Соболев Анатолий. Тихий пост

   Вечером того же дня, едва Чупахин подал команду приготовиться ко сну, Костыря, сидя на своей постели и стягивая валенки, начал очередную травлю:
   - Эх, братцы, скажу я вам за Одессу! Нет шикарнее города на свете. Что там Сибирь ваша! Такой же снег, как тут, да мороз. Волки еще. А Одесса!..
   - Много ты знаешь о Сибири, - усмехнулся Генка Лыткин, сидя на корточках перед печкой и подкидывая в нее полешки. - У нас на Алтае леса, степи, арбузы, дыни...
   - Арбузы, дыни, - передразнил Костыря, развешивая портянки возле печки. - Подвинься. А море ты видел?
   - Вон море, - Генка кивнул на стену. - Сколько хочешь.
   - Черное! - трагическим голосом воскликнул Костыря. - Черное море, понимаешь!
   И, стоя в одних кальсонах на нарах и лихо подкручивая тонкие усики, продолжал:
   - Вечером выйдешь на... эту... как ее?.. Дерибасовскую. Акация цветет, мореманы клешами бульвар подметают. А девочки! Шик! Подлетишь на полных парусах, ошвартуешься борт о борт. "Ах, мамзель, ваши божественные глазки зажгли в моей груди римский пожар, когда императором сидел ханыга Нерон. Я гибну, как одинокая шхуна в бушующем море, и только ваше нежное сердечко может услышать мой сигнал SOS. Спасите мою душу, мамзель, дайте вашу белую ручку, и я проведу вас по главной улице Одессы, по... этой... как она?.. Дерибасовской".
   - У тебя рот затворяется когда-нибудь? - недовольно покосился Чупахин на Костырю, аккуратно складывая форму на ночь.
   - Когда сплю, мой фюрер! - дурашливо выкатив глаза, Костыря стукнул босыми пятками.
   - И то норовишь захрапеть. И брось ты с этим "фюрером"! - побагровел Чупахин. - А насчет Сибири я тебе так скажу: без Сибири не было бы и твоей Одессы.
   Костыря выразительно свистнул:
   - Во хватил!
   - Не хватил, а так и есть. Сейчас вся страна на Сибири держится. У нас там и хлеб растет...
   - И уголь и металл... - подхватил Виктор Курбатов, кровно оскорбленный пренебрежительным отношением к Сибири. - Промышленность!
   - Ты вот Одессу все хвалишь, не спорю, говорят, хороший город. А побывал бы ты на нашем Иртыше да поглядел бы с высокого берега. Вот раздолье где! И пароходы тоже ходят, и плоты гоняют, и баржи... помягчел голосом Чупахин.
   - Еще чего! - пренебрежительно махнул рукой Костыря. - Что я, речек не видел! Я сам на такой жил. С одного разу переплюнуть можно.
   Сказал это Костыря и прикусил испуганно язык. Осторожно покосился на ребят. Нет, кажется, никто не обратил внимания на его последние слова, и он, тут же воспрянув духом, продолжал:
   - У нас в Одессе придешь в порт, мореманы на всех языках разговаривают. Даже самые необразованные и то по-английски или по-испански шпарят.
   - А ты можешь? - спросил Пенов, с восхищением слушая трепотню Костыри.
   - Я про иностранцев говорю, - не удостил его даже взглядом Костыря. - А как начнут драться, вся Одесса качается. Вот так ремень наматывается. - Костыря намотал свой ремень на кулак. - Бляха на конце остается. Как врежешь, так лоб пополам.
   - У нас Семка Ожогин был, - вмешался Чупахин. - Кулак - во! Как поднесет, так ремни на мужиках лопались. Одному комбайнеру вдарил, у того штаны спали. А кругом девки. Была потеха.
   - Теперь, поди, от Одессы одни развалины дымятся, - раздумчиво сказал Курбатов.
   С Костыри разом слетела дурашливость, он помрачнел, глухо обронил:
   - Я бы эту фашистскую сволочь по частям резал.
   - Точно, - поддержал Виктор. - Всех их надо! - И высказал общую мечту: - Когда же нас отзовут отсюда? Так и война кончится.
