Соболевский Владимир. Рассказы капитана 2-го ранга В.Л.Кирдяги, слышанные от него во время "Великого сиденья"

держать надо - шкоты втугую. И хоть на корабле полно было заводской
мастеровщины и сам корабль был весь разворочен, такой завел Елизар флотский
порядочек, что все стали почесываться. А молодой комсостав - вахтенные
начальники да ротные командиры, - те просто взвыли. Однако одно средство на
него все же нашли: именовать его при всяком удобном случае "старшим
офицером" или еще пошикарнее - "старофом", как бы в шутку или оговорившись.
Скажем, у дверей каюты: "Что, старший офицер у себя?" Или за обедом:
"Товарищ староф, разрешите из-за стола?" Или более тонкий ход, якобы не
видя, что он рядом: "Надо бы на бережишко, да не знаю, как взглянет старший
офицер..." А ему это - как коту масло: улыбнется в полном удовольствии, но
всякий раз заметит:
- Вы, товарищ командир РККФ (он все буквы со вкусом полностью
выговаривал: "эр-ка-ка-фэ"), не забывайте, что с офицерами мы на флотах еще
в семнадцатом году расправились... А что такое у вас на берегу приключилось?
Глядишь, тут же и отпустит.
А пошло это с того, что Елизар наш как-то за вечерним чаем начал
политработу проводить:
- Вот вы, товарищи молодые командиры РККФ, взгляните, как наша
революция людей подымает. Кем, скажем, я в настоящем сроке моей службы с
одна тысяча девятьсот седьмого года мог быть при царском режиме? В крайнем
случае - кондуктором*. А теперь, взгляните, - старший помощник командира
линейного корабля, что по-старому соответствует должности старшего офицера в
чине не менее капитана второго ранга. И супруга моя вхожа в общество Дома
Красного флота, имеет приличную шубу, и квартира у нас отдельная, и мебель
хорошая... - И так на полчаса.
______________
* Кондуктор - чин царского флота, соответствующий прапорщику в армии,
самый низший.

Но, говоря по правде, для данного состояния линкора лучшего старпома
было не найти. Службе он отдавал всю душу и на своей "отдельной квартире"
хорошо если раз в месяц бывал. Вообще должность старпома - не сахар, а на
корабле у завода - уж вовсе не пряник: глаз да глаз, всюду надо нос сунуть.
И хоть хлопот много, корабль весь разворочен, главная страсть у него была -
чистота. В машинах, в башнях, на верхней палубе - все вверх дном, работ выше
головы, а он чистоту требует. Чтобы до подъема флага - мокрая приборка, хотя
флага у нас еще нет, корабль же не в строю! Рабочие придут в семь часов, а
на палубе суета, вода да сплошная драйка. Краснофлотцы ко мне. Поставили
вопрос на партийно-комсомольском собрании: тут, мол, не экипаж, и мы не
новобранцы, а ремонт от этой чистоты страдает Много горьких слов наговорили,
а больше всех - три Орлова.
Были они в комсомольской прослойке главными энтузиастами: Орлов-омский,
Орлов-калужский и Орлов-из-центра. Первый пришел на флот с поста секретаря
губкома комсомола, второй - горкома и третий Орлов - из аппарата Цекамола.
Омский еще до этого приходил ко мне, весь кипит, возмущен тем, что
Орлова-из-центра старпом за какой-то пустяк посадил на губу на трое суток. И
сразу с ходу:
- Есть, товарищ комиссар, комсомольское предложение: пускай комсостав,
если хочет припаять взыскание, передает вопрос на комсомольское бюро. А мы
уж сами разберемся - на губу или три наряда, без берега или общественное
порицание...
Я разъясняю:
- Товарищ дорогой, есть у нас на флотах одна деталька, которую вы не
учитываете, - устав РККФ. Там все права и обязанности определены.
А он мне - опять в кипятке:
- Ну и что ж? Нельзя, что ли, его пересмотреть? Мы же шефы Красного
флота, мы же флот строим!..
Сами понимаете, посадить всех Орловых на губу за внутрипартийную
демократию нашему "старшему офицеру" было неудобно. Поэтому критику он
затаил в себе, как занозу, но все присматривался, как бы орловскому колхозу
отомстить. И дождался.
Самой трудной и грязной работой при восстановлении корабля была,
конечно, чистка трюмов. В царское время на нее матроса назначали в
наказание. И вот Елизар так подстроил, что на утренней разводке на работы
чаще всего в трюмы стали попадать комсомольцы, а уж все три Орлова -
обязательно. Я это приметил, зашел к нему в каюту и наедине указал: мол,
молодежь обижается. Но он из партийного разговора сразу свернул в уставный
фарватер.
- Вы, товарищ помощник комиссара корабля, в данном случае не правы
дважды. Во-первых, вы вмешиваетесь в функции старшего помощника командира
корабля. Во-вторых, краснофлотцев, имеющих специальность и опыт, я на эту
работу не могу назначить, их у нас и так недостаток. А для молодого
пополнения это самая подходящая работа, не требующая особых знаний и опыта.
И мне удивительно, что современные комсомольцы брезгуют грязной работой. В
мое время, взгляните, комсомольцы шли на все трудности с энтузиазмом и
вполне безусловно.
Я опять перевожу разговор в свою плоскость.
- Так-то так, - говорю, - товарищ Турускин, но я все же за
справедливость: среди строевых у нас комсомольцев меньше половины, а в
трюмах - все они да они. Надо ребят и к другой работе приучать. А то ведь
опять на собрании вопрос станет.
Это на него подействовало.
- Если таково ваше приказание, товарищ помощник комиссара корабля (он
отлично знал, что до прибытия комиссара я являюсь исполняющим его
обязанности, но упорно меня титуловал так, видимо, для уязвления самолюбия),
если таково ваше приказание, то попрошу вас поставить об этом в известность
командира корабля, поскольку вы вмешиваетесь в мои действия.
Ладно, думаю, поставлю. Командир согласился, и комсомольцам полегчало.
Но Елизар Ионыч нутро корабля знал лучше нас обоих. Пождал, пождал, дал
Орловым недельку-две поработать на палубе, а потом всех трех поставил на
чистку трюма No 16.
А это был хоть и небольшой, но самый запущенный трюм. С ледового похода
туда ни одна живая душа не заглядывала. Был он под провизионкой, и потому
накопилось в нем черт-те что: другие трюма в машинном масле или просто в
воде и ржавчине, а этот в какой-то присохшей корке, которую и ломиками не
сколупнешь. Бились Орловы там дня два-три, потом калужский приходит ко мне с
комсомольским предложением: помочь раздобыть пневматический отбойный
молоток. А их и на заводе был дефицит. Я опять к Елизару. А он:
- Я удивляюсь, товарищ помощник (и так далее), почему это такая
комсомольцам перепрегатива? Остальные краснофлотцы, взгляните, вершат свою
флотскую работу без претензий, а тут вы требуете особой техники!
Я объясняю, что сам, мол, пробовал ковырять ломиком и лично убедился,
что корка - как железо, этак ее и до весны не отдерешь. А Елизар все свое:
- Не знаю, товарищ (опять полный титул), в мое время с такой нехитрой
работой даже темные деревенские новобранцы справлялись. А тут образованные
люди дрейфят? Если желаете, это даже не воспитательно: сегодня в Трюм
пневматику, завтра - электросварку, чтобы стальной трос сплеснить*, а
послезавтра - для мытья палубы подай стиральную машину? Пусть оморячиваются,
как в песне поется: "Вперед же по солнечным реям!.."
______________
* Сплеснить - срастить два конца без узла, переплетая пряди.

Вижу, плотно залез он в бутылку, не вытащишь. Впрочем, и я обозлился,
главным образом за солнечные реи. Вам известно, что комсомольский набор не
очень-то охотно встречали вот такие ярые служаки, как наш Елизар: тоже мне,
мол, моряки-молокососы, всех учат. А главное, не один Елизар у нас такую
позицию занял, а вся его старая гвардия - боцмана да старшины. Вот я и пошел
в контратаку.
- Ну ладно, - говорю, - с молотком я как-нибудь сам разберусь. А вот у
меня к вам вопросик: когда же вы выкроите время для партийно-комсомольского
собрания? Боцман-то ваш ведь гуляет как ни в чем не бывало?
Тут Елизар мой совсем обозлился. А дело было в том, что в прошлую
субботу любимец его, баковый боцман Иван Петрович, старослужащий, из царских
унтерофицеров, марсофлот и служака, вернулся из города в таком дрейфе, что
засвистал в люк четвертого кубрика и дал дудку: "Все наверх, гребные суда
подымать!" - хотя на корабле еще ни одной шлюпки не было, а время было
половина двенадцатого ночи. Случай, сами понимаете, неслыханный, но Елизар
Ионыч так устроил, что его Иван Петрович отделался всего двумя неделями без
берега. А о собрании, чтобы провести воспитательную работу, я никак не могу
договориться: тянет Елизар, тянет, все ссылается на срочные работы даже по
вечерам - словом, хочет это дело замять.
- Так вот, - говорю, - давайте послезавтра освободите время, и обсудим
вопрос. А молотком я сам займусь.
Пошел я на завод, договорился с главным инженером, тот поморщился, но
один молоток велел дать на день. Тут выяснилось, что Орлов-омский, хоть и
секретарь губкома, но в технике разбирается. И утром с разводки на работы
пошла вся комсомольская тройка в трюм No 16 с песней "Вперед же по солнечным
реям!..".
По правде сказать, у меня что-то подсасывало под ложечкой: загубят,
думаю, пневматику, потом мне с заводом не разобраться. Не вытерпел и после
обеда спустился в трюм. Грохот - спасу нет. Орловы все в какой-то
черно-ржавой пакости, дух стоит смертный, гнилью несет. Оно и понятно:
видно, в восемнадцатом году в Гельсингфорсе братишечки по случаю предстоящей
демобилизации картофель тут попрятали, а вывезти по деревням не удалось. Но
комсомолия моя с трудностями не считается и работает на совесть, ведро за
ведром подает в горловину. Более того, Орлов-из-центра обращается ко мне:
- Товарищ комиссар, разрешите в порядке перевыполнения задания работать
после отбоя. Мы, пожалуй, за один заход прикончим, а то двадцать раз мыться!
- Что ж, - говорю, - солнечные энтузиасты, валяйте!
Поднялся я наверх, сказал на вахту, чтобы им ужин в расход оставили, и
занялся своими делами.
А как раз перед ужином приехал из Кронштадта инструктор Пубалта со
всякими срочными вопросами. Мы с ним засиделись, ужин даже пропустили. Зашел
разговор и о че-пе с боцманом, я прошу помочь с собранием. Инструктор
говорит:
- А ты попроси старпома сюда, я его припугну: мол, в Пубалте
недоумевают, чего вы тянете Сегодня же и соберем собрание, время еще есть.
И не успел я рассыльному позвонить, как вдруг открывается дверь и
входит ко мне в каюту сам "старший офицер".
- Вот, - говорю, - кстати!.. Знакомьтесь - инструктор Пубалта, товарищ
Донской Интересуется, когда же мы обсудим на коллективе проступок вашего
боцмана?
А у Елизара на лице такая ехидная улыбочка - не поймешь и к чему.
Здоровается он с Донским и говорит:
- Действительно кстати Я как раз к вам, товарищ помощник (и опять все
святцы), с таким же вопросом, поскольку на линейном корабле обнаружено трое
пьяных комсомольцев.
Я ушам не поверил:
- То есть как это?
- А так, - отвечает с нестерпимой ядовитостью. - Можете полюбоваться на
своих строителей мощи Красного флота.
Тут уж и инструктор уши навострил, заинтересовался, в чем дело.
А Елизар расселся в кресле и словно оперную арию поет:
- А в том, товарищ инструктор Политического управления Балтийского
флота, что комсомольцы, работавшие в трюме номер шестнадцать, не вышли к
ужину. Когда же за ними послали, были обнаружены там в состоянии сильного
опьянения и, будучи вынесенными на верхнюю палубу, не держатся на ногах. А
причиной тому - найденные в трюме две бутылки водки завода Смирнова,
поставщика двора его императорского величества, каковые могут служить
вещественным доказательством.
Я за фуражку - и наверх. Гляжу - и сердце упало: ведут моих Орловых,
каждого двое, под ручки, потому что ноги у них заплетаются, а они головки
свесили. Орлов-омский травит, как кит, направо и налево, а Орлов-из-центра
хриплым голосом поет "Вперед же по солнечным реям!..". А Орлов-калужский
почти без сознания. За ними идет баковый боцман - тот самый Иван Петрович -
и несет пустые бутылки, как ручные гранаты на взводе, поодаль от себя.
- Куда? - спрашиваю.
- В карцер по приказанию старпома, - отвечает боцман и с усмешечкой
покачивает обеими бутылками.
Стою и не знаю, что делать. Факт, как говорится, голый. Но тут
Орлов-калужский вроде очнулся, увидел меня и говорит:
- Товарищ комиссар, доктора бы поскорей... Я первый свалился...
Долго рассказывать не буду; вместо карцера доставили их в лазарет,
осмотрели и установили: отравление спиртовыми газами гнилостного разложения.
В этом окаянном трюме чего-чего не было: и картошка, и сахар, и мука. Все
это за шесть лет перебродило и закупорилось под коркой. Словом - выдержанный
коньяк. Как его раскупорили - так и пошли от него головы гудеть.
Орлов-из-центра потом говорил, что сначала всем весело было, потом рвать
начало, потом Орлов-калужский упал, а когда омский пошел к трапу, сил не
хватило. И хорошо, говорят, что вовремя вытащили.
Спустились мы все трое - и "старший офицер", и Донской, и я - в этот
трюм и убедились: кроме смирновских бутылок, нашли еще штук десять пустых -
и пивных, и из-под шведского пунша, - видимо, братишки в Гельсингфорсе
времени не теряли. А когда последнюю нашли, посмотрел я на Елизара Ионыча и
говорю:
- А что, товарищ "старший офицер", не распорядитесь ли на вахту
закусочки сюда подослать? Славно бы времечко провели: садись, дыши и
закусывай!

- Вот какие бывали случаи на заре нашего Красного флота, - закончил
Василий Лукич, и Похмелков вздохнул:
- Ммдда... У нас-то все трюма чистые-пречистые... Эх, была жизнь!..

1967

ТРИНАДЦАТОЕ, ПОНЕДЕЛЬНИК

Тема новой беседы Василия Лукича была подсказана "суффиксом",
происшедшим в кормовом отсеке: "король эфира", он же главный
старшина-радист, вздумал побриться, для чего пристроил свое карманное
зеркальце ближе к лампе, на верхнюю койку, но при тщетной попытке взбить в
соленой воде мыльную пену не рассчитал движений и задел локтем зеркальце.
Оно слетело на палубу и разбилось.
Всем известно, что разбитое зеркало предвещает владельцу крупную
неприятность - до внезапной его кончины включительно. Василий Лукич пришел в
кормовой отсек в самый ожесточенный момент спора. Мистики зловеще качали
головами, смутно утверждая, что в приметах, несомненно, "что-то такое есть"
и что "здесь, как бы сказать, не без того", и остается только выяснить, сам
ли Власов помрет сегодня, или зеркало имеет в виду кого-либо из его
родственников. Скептики же дружно высмеивали эти утверждения и обратились за
поддержкой к вошедшему Василию Лукичу. Но, к их удивлению, тот неожиданно
спросил:
- А день какой у нас нынче?
На этот простой вопрос мы не смогли сразу ответить: все дни в "великом
сидении" смешались. Потом установили, что четверг, и тогда Василий Лукич
авторитетно сказал:
- Смертельного исхода не предвидится. В четверг зеркало на корабле
разбить - к большому походу. Нынче всплывем как пить дать. Вот увидите!
Мистики обиженно зашумели - такой приметы они и не слыхивали, - и так
родился еще один из рассказов Василия Лукича, самый удивительный и самый
трудный для передачи, потому что многие сведения о приметах, сообщенные им,
мною, к несчастью, забыты.
Так, например, я никак не могу вспомнить, что следует делать в том
случае, если при прогулке с девушкой вас неожиданно разделит с нею
телеграфный столб или тумба. По кодексу примет это предвещает близкий
разрыв, но чем можно обезопасить этот коварный замысел судьбы, я забыл: не
то надо тут же присесть на корточки, не то трижды обойти задним ходом
проклятый столб. Во всяком случае, надо сделать что-то такое, отчего вас или
поволокут в милицию за уличное хулиганство, или сама девушка убежит от вас,
как от человека, показавшего, что он давно не в своем уме. Возможно, что
большой процент разрывов любовных связей объясняется именно сложностью этой
профилактики.
Если бы мне удалось привести в систему все приметы, изложенные в этой
беседе Василием Лукичом, и все меры, аннулирующие неприятность, такой труд
послужил бы основой счастья человечества. Но, к сожалению, я могу
опубликовать лишь то, что удалось запомнить.
- В двадцать четвертом году, - начал он свою поучительную беседу, -
перевели меня комиссаром на эсминец. Он еще на заводе стоял, кончал ремонт
после долговременного хранения и готовился к сдаче ходовых испытаний.
Командир, Сергей Николаевич Горбунов, видимо, хороший моряк, из старых
офицеров, службу начал в двенадцатом году, но к Советской власти вполне
лоялен, дисциплинку на корабле держит, ремонтом болеет. Ну, думаю, служить
мне тут без особых хлопот. И вот перед самым выходом в море на пробу машин
поступают ко мне нехорошие сведения, что командир корабля скупает золото.
Проверил я - и точно: он уже у пятерых спрашивал, где бы купить царскую
золотую десятку или пятирублевик. Так, думаю, дело ясное: тут слушок прошел,
будто нас в заграничный поход собираются послать с курсантами, вот он и
запасается загодя валютой. Очень этот факт меня огорчил. Казалось, совсем
человек перевоспитался, прибавочную стоимость исправно изучает, сам
наловчился занятия с комсоставом по политэкономии проводить, я за это даже
благодарность от Пубалта получил, - а гляди ж ты, все-таки родимые пятна
капитализма из него лезут! И чтобы как следует его пристыдить, я за вечерним
чаем при всех командирах и при старике инженере, который от завода ремонт у
нас вел, взял да ему и бабахнул:
- Валютку, - говорю, - скупаете, Сергей Николаевич? Хорошее дело...
Он смутился, покраснел, а я продолжаю:
- Давайте бросим это занятие. Ежели сам командир такую
предусмотрительность показывает, у нас не корабль получится, а прямая
лавочка.
А он говорит:
- Вы, Василий Лукич, как большевик, этого не поймете. Я, собственно,
всего один золотой ищу - пятирублевик или десятку, это безразлично, а нужен
он мне для предотвращения бедствий нашему кораблю. Так что это не
спекуляция, а наоборот - забота о народном достоянии.
Я даже чаем поперхнулся - спятил, думаю, у меня командир. А он с
достоинством и даже этак покровительственно поясняет:
- И мне удивительно, что вы, старый матрос, сами не догадались. Вы о
Гогланде что-нибудь слыхивали?
Я отвечаю, что Гогланд этот мне глаза намозолил - сотни раз мимо него
ходил. Остров как остров, лежит посредине Финского залива, и в чем,
собственно, вопрос?
- А в том, - говорит, - что всякий старый моряк знает древнее поверье.
Оно еще с петровских времен идет: когда в первый раз на корабле мимо
Гогланда в море проходишь, надо золотую монету в воду кинуть - вроде как
жертву морскому богу, - и тогда все плаванья на этом корабле будут тебе
счастливы.
- Что же, - говорю, - может, в петровские времена это было рентабельно.
Но сейчас, пожалуй, расход получается несообразный: скажем, если линкор
идет, а на нем тысяча двести человек команды - это сколько же потянет?
Двенадцать тысяч рублей золотом отдай - и вдобавок никакой гарантии?.. На
такое мероприятие, - говорю, - Наркомфин визы никак не положит.
Молодежь из командиров, понятно, рассмеялась, старик-инженер недовольно
хмыкнул, а командир говорит:
- Вы, Василий Лукич, хотите свести к абсурду. Команды это не касается,
а командир корабля как его хозяин, естественно, обязан отдать морскому богу
эту небольшую лепту, чтобы чего не вышло... Обычай старинный, красивый, и в
нем глубокий смысл.
- Допустим, - говорю, - что в этом есть своя красота. Но у меня к вам
вопрос: поскольку при Советской власти комиссар корабля является
ответственным за него наравне с командиром - значит, и мне прикажете на
поход золотым запастись? Или, по моей несознательности, может быть,
советским червонцем отделаюсь?
Он рассмеялся.
- Ну, - говорит, - раз Советская власть еще не издала декрета, какие
приметы вздорные и какие научно обоснованы, так это дело вашей совести. Но
на вашем месте я бы от греха монетку Гогланду бросил. Ведь дело здесь вовсе
не в суеверии, не в признании таинственного божества, - культурному человеку
смешно об этом думать! - а просто в человеческой психологии. Вот я о себе
скажу: я вполне понимаю, что примета эта - вздор, а все же внутренне
опасаюсь, что коли я обычая не выполню, то это создаст во мне ожидание беды,
аварии, какой-нибудь неприятности - словом, во мне это самое
политико-моральное состояние, как вы изволите выражаться, будет нарушено, и
я перестану быть на мостике уверенным в своих действиях. Повторяю, все дело
здесь в психологии. Вот взгляните в историю: полководцы перед сражением
обычно гадали - на петухах или там на бараньих лопатках, всякие затмения и
кометы учитывали. Вы думаете, они судьбу этим пытали, будущее хотели узнать?
Вовсе нет. Они в созвездия и в петушиные потроха за уверенностью лазили.
Если ему светила благоприятствуют, этот полководец прямо землю роет - и
смелость у него появляется, и инициатива, и боевой задор. А не дай бог
дурное предзнаменование выйдет, тут уж он сам не свой - и мораль испортится,
и глупости начнет делать, вот и выходит - лучше бы от сражения вовсе
отказаться. Толстой об этом точно написал, - помните, у Наполеона был
насморк перед Бородинским сражением? Он уже не войсками распоряжался, а
чихал и о платках заботился, и эта посторонняя мысль ему сражение
испортила... Или возьмите англичан: культурнейшая морская нация, а вы
знаете, что у них в офицерской аттестации особая графа есть: везучий офицер
или невезучий? У них признанного неудачника в серьезную операцию не пошлют:
провалит обязательно. А тот, кого адмиралтейство признало за удачливого,
счастливого, - тот в себе вполне уверен, у него особая смелость есть: раз он
знает, что ему везет, он на многое рискнуть может... Зачем же самому себе
психику портить? Золотой в воду кинуть - расход небольшой, а это мораль
укрепит. А так как у меня на глазах живой пример с Гогландом был, то
согласен я половину жалованья отдать, чтобы на походе быть спокойным.
- Какой же это пример? - спрашиваю. - Любопытно...
- Очень убедительный. Когда я службу желторотым мичманком начинал,
попал я на миноносец номер двести двенадцать и выходил на нем вот тоже так:
с завода из Гельсингфорса в Петербург на торжественный спуск линейного
корабля "Севастополь". А командир был тоже вновь назначенный, старший
лейтенант Клингман. И вот, помню, на прощальном обеде перед походом офицеры
с соседних миноносцев спрашивают его, приготовил ли он золотую монету для
Гогланда. А надо вам сказать, Клингман из прибалтийских немцев был -
скуповатый такой, расчетливый, экономный. "Это, - говорит, - пустая примета
и устарелая. Она имела смысл при парусном флоте, потому что за Гогландом
ветер обычно меняется, и отсюда ее происхождение. А для паровых кораблей
помощь морского бога не нужна. Кроме того, мы идем мимо Гогланда не в море,
а с моря, и к тому же миноносец не раз уже мимо него ходил". Мы, молодые,
пересмеиваемся - видим, ему просто десятки жалко, вот и подводит всякие
обоснования... Ну, вышли мы в море, легли курсом на Кронштадт. Подходим к
Гогланду, а у Клингмана, вижу, внутренняя борьба происходит: и золотого ему
жалко до смерти, и приметы побаивается. Потом, гляжу, кошелек вынул, порылся
в нем, достал серебряный полтинник и кинул в море, как раз когда Нижний
Гогландский маяк на траверзе был: видимо, он своим немецким умом в точности
подсчитал, какую скидку на паровой корабль следует сделать по сравнению с
парусным. А штурманский офицер ему говорит: "Зря вы, Артур Карлович, Гогланд
изобидели. Вроде извозчику на чай дали. Лучше бы вовсе не кидали монету, а
так - нехорошо получилось, как бы чего не вышло..." Клингман побагровел, но
все-таки кошелек спрятал и Гогланду ничего не прибавил. И что бы вы думали?
Входим мы в Неву - нам по диспозиции парада надо было стать на якорь против
среднего пролета Николаевского моста, - набережные полны народом, торжество
кругом, музыка играет, платочками машут. Клингман решил класс показать, а
моряк он неплохой был. Идет, не уменьшая хода, скомандовал: "Оба якоря к
отдаче изготовить!" - и лупит против течения прямо к среднему пролету.
Расчет у него точный был: течение в Неве сильное, - если грохнуть с ходу оба
якоря, миноносец остановится и замрет как раз у самого моста. Маневр
красивый, что и говорить... Ну, летим мы к Николаевскому мосту, народ к
перилам кинулся, в ладоши хлопают, "ура" кричат, любуются. А Клингман машины
застопорил, стоит на мостике, как статуя, и на пролет моста смотрит. Довел,
собака, до предела, у меня сердце замерло: сажен двадцать до моста осталось,
а миноносец все летит, - и скомандовал этак со щегольством, не торопясь: "Из
правой и левой бухты вон! Отдать оба якоря!" Загрохотали якорцепи, на баке -
дым и искры... С такого хода, сами понимаете, якорцепи как бешеные сучатся,
треск стоит!.. Лошади на мосту - на дыбы, люди от перил отшатнулись; видят -
миноносец прямо под мост летит... А Клингман красуется, глазом меряет, когда
скомандовать "задержать канаты". И вдруг мелькнуло что-то в клюзах, на баке
все стихло, а миноносец - шмыг под мост, как мышь в нору... Мачта полетела,
начисто срезало, одну трубу снесло, вторую, третью. Выскочили мы ощипанные
по ту сторону моста, привалились к быку, а с моста извозчики, мерзавцы, для
смеха кричат: "Куда держишь, черт желтоглазый, правее держи, окосел, что
ли?" Клингман за голову схватился и убежал в каюту. Застрелиться не смог, а
флотскую карьеру кончил: списали его на берег... Комиссия потом разобралась:
оказалось, обе якорцепи на пятой смычке отклепаны были для покраски.
Недосмотрели на заводе перед походом. Так и отдались оба якоря навовсе...