Но, очевидно, уже его узнали. Дверь распахнулась опять так же бесшумно. Он вошел в узкий короткий коридор в толстой стене. За ним был второй двор. На дворе никого не было. Дверь за Островым бесшумно затворилась.
- Сколько же тут дворов будет, в этой чертовой трущобе? - сердито проворчал Остров.
Узкая плитяная дорожка тянулась перед ним. Она было освещена лампою, горевшею вдали. Рефлектор этой лампы был направлен прямо на Острова, так что он мог видеть только под своими ногами ярко освещенные, серые, гладкие плиты. По обе стороны от дорожки было совсем темно, и не понять было, стена ли там, деревья ли. Острову не оставалось ничего иного, как только идти прямо вперед.
Но он все же потоптался, пошарил вокруг, и убедился, что по краям дорожки росли колючие кусты, насаженные очень густо. Казалось, что за ними была еще изгородь.
- Фокусы, - ворчал Остров.
Он медленно подвигался вперед, ощущая неясный и все возрастающий страх. Решившись быть настороже, он опустил левую руку в карман своих пыльных в лоснящихся на коленях брюк, нащупал там жесткое тело револьвера, и переложил его в правый карман.
На пороге дома встретил его Триродов. Лицо Триродова ничего не выражало, кроме ясно отпечатленного на нем усилия ничего не выразить. Он сказал холодно и неприветливо:
- Не ждал вас видеть.
- Да, а вот я все-таки пришел, - сказал Остров. - Хотите не хотите, а принимайте дорогого гостя.
В голосе его звучал насмешливый вызов. Глаза глядели с преувеличенною наглостью. Триродов слегка сдвинул брови, глянул прямо в глаза Острова, и они забегали по сторонам.
- Войдите, - сказал Триродов. - Отчего вы не написали мне раньше, что хотите меня видеть?
- А откуда же мне было знать, что вы здесь? - грубо пробормотал Остров.
- Однако узнали, - с досадливою усмешкою сказал Триродов.
- Случайно узнал, - говорил Остров, - на пароходной пристани. Был разговор. Впрочем, вам это не интересно знать. Он усмехнулся с намекающим выражением. Триродов сказал:
- Войдите же. Идите за мною.
Они пошли вверх по лестнице, узкой, очень пологой, с широкими и невысокими ступенями в частыми поворотами в разные стороны, под разными углами, с длинными площадками между маршей, - и на каждую площадку выходила какая-нибудь запертая плотно дверь. Ясный и неподвижный был свет. Холодная веселость и злость, неподвижная, полускрытая ирония были в блеске раскаленных добела проволочек, изогнутых в стеклянных грушах.
- Да и нет, - вот наш свет и ответ, - говорил их неподвижный блеск.
Кто-то легкий и осторожный шел сзади очень тихо. Слышалось легкое щелканье выключателей, - пройденные повороты погружались во мрак.
Наконец лестница кончилась. Длинным коридором прошли в обширную, мрачную комнату. Буфет у стены, стол посередине, по стенам поставцы с резною посудою, - это были приметы столовой.
- Это вы правильно, - проворчал Остров. - Накормить не мешает.
Свет распределялся странно, - половина комнаты и половина стола были в тени. Два мальчика в белых одеждах подали на стол. Остров подмигивал нагло.
Но они смотрели так спокойно, и так просто ушли. Триродов поместился в темной части комнаты. Остров сел у стола. Триродов спросил:
- Что же вам от меня надо?
- Вопрос деловой, - ответил Остров, хрипло смеясь, - очень деловой. Не столько любезный, сколько деловой. Что надо? Прежде всего, приятно мне вас увидеть. Все же, в некотором роде, узы связывают, детство, и прочее.
- Очень рад, - сухо сказал Триродов.
- Сомневаюсь, - нагло возразил Остров. - Ну-с, и затем, почтеннейший, мне еще кое-что надо. Именно вот вы угадали, что надо. Всегда были психологом.
- Чего же? - спросил Триродов.
- Сами не догадаетесь? - подмигивая, спросил Остров.
- Нет, - сухо сказал Триродов.
- Тогда, нечего делать, скажу вам прямо, мне надо денег, - сказал Остров.
Он засмеялся хрипло, ненатурально, налил себе вина, выпил его жадно, и пробормотал:
- Хорошее вино.