   - Да уж героем здесь не станешь, - согласился Лыткин.
   - Вместо немцев ненцев видим, - подал голос "великий немой".
   - Спать! - приказал Чупахин.
   * * *
   В мае солнце стало ощутимо пригревать, и воздух налился перламутровым сиянием.
   Подтаивали и с таинственным шорохом оседали снега. На пригорках кое-где показались кочки с побуревшим прошлогодним мхом. В ложбинках накапливалась первородно чистая вода и по ночам застывала стеклянными звонкими пластинками.
   Прилетели птицы.
   Костыря, всю зиму обещавший сводить Курбатова и Лыткина на птичий базар, уломал однажды старшину отпустить их к дальним скалам, где поселились тысячи птиц. Пошел с ребятами и Жохов.
   - Конфискуем излишки, - весело ощерялся Костыря, скорехонько собираясь в дорогу, пока не передумал старшина.
   С приближением лета служба действительно пошла веселее. К теплу, к солнцу примешалось чувство ожидания смены, не век же им торчать в этой дыре.
   На дальнем мысу, обрывистом и высоком, далеко в море выступали скалы. На них и был птичий базар. Тысячи птиц сидели и кружили над голыми камнями, оглашая воздух неистовым криком.
   - Как на одесском базаре! - кричал Костыря, стараясь переорать птиц, и с гордостью повел рукой широко вокруг, будто показывал свое собственное владение.
   - Ярмарка! - согласно кивнул Генка Лыткин.
   Скалы были сплошь в птичьем помете и яйцах. Ребят удивило, что яйца не падают с совершенно голых камней вниз, в море.
   Костыря обвязался пеньковым канатом, повесил на шею корзинку, сплетенную им самим из прутьев полярной ивы, и сказал:
   - Держите! Только крепко! Знайте, что на конце этого пенькового конца бесценная жизнь Мишки Костыри!
   - Ладно, не болтай.
   Жохов крепко взялся за канат, опоясав себя вокруг туловища, и уперся чугунными ногами в камень. Виктор Курбатов тоже взялся за канат, чтобы в случае надобности помочь Жохову. Генка стоял разинув рот. Он был ошеломлен гамом и беспрестанным движением птиц. Он переводил глаза то на камни, покрытые, как накипью, птицами, то на небо, где тучами летали птицы, то на море, которого не было видно опять же из-за птиц.
   Нахлобучив шапку на самые брови, чтобы какая-нибудь птица не выхлестала глаза, Костыря осторожно спускался вниз. Когда он достиг ближайшего выступа и утвердился на нем, шум возрос. Птицы, спугнутые непрошеным гостем, поднялись в воздух и сотрясали его неистовым многоголосым криком. Они летали над Костырей, стараясь отогнать его от яиц, и щедро поливали жидким пометом... Но Костыря был не из робкого десятка. Он знай себе наполнял корзинку отборными яйцами. Длилось это с полчаса, и ребята оглохли от крика и хлопанья крыльев. Наконец Костыря дернул веревку три раза, и ребята стали его вытаскивать наверх. Вытащили и схватились за животы от смеха. Перед ними стояло какое-то чучело, облитое белым пометом, все в перьях и в пуху, а в корзинке сверху лежали разбитые яйца.
   - Чего ржете, народ! - осклабился и сам Костыря. - Для вас старался.
   Ребята отошли подальше от птичьего шума и крика и общими усилиями очистили Костырю.
   - Теперь будем ходить сюда, как на птицеферму, - довольно говорил Костыря, отмывая снегом руки и лицо.
   - Набрать их и в снег, - предложил Жохов. - Как в погребе сохранятся.
   - Точно, - поддержал эту мысль Костыря. - И вообще, надо сюда ходить на огневую подготовку, по движущимся целям бить.
   - Смотри, какие яйца, - показал Лыткин Курбатову. - Как груши, поэтому и держатся на камнях, а куриные давно бы скатились. Приспособились птицы к условиям.
   - Глядите-ка, - ткнул рукой Костыря.
