в шерсти, с покатым лбом, с глубоко посаженными глазами, с вытянутыми губами — скорей пастью, чем ртом… В общем, полузверь — телесно и интеллектуально.
   Великое чудо истории, что эта полуобезьяна так стремительно пробежала все стадии своего физического и интеллектуального совершенствования. Уродливый дикарь превратился в Аполлона и Афродиту. Таков уникальный исторический бег человека. Ни одно другое существо и за несравненно большие сроки не проделало схожего преобразования. Будешь возражать, Анатолий?
   — Не буду. Но хочу поразмыслить. Итак, не человек, а инопланетянин открыт тобой в скандинавской тундре. Об инопланетянах твердят уже пять столетий. Следы их ищут повсюду — и пока не находят. А ты нашёл! Разрешил мучительную загадку — одни ли мы во Вселенной или не одни? Но разрешил её, создав такой новый парадокс, что он, мне кажется, полностью опровергает всю концепцию инопланетной экспедиции.
   — В чем парадокс находки, опровергающий её существование?
   — В возрасте её, Миша. В возрасте! Три миллиарда лет. Да это же черт знает что такое! Вдумайся, Миша! Ведь если ты прав, то уже многие миллиарды лет во Вселенной существует могущественная цивилизация подобных нам существ. Они посещали Землю, посещали, несомненно, и другие планеты. И если эта сверхмогущественная цивилизация людей давно погибла, то не могли же исчезнуть её следы, не менее впечатляющие, чем окаменелый труп твоей скандинавки. А их нет, Миша. Их нет — ни могущественной цивилизации, ни оставленных ею следов.
   — Ты в этом уверен?
   — Абсолютно! Вот вопрос, на который отвечаю с убеждённостью. Конечно, мы не изучили всю Вселенную. Это просто невозможно. Но наши лайнеры, аннигилирующие пространство для сверхсветовых скоростей, углубились в космос на тысячи светолет. Наши астронавты проносились мимо миллионов звёзд, высаживались на сотнях планет. Мы познакомились с бесчисленными формами жизни. Но нигде не встречали цивилизаций, равных нам технологически и интеллектуально. Вселенная, в общем, однородна. Знаток, чтобы определить качество вина, нацеживает из бочки один стакан, ему нет нужды выпивать всю бочку. Можно обоснованно утверждать, что и в дальнем космосе мы не найдём того, чего не нашли в ближнем. Хочу тебя огорчить, Миша, — думаю, что во Вселенной никогда не существовало цивилизации, так удивительно похожей на современное человечество.
   По лицу Баха казалось, что возражения Кнудсена не только не огорчают его, но, напротив, приносят удовольствие. Бах улыбался, одобрительно кивал. Когда Кнудсен закончил, Бах чуть ли не с ликованием воскликнул:
   — Именно то, чего ожидал. Великолепный анализ! Согласен с каждым твоим словом! Ты абсолютно прав.
   — Но если я прав, то ты…
   — Тоже прав. И сейчас это докажу. Для этого я и попросил вызвать тебя с Латоны. Ты единственный, кто может — и гораздо лучше меня! — превратить мою гипотезу в полную достоверность.
   — Воля твоя, Михаил…
   — Не перебивай! Формулирую. Ни на Земле, ни в космосе не обнаружено и намёка на мощную человекоподобную цивилизацию, тем более возникшую миллиарды лет назад. Но открытие в Скандинавии доказывает, что такая цивилизация существовала и её представители посещали Землю. В общем, было то, чего не могло быть. И нужно решить непростую задачу: как может быть то, чего не может быть? От имени Академии Наук поручаю решение этой задачи тебе!
   — И ты хочешь, чтобы я нашёл то, чего не может быть. Не слишком ли много взваливаешь на мои слабые плечи?
   — Ровно в меру твоих возможностей. Есть ещё один человек, который думает о тебе так же, как я.
   — Кто же этот человек, которого ты выставляешь против меня?
   — Это ты, Анатолий.
   — Ты серьёзно?
   — Вполне. Ибо ты уже нашёл решение проблемы. Правда, пока только гипотетически, а не практически. Но от слов к делу перейти не так уж сложно.
   Кнудсен начал сердиться.
   — Миша, я не такой любитель парадоксов, как ты. Выпусти свои соображения вторым изданием со списком опечаток.
   — Никаких опечаток! Ты говорил, что существа, оставившие тело своего представителя на Земле, не могли быть из нашего космоса. Значит, они были из другой Вселенной. Вот ты и нашёл решение проблемы.
   Кнудсен медленно проговорил:
   — Начинаю понимать. Они из миров с иным течением времени?
   — Наконец-то снизошло! Ты стал тугодумом, Анатолий! Ещё до того, как ты пустился в иновременность на опытном хронолете «Протей», меня стала мучить проблема иных вселенных — невидимые чёрные дыры, звезды из антивещества, схлопнувшиеся галактики… А после возвращения «Протея» стало ясно, что Вселенные с иным течением времени существуют реально. И во время раскопок в Скандинавии я уже подумывал об этом. Раз человекоподобных могущественных цивилизаций не существуют в мирах прямого времени, а они все-таки существуют, поскольку побывали на Земле, то, значит, они пришли из миров иного времени. Неотразимое рассуждение, не так ли?
   Кнудсен усмехнулся.
   — Уж не хочешь ли ты послать нас с Аркадием на поиски человекоподобных цивилизаций в миры с иным течением времени?
   — Именно, Анатолий! Академия Наук постановила использовать новый хронолет «Гермес» для рейса в иновременные Вселенные. Таким образом, проверка моей гипотезы станет одним из пунктов вашей рейсовой программы. Будут и другие, но они вне моих интересов.
   — Понятно. Теперь скажи — ты вызвал меня, чтобы получить моё согласие на рейс в иновременность?
   Бах вдруг смутился.
   — Не только. Хочу просить… Возьми меня в члены экипажа!..
   — Да ведь ты не хронавт, Миша.
   — Изучу. Сам проэкзаменуешь меня. Поблажки не попрошу.
   Кнудсен пожал плечами.
   — Нужно решение Академии, чтобы включить тебя в экипаж. Конечно, разрешение ты получишь. О чем ещё проинформируешь нас?
   — Только о том, что тебе предложат взять ещё одного человека. Не я назвал эту кандидатуру, но горячо поддержал её, хотя лично не знаю кандидата — только читал работы, знакомился с научными успехами.
   — Кто же этот кандидат, которого ты не знаешь, но горячо рекомендуешь?
   — Мария Вильсон-Ясуко, директор геноструктурной лаборатории на Урании. Она создала такие искусственные организмы, что поражаешься. Выдающийся геноинженер Вильсон-Ясуко, так считают в Академии Наук, будет незаменима, когда мы повстречаем новые формы жизни.
   По лицу Кнудсена пробежало тёмное облачко.
   — Не уверен, что хотел бы видеть Марию в своём экипаже. Но для удачи рейса это несущественно. Она, конечно, незаменима в своей области. Вы уже говорили с ней?
   — Мы не могли вести с ней переговоры до твоего согласия.
   — И вы уверены, что она бросит создание новых типов животных ради участия в экспедиции, цели которой очень далеки от её специальности?
   — Надеемся, что она посчитается с просьбой Академии Наук. Пока важно одно: нет ли у тебя возражений против её участия?
   Кнудсен ответил ровным голосом:
   — У меня возражения нет.
   Эта картина погасла, и сейчас же вспыхнула другая: Бах и Кнудсен вдвоём шли по улице и разговаривали…
   Бах с возмущением сказал Ватуте:
   — Повторяю снова: ваш импульсатор показывает на экране далеко не самые важные события моей жизни. Против встречи с Кнудсеном и Никитиным не возражаю, она была важна, решалось — быть или не быть хроноэкспедиции в миры искривлённого времени. Но ведь происходили события и не менее важные, а где они? Например, мой доклад Академии Наук о скандинавской находке, дискуссии в связи с моей гипотезой, разработка проекта экспедиции, штудирование хронистики, очень сложной науки, — я в математике не силён, а там такая математика! Совещания, заседания, встречи, вызовы, лекции!.. Ничего этого и в помине нет. А взамен вот эта прогулка в музей, которую Кун Канна восстановил на экране. Разговоры о личных взаимоотношениях…
   Министр Прогнозов и Ведовства поспешно погасил экран и смиренно протелепатировал:
   — При низком уровне резонанса восстанавливаются воспоминания с сильной сохранностью. Но если прикажешь, Властитель, я увеличу потенциал резонанса, и тогда оживут события, которые человек считает более важными, но которые гораздо слабей сохранились в его памяти.
   — Работай при низком потенциале, — сказал Ватута. — Возобновляй только сильные воспоминания. А почему наш пленник прочней запоминал пустяки, а не важное — это его личное дело.
   Бах больше не протестовал. Он удивился себе. Он всегда думал, что хорошо помнит свою личную жизнь. Он порой оглядывал пережитое как бы с большой высоты — и жизнь представала как обширная местность, неровная, пересечённая, живописная: ровные долины повседневности, высокие пики успехов, тёмные болота неудач, уходящий за горизонт океан непознанного… Пейзаж, называвшийся «жизнь», был ярок и впечатляющ, его можно было восстановить любым усилием памяти. Но вот пленный министр возобновляет жизнь Михаила Баха, фиксируя только сильные воспоминания — и он плохо узнает себя. Он тот же и уже не тот — пропала гармония событий. По-прежнему различима с высоты хорошо знакомая местность, но долины и реки затянуло туманом, над пеленой тумана вздымаются отдельные пики, между ними нет связи, нет переходов — картина дикая и неожиданная…
   На экране Бах и Кнудсен шли по улице города.
   — Заседание в Академии прошло удачно, — говорил Бах. — Все важное утвердили, против состава экипажа не возражали.
   — Опасался, что тебя отведут?
   — Сомнения были. А ты за своего Никитина не опасался?
   — Почему я должен за него опасаться?
   — Не должен, а мог. Уж очень несхожая вы пара!
   — В чем ты увидел несхожесть?
   — Не я один. Во-первых, внешность. Ты — огромен, хмур, лохмат, грозен; в общем — зверь из бездны, так называл похожих на тебя один старый писатель. Он — ангельский лик, кудряв, румян, нежен, женообразен до неприличия. Скажешь, внешность несущественна? Оставим внешность, присмотримся к сути. Ты — любимый ученик создателя хронистики, продолжатель гениального Чарльза Гриценко, его преемник, создатель «Протея», первого трансмирового корабля, главный конструктор трансвременного «Гермеса». Короче — сотни выдающихся научных работ, десятки первоклассных изобретений. Вот он — ты! Прославленный Анатолий Паоло Кнудсен! А он? Ни одной работой о себе не заявил — ни в теории, ни в эксперименте. Нет, не подумай, что отговариваю брать его. Твоё решение — закон! Но почему он? Сотни напрашивались тебе в помощники, в стажёры, в лаборанты. Ты выбрал его.
   Кнудсен добродушно посмеивался.
   — На простой вопрос — почему? — ответить очень непросто. Начну издалека. Много лет прошло с момента, когда я впервые прибыл на Латону. Чарльз Гриценко только приступал к основным хроноэкспериментам. Да и кто тогда разбирался в хронистике? Пожимали плечами, говорили неопределённо: «Да, новая наука, много, много в ней загадочного». А я мечтал о ней, мечтал увидеть её создателя. И вот вошёл в его лабораторию, остановился на пороге — перехватило дыхание! А Чарльз взглянул на меня, улыбнулся и сказал: «Наконец-то вы пришли! Давайте направление, стажёр!» Так он открыл меня. Это незабываемо, Миша.
   — Отличная лирико-психологическая сценка. Гриценко любил поражать. Но какое это имеет отношение к Аркадию Никитину?