- Всем надо денег, - холодно ответил Триродов. - Где же вы хотите их достать?
Остров завертелся на стуле. Хихикая, пожимаясь, потирая руки, он говорил:
- А вот к вам пришел. У вас, видно, денег много, у меня мало. Вывод, как пишут в газетах, напрашивается сам собою.
- Так. A если я не дам? - спросил Триродов.
Остров пронзительно свистнул, и нагло глянул на Триродова.
- Ну, почтеннейший, - сказал он грубо, - я рассчитываю, что вы не позволите себе такой самоочевидной глупости.
- Почему? - спросил Триродов, усмехаясь.
- Почему? - переспросил Остров. - Мне кажется, причины вам так же хорошо известны, как и мне, если еще не лучше, и о них нет нужды распространяться.
- Я вам ничего не должен, - тихо сказал Триродов. - И не понимаю, зачем бы я стал давать вам деньги. Все равно вы истратите их без толку, прокутите, может быть.
- А вы тратите с большим толком? - язвительно улыбаясь, спросил Остров.
- Если и не с толком, то с расчетом, - отвечал Триродов. - Впрочем, я готов вам помочь. Только прямо скажу, что свободных денег у меня очень мало, да если бы и были, я вам все равно много не дал бы.
Остров хрипло и коротко засмеялся, и сказал решительно:
- Мало мне ни к чему. Мне надо много. Впрочем, может быть, это по-вашему будет мало?
- Сколько? - отрывисто спросил Триродов.
- Двадцать тысяч, - напряженно решительным тоном сказал Остров.
- Столько не дам, - спокойно сказал Триродов. - Да и не могу.
Остров наклонился к Триродову, и шепнул:
- Донесу.
- Так что ж? - спокойно возразил Триродов.
- Плохо будет. Уголовщина, любезнейший, да еще какая! - угрожающим голосом говорил Остров.
- Ваша, голубчик, - так же спокойно возразил Триродов.
- Я-то выкручусь, а вас влопаю, - со смехом сказал Остров.
Триродов пожал плечами, и возразил:
- Вы очень заблуждаетесь. Я не имею оснований бояться чего бы то ни было.
Остров, казалось, наглел с каждою минутою. Он свистнул и сказал издевающимся тоном:
- Скажите, пожалуйста! Точно и не убивали?
- Я? Нет, я не убивал, - отвечал Триродов.
- А кто же? - насмешливо спросил Остров.
- Он жив, - сказал Триродов.
- Ерунда! - воскликнул Остров.
И засмеялся хрипло, громко и нагло, но казался оторопевшим. Спросил:
- А эти призмочки, которые вы изволили сфабриковать? Говорят, они теперь стоят на столе в вашем кабинете.
- Стоят, - сухо сказал Триродов.
- Да говорят, что и настоящее ваше не слишком-то чисто, - сказал Остров.
- Да? - насмешливо спросил Триродов.
- Да-с, - издевающимся голосом говорил Остров. - В вашей-то колонии первое дело - крамола, второе дело - разврат, а третье дело - жестокость.
Триродов нахмурился, строго глянул на Острова, и спросил пренебрежительно:
-- Букет клевет уже успели собрать?
Остров злобно говорил:
- Собрал-с. Клевет ли, нет ли, не знаю. А только все это на вас похоже. Взять хоть бы садизм этот самый. Припоминаете? Мог бы напомнить кой-какие факты из поры юных лет.
- Вы сами знаете, что говорите вздор, - спокойно возразил Триродов.
- Говорят, - продолжал Остров, - все-все это повторяется в тиши вашего убежища!
- Если все это так, - тихо сказал Триродов, - то вы из этого не можете извлечь никакой пользы.
Триродов смотрел спокойно. Казалось, что он далек. Голос его звучал спокойно и глухо.
Остров крикнул запальчиво:
- Вы не воображайте, что я попался в западню. Если я отсюда не выйду, то у меня уже заготовлено кое-что такое, что пошлет вас на каторгу.
-- Пустяки, - спокойно сказал Триродов, - я этого не боюсь. Что вы можете мне сделать? В крайнем случае я эмигрирую.
Остров злобно захохотал.
- Нарядитесь в мантию политического выходца! - злобно воскликнул он. Напрасно! Наша полиция, осведомляемая благомыслящими людьми, от них же первый есм аз, - но только первый! заметьте! - достанет везде. Найдут! Выдадут!
