Соболев Анатолий. Тихий пост

   Виктор посмотрел на немца. Они встретились глазами, и Виктора прошиб озноб - он наткнулся на что-то острое и затаенное во взгляде немца. Пленный отвел глаза.
   Поели и двинулись на восток, где в тундре стояла метеостанция, с которой иногда по рации разговаривал Пенов.
   * * *
   Третьи сутки. Сколько прошли и сколько еще идти, неизвестно.
   Тундра. Гробовая тишь. Порою доносит с моря тусклый крик чайки.
   Идут по кромке прибоя, по утрамбованному морем песку. Некрупная зыбь взбегает на берег и, прошипев, как газированная вода, уходит сквозь песок. Когда начинается прилив, приходится отступать от берега и шагать по кочковатой болотистой земле.
   Тундра. Бескрайняя враждебная пустыня. Низкие пепельные облака не пропускают солнца. Сыро. Зябко. Эта жестокая земля держит в своей груди вечный холод.
   Виктор опустился на обломок камня и бессильно уронил руки.
   - Не могу больше.
   Тяжело дыша, Генка погладил его по плечу.
   - Надо идти, Витя. И его вести.
   Оба посмотрели на пленного. С провалившимися глазами, с черными запекшимися губами, изможденный, немец сидел на камне.
   - Вставай, Витя.
   Виктор отрицательно покачал головой. Сердце давил страх перед неизвестностью, перед этим пронзительным безмолвием. Тишина тундры, наглухо захлестнувшая их, казалось, имеет вес - так была она тяжела и бесконечна.
   - Пойдем, - настаивал Генка.
   - Не дойти.
   Галеты у них кончились. Хотя и делили на пять дней, но не вытерпели, съели раньше. Оставались какие-то крохи. А метеостанции не было, и, когда будет, неизвестно.
   - Дойдем, - тяжело дышал Генка. - Должны дойти.
   - Чего заладил! - Отчаяние охватило Виктора, и он исступленно закричал: - Ты знаешь, сколько еще идти? Сколько еще километров! Загнемся мы тут! Загнемся!..
   Генка ударил его по губам. Виктор захлебнулся словами.
   - Замолчи! - тонким голосом крикнул Генка.
   Хилый, узенький, со слабой грудью, он был настырный. Он однажды руку держал над свечкой, чтобы доказать свою силу воли. Его потом в больницу возили с ожогом. В пятом классе было это.
   - Больно? - Генка извинительно заглядывал в глаза.
   - Тебе бы так. - Виктор сплюнул кровь. - Откуда только сила?
   - Со злости, наверно, - оправдывался Генка. - Ты уж прости.
   - Ладно, - буркнул Виктор, - лучше бы его треснул.
   Оба одновременно взглянули на немца, тот выжидательно следил за ними. И Виктор снова уловил в его взгляде затаенную ненависть.
   Виктор достал сигареты в малиновой красивой пачке. Эту пачку он отобрал у немца. Закурил и закашлялся.
   - Дрянь сигареты! Эрзац! - презрительно и зло сказал он. - И сами немцы - дрянь! Сволочи! Плюгавые гады! Скоро вам всем Сталинград будет! Ферштеен?
   По мере того как ругался Виктор, голос его накалялся ненавистью, в сердце накапливалась сила и решимость. Он встал, далеко отшвырнул сигарету и высоким от гнева голосом приказал:
   - Пошли! Ком!
   * * *
   Генку знобило, он никак не мог унять дрожь. Втянув голову в плечи, подняв воротник бушлата и засунув руки в карманы штанов, шагал он с двумя винтовками за плечами.
   - Давай костер разведем, - предложил он Виктору. - Теперь они нас не заметят.
   Да, теперь можно было и огонь развести, от поста они ушли, пожалуй, на полсотни километров. И уже ясно, что немцы прекратили погоню. Матросы собрали веточек, ржавый прошлогодний мох, жухлую траву. Но ветки оказались сырыми, а трава и мох чадили едким сизым дымом. Генка, сидя на корточках, усердно раздувал огонь, но у него ничего не получалось.
   - Бумаги бы, - сказал он, вытирая набежавшие от дыма слезы. - Сразу бы пыхнуло.
   - Давай его документами разожжем, - вдруг осенила догадка Виктора.