   Все посмотрели, куда он показал, и увидели, как полярная крупная сова треплет в мохнатых когтистых лапах чайку, отрывая окровавленным клювом куски мяса с пухом и перьями. Другие чайки сидели рядом равнодушно и беззаботно, нисколько не обращая внимания на свою погибающую подружку.
   Костыря схватил камень и кинул в сову. Сова выпустила добычу и низко, косо заскользила над камнями.
   - Помирать полетела, - сказал Костыря. - Снайперский удар.
   В тот вечер Генка Лыткин усердно рисовал Чупахина. Длинное, вечно бурое, с белыми бровями и крупным сухим носом лицо старшины было преисполнено значительности и торжественной суровости. Подтянутый, наглаженный, с начищенными до блеска пуговицами, в полной парадной форме, с автоматом на груди, Чупахин застыл по стойке "смирно", не мигая и не дыша, ел глазами Генку, который, как заправский художник, то относил от себя лист бумаги и, прищурясь, смотрел на рисунок, то пододвигал к себе и кидал на него штрихи, то впивался глазами в самого Чупахина, и от этого взгляда старшина еще больше каменел. Старшина был узкоплеч, жердист, но во всей его нескладной фигуре чувствовалась трехжильность и та внутренняя уверенность в своей правоте, которая заставляет уважать и побаиваться.
   Не так-то просто было написать с некрасивого Чупахина портрет бравого старшины, а именно такой он и требовал, ни больше ни меньше. Генка Лыткин упрел, лицо его выражало досаду, что вот уступил просьбам Чупахина, а теперь мучается.
   На нарах полулежал Мишка Костыря и, тихо бренча на гитаре, мурлыкал:
   Как-то однажды пришли к рыбаку за водою
   Юношей много, и был среди юношей он,
   Смуглый красавец с коварной и злою душою,
   Пальцы в перстнях - настоящий купеческий сын...
   Временами он усмешливо косил на старшину черные блестящие глаза. Чупахин боковым зрением ловил эти взгляды и еще больше багровел.
   Костыря прихлопнул струны гитары и спросил недовольно:
   - Скоро ты там?
   - Сейчас, - отозвался Пенов.
   Он возился у рации, стараясь поймать Москву, чтобы послушать вечернее сообщение Совинформбюро о положении на фронтах.
   Вот и пошло, полюбили друг друга на горе
   Смуглый красавец и юная дочь рыбака...
   продолжил было Костыря.
   - Стоп! Передают! - поднял руку Пенов.
   Смолкла гитара, Генка замер с карандашом в руках, а Чупахин как стоял, так и остался стоять, только чуть скосил глаза на рацию. Пенов снял с головы наушники и включил громкоговоритель. Сквозь завывания и треск разрядов вдруг прорвалось отчетливо и громко: "...в ходе упорных боев уничтожено и взято в плен более десяти тысяч солдат и офицеров противника. Успешно продвигаясь вперед, войска..."
   Рация всхлипнула и смолкла. Пенов схватился за настройку. Все, вытянув шеи, с радостной напряженностью смотрели на него.
   - Давай, давай! - нетерпеливо подгонял Костыря.
   Но сколько Пенов ни вертел регуляторы, больше Москву не поймал.
   - Тебе хвосты телятам крутить, а не на рации работать, - озлился Костыря. Уши Пенова набрякли алой кровью.
   Открылся люк наверху, и со смотровой площадки, громыхая настывшими сапогами, спустился Виктор Курбатов. Потер задубевшие от ветра щеки, улыбнулся.
   - Весной пахнет, с юга наносит.
   - Слыхал, как наши? - спросил Костыря. - Десять тысяч в плен взяли!
   - Ну-у! - обрадовался Виктор. - А где?
   - Разве с таким радистом будешь знать - где! - кивнул на Пенова Костыря. - Это наверняка морячки-черноморцы дают прикурить. Эх, мне бы к ним! В морской десант!
   - А я в разведку хочу. - Виктор разделся, повесил полушубок на гвоздь. - Часовых снимать.
   - Тоже дело, - согласно кивнул Костыря.
   - Вот так, бесшумно.