   — Прямое, Миша. Их было десятка два, кандидатов в первую хроноэкспедицию, — каждый предъявлял труды, инженерные или теоретические, каждый мог похвалиться усердием в стажировке. Аркадий бледнел в ярком созвездии таких фигур. И он знал, что его физическая красота — недостаток, а не достоинство, с красотой обычно связывают легкомыслие и самолюбование. И собственная молодость угнетала его, она знаменовала отсутствие опыта. А я взглянул на него и понял: единственный, кто нужен! И отвергнутые мне нравились, но Аркадий не просто понравился — покорил. Так когда-то Чарльз выбрал меня среди многих стажёров лаборатории, так теперь и я выбрал Никитина. Гриценко не пришлось раскаиваться в своём выборе, я пока тоже не разочаровываюсь. Я сразу понял, что ангелоподобный облик Аркадия мало отвечает его характеру. Он решителен и крут, настойчив и вспыльчив, чертовски требователен — не правда ли, это плохо вяжется с кудряшками и румяными щёчками? Посмотрел бы ты на него во время монтажа «Протея». Он тогда своими придирками доводил кого до слез, кого до ярости, кого до ухода. Лишь на ходовых испытаниях выяснилось, что не было придирок, было обоснованное требование совершенства, без этого ещё невиданный корабль не сумел бы уйти в ещё неслыханный рейс.
   — Буду рад, если он таков, как описываешь. Но раз уж мы заговорили о личных отношениях, то разреши задать ещё один вопрос.
   — Задавай.
   — Ты сказал при встрече, что не жаждешь видеть Марию Вильсон-Ясуко в составе экипажа. Почему, Анатолий? Такой геноконструктор, такой знаток всех форм земной и неземной жизни… Ты хмуришься? Неприятен вопрос?
   — Задумался, как отвечать. Отвечу в Музее Космоса.
   — Он сегодня закрыт.
   — Не для меня. Ты забыл, что до того, как я стал хрононавигатором, я имел звание астронавта первого класса — это звание открывает двери всех залов музея. Но мы с тобой пойдём не в главные помещения, а на окраину музейного городка, в домик планет, уже потерявших интерес для звездопроходцев.
   Они свернули на боковую улицу, подошли к группе зданий, обнесённых оградой. Над входом светилась надпись «Музей Космоса». Кнудсен углубился в улочку между двумя высокими зданиями, остановился перед двухэтажным домом, вынул металлическую карточку астронавта, вложил её в щель автоматического контроля, и дверь отворилась. Кнудсен прошёл два первых зала. Над входом в третий зал висела надпись: «Созвездие Лиры. Звезда No 6. Планета Гефест».
   — Смотри внимательней, Миша, — сказал Кнудсен. — Это важно.
   Бах смотрел во все глаза — и не открывал ничего важного. Гефест, небольшая планетка, весь был в струпьях гор, в пламенных опухолях вулканов
   — его затягивали дым и пар, сотрясали взрывы. На одной серии стереоснимков массивная гора отрывалась от тела планеты и уносилась вверх, а вверху рассыпалась на миллионы раскалённых обломков — огненный дождь камней иссекал поверхность Гефеста. Местечко было жуткое, но страшных планет в космосе и без Гефеста хватало.
   — Прежде всего, интересна лава, — сказал Кнудсен. — Она слабо радиоактивна. Воды на Гефесте немного, но в лужицах найдены живые клетки, не организмы, но все же жизнь! Все благоприятствовало здесь творению жизни
   — теплота, влажность и радиоактивность! Ты помнишь, конечно, геохимика Владимира Вернадского, он ближе к твоей профессии, чем к моей. Вернадский, я читал, относил слабую радиоактивность к синтезаторам жизни, а радиоактивность сильную — к её губителям. Гефест открыли два века назад, но что это такое горнило непрерывно возникающей и непрерывно гибнущей жизни, узнали недавно. Пятнадцать лет назад сюда послали экспедицию в составе вулканолога Хидаки Ясуко, его сына Алексея Ясуко и руководителя, которого пока не назову. Хидаки было сорок лет, Алексею — шестнадцать, руководителю тридцать семь. Хидаки был мужем Марии Вильсон, Алексей — её сыном. Во время одного из вулканических выбросов Хидаки и его сын погибли, руководитель даже ранения не получил. Он видел, как мальчика взметнуло вверх огненным факелом. И мальчик кричал, все кричал из пламени! Что до отца, то он сразу провалился в кратер. Расследование показало, что огнеупорные костюмы вулканологов были недостаточно надёжны — их конструкцию пришлось перерабатывать.
   Бах в негодовании воскликнул:
   — Как руководитель экспедиции мог потом смотреть в глаза жене Ясуко?
   Кнудсен спокойно сказал:
   — Ты прав, он не мог смотреть ей в глаза. Он был так страшно, так непростимо виноват перед ней!
   Бах вдруг сообразил, зачем Кнудсен привёл его в музей.
   — Руководителем экспедиции был ты?
   Кнудсен продолжал:
   — Я должен кое-что добавить к обстоятельствам трагедии. Руководитель был с детства дружен с Марией, а в юношеские годы дружба превратилась в любовь. Односторонне превратилась, только у него. Мария и слышать не хотела о других отношениях, кроме дружеских. А затем появился Хидаки Ясуко
   — обаятельный человек, умница, талант. Женщины в него влюблялись, мужчины считали радостью общение с ним. Это была удивительная пара — Мария и Хидаки! Семнадцать лет они прожили вместе — и каждый день был днём внимания и любви.
   — Руководителем экспедиции был ты? — повторил Бах.
   — Руководителем был я, Миша. Так захотели в Совете Космоса — я считался хорошим астронавтом и геофизиком. Я обрадовался назначению, мне хотелось после долгих лет отдаления от Марии хоть служебно приблизиться к её семье. Прежней любви уже не было, ничто не могло помешать нашей дружбе.
   — Мария верила, что ты преодолел прежнюю любовь к ней?
   — У неё не было оснований думать, что я лгу. Перед нашим отлётом на Гефест она сказала: «Анатолий, я вручаю судьбу моего сына и моего мужа в надёжные руки».
   — Что ты сделал после возвращения с Гефеста?
   — Что я мог сделать? Она уже знала о трагедии. Следственная комиссия установила, что моей вины в катастрофе нет — неожиданный взрыв вулкана произошёл в спокойном месте Гефеста, приборы прогнозировали здесь длительное спокойствие.
   — У тебя был разговор с Марией после возвращения на Землю?
   — Я её не видел. Она улетала на Латону, оттуда на Уранию: ей предложили заменить Глесстона, — директора геноструктурной лаборатории, тот ставил слишком уж жестокие эксперименты. В общем, никаких объяснений в связи с трагедией на Гефесте у нас не было.
   — Но ведь ты сам вскоре прилетел на Уранию. Ты не мог не встретиться с Марией. Надо было объяснить ей свою невиновность!
   — Выводы комиссии она читала. Повторять их своими словами? И я не сразу полетел на Уранию, я больше года провёл на Земле. Геофизика мне опротивела. Об экспедициях на планеты, охваченные вулканическим жаром, я и думать не мог. На Землю прилетел Чарльз Гриценко. Он рассказывал о своих экспериментах с фазовым временем в атомных процессах. Ты его знал — он истинный златоуст! И я понял: надо проситься в ученики к творцу науки о трансформациях физического времени. Чарльз, как и ты, Миша, был любителем поэзии. Когда я завершил стажировку, он приветствовал моё превращение из геофизика в хрониста прекрасными словами древнего поэта:
   … Когда великий Глюк Явился и открыл нам новы тайны, Глубокие, пленительные тайны, Не бросил ли я всё, что прежде знал, Что так любил, чему так жарко верил, И не пошёл ли бодро вслед за ним, Безропотно, как тот, кто заблуждался И встречным послан в сторону иную?
   — Так ты очутился на Урании?
   — Так я очутился на Урании. Не знаю, что думала Мария о моем появлении у Гриценко, но встретиться со мной не пожелала. Мы иногда виделись в столовой, на учёных советах… Пятнадцать лет прошло с катастрофы на Гефесте, пятнадцать лет мы живём с Марией на одной планете, но не помню случая, чтобы мы перекинулись больше, чем двумя-тремя равнодушными словами: «Здравствуй, Мария!», «Добрый день, Анатолий!»
   — Она сохраняет такую вечную вражду к тебе?
   — Вражды нет. Она безразлична ко мне. Она смотрит не на меня, а сквозь меня. Ей нужно усилие, чтобы заметить меня.
   — Может, она и к другим так относится?
   — С другими она иная. Она строга, но приветлива. Я один обладаю грустной привилегией не существовать для неё.
   — Анатолий, зачем ты привёл меня в этот зал? Печальную историю о Гефесте я мог услышать и в другом месте.