   - Что ты! - воскликнул Генка. - Нельзя. По документам установят, откуда он.
   - И так скажет.
   - А если не скажет?
   - Скажет. Иначе нам не разжечь. Видишь, тлеет только. И бензин в зажигалке кончается.
   - Нет, - упрямо покачал головой Генка и принялся снова дуть на чадящую кучу веток. Но сколько ни старался, ничего не получалось, только закашлялся от едкого белого дыма.
   - Ну, говорю тебе. Давай документами, - настаивал Виктор. - Сразу загорится.
   Он решительно вытащил из кармана документы и начал разрывать по листкам матросскую книжку немца. Пленный молча наблюдал. Виктор разорвал книжку. Остались три фотокарточки. На одной был снят мальчик в форме гитлерюгенда, с барабаном. Он шагал во главе отряда таких же мальчишек. Внизу какая-то надпись чернилами.
   - Видал? - недобро повеселел Виктор. - Шагает как!
   - Марширен, марширен! Алес фюр Дойчланд! - угрюмо сказал Генка.
   Немец насторожился, испытующе и тревожно поглядел на конвоиров.
   На другой фотокарточке были пожилой мужчина, сухой и черный, и толстая седая женщина. Мужчина сидел строго выпрямившись, женщина грустно улыбаясь.
   - Отец и мать, поди? - сказал Виктор.
   - Фатер и мутер? - спросил Генка, показывая фотокарточку немцу.
   Тот кивнул.
   - Отдадим? - Виктор взглянул на друга.
   - Отдадим, - согласился Генка.
   - На, - подал Виктор. - Бери, бери!
   Немец нерешительно взял и держал фотокарточку в руке, не зная, что с ней делать. Растерянно скользил взглядом по лицам ребят.
   На третьей был офицер в форме эсэсовца.
   Брудер? Генка ткнул пальцем в фотокарточку.
   - Никс, - отрицательно покачал головой немец.
   - А кто же тогда? - Виктор прицельно прищурился на немца.
   - Никс, - снова сказал тот.
   - Ну черт с ним! Все равно сожжем. Сожжем мы его, - сказал Виктор немцу. - Отца с матерью тебе отдали, говори спасибо. А это все сожжем.
   Опять посмотрели на мальчишку с барабаном. Наверное, младший брат, а может, сам таким был, гитлерюгендом.
   С великим трудом развели костер, угробив на это весь бензин зажигалки и документы немца.
   Костер пылал жарко. Они отогревались и не верили в это: до того намерзлись под холодным ветром с моря. Ребята знали, что больше им костра не развести, нечем. И поэтому лезли чуть не в огонь - так хотелось нагреться и запастись теплом на будущее.
   Генка задумчиво смотрел на огонь, тонкие брови его были высоко подняты, глаза отрешены, он был где-то там, в другом мире, наверное, дома. Виктор вспомнил, как приходил к ним домой Генка и они сидели с ним перед открытой печной дверцей и читали книги о путешествиях, о пятнадцатилетнем капитане, о сказочных тропических островах. За ставнями выл сибирский буран, а им было тепло и уютно.
   Виктор вдруг подумал, что Чупахин тоже любил сидеть у огня, перед открытой дверцей печи, и это было единственное время, когда старшина отмякал, становился добрым и рассказывал о своих братишках...
   - Как бы у него узнать, кто живой остался, а? - спросил Генка и мучительно наморщил лоб, вспоминая немецкие слова.
   - Спроси, - предложил Виктор.
   - А как?
   - За что же у тебя "отлично" было по немецкому?
   - За чтение.
   - За чтение! - передразнил Виктор. - "Зер шлехт" тебе надо, а не "аусгецайхнет". С немцем не можешь поговорить.
   - А сам-то ты не учил, что ли! - огрызнулся Генка.
   - У меня "мительмейсики" были да "шлехты". А ты же отличник.
   - Ну и что, - буркнул Генка и замолчал, угрюмо глядя на огонь.
   Виктор подбросил веток, огонь вспыхнул, затрещал. Жар усилился, и еще приятнее стало греть лицо, руки, грудь.
   - Сейчас бы Костыря ляпнул что-нибудь для смеха, - невесело улыбнулся Генка.