   И Виктор продемонстрировал, как бы он это сделал. На удивление ребят, он совершенно неслышно прошелся в своих сапожищах по скрипучим половицам кубрика до Пенова, который сидел спиной к ребятам и все еще возился около рации.
   - Р-раз! - Воображаемым пистолетом Виктор нанес молниеносный удар по голове радиста. - И кляп в рот! - Ловко заломил Пенову руки назад. "Язык" взят.
   Красивое, смуглое, с неожиданно светлыми глазами лицо Виктора и вся его подбористая фигура спортсмена дышали удовлетворением от своей ловкости и сноровки. Пенов икал и недоуменно таращил глаза на хохочущих ребят.
   - Работа - класс, - одобрил Костыря. - Можешь!
   Чупахин набычился, забыв, что позирует и ему надо стоять смирно.
   - Прекратить! Цирк вам тут!
   Посмотрел на большие корабельные часы, прикрепленные к стене, которые были единственным, действительно корабельным предметом в кубрике.
   - Выходи на прогулку!
   Матросы нехотя стали одеваться. Зануда старшина! Дисциплину держит, как на корабле. Утром подъемчик в шесть ноль-ноль, физзарядочка зимой и летом в любую погоду. Потом уборка поста: вылизывать все уголки, драить каждую половицу. А днем, если на вахте не стоишь и по камбузу не дежуришь, милости просим уставы зубрить, или оружие изучать, или стрелять по цели, или - еще лучше - строевой заниматься: "держать ножку", "рубить" строевым шагом, отрабатывать подход к командиру и отдачу воинского приветствия. И все это по часам, по расписанию, с перерывами на перекур, как в учебном отряде. Больше всех такими порядками был недоволен Костыря, любивший подрыхнуть и посачковать. "Кому это надо! - бурчал он. Офицеров нету, никто не видит. Поспать не даст. С такой жизни ноги протянешь". Но высказывать громко эти крамольные мысли давно перестал, ибо за такие разговорчики не один раз уже схлопатывал наряды вне очереди.
   В мае тундра еще в снегах, и море у берега заковано припаем, но весна подошла уже вплотную, и матросы это чувствовали. И хотя вечер был довольно морозный и под ногами хрустел снег, ребята бодро совершили прогулку вокруг поста. Костыря горланил во всю глотку:
   Бульвар черемухой покрылся,
   Каштан французский весь в цвету...
   И, подделывая песню под походный марш, рубил строевым шагом.
   Со стороны странное зрелище представляли шестеро матросов, марширующих с песней среди тундры. Но таков был Чупахин, и положенные на прогулку пятнадцать минут они оттопали.
   Потом быстро улеглись и заснули здоровым молодым сном. Бодрствовал только Пенов - он заступил на вахту. То поднимался на смотровую площадку и глядел на море и звездное небо, то спускался в кубрик и садился у рации и, потихоньку покручивая регуляторы, ловил многоголосый эфир. Надземное пространство было забито шорохами, музыкой, приказами, позывными. Планета переговаривалась. Пенов любил сидеть вот так в тишине, один на один с радиосигналами, и слушать, как дышит и живет Земля. С соседней метеостанции передавали погоду. Эта метеостанция в сотне километров, но все равно считалась соседкой, ибо между постом и ею не было ни одного населенного пункта. Пенов занес в вахтенный журнал прогноз погоды. Обещали шторм в пять-шесть баллов и сильный порывистый ветер норд-ост. И осадки. Погодка пока не балует, но скоро прекратятся весенние штормы и наступит лето. Пенов послушал позывную волну, она молчала. Да и кто сейчас будет вызывать пост. Час радиосвязи днем. Послушал волну, на которой передают SOS. Тоже тихо, слава богу. Сквозь шум и треск разрядов прорывался тоненький, как комариный писк, голосок. Пенов завертел регуляторами, голос окреп. Какая-то певица пела "Темную ночь". Пенов прослушал до конца. Раздались аплодисменты. Передавали концерт. Где-то далеко-далеко сидели люди в театре и слушали концерт. Где-то за тридевять земель идет совсем другая жизнь. Там много людей, они видят друг друга, ходят в кино, в театры, смеются. И где-то гремит война, вот, может быть, сейчас идет наступление и кто-то умирает, кто-то стреляет, кто-то кричит. А здесь тихо, как вчера, как сегодня, как завтра.
   Пенов выключил рацию, подбросил дров в печку и поднялся на смотровую площадку. Прислонился спиной к погашенному прожектору и задумчиво и незряче глядел в темь ночи. С юга наносило сырым теплым ветром.
   Вспомнились места, где прошло детство. Родом он был из вологодской деревеньки, затерянной в мелких и топких лесах. Любил тишину и одиночество. С весны, когда заканчивались в школе занятия, он работал в колхозе подпаском. Любил где-нибудь на бугорке возле тихой и светлой речки или посередь луга, сплошь утыканного одуванчиками, дудеть на дудке незатейливый мотивчик. Любил слушать, как тихо позванивают колокольчики на телячьих шеях, как поют птицы в кустах. Любил обдуть пушистую круглую головку одуванчика и смотреть, как улетает пух в блекло-синее небо. Любил глядеть вдаль, на низкий северный горизонт. Любил ходить за стадом по полям и кустарникам, собирать бруснику, чернику, грибы. И сейчас, стоя на смотровой площадке, охраняя сон товарищей, нестерпимо захотел он в свою деревню, на приволье плоских неярких полей. Мечтал, как вернется домой, как ахнут все, увидев его в красивой морской форме, - он первый моряк из их деревни, как будет ездить на велосипеде, давней и заветной мечте своей. В детстве мечтал Петя иметь свой велосипед. И когда его звали играть на свадьбе или на именинах - а гармонист он был отличный, - то он обязательно, если у хозяина был велосипед, выговаривал покататься на этом чуде. Бывало, поиграет-поиграет на гармошке - и на велосипед. Покатается - и опять за гармошку. Вся деревня знала эту слабость молодого паренька, и его звали "Петя-велосипед". Теперь он с улыбкой вспоминал о своей скромной мечте. Вернувшись, он, пожалуй, уедет в город работать радистом или радиомонтером и велосипед купит. Вспомнил Петя мать-кружевницу, из-под рук которой выходят кружева, тончайшие, как зимний узор на стекле. Вспомнил бородатого отца - бригадира полеводческой бригады, степенного и молчаливого. Так и полетел бы на крыльях, покружил бы над домом, над родимой деревней, над тихой и светлой речушкой в пологих топких берегах, посидел бы на бугре и поиграл на дудке.
   Петя вздохнул и направился в кубрик, чтобы подбросить в печку дров.
   * * *
   Окончательно, прочно весна на Север приходит поздно, в июне. Наступает полярный день. Незакатное солнце низко кружит над тундрой день и ночь. И после отбоя не спится.
   В такую вот солнечную июньскую ночь Мишка Костыря и Виктор Курбатов крадучись выскользнули из поста. На смотровой площадке нес вахту Генка Лыткин.
   - Вы куда? - перегнулся он через перила.
   - Рыбачить, - ответил Виктор.
   - Старшина спит?
   - Спит.
   - Ну будет вам, когда проснется, - пообещал Генка и покачал головой.
   - Ладно, - беспечно махнул рукой Костыря. - Ты иди лучше кашу вари.
   Генка обидчиво засопел и отвернулся. Виктор усмехнулся, вспомнив, как Генка варил рисовую кашу. Они тогда с ним только что прибыли на пост, заменили двух заболевших цингой матросов. Никогда в жизни Генка не кулинарил, и в первое его дежурство по камбузу Чупахин дал задание попроще - всего-навсего сварить кашу. Генка набухал полную кастрюлю риса, залил водой, поставил на огонь и сел ждать. Смотрит: рис шапкой поднимается над кастрюлей. Что делать? Сообразил: неладно что-то. Позвать на помощь постеснялся. А рис все лезет и лезет. Схватил Генка ложку и давай уплетать. Полными ложками ест, давится полусырым, хрустящим на зубах рисом, а тот все прет и прет через край. Ел-ел - полкастрюли слопал. Вдобавок еще пересолил. Ребята от каши отказались. А Генка потом животом маялся.
   Курбатов и Костыря перебрались с берега на ледовый припай и обосновались один у трещины, другой у полыньи. Гладкий и скользкий лед под ногами похрустывал, дышал, но до берега было недалеко и потому безопасно.
   Виктор опускал в полынью самодельный сачок, через несколько минут поднимал его и вытряхивал на лед пять-шесть рыбешек. Попадалась все сайка, породы тресковых. Кастыря же ловил "на поддев", с пятью крючками. У него дело спорилось лучше, у ног лежала горка трепещущей рыбы, раза в два больше, чем у Виктора.
   Всю зиму ребята питались солониной, консервами и сушеной картошкой. Осточертела такая еда, и теперь они были рады попробовать свежинки. Еще зимой Костыря обещал: "Погодите, вот весна настанет, и рыбки поедим, и птиц тут будет видимо-невидимо, яиц навалом. Откроем филиал ресторана "Дары природы".
   Подошел Генка. Он томился ожиданием.
   - Ну как?
   - Порядок, - подмигнул Костыря.
   - Вот Чупахин проснется, будет "порядок".
   - Ты иди на свое место, а то сам наряд схлопочешь, - огрызнулся Костыря, снимая рыбешек и бросая их на лед.
   Рыба билась, сверкая на солнце чешуей, и затихала. Издали будто груда серебра лежит.
   Виктор бросил ловить и смотрел в блекло-синюю даль. Он подсознательно ждал какого-то дива, которое вот-вот должно было свершиться.
   Солнце уже несколько дней не закатывалось, низко торчало над горизонтом и величественное снежное пространство днем и ночью дробилось, рассыпая радужные блики. Но было еще холодно.
   И вдруг ощутимо дрогнул воздух под напором южного ветра, будто дохнуло из печи. Стало жарко, как возле огня, и это было странно: кругом снег, лед, Северный полюс обок, и вдруг жарко!
   Костыря сорвал с головы шапку и, подбросив ее кверху, заорал благим матом:
   - Весна, весна идет! Ура-а!
   - Чего орешь? - весело отозвался Виктор. - Чупахин проснется.
   - Чихал я на твоего Чупахина! - махнул рукой Костыря. - Весна!
   И он лихо выбил чечетку на льду.
   Виктор смотрел во все глаза. Он впервые видел, как внезапно и прямо-таки физически ощутимо вступает в свои права весна в Заполярье. То, что на Алтае происходит незаметно, исподволь, на что требуются дни и недели, тут совершается буквально на глазах.
   Виктор вдруг уловил нежный перезвон, будто звенели легкие стеклянные колокольчики, и сначала не понял откуда, но тотчас увидел, что совсем рядом, у ног, сбегает в полынью ручеек, а вон еще один, вон еще! У Виктора будто пелена с глаз опустилась, и он увидел, как десятками ручьев блестит, переливает ледовый припай, как вся тундра, осиянная солнцем, дымится теплым воздухом и преображается не по дням, не по часам, а по минутам.
   Виктор снял шапку, распахнул полушубок.
   - У-у, вот это да! Смотри, как сразу! - восторженно крутил он головой.
   - Тут всегда так, - ликующе скалил зубы Костыря. Он был старожил, вторую весну здесь встречал. - Здорово, черт побери!
   - Здорово!
   Из поста вышел Чупахин.
   - Полундра, - предупредил Виктор.
   - Э-эх! - протянул Костыря. - Испортил весну.
   Чупахин добрался до ребят. Молча посмотрел на серебристую груду рыбы и потом долго не отрывал глаз от горизонта. Неожиданно сказал:
   - Красота-то какая!
   Костыря хмыкнул:
   - Гляди-ка, и тебя пробрало.
   Чупахин, не удостоив его взглядом, сказал:
   - Три наряда вне очереди.
   - На двоих? - осведомился Костыря.
   - На одного.
   - Несправедливо.
   - Справедливо. Ты - зачинщик. А тебя, - Чупахин неулыбчиво взглянул на Виктора, - предупреждаю.
   - Испортил рыбалку. - Костыря нахлобучил шапку на голову. - Смотри, сколько наловили, а ты "три наряда"...
   - Вот и будешь чистить на камбузе, уху варить.
   * * *
   Через несколько дней тундру было не узнать. Ударили южные ветры, установились погожие деньки, и неприхотливая северная растительность буйно поперла из земли. Прямо на глазах тундра покрывалась цветами самой яркой, самой сочной раскраски. Виктор дивился, он никак не ожидал здесь такой щедрости красок, такого множества цветов: для него тундра была мертвым окоченелым краем. Теперь же здесь молодо, буйно, торопливо кипела жизнь. На северных склонах еще лежал искрящийся снег, а на южных - ярко и сочно зеленела трава и кудрявился мох. Распустились большие и неправдоподобно красивые полярные маки, выбросил глянцево-зеленые листки ползучий кустарник, карликовая березка надела сережки. В низинках, на льду, собиралась чистая вода. Она была необыкновенно вкусна. Стоило ее попить с ладоней - и кровь закипала в жилах. Хотелось свершить что-то необыкновенное, хотелось пуститься в пляс с песнями и посвистом. Эту воду пили птицы и, наверное, хмелели. Птичий гомон разрывал долгое безмолвие тундры. Кругом свистело, крякало, шипело и хлопало крыльями так, что стонала земля.
   Виктор ошарашенно глазел на этот праздничный весенний базар и не мог надивиться. Вот это да! Голоса человеческого не слышно!
   Море тоже изменилось. Всплыл береговой припай и, освобожденный от снега, сверкал зеленоватым стеклом на изломе. Льды дрейфовали в открытое море, белыми полянами тянулись до самого горизонта. У берега колыхалась широкая полоса зеленой воды. И даже на глаз было видно, как она холодна.
   В такие дни Виктор любил ходить в тундру и всегда с удовольствием выполнял приказание Чупахина осмотреть берег в секторе поста. Обычно он ходил с Генкой.
   ...Когда они попали на пост, дождливой и холодной осенью прошлого года, Генка тоскливо сказал: "Ну занесло нас! До дому не докричишься". А теперь, в эти весенние дни, будто и не было мучительно длинных месяцев, когда вокруг завывала метель и на тысячи верст был только снег да нервно переливающиеся сполохи северного сияния. К посту подходили белые медведи, и ребята отпугивали их выстрелами. В такой обстановке можно было и одичать, если бы не железная воля Чупахина.
   Теперь все это позади, и тундра уже не кажется гибельным местом, сейчас она даже напоминает родную сторонку: тот же простор, куда ни кинь глаз, тот же цветистый убор, тот же вольный ветер с юга.
   Детство Виктора прошло в степном Алтае. Там теплые озера и быстрые реки, хранящие холодок поднебесных снегов. На горизонте синие горы подпирают безоблачное небо. Короткое детство, налитое до краев солнцем, счастьем и радостью, кончилось в тот ноябрьский вечер, когда накануне праздника принесли отца домой. Истекая кровью, отец хрипел на лавке: "Врешь, наша перетянет! Советскую власть на вилы не подымешь!" Неулыбчивый и добрый отец прошел с боями всю землю: и в первую мировую воевал, и в революции участвовал, и в гражданскую был партизаном на Алтае. Первый большевик в своей деревне. В тридцать втором раскулачил он своих старших братьев. Они и запороли его вилами. После похорон видел Виктор своих дядьев. Вели их под конвоем. Страшны были они, страшны своей непримиримостью, злобой лютой. А когда-то угощали они Виктора сотовым медом, по голове гладили. Виктор помнил, как один из них вытащил пчелу из меда, обтер ее осторожно, отпустил лететь, сказав: "Божья тварь, тоже жить хочет". А родного брата на вилы поднял...
   Вскоре после убийства отца переехали они с матерью в небольшой городок. Там, в школе, он оказался на одной парте с Генкой Лыткиным. С той поры неразлучны они, даже служить попали вместе. Не каждому так повезет - служить вместе с другом...