Соболевский Владимир. Рассказы капитана 2-го ранга В.Л.Кирдяги, слышанные от него во время "Великого сиденья"

командира Матвеева, а тот весельчак такой был и на все смотрел крайне легко.
- Это, - говорит, - пустяки, бригада-то линкоров! Как бы на тебя,
Андрей Петрович, весь флот не навалили, все может статься.
Трук на него руками замахал и пошел к себе в каюту, в одиночестве бремя
власти переживать. Но переживал он недолго: через часик зазвонил у него
телефон. Трук трубку взял без всякой властности, наоборот, с некоторым
недоумением и вроде как с растерянностью, из трубки же малознакомый голос:
- Кто это говорит?
- Старший помощник командира.
- А я просил командира.
- Это и есть командир, - говорит Трук.
- Виноват, мне командир бригады нужен.
- Это же и есть командир бригады, временно, то есть врид, - отвечает
Трук.
- Соединяю с помначраспротдела штаба флота, не отходите от трубки.
- Хорошо, - говорит Трук, - соединяйте, какая разница.
И, произнеся это совершенно безразличным тоном, стал в рассеянности
таракана пальцем придерживать, который по любопытству вылез из аппарата к
разговору (сидел бы уж внутри!). А из трубки такой типичный штабной голос,
не привыкший к возражениям:
- Говорит помощник начальника распорядительного отдела штаба флота
такой-то. Вследствие того, что начальник штаба флота временно остался за
командующего, так как последний вчера отбыл в город Петроград на
торжественный выпуск барабанщиков музыкантской школы и поскольку первый
отбыл сейчас по встретившейся надобности в город Петроград, в управление
торгового порта, для выяснения, какой толщины ожидается этой зимой ледяной
покров Балтийского моря, то, учитывая, что вы командир бригады линейных
кораблей того же моря, вам, по приказанию начальника штаба, надлежит
вступить в командование таковым на срок двое суток.
- Ничего не понимаю, - говорит Трук печально и таракана поднажал, у
того усики на лоб полезли. - Каковым это таковым?
- То есть как не понимаете? Вот вы теперь командующий флотом, только и
всего. До понедельника.
- Позвольте, - говорит Трук, приходя во взволнованность, а таракану
податься некуда. - Как это так - командующий?.. Я же не в самом деле
командую бригадой линейных кораблей, а исключительно по стечению
обстоятельств. Кроме того, за что же я? Есть и другие флагмана - бригады
эсминцев, например, или учебного отряда... Нельзя же так, в самом деле, не
разузнавши...
- Ничем, к сожалению, вам помочь не могу, - отвечает холодным тоном
помначраспротдела. - Приказ есть приказ, начальник штаба его перед отъездом
подписал, и я менять не могу, А перечисленные вами флагмана все, может, уже
в Петрограде, потому пятница.
И трубкой - шварк.
Тут Трук таракана вовсе раздавил и впервые в жизни заговорил властным
голосом в повешенный на той стороне линии телефон:
- Послушайте, вы... помначраспротак вас и этак! Никакой я не командир
бригады, и нашивок у меня две с половиной, и разряд по тарифной сетке
одиннадцатый, а вы - комфлот!.. Я буду жаловаться, я, может, до прокурора
дойду! Что это за разные штучки?..
А служба связи со всей вежливостью:
- Кончили?
- Кончил, - говорит Трук, - кажется, кончил, дальше некуда, разве за
начальника морских сил республики останусь, да счастье мое - Москва
далеко...
И пошел, пошатываясь, в кают-компанию пожаловаться приятелям на свою
бешеную карьеру, увидел Матвеева и головой покачал:
- Прав ты был. Вот я и флотом командую. До понедельника.
А тот жестоко хохочет, и все кругом от смеха по диванам валяются. Трук
вовсе обиделся и пошел спать, чаю не пивши.
Только спал он тревожно и во сне все вздрагивал, потому что по всем
линиям ему кошмары снились. То по командирской линии приснилось, будто из
Москвы инспекторский смотр приехал, а весь комсостав откомандирован на курсы
физической культуры. То по линии старшего помощника, что пришел приказ
ввести в расписание занятий по четвергам с четырнадцати часов маникюр для
всех, не исключая кочегаров, а помощнику чтоб раздобывать лаку и
присматривать. То по линии комфлота, - будто пришлось созвать совещание
флагманов, флагмана поприезжали, а на поверку оказалось, все штурмана -
вриды, и вместо совещания все на свою штурманскую судьбу жалуются и просят
освободить. А под утро приснилось, что эсминец "3 июля" утонул. И ведь так
отчетливо приснилось, - будто стоял, стоял "3 июля" у стенки - и вдруг пошел
на дно Средней гавани, пуская из труб пузыри. А на стенке народ волнуется, и
прокурор статью ищет в отношении бездействия власти. Тут Трук вскочил с
койки и как был, с голыми ногами, в кресло прыгнул и стал ручку вертеть:
- Дайте мне дежурного по штабу морских сил!
И, утратив всю свою скромность, закричал громовым голосом, привыкшим
перекрикивать гул сражений.
- Бегите, - кричит, - немедленно на стенку и лично удостоверьтесь, не
утонул ли там эсминец "3 июля"!
- Во-первых, - отвечает дежурный по штабу с наивозможной ядовитостью,
потому что Труков звонок его разбудил, - во-первых, ни в июле, ни в августе,
ни в сентябре у нас утонувших эсминцев не числится, а во-вторых, позвольте
узнать, кто это интересуется?
- Старший штурман вверенного мне корабля, - в гневе по забывчивости
говорит Трук. - И вы мне календарь не вычитывайте, я спрашиваю про эсминец
"3 июля", который, возможно, затонул в гавани.
- Во-первых, - говорит дежурный с новой ядовитостью, - во-первых, я
вовсе флагманский юрисконсульт и к штурманам никакого касательства не имею,
звоните своему флагштурману. Во-вторых, как же это живой миноносец в гавани
утонет? Это совершенно невероятно. А в-третьих, мне в конце концов в
телефонную трубку не видно, кто это там так расприказывался?
- Врид командующего флотом, врид начальника штаба флота, врид командира
бригады линкоров, врид командира корабля и помощник его тоже врид. А у
телефона старший штурман Трук.
- Здравствуйте, Андрей Петрович, - говорит юрисконсульт. - Чего это у
вас ночью столько народу собралось?
- Здравствуйте. Народу же никакого нет, и все это один я - Трук. И я
вас попрошу, вы к моему голосу привыкните, потому что я, может, всю ночь
распоряжаться буду. Итак, выполняйте мой словесный приказ.
И, не слушая, чего ему там дежурный по штабу говорит, трубку повесил и
пошел в беспокойстве на палубу - сам посмотреть, ибо уже рассвело. Глядит -
кораблей видимо-невидимо, а сколько их - не поймешь. Может, и вправду кто
утонул. Дай, думает, по трубам сосчитаю, все ли в целости. Стал считать и
сбился, потому что с мостика сигнальщик перевесился и докладывает:
- Товарищ вахтенный начальник, эсминец "Внушительный" просит разрешения
войти в гавань!
А Труков линкор, как флагманский, старшим на рейде был, и вахтенный
начальник равнодушно отвечает:
- Поднять "добро", не препятствовать!
Но Трук его перебил и даже руку простер в знак предостережения.
- Нет, - сказал, как отрезал, - возможно, где-либо в гавани "3 июля" на
дне лежит, еще напорется. Пусть походит в море до выяснения.
Командир же "Внушительного" глазам не поверил: подняли флаг "аз", что
означает - "нет, не имею, не согласен".
- Как, - говорит, - не согласен, когда мне в гавань надо? Это же
небывалый случай, подымите еще раз.
Вновь сигнал подняли, и вновь "аз" получили. А на третий - командир
"Внушительного" плюнул и говорит:
- Право на борт, они там с ума посходили, у меня и хлеб кончился.
Ладно, - говорит, - уйду вот к черту в море, пока угля хватит, а потом сами
наплачутся.
И пошел рассекать стальной грудью свинцовые волны Финского залива, а
завхозу приказал сухари и консервы неприкосновенного запаса доставать.
Между тем флаг подняли, и начался служебный день. Трука в каюту увели:
подписывать. Сидит в каюте, а кругом народ столпившись. Ничего, справляется.
Сперва печати путал - куда судовую, куда бригадную, но после наладился:
бригадную - штабному писарю дал, корабельную - своему писарю Елизару
Матвеевичу.
- Стукайте, - говорит, - где надо, а то я собьюсь.
Сидит и дела вершит, а старшему баталеру пресс-папье доверил. Вначале
полностью подписывал - слева "врид", справа "Трук", потом по букве сбавлять
стал для скорости: "ври" - "Тру", "вр" - "Тр", а на втором часе просто
палочки ставить стал: слева палочку и справа палочку, печать - тук,
пресс-папье - шлеп, полный конвейер. Однако к концу у него в голове
помутилось, открыл рот, что рыба на песке, и глаза - как у рыбы той же,
мутные и со слезой: еще дышит, но распоряжаться уже не может, потому что вся
властность у него через эти подписи вышла.
Но к данному моменту остался при нем только старший судовой писарь
Елизар Матвеевич с книгой приказов по кораблю - человек почтенный и
заслуженный, тринадцатый год в писарях ходил и многое за эти годы повидал.
Смотрит на него и сочувствует.
- Вы, - говорит, - Андрей Петрович, большую ошибку допустили, что все
вперемежку подписывали. В подобных случаях для здоровья гораздо безопаснее
расчленить свои функции. Вам бы штабные дела следовало в салоне вершить,
судовые - в командирской каюте, а разную мелочь, боцмана там или
содержателя, в помощниковой каюте выслушивать. У нас в восемнадцатом году на
"Забияке" командир эсминца, бывший старший лейтенант Красильников, цельную
зиму вот так же за начальника дивизиона страдал, и очень хорошо получалось,
потому что организованность была. Он по штабным делам в своей каюте ни за
что говорить не станет: у меня здесь, говорит, иная психика. А у нас всю
зиму узкое место было - погрузка угля на "Оку", она все четыре эсминца
отапливала, а команды некомплект, и все командиры эсминцев за каждого
человека торговались. Вот подвезут уголь, доложат Красильникову, он сейчас в
каюту начальника дивизиона, и меня туда кличет. Продиктует телефонограмму -
выслать на погрузку со всех эсминцев по десяти военморов, подпишет и уйдет к
себе. Я телефонограммы разошлю, и ему тоже принесу, как командиру "Забияки",
докладываю. Он прочтет и рассердится: "Что они в штабе тем думают? Мне и
шестерых не набрать, пишите ответ", - и продиктует поядовитее. Подпишет - я
ее в штабной входящий перепишу, иду в каюту начальника дивизиона, там опять
Красильникову докладываю: вот, мол, ответ с "Забияки". Он прочитает,
подумает, иной раз сбавит, а иной раз повторную телефонограмму шлет -
выполнить, и никаких. А раз так рассердился, что написал приказ - командира
"Забияки" на трое суток без берега, и что ж бы вы думали: отсидел, еще
приятелям жаловался, что начальник дивизиона прижимает! Правда, потом
выяснилось, что он в уме поврежден был от перемен в истории государства, но
способ нашел очень облегчающий службу, если до крайности, конечно, не
доводить...
А Трук выслушал и только рукой махнул - не поможет, мол, и по каютам
ходить. Вдруг телефон зазвонил. Опять говорит неизвестный голос из штаба
флота: тут, мол, из Москвы пакет экстренный на имя комфлота и в нем загадка
лежит, как тому Ивану-царевичу, которому давали нагрузку за ночь золотой
дворец отгрохать с отоплением и освещением, - немедленно сообщить данные о
потребности на предстоящую летнюю кампанию угля, нефти и смазочных
материалов для всего флота с приложением оперативных обоснований, и чтоб все
к вечеру было выслано, потому что в понедельник утром доклад.
Трук прямо побледнел.
- Есть, есть, - отвечает, - сейчас распоряжусь...
А сам повесил трубку и с отчаянием говорит:
- Так и знал! Что же я в субботу с таким предписанием делать стану? Что
у них, в Москве, календарей нет, что ли?..
Елизар Матвеевич, подумав, дал совет - выслать ориентировочно, по
догадке, и присовокупить, что точный расчет высылается дополнительно, - это,
говорит, тоже хорошо помогает, главное в таких случаях - быстро ответить. Но
Трук голову на руки уронил и не решается, а тут телефон опять зазвонил,
требуют из штаба флота командира линкора к разговору, а в каюту боцман зашел
- приборка субботняя закончилась, так будет ли осмотр? И еще писарь штабной
просится - оказалось, три бумажки в горячке пропустили, и старшина-рулевой
ввалился, часы требует, пора время проверять, - словом, полный комплект.
Елизар Матвеевич всем в грудки уперся и полегоньку выставил в дверь, а сам
остался, думает, может, чем помогу. Трук в телефон говорит:
- Слушаю, врид командира линкора, - а сам весь трясется.
По телефону же дежурный по штабу (уже не юрисконсульт, а комендант
штаба, сменились) обижается:
- Что это у вас на мостике произошло? От командира "Внушительного"
радио получено, что его в гавань не пустили сигналом с вашего корабля и он
стал на якорь в бухте Уединенной и просит буксиры, поскольку топливо
кончилось. Очень прошу вас разобраться в данном случае и наложить на
виновного строгое взыскание.
- Есть, есть, - говорит Трук, - наложу. Даже с удовольствием. До
свидания, сейчас распоряжусь.
Положил он трубку и с таким просветлением на лице спрашивает Елизара
Матвеевича:
- Посмотрите-ка в книге приказов по кораблю, какой последний номер был?
Елизар Матвеевич с гордостью отвечает:
- Мне и смотреть нечего, я все приказы текущего года помню: номер
четыреста семьдесят шестой...
- Вот и хорошо, - говорит Трук с отчаянной решимостью и начал в
портфель какую-то ерунду складывать: зубную щетку, мыло, папиросы. - Пишите,
Елизар Матвеевич, телефонограмму: "Командиру бригады эсминцев..." Или,
впрочем, нет, - там штурмана все знакомые, еще нечаянно в кого из приятелей
угадаешь. Лучше так пишите: "Командиру учебного отряда. Отбывая сего числа
для срочного выполнения приказа No 477, предлагаю вам вступить во временное
исполнение должности командующего флотом. С получением сего немедленно
озаботьтесь назначением временно исполняющих должности начальника штаба
флота, командира бригады линкоров, командира линкора "N", старшего помощника
командира и старшего штурмана того же линкора, поскольку все перечисленные
лица отбывают вместе со мной для выполнения приказа No 477. Подпись: врид
командующего флотом Трук".
- Ну вот, - говорит, - теперь и дышать как-то легче!.. Давайте сюда
вашу книгу приказов, Елизар Матвеевич!
Сел к столу и твердой рукой сам написал следующие исторические строки:

"Приказ
по линейному кораблю "N" No 477

За недопустимую халатность в организации сигнальной службы,
выразившуюся в поднятии флага "аз" вместо флага "добро", арестовываю
старшего штурмана вверенного мне корабля военного моряка Трука Андрея
Петровича на трое суток с содержанием при гарнизонной гауптвахте.
Вр.и.д. командира линкора Трук".

Промокнул он это, полюбовался, потом написал на полях, где положено:
"Читал. А.Трук", и с повеселевшим видом обратился к Елизару Матвеевичу.
- Напишите, - говорит, - скоренько записку об арестовании и дайте
башенному командиру Матвееву подписать во исполнение приказа по кораблю.
Только поскорее, Елизар Матвеевич, а то, не дай бог, еще что-нибудь
случится.
Елизар Матвеевич с сочувствием спрашивает:
- Может, катерок прикажете подать штабной или, в крайнем случае, наш,
как командиру корабля?
- Нет, - говорит, - я лучше пешком пройдусь, погода вполне хорошая, а у
меня нынче голова устала от этих беспокойств.
Взял портфель и пошел наверх, совершенно счастливый.
А башенный командир Матвеев, как увидел записку об арестовании,
побледнел, фуражку схватил и за Труком кинулся. Нагнал его на стенке и
кается:
- Андрей Петрович, иди ты на вверенный тебе корабль, ничего там особого
нет! Никакой ты не комфлот, это мы тебя на пушку взяли... И за
помначраспротдела я звонил с соседнего линкора, и о пакете экстренном из
Москвы тоже я... Хотели тебя попугать маленько, да кто же знал, что у тебя
такие нервы слабые...
Но Трук на него посмотрел ясным взором и отвечает:
- Нет, Иван Сергеевич, я уж лучше на губу пойду до понедельника. Там
спокойнее.
Едва-едва его обратно втроем увели, и все время возле него кто-либо на
вахте стоял до самого утра понедельника, потому что при каждом телефонном
звонке Трук вздрагивал и с места срывался - на стенку бежать.
А в понедельник утром башенный командир Матвеев сложил в портфель
зубную щетку и папиросы и пошел на гауптвахту. Только не на трое суток, а на
все двадцать, так как командир бригады полную власть к нему применил.

ИНДИВИДУАЛЬНЫЙ ПОДХОД

Самый поразительный случай за годы моей политработы был, пожалуй, в
тысяча девятьсот двадцать втором году на учебном судне.
Вот много говорится об индивидуальном подходе к людям, что, мол, всех
под одну гребенку равнять нельзя и в воспитательной работе обязательно надо
учитывать особые свойства самого человека. Так вот, в первые годы моего
комиссарства я раз с отчаяния такой индивидуальный подход загнул, что теперь
вспомню - и сам удивляюсь.
Однако результаты оказались выше всех ожиданий, и сохранил я для
Красного флота одного очень ценного человека.
Был тогда у нас на учебном корабле вторым помощником командира Помпеи
Ефимович Карасев. Собственно, настоящее его имя было Помпий, но в
семнадцатом году, пользуясь гражданскими правами, он это имя во всех
документах переделал на Помпея и даже соответственно перенес день своего
ангела с седьмого июля на двадцать третье декабря. Пояснил он это тем, что
имя Помпий очень смахивает на пожарную помпу, чем при царском режиме ему
порядком надоедали корабельные шутники, а Помпей много благозвучнее и даже
имеет флотский оттенок, потому что, как услышал он это на лекции в
гельсингфорсском матросском клубе, некий римский воевода Помпей одержал
морскую победу, и следственно, тоже был военным моряком.
Должность второго помощника командира в те годы мало чем отличалась от
должности главного боцмана - как говорится, свайки, драйки, мушкеля, шлюпки,
тросы, шкентеля, - и поскольку боцман у нас, по мнению Помпея, был слабоват,
он сам круглые сутки катался по кораблю шариком на коротеньких своих ножках,
подмечал неполадки и "военно-морской кабак" и по поводу этого беспрерывно
извергал сквернословие, весьма, надо признаться, затейливое. Так же подавал
и команды на аврале: в команде, скажем, пять слов, а у него - пятнадцать, и
остальные десять все посторонние. Прямо удивляешься, откуда что берется...
Правда, плавал он к тому времени более двадцати лет и на этом же корабле с
девятьсот восьмого года в боцманах ходил. До того он к этому диалекту
привык, что иначе ни на какую тему говорить не мог, и раз я просто
поразился, в каких случаях он на нем изъясняется.
Заработался я как-то ночью, слышу восемь склянок, ну, думаю, Помпеи
Ефимович, наверное, уже на ногах, он позднее четырех утра на палубу не
выскакивал. А мне надо было ему сказать о покраске библиотеки. Ну, пошел я к
нему в каюту, - а каюта у него была своеобразная: на столе ни чернильницы,
ни бумажки, ни книжки, чистый стол, как шканцы, палуба вымыта и медяшка
грелки собственноручно надраена, а на грелке вечно чайник стоит. Пользовался
он каютой только для того, чтобы с полуночи до четырех и после обеда до
разводки на работы поспать и вечерком - часок чайку попить. Тогда стелил он
на письменный стол газетку, снимал с грелки чайник, где с утра чай парился,
скидывал китель, доставал из шкафа кружку и сахар - и наслаждался.
Приоткрываю я тихонько дверь, думаю, может, он еще спит, и вижу: стоит
он в исподних на коленках перед стулом - а на стуле крохотная иконка
(вероятно, в нерабочее для нее время она в шкафу вместе с сахаром лежала) -
и истово крестится. Вы скажете, мне бы следовало в это дело вмешаться, но к
этим пережиткам тоже надо было подход иметь, а тут человек скромно
отправляет культ в своей каюте, не мешая службе, агитацией религиозной не
занимается, - ладно, думаю, при случае воздействую осторожно.
Хотел уже дверь прикрыть, но донеслась тут до меня его молитва, я чуть
не фыркнул: увлекся мой Помпеи, меня не видит и причитает у иконки, да
как!.. В той же пропорции, что с командами - пять слов молитвы, а десять
посторонних. Жалуется богу на командира, что тот ему зря фитиль вставил за
беспорядок на вельботе, - и попутно как рванет командирскую бабушку в
тридцать три света, в иже херувимы, в загробные рыданья и пресвятую деву
Марию, и вслед за тем - молитву о смягчении сердца власть имущих, поминая
царя Давида и всю кротость его.
Ну, конечно, господу богу обращаться ко мне, как к комиссару корабля, с
претензиями на второго помощника было неудобно, и от него я жалоб не слышал.
А вот от комсомольцев мне за Помпея порядком приходилось. Особенно горячился
комсомольский отсекр Саша Грибов. Это был год первого комсомольского набора
на флот, и почти все ученики машинной школы, что у нас на корабле плавали,
недавно еще были комсомольскими работниками не ниже уездного масштаба, а
Помпеи их благословляет с утра до вечера. Конечно, обидно. На собраниях
шумят, ставят вопрос о списании Помпея с корабля как пережитка, словом, что
ни день, то к командиру - рапорт, а к комиссару - постановление
комсомольского бюро. Я Грибову объясняю:
- Товарищ дорогой, у нас военный флот, а не губернская конференция,
пора уж, в самом деле, привыкать. Вы бы лучше, чем шум подымать, помогли бы
мне - провели бы со своей стороны воспитательную работу над стариком. Народ
вы молодой, флота не знаете, учить вас морскому делу надо. А где мы другого
такого специалиста по шлюпкам, парусам, тросам и прочим премудростям найдем?
В учебниках не все написано, а в нем двадцатилетний опыт. Кто вас так научит
узлы вязать, краску составлять, фигурные маты плести?
- Да вот о матах-то я и толкую, - говорит Грибов, - он, товарищ
комиссар, не плести маты нас учит, а загибать их. Вы послушайте, как наши
комсомольцы в быту стали говорить: через два слова в треть - загиб. Думают,
это настоящий флотский шик и есть, а как их разубедишь, когда живой пример
перед глазами, тем более комсостав?
Ну, я вижу, вопрос перерастает в политическую плоскость - Помпеи и
впрямь у меня молодое пополнение портит. А на комсомольцев в те годы с
разных сторон влияли: жоржики, которых с флота еще не всех повыкидали,
татуировочку насаждают, блатной лиговский язык прививают, якобы флотский.
Иной раз слушаешь - передовой комсомолец, недавно еще где-либо у себя в
Калуге новый быт насаждал, - а тут из-под бескозырки чуб выпустит, клеш в
семьдесят два сантиметра закатит и говорит примерно так: "Чьто ж, братва,
супешнику счас навернем, с коробочки потопаем, прокинем нынче по Невскому,
бабца какого наколем - и закройсь в доску до понедельника". Я раз их собрал,
высмеял, а о "коробке" специально сказал. "Вы, - говорю, - на этом корабле в
бой за Советскую власть пойдете, на корабле живете, учитесь, а нужно - и
умирать будете, а вы такое гордое слово - корабль - в "коробку" унизили". И
рассказал им попутно, как русские матросы в старое время и в гражданской
войне кораблем своим гордились и сами с ним на дно шли, как в Новороссийске
над этими "коробками" тяжелыми мужскими слезами плакали, когда их топить
пришлось... Ну, дошло это до комсомольского сердца, и слово "коробка" у нас
действительно исчезло, а прочий лиговский язык никакой борьбы не выдерживал.
А тут еще Помпеи мат культивирует, борьба на два фронта получается...
Вызвал я его к себе в каюту, посадил в кресло и начал проводить
политработу:
- Так и так, Помпеи Ефимович, грубая брань унижает не того, в кого она
направлена, а того, кто ее произносит. Это, - говорю, - в царском флоте было
развито как неуважение к личности трудящегося, а в наших условиях на
матерщинника смотрят как на некультурный элемент. Словом, чтобы не
действовать административно, я вам не предлагаю в порядке приказа изжить
матерную брань, а говорю по-хорошему: будьте сознательны, бросьте это дело.
Говорю, а сам вижу - слова мои в него, как в стенку, ни до души, ни до
сознания не доходят: сидит мой Помпеи, красный, потный, видимо, мучается, да
и побаивается - для него комиссар страшнее командира. Нет, думаю, не тот у
меня подход, надо эти лозунги бросить. Я на другой галс лег - объясняю
попросту, задушевным тоном: молодежь, мол, теперь иная, это не серые
новобранцы с деревни, а комсомольцы, у каждого своя гордость, и им обидно.
Это нам с вами, говорю, старым морякам, как с гуся вода, - покроют, - и не
встряхнешься. А им внове, надо же понимать.
Слушал, слушал Помпеи Ефимович, потом на меня глазки поднял, - а они у
него такие маленькие были, быстрые и с большой хитринкой.
- Так, товарищ же комиссар, они приобыквут! Многие уже теперь понимают,
что я не в обиду и что никакого неуважения их личности не выказываю.
Наоборот, иной сам чувствует, что это ему в поощрение или в пояснение. И
работать веселей, а то все швабры да щетки, чистоль да тросы изо дня в день
- прискучает. Опять же, скажем, терминология: эти самые ваши комсомольцы по
ночам морскими терминами бредят, комингсы им разные снятся да штаг-корнаки.
А я каждому предмету название переиначу позабавнее или рифму подберу, вот
оно легче и запоминается.
- Вот вы, - говорю, - и напереиначили так, что теперь в кубрик не
войдешь: сплошные рифмы висят - и речи человеческой не слышно.
А он на меня опять с хитринкой смотрит:
- Так что ж, товарищ комиссар, на корабле дамского общества, слава
богу, нет, самый морской разговор получается, и беды я в том не вижу. Ну,
если б я, скажем, дрался или там цепкой по спине протягивал, как царские
боцмана себе позволяли, тогда ваши возражения были бы понятны. А тут - чего
же особенного?
- Ну, - говорю, - Помпеи Ефимович, уж коли бы вы еще допускали зубы,