   "Это точно, - подумал Виктор. - "Жоры, рубать компот, он жирный!" орал, бывало, Мишка Костыря, когда дежурил по камбузу".
   Как хорошо было на посту! Пенов с оттопыренными ушами, Жохов, пишущий сороковое письмо, этот же Генка, получающий у Чупахина вместо махорки сахар или сгущенное молоко, которое потом съедали все вместе.
   А теперь они остались с Генкой вдвоем. И все из-за этих вот! Из-за них! И война из-за них, гадов!
   - Ты вот за него заступаешься, - сказал Виктор, - а он сволочь, фашист! Видел карточку, как он там шагает? А кто наших ребят побил! Чупахина!
   Генка оторвал взгляд от огня и какое-то время смотрел на Виктора, не понимая, о чем тот говорит.
   - И брат - эсэсовец. Наверняка брат. Иначе чего бы он стал его таскать, - продолжал Виктор.
   Немец интуитивно понял, о чем речь, и затравленно поглядывал то на Виктора, то на Генку.
   - Не все же они такие, - со вздохом ответил Генка. Он с сожалением расстался со своими воспоминаниями. - Есть и у них люди.
   - Люди! Какие они люди! - разозлился Виктор. - Убивают всех. В душегубках душат.
   - Не все же они такие, - повторил Генка. - И хорошие есть.
   - Хорошие! Не верю я этим хорошим. Чего они вечно воюют! Вспомни историю. Кто всегда войны начинал? Немцы! С самого Ледового побоища. Ты вот видел пленных: и у нас в Сибири, и под Ярославлем. Работают себе, дома строят, дороги ремонтируют. Кормят их, одевают, никто пальцем не трогает. А они? Жгут в печах, расстреливают, вешают. Ты вот за него заступаешься: пленный - нельзя. А он бы на тебя не посмотрел. Как Чупахина, как ребят! Разве это люди! А сколько народу они угнали в Германию, продают, покупают, как негров раньше. Людьми торгуют. Это люди?
   Генка открыл было рот, но Виктор не дал ему сказать.
   - Какие это люди! Они не только против нас, они против всех людей, против всего мира идут. Высшая раса! Великая Германия! Как ты это объяснишь?
   Генка что-то хотел сказать, но Виктор снова перебил его:
   - Погоди! Опять заступаться будешь. Ты мне ответь: почему у них фашисты правят? Значит, чем-то хороши они для немцев.
   - Не знаю, - буркнул Генка.
   - Вот то-то! Все они заодно. Все одинаковые. И этот тоже. Кокнуть бы его, а мы нянчимся.
   Генка молчал. Виктор закурил и долго хмуро смотрел в огонь. Смотрел и Генка и думал. Все, о чем говорил Виктор, беспокоило и Генку. Он и сам не раз задавал себе эти вопросы. Действительно, почему немцы всегда начинают войны? Испокон веков. Каждый раз их побеждают, бьют, разбивают, а они окрепнут - и опять воевать. Он вспомнил отца, который, подняв очки на лоб и близоруко щурясь, держал в руках "Фауста" и говорил: "Поразительно! Удивительно! В этой книге весь дух Германии, все ее величие! И вдруг этот массовый психоз. Технически и философски развитая нация вдруг звереет, теряет человеческий облик и начинает уничтожать себе подобных. Ведь нельзя же все объяснить тем, что Гитлер дал работу, дал кусок хлеба. Видимо, есть что-то еще? А может, ничего нет - просто кусок хлеба? Ведь была же в Германии революция в восемнадцатом году. Есть Тельман. И вдруг этот Гитлер! И массовое безумие: немцы - высшая раса, остальные - рабочий скот! Видимо, нужно время и умы, чтобы все это понять, объяснить. Ведь не могут же все немцы быть фашистами. Это тоже противоестественно. Не может этого быть". И вправду, ведь умный народ, вон сколько у них знаменитых ученых, изобретателей, писателей. И почему все они фашистам подчиняются? Генка видел немецкий киножурнал, где Гитлер выступал на стадионе. Весь стадион ревел от восторга.
   И все же никак нельзя убивать пленного. Тут уж Виктор совершенно не прав. Нельзя убивать пленных, нельзя - и все.
   * * *
   На четвертые сутки, задремав на ходу, Генка свалился с невысокого берега и, пролетев метра два, упал на скользкий обнаженный отливом камень. Виктор сначала усмехнулся, но, увидев, что Генка лежит и не шевелится, поспешил к нему.
   Генка лежал, закрыв глаза, и сильная бледность покрывала его лицо.
   - Ты чего, уснул? Как тебя угораздило?
   Генка попытался встать, ойкнул и зажмурился.
   - Нога вот...
   - Вывихнул? - встревожился Виктор.
   - Не знаю, - морщился от боли Генка.
   - Дай погляжу.
   Виктор стал стягивать сапог, Генка вскрикнул:
   - Стой! Больно очень!
   - Давай разрежем сапог, - предложил Виктор.
   Генка слабо кивнул.
   Виктор вспорол финкой голенище. Когда задрал штанину, увидел, что тонкая до жалости Генкина нога сломана. Острый конец кости пропорол кожу, и вокруг расплылось красное пятно. Виктор с ужасом глядел на ногу. Он вдруг осознал всю безвыходность их положения. Как же теперь идти? Что делать?
   - Надо шины наложить, - с трудом сказал Генка. Белое лицо его было покрыто крупным потом.
   - Ты полежи, потерпи немного, я сейчас, - обрадовался подсказке Виктор и окинул взглядом тундру. Неподалеку видны были заросли ползучей карликовой березы.
   - А ну, ком! - приказал он немцу. - Шнель!
   Виктор и немец выбрали четыре березки попрямее. Виктор с трудом вырубил деревца, которые, несмотря на свою низкорослость и малую толщину, оказались очень крепкими. Красноватые, изогнутые березки были как из железа.
   Когда вернулись, Генка лежал с почерневшим лицом и тихо стонал.
   - Давай, Гена. - Виктор опустился перед другом на колени. Внутренне содрогаясь, он неуверенно взялся за Генкину ногу. Генка вскрикнул и потерял сознание.
   - Воды, воды давай! - закричал Виктор немцу. - Вассер!
   - Я, я! Айн момент! - с готовностью отозвался пленный и поспешил к морю. Зачерпнул в пилотку и, шумно дыша и оступаясь на мокрых камнях, принес воды.
   Виктор брызнул в лицо Генке. Генка открыл глаза, слабая тень измученной улыбки скользнула по запекшимся губам.
   - Ты... вот что, - вдруг сообразил Виктор. - Ты выпей, легче будет. - Протянул фляжку.
   Он где-то читал, что раньше солдатам вместо наркоза давали перед операцией стакан водки.
   Генка глотнул, сморщился. Его чуть не вырвало.
   - Пей еще.
   Генка отрицательно покачал головой.
   - Привязывай. - Он зажмурил глаза и прикусил нижнюю губу.
   Разорванной на полосы своею тельняшкой Виктор с помощью немца туго прибинтовал самодельные шины к Генкиной ноге. Генка хрипло и тяжело дышал. Голова его на тонкой шее бессильно перекатывалась по земле.
   - Все, Гена, все, - успокаивал Виктор. - Выпей вот еще.
   Генка с усилием открыл белые от боли глаза, длинно, со стоном выдохнул:
   - Не-ет...
   - Ну как? Выдюжишь теперь?
   Генка в знак согласия прикрыл веки.
   Наступал прилив. Виктор и немец с большим трудом подняли Генку на обрывистый, усеянный валунами берег.
   Только теперь Виктор почувствовал, как страшно устал он, что по лицу его бежит пот и руки дрожат. Он прислонился спиной к валуну и смотрел в серую даль тундры, на небо цвета разбавленного молока, на холодную темную, с металлическим отливом воду. И на суше, и на море - все было пустынным и неприютным. Глухая тоска сжала сердце. Виктор закрыл глаза, силясь отогнать от себя страшную действительность. Невыносимо захотелось в алтайскую, залитую солнцем степь, повалиться в душистое разнотравье, раскинуть руки и глядеть в синее чистое небо и ни о чем, совсем ни о чем не думать, не принимать никаких решений, ни за что не отвечать.
   Виктор открыл глаза: серое размытое пространство лежало перед ним. Усилием воли он заставил себя встать - надо было жить и действовать.
   "Что же делать? Что делать? Как теперь идти? Нести его? Далеко не унесем. И этого немца надо быстрее допросить".
   Виктор посмотрел на пленного, тот сидел, прислонившись спиной к валуну, и, глядя в землю, о чем-то думал. На заросших щетиной скулах ходили желваки. О чем-то крепко задумался немец.
   "Что же делать?" - снова спросил себя Виктор. И вдруг его осенило. Он вспомнил, как в колхозе, на покосе, делали они волокуши из березок и на этих волокушах возили копны к стогу. Надо сделать такую волокушу! Не носилки, а волокушу. На нее уложить Генку и тащить. Это же легче, чем на носилках нести, да и не сделать носилок из этих карликовых березок.
   Виктор окинул взглядом заросли низкорослых берез на холме. Сейчас они с немцем изладят волокушу - и вперед!
   - Ауф! - сказал Виктор.
   Немец поднялся и стоял, ожидая приказания.
   - Пойдем вон в березник, - Виктор указал рукой, - нарубим веток, сделаем волокушу. Ферштеен? Ком!
   Виктор срезал финкой березки, а немец складывал их в кучу. "Топор бы сейчас, быстро бы дело пошло", - Виктор вспомнил охотничий топорик отца, маленький, ладный, в чехле. Виктор любил носить тот топорик, когда отец брал сына с собой на охоту.
   Виктор упрел, а березок было нарезано еще мало. Мешал и автомат на спине, вис свинцовой тяжестью.
   - Давай-ка порежь немного, - сказал Виктор и кинул немцу финку.
   - Яволь, - глухо ответил немец, поняв, чего хочет от него Виктор, подобрал финку и начал резать деревцо.
   А Виктор снял автомат, положил его рядом и расслабился, прислонившись к валуну спиной. Отдыхая всем телом, глядел в серую хмурую даль тундры, бескрайние просторы которой надо было преодолеть.
   Виктор прикрыл воспаленные глаза, слушая шорох немца, срезавшего березку. На мгновение он задремал, но тут же очнулся от внезапно наступившей тишины. Еще не осознав до конца всего, Виктор инстинктивно схватил автомат, но тотчас тяжелый удар вышиб оружие из его рук. Немец навалился на Виктора и подмял под себя. Виктор попытался вывернуться, и они покатились по отлогому откосу, по камням, по щебенке, по жесткому карликовому ивняку. Задыхаясь, Виктор старался вырваться из цепких и сильных рук немца. В топкой хляби лощины, куда они скатились, немец оказался наверху. Виктор лежал на спине, а немец, придавив его своею тяжестью, занес финку. Виктор перехватил его руку, и тусклое жало застыло перед глазами.
   Немец сжал воротник бушлата, и Виктор задыхался, перед глазами шли красные круги. Оба хрипели: у немца силы тоже были на исходе. Понимая, что если вот сейчас, сию секунду, не вырвется, то конец, Виктор напряг остатки сил, забрыкался, нанося ногами удары вслепую, и вдруг почувствовал, как расслабилась рука врага на горле. Он вывернулся из-под немца. Тот, расширив глаза, из которых ручьями текли слезы, согнулся и мычал. Гримаса боли перекосила его заросшее щетиной лицо. Виктор вскочил на колени и задом быстро отполз подальше от врага, а тот все корчился и стонал.
   Задыхаясь от испуга и напряжения, Виктор на четвереньках, боясь потерять секунду на то, чтобы встать на ноги, бросился к автомату. Вскочил на ноги. Почувствовал, как они дрожат и как бешено стучит сердце.
   Оскользаясь по сыпучему плитняку, он спустился вниз, поднял финку из грязи, обтер ее о штанину и вложил в ножны.
   - Хенде хох! - сказал он и не узнал своего голоса, хриплого и сдавленного.
   Немец не поднимался.
   Виктор не сразу понял, что когда он забрыкался, то попал немцу коленкой в пах. И это спасло Виктора.
   - Хенде хох, сволочь! - заорал он и вскинул автомат. - Ауф! Встать!
   Сипло дыша, немец поднялся и стоял, качаясь и полуподняв руки над головой, глядел исподлобья, в глазах его был страх.
   - Вмазать бы тебе сейчас, сволочь! - сказал Виктор и впервые в жизни выругался.
   - Вмазать бы тебе сейчас! - повторил он. - Да нельзя, гад! Ком!
   Немец нерешительно переступил с ноги на ногу.
   - Шнель, шнель! - прикрикнул Виктор.
   Немец стал взбираться на косогор.
   - Будем делать волокушу, - сказал Виктор наверху. - Опусти руки. Работать надо. Арбайт!
   Он показал немцу, как надо делать волокушу.
   - И смотри! Если кинешься, то конец тебе. Капут! Ферштеен? - Виктор выразительно потряс автоматом.
   Немец принялся плести из ветвей волокушу. Виктор рубил ветки, не спуская настороженных глаз с немца.
   Кончив резать ветки, Виктор долго глядел на тускло блестевший нож. Его прошиб холодный пот от мысли, что вот от этой острой стали мог бы умереть. "Если он шагнет в сторону - конец ему", - твердо решил Виктор о немце.
   Они сделали волокушу. Угробили на это почти целый день. Из поясных ремней смастерили постромки.
   - Что у него тут написано? - спросил Виктор, показывая Генке тускло блестевшую бляху немецкого ремня. На ней были вытиснены какие-то слова и орел.
   - "Гот мит унс", - тихо сказал Генка. - По-ихнему, "с нами бог".
   - С ними бог! - усмехнулся Виктор, окидывая глазами пленного. Он хорошо помнил взгляд немца, когда у того в руках была финка.
   Генку положили на волокушу.
   - Надевай винтовки! - приказал Виктор и подал немцу незаряженные винтовки. - Тащи! И давай впрягайся.
   Сам первым взялся за ремень. Сделали несколько шагов, остановились отдышаться.
   - Бросьте меня, - слабо подал голос Генка.
   - Ты что? В своем уме?
   - Со мной не дойдете, а его надо быстрее доставить.
   - И его доставим, и тебя. Он же тебя и притащит. Он здоровый.
   - Не дойти со мной.
   - Ты соображаешь, что говоришь? Замолчи! - прикрикнул Виктор.
   Генка разговоров больше не заводил. Шли зарослями ползучего жесткого ивняка, с мелкими и твердыми, будто из жести, листочками. Сучья, цепляясь за штаны, мешали идти. Генке приходилось совсем плохо: ветки царапали ему лицо.
   Кончались заросли кустарника, начиналось или болото, пятнистое, как шкура леопарда, с белой травой пушицей, или мелкие и острые камни.
   Обессиленные, остановились на ночлег.
   Внезапно ахнул гром, раскололось небо, и длинная молния осветила тундру неестественно белым светом. Резко похолодало, и начался дождь со снегом. Колючая крупа обжигающе секла лицо, руки, забивалась за ворот бушлата.
   Снежная буря разгулялась по тундре. Люди плотно прижались друг к другу, стараясь сохранить остатки тепла. Холод сковывал тело, коченели руки. "Неужели конец? Только бы не уснуть! Только не уснуть!" - думал Виктор, чувствуя, как обманчивое тепло поднимается откуда-то с ног, разливается по телу, парализует волю, усыпляет.
   - Ген, ты не спи. Слышь, спать нельзя - загнемся.
   - Не сплю, - доносило полухрип-полустон, глухо, как из могилы.
   Виктор заставлял себя подниматься, прыгал, приседал, хлопал руками по одеревенелым бокам. Ветер, прошитый колючим снегом, бил наотмашь по лицу, валил с ног. Буран гудел, все больше и больше набирая злую силу. Виктор поднимал немца, и они боролись, стараясь разогреться. Виктор чувствовал в чужих руках враждебность, чувствовал, что немец сильнее, и это пугало. Немного разогнав кровь и отглотнув из фляжки, они падали рядом с Генкой, прижимались к нему.
   Сейчас бы костер, капельку огня, глоток горячей воды!
   Долгим, нескончаемым кошмаром тянулась пурга. Время замерло над ними, оставив их лицом к лицу с разбушевавшейся стихией, наглухо замкнув в ледовом хаосе.
   Когда кончилась вьюга, они не узнали тундру. Снежная пустыня простиралась перед ними. Пасмурное небо набухло свинцовой тяжестью и высевало хрусткую колкую изморозь.
   Виктор встал, с трудом распрямил закоченевшее тело. Отгреб засыпанного снегом Генку.
   - Жив?
   Генка медленно поднял синие веки, равнодушно и как бы из далека поглядел на друга.
   - На, хлебни. - Виктор подал фляжку.
   Генка слабо повел головой и закрыл глаза. У него, как у покойника, заострилось обескровленное лицо. Виктор испугался: "Умрет!"
   - Слышь, Ген, хлебни! - затряс он друга. - На! Хлебни!
   Поднес фляжку к почерневшим Генкиным губам, насильно влил глоток.
   - На еще!
   Генка глотнул еще. Виктор начал растирать ему руки снегом.
   - Во-от, - нараспев говорил Виктор. - Во-от, сейчас...
   А что "вот", что "сейчас", и сам не знал.
   Генка медленно оживал.
   - А как он? - повел глазами Генка.
   Только теперь Виктор вспомнил о немце.
   - Вставай! - приказал Виктор. - Ауфштейн!
   Немец попытался встать, но упал.
   Синие, как и у Генки, веки его были закрыты, черная щетина клочьями торчала на провалившихся щеках.
   - О-о, майн гот! - выдохнул облачко пара немец.
   - "Майн гот, майн гот"! - озлился Виктор. - Хоть бы ты сдох!
   - Дай ему выпить, - донесся шепот Генки.
   - Айн глоток только. - Виктор подал немцу флягу и показал один палец. - Айн! Ферштеен?
   Немец протянул скрюченные пальцы и не мог взять фляжку. Застонал.
   - Ну, навязался ты на нашу голову! - процедил сквозь зубы Виктор. Давай руки! Хенде давай! Гебен хенде.
   Немец протянул руки, и Виктор стал яростно растирать их снегом. Немец стонал, морщился, по провалившимся щекам текли мутные слезы.
   - О-о! О майн гот, майн гот, - повторял он хрипло. И обреченным взглядом скользил по безжизненным снегам.
   - На! Пей! - снова подал фляжку Виктор. - Айн глоток. Да поменьше глотай.
   - Яволь, - прохрипел немец.
   Закоченевшими пальцами немец взял фляжку, судорожно глотнул и умоляюще уставился на Виктора. Виктор смотрел на осунувшееся черное лицо пленного, на острый, в щетине кадык, на порванные ветром, кровоточащие губы, и непрошеная жалость шевельнулась в груди.
   - Еще айн. - Виктор рассердился на свою слабость. - Нох айн! крикнул он на замешкавшегося немца. Немец торопливо отглотнул еще.
   - Данке шён! - прохрипел благодарно.
   - Вставай, вставай! Ауфштейн!
   Немец с трудом поднялся.
   Одежда на нем, пока он вставал, скрипела. На Викторе и Генке была такая же. Пальцы у Виктора совсем закоченели. Он дышал на них, совал в рот - не помогало. Сообразил сунуть их себе в штаны, между ног. И держал там, пока их не начало покалывать, пока не вернулась к ним способность шевелиться.
   - Берись! - приказал Виктор. - Ком!
   Немец взялся за ремень, и они потащили. Снег лежал сырой, рыхлый. Волокуша проваливалась, тащить было тяжело. Глоток шнапса согрел, разогнал кровь, но в животе по-прежнему резало от голода. Чувство сытости, временно наступившее после глотка спиртного, прошло, и есть захотелось пуще прежнего, но в кармане лежала только одна, последняя галета, которую Виктор берег для Генки.
   Солнце в разрыве хмари осветило снег, но он не заискрился, не засиял, а матово налился молочным светом, набряк влагой, и идти стало еще труднее. Вместо зелени и удивительных полярных цветов, что буйно цвели вчера под арктическим солнцем, теперь была сплошная белая скатерть, кое-где расшитая торчащими из-под снега головками красных северных маков.
   Немец что-то сказал, показывая рукой в сторону. Виктор пригляделся. Серый зверек хищно подкрадывался к чему-то. Виктор не сразу узнал песца, наполовину сбросившего роскошный зимний наряд. "Куда он крадется?" - и тут же увидел, что из-под снега торчит птичья голова на длинной шее. Он сорвал автомат с груди и торопливо прицелился. От пуль фонтанчиками взвихрился снег, песец сделал виртуозный прыжок в сторону и, проваливаясь в мокром снегу, улепетывал во все лопатки прочь.