- Оттуда не выдадут, - сказал Триродов. - Это место верное, и там вы меня не достанете.
- Что же это за место, куда вы собрались? - с язвительною улыбкою спросил Остров. - Или это ваш секрет?
- Это - луна, - спокойно и просто ответил Триродов.
Остров захохотал. Триродов говорил:
- И притом Луна, созданная мною. Она стоит перед моими окнами, и готова принять меня.
Остров в бешенстве вскочил с места, топал ногами, и кричал:
- Вы вздумали издеваться надо мною! Напрасно! Меня вашими глупыми сказками не проведете. Провинциальных дурочек надувайте этими фантасмагориями. Я - старый воробей, меня на мякине не проведешь.
Триродов спокойно сказал ему:
- Напрасно вы беснуетесь. Я вам помогу. Я вам денег дам, пожалуй. Но с условием.
- Какое еще условие? - со сдержанною яростью спросил Остров.
- Вы уедете, - очень далеко, - и навсегда, - сказал Триродов.
-- Ну, это еще надо подумать, - злобно сказал Остров.
Триродов с улыбкою посмотрел на него, и сказал:
- В вашем распоряжении неделя. Ровно через неделю вы придете ко мне, и получите деньги.
Остров почувствовал вдруг непонятный для него страх. Он испытывал ощущение взятого в чужую власть. Тоска томила его. Лицо Триродова исказилось жестокою успешкою. Он сказал тихо:
- Bаша ценность такова, что я убил бы вас совсем спокойно, как змею. Но я устал и от чужих убийств.
-- Моя ценность? - хрипло и нелепо бормотал Остров.
Триродов гневно говорил:
-- Какая ваша цена? Наемный убийца, шпион, предатель.
Остров сказал упавшим голосом:
- Однако, вас не предал пока.
- Невыгодно, только потому не предали, - возразил Триродов. - А второе, не смеете.
-- Чего же вы хотите? - смиренно спросил Остров. - Какое ваше условие? Куда мне надо ехать?
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Триродов оставил в Рамееве приятное впечатление. Рамеев поспешил отдать Триродову визит: поехал к нему вместе с Петром. Не хотелось Петру ехать к Триродову, но все же он не решился отказаться. По дороге Петр хмурился, но в доме Триродова старался быть очень вежлив. Принужденность была в его вежливости.
Очень скоро Миша подружился с Киршею, познакомился с другими мальчиками. Между Рамеевым и Триродовым завязывалось близкое знакомство, настолько близкое, конечно, насколько это позволяла нелюдимость Триродова, его любовь к уединенной жизни.
Случилось однажды, что Триродов с Киршею был у Рамеевых, замедлил и остался обедать. К обеду сошлось еще несколько человек из близких к Рамееву и к молодым людям. Постарше были ка-деты, помоложе - считали себя эс-деками и эс-ерами.
Сначала говорили, много волнуясь и споря, по поводу новости, принесенной одним из молодых гостей, учителем городского училища Воронком, с.-р. Сегодня днем близ своего дома был убит полицмейстер. Убийцы скрылись.
Триродов не принимал почтя никакого участия в разговоре. Елисавета смотрела на него тревожно, и желтый цвет ее платья казался цветом печали. Было очень заметно для всех, что Триродов задумчив и мрачен, как будто его томила тайная какая-то забота. В начале обеда он делал заметные усилия над собою, чтобы одолеть рассеяность и волнение. Наконец на него обратилось общее внимание. Особенно после нескольких ответов невпопад на вопросы одной из девиц.
Триродов заметил, что на него смотрят. Ему стало неловко, и досадно на себя, и это досадливое чувство помогло ему одолеть рассеянность и смущение. Он стал оживленнее, точно стряхнул с себя какой-то гнет, и вдруг разговорился. И голубою радостью поголубели тогда глубокие взоры Елисаветиных глаз.
Петр, продолжая начатый разговор, говорил со свойственным ему уверенно-пророческим выражением:
- Если бы не было этой дикой ломки при Петре, все пошло бы иначе.
Триродов слегка насмешливо улыбался.
- Ошибка, не правда ли? - спросил он. - Но уж если искать в русской истории ошибок, то не проще ли искать их еще раньше?
- Где же? при сотворении мира? - с грубою насмешливостью спросил Петр.
Триродов усмехнулся, и сказал сдержанно:
- При сотворении мира, конечно, это что и говорить. Но не заходя так далеко, для нас достаточно остановиться хоть на монгольском периоде.
-- Однако, - сказал Рамеев, - вы далеконько взяли.
Триродов продолжал:
- Историческая ошибка, была в том, что Россия не сплотилась тогда с татарами.
- Мало у нас татарщины! - досадливо сказал Петр.
- Оттого и много, что не сплотились, - возразил Триродов. - Надобно было иметь смысл основать Монголо-Русскую империю.
- И перейти в магометанство? - спросил доктор Светилович, человек очень милый, но уж слишком уверенный во всем том, что несомненно.
- Нет, зачем! - отвечал Триродов. - Борис Годунов был же христианином. Да и не в этом дело. Все равно, мы и католики Западной Европы смотрели друг на друга, как на еретиков. А тогда наша империя была бы всемирною. И если бы даже нас причисляли к желтой расе, то все же эта желтая раса считалась бы благороднейшею, и желтый цвет кожи казался бы весьма элегантным.
-- Вы развиваете какой-то странный... монгольский парадокс, презрительно сказал Петр.
Триродов говорил:
- Все равно же, на нас и теперь смотрят в Европе почти как на монголов, как на расу, очень смешанную с монгольскими элементами. Говорят: поскоблите русского, - откроете татарина.
Завязался спор, который продолжался и когда вышли из-за стола.
Петр Матов во время всего обеда был сильно не в духе. Он едва находил, что говорить со своею соседкою, молодою девицею, черноглазою, черноволосою, красивою с.-д. И прекрасная с-д., все чаще стала обращаться к сидевшему рядом с нею по другую сторону священнику Закрасину. Он примыкал к к.-д., и все же был ближе к ней по убеждениям, чем октябрист Матов.
Петру не нравилось, что Елисавета не обращает на него внимания, а смотрит на Триродова и слушает Триродова. Почему-то было ему досадно и то, что Елена иногда подолгу останавливала свой разнеженный взор тоже на Триродове. И в Петре все возрастало жуткое желание наговорить неприятностей Триродову.
"Ведь он же гость", - подумал было Петр, сдерживая себя, но в ту же минуту почувствовал, что не может удержаться, что должен как-нибудь, чем бы то ни было, смутить самоуверенность Триродова. Петр подошел к Триродову и, покачиваясь перед ним на своих длинных и тонких ногах, сказал тоном, враждебность которого почти не старался скрыть:
- На-днях на пристани какой-то проходимец расспрашивал о вас. Кербах и Жербенев пили пиво и говорили глупости, а он подсел к ним, и очень вами интересовался.
- Лестно, - неохотно сказал Триродов.
- Ну, не знаю, насколько лестно, - язвительно сказал Петр. - По-моему, приятного мало. Наружность очень подозрительная, - какой-то оборванец. Хоть и уверяет, что он - актер, да что-то не похож. Говорит, что вы с ним старые друзья. Замечательный нахал!
Триродов улыбнулся. Елисавета тревожно сказала:
- Его же мы встретили на днях около вашего дома.
- Место довольно уединенное, - неопределенным тоном сказал Триродов.
Петр описал его наружность.
-- Да, это - актер Остров, - сказал Триродов.
Елисавета, чувствуя странное беспокойство, сказала:
- Он, кажется, все блуждал здесь по соседству, выспрашивал и высматривал. Не замышляет ли он чего-нибудь?
-- Очевидно, шпион, - презрительно сказала молодая с.-д.
Триродов, не выражая ни малейшего удивления, сказал:
- Вы думаете? Может быть. Не знаю. Я не видел его уже лет пять.
Молодая с.-д. подумала, что Триродов обиделся на нее за своего знакомого; она сказала несколько натянуто:
- Вы его хорошо знаете, тогда извините.
- Я не знаю его теперешнего положения, - сказал Триродов. - Все может быть.
- Можно ли ручаться за все случайные знакомства! - сказал Рамеев.
Триродов спросил Петра:
- Что же он говорил обо мне?
Но тон его голоса не обнаруживал особенно большого любопытства. Петр сказал, усмехаясь саркастически:
-- Ну, говорил-то он мало, больше выспрашивал. Говорил, что вы его хорошо знаете. Впрочем, я скоро ушел.
Триродов говорил тихо:
- Да, я его знаю давно. Может быть, и недостаточно хорошо, но знаю. У меня были с ним кое-какие сношения.
-- Он у вас был вчера? - спросила Елисавета.
Триродов отвечал:
- Он заходил ко мне поздно вечером. Вчера. Очень поздно. Не знаю, почему он выбрал такой поздний час. Просил помочь. Требования его были довольно велики. Я дам ему, что смогу. Он отправится дальше.
Все это было сказано отрывисто и нехотя. Ни у кого не стало охоты продолжать разговор об этом, но в это время совершенно неожиданно в разговор вмешался Кирша. Он подошел к отцу, и сказал тихим, но очень внятным голосом:
- Он нарочно пришел так поздно, когда я спал, чтобы я его не видел. Но я его помню. Когда еще я был совсем маленький, он показывал мне страшные фокусы. Теперь уж я не помню, что он делал. Помню только, что мне было очень страшно, и я плакал.
Все с удивлением смотрели на Киршу, переглядывались, и улыбались. Триродов спокойно сказал:
- Ты это во сне видел, Кирша. Мальчики в его возрасте любят фантастические сказки, - продолжал он, обращаясь опять ко взрослым. - Да и мы, - мы любим утопии. Читаем Уэльса. Самая жизнь, которую мы теперь творим, представляется сочетанием элементов реального бытия с элементами фантастическими и утопическими. Возьмите, например, хотя бы это дело...
Так прервал Триродов разговор об Острове, и перевел его на другой вопрос, из числа волновавших в то время все общество. Вскоре после того он уехал. За ним поднялись и другие.
Хозяева остались одни, и сразу почувствовали в себе осадок досады и враждебности. Рамеев упрекал Петра:
- Послушай, Петя, так, брат, нельзя. Это же негостеприимно. Ты все время так смотрел на Триродова, точно собирался послать его ко всем чертям.
Петр ответил со сдержанною угрюмостью:
- Вот именно ко всем чертям. Вы, дядя, угадали мое настроение.
Рамеев посмотрел на него с недоумением, и спросил:
- Да за что же, мой друг?
- За что? - пылко, давая волю своему раздражению, заговорил Петр. - Да что он такое? Шарлатан? Мечтатель? Колдун? Не знается ли он с нечистою силою? Как вам кажется? Или уж это не сам ли черт в человеческом образе? Не черный, а серый, Анчутка беспятый, серый, плоский черт?
- Ну, полно, Петя, что ты говоришь? - досадливо сказал Рамеев.
Елисавета улыбалась неверною улыбкою покорной иронии, золотою и опечаленною, и желтая в ее черных волосах грустила и томилась роза. И широко раскрыты были удивленные глаза Елены.
Петр продолжал:
- Да подумайте сами, дядя, оглянитесь кругом, - ведь он же совсем околдовал наших девочек.
- Если и околдовал, - сказала, весело улыбаясь Елена, - то меня только немножечко.
Елисавета покраснела, но сказала спокойно:
- Да, любопытно слушать. И не заткнуть же уши.
- Вот видите, она сознается! - сердито воскликнул Петр.
- В чем? - с удивлением спросила Елисавета.
- Из-за этого холодного, тщеславного эгоиста ты всех готова забыть, горячо говорил Петр.
- Не заметила ни его тщеславия, ни его эгоизма, - холодно сказала Елисавета. - Удивляюсь, когда ты успел так хорошо, - или так худо, - с ним познакомиться.
Петр продолжал сердито:
- Вся эта его жалкая и вздорная болтовня - только из желания порисоваться.
Елисавета с непривычною ей резкостью сказала:
- Петя, ты ему завидуешь.
И сейчас же, почувствовавши свою грубость, сказала краснея:
- Извини меня, пожалуйста, Петя, но ты так жестоко нападаешь, что получается впечатление какого-то личного раздражения.
- Завидую? Чему? - горячо возразил Петр. - Скажи мне, что он сделал полезного? Вот он напечатал несколько рассказцев, книгу стихов, - но назови мне хоть одно из его сочинений, в стихах ли, в прозе ль, где была бы хоть капля художественного или общественного смысла.
-- Его стихи, - начала было Елисавета.
Петр перебил ее:
- Ты мне скажи, где его талант? Чем он известен? Кто его знает? Все, что он пишет, только кажется поэзией. Перекрестись, и увидишь, что все это книжно, вымучено, сухо. Бездарное дьявольское наваждeние.
Рамеев сказал примирительным тоном:
- Ну, уж это ты напрасно. Нельзя же так отрицать!
- Ну, даже допустим, что там есть кое-что не очень плохое, - продолжал Петр. - В наше время кто же не сумеет слепить звонких стишков! Но все-таки, что я должен в нем уважать? Развратный, плешивый, смешной, подслеповатый, и Елисавета находит его красавцем!
Елисавета сказала с удивлением:
- Никогда я не говорила про его красоту. И разврат его, - откуда это? городские сплетни?
Елисавета покраснела и нахмурилась. Ее синие глаза странными зажглись зелеными огоньками. Петр гневно вышел из комнаты.
-- Чем он так раздражен? - с удивлением спросил Рамеев.
Елисавета потупилась, и с детскою застенчивостью сказала:
- Не знаю.
Она стыдливо улыбнулась робкому тону своих слов, потому что почувствовала себя девочкою, которая скрывает. Преодолевая стыд, она сказала:
-- Он - ревнивый.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Триродов любил быть один. Праздником ему было уединение и молчание. Так значительны казались ему одинокие его переживания, и такая сладкая была влюбленность в мечту. Кто-то приходил, что-то являлось. Не то во сне, не то наяву были дивные явления. Они сожигaли тоску.
Тоска была привычным состоянием Триродова. Только в писании стихов и прозы знал он самозабвение, - удивительное состояние, когда время свивается и сгорает, когда дивное вдохновение награждает избранника светлым восторгом за все тяготы, за всю смуту жизни. Он писал много, - печатал мало. Известность его была очень ограниченна, - мало кто читал его стихи и прозу, и из читавших мало было таких, кто признавал его талант. Его сочинения, новеллы и лирические стихи, не отличались ни особою непонятностью, ни особыми декадентскими вычурами. Но они носили на себе печать чего-то изысканного и странного. Надо было иметь
особый строй души, чтобы любить эту простую с виду, но столь необычную поэзию. .
Для иных, знавших его, казалась странною его неизвестность. Казалось, что способности его были достаточно велики для того, чтобы привлечь к нему удивление, внимание и признание толпы. Но он несколько презирал людей, слишком, может быть, уверенный в своей гениальности, - и никогда не сделал движения, чтобы им угодить или понравиться. И потому его сочинений почти нигде не печатали.
Да и вообще с людьми сходился Триродов редко и неохотно. Ему тяжело было смотреть с невольною проницательностью во мглу их темных и тяжелых душ.
Только с женою ему было легко. Влюбленность роднит души. Но его жена умерла несколько лет назад. Она умерла, когда Кирше было уже лет шесть. Кирша помнил ее, - не мог забыть, все вспоминал. Смерть жены Триродов почему-то ставил в связь с рождением сына. Хотя очевидной связи не было, его жена умерла от случайной острой болезни. Триродов думал:
"Она родила, и потому должна была умереть. Жить - только невинным".
Она умерла, но он всегда ждал ее, и думал с отрадою:
"Придет. Не обманет. Даст знак. Уведет за собою".
И жизнь становилась легкою, как зыблемое видение сладкого сна.
Он любил смотреть на портреты жены. На стене его кабинета висел портрет, написанный знаменитым английским художником. Было много фотографических ее изображений. Сладко было ему мечтать, и мечтая любоваться изображениями прекрасного лица в милого тела.
Иногда уединение нарушалось вторжением суетливой внешней жизни, и внешней, холодно-чувственной любви. Приходила женщина, с которою у Триродова была с прошлого года связь, странная, нетребовательная, как-то ни с чего взявшаяся и никуда не ведущая. Это была учительница здешней женской гимназии, Екатерина Николаевна Алкина, тихая, холодная, спокойная, с темно-рыжими волосами, с тонким, матово-бледным лицом, на котором были неожиданно-ярки губы большого рта, как будто вся телесность и красочность лица в эту влилась внезапную яркость губ, такую грешную, такую жуткую. Она была замужем, но разошлась с мужем. У нее был сын: он жил при ней. Она была с.-д., и работала в организации, но в ее жвзни это было случайно. С Триродовым она познакомилась из-за партийных дел. Ее товарищи как-то чутьем поняли, что для сношений с Триродовым, стоявшим к ним не очень близко, следует выбрать эту женщину.
Вот пришла Алина, и начала, как всегда:
- Я к вам по делу.
Глубоким и спокойным взглядом смотрел на нее Триродов, отвечая ей обычные слова, обычный свершая обряд любезного гостеприимства. Слегка волнуясь от скрытых желаний, говорила Алкина о "деле".
Еще раньше было условлено, что партийный агитатор, которого ждали для предположенной массовки, остановится в доме Триродова: это считалось самым безопасным местом. Сегодня Алкина сообщила, что агитатора ждут к вечеру. Надо было провести его в дом Триродова, и сделать это так, чтобы в городе об этом не знали. Условились, где для него будет открыт вход, и Триродов вышел сделать необходимые распоряжения. Приятное ощущение творимой тайны наполняло его радостью.
Когда Триродов вернулся, Алкина стояла у стола и перелистывала какую-то новую книгу. Руки ее слегка дрожали. Она посмотрела на Триродова ожидающим взглядом. Казалось, что она хочет сказать что-то значительное и нежное, - но голосом взволнованно-звучным она заговорила опять о деле. Она рассказывала новое в городе, в гимназии, в организации, - о конфискации местной газеты, о высылках из города по распоряжению полиции, о брожении на фабрике. Триродов спросил:
- Сколько же тут дворов будет, в этой чертовой трущобе? - сердито проворчал Остров.
Узкая плитяная дорожка тянулась перед ним. Она было освещена лампою, горевшею вдали. Рефлектор этой лампы был направлен прямо на Острова, так что он мог видеть только под своими ногами ярко освещенные, серые, гладкие плиты. По обе стороны от дорожки было совсем темно, и не понять было, стена ли там, деревья ли. Острову не оставалось ничего иного, как только идти прямо вперед.
Но он все же потоптался, пошарил вокруг, и убедился, что по краям дорожки росли колючие кусты, насаженные очень густо. Казалось, что за ними была еще изгородь.
- Фокусы, - ворчал Остров.
Он медленно подвигался вперед, ощущая неясный и все возрастающий страх. Решившись быть настороже, он опустил левую руку в карман своих пыльных в лоснящихся на коленях брюк, нащупал там жесткое тело револьвера, и переложил его в правый карман.
На пороге дома встретил его Триродов. Лицо Триродова ничего не выражало, кроме ясно отпечатленного на нем усилия ничего не выразить. Он сказал холодно и неприветливо:
- Не ждал вас видеть.
- Да, а вот я все-таки пришел, - сказал Остров. - Хотите не хотите, а принимайте дорогого гостя.
В голосе его звучал насмешливый вызов. Глаза глядели с преувеличенною наглостью. Триродов слегка сдвинул брови, глянул прямо в глаза Острова, и они забегали по сторонам.
- Войдите, - сказал Триродов. - Отчего вы не написали мне раньше, что хотите меня видеть?
- А откуда же мне было знать, что вы здесь? - грубо пробормотал Остров.
- Однако узнали, - с досадливою усмешкою сказал Триродов.
- Случайно узнал, - говорил Остров, - на пароходной пристани. Был разговор. Впрочем, вам это не интересно знать. Он усмехнулся с намекающим выражением. Триродов сказал:
- Войдите же. Идите за мною.
Они пошли вверх по лестнице, узкой, очень пологой, с широкими и невысокими ступенями в частыми поворотами в разные стороны, под разными углами, с длинными площадками между маршей, - и на каждую площадку выходила какая-нибудь запертая плотно дверь. Ясный и неподвижный был свет. Холодная веселость и злость, неподвижная, полускрытая ирония были в блеске раскаленных добела проволочек, изогнутых в стеклянных грушах.
- Да и нет, - вот наш свет и ответ, - говорил их неподвижный блеск.
Кто-то легкий и осторожный шел сзади очень тихо. Слышалось легкое щелканье выключателей, - пройденные повороты погружались во мрак.
Наконец лестница кончилась. Длинным коридором прошли в обширную, мрачную комнату. Буфет у стены, стол посередине, по стенам поставцы с резною посудою, - это были приметы столовой.
- Это вы правильно, - проворчал Остров. - Накормить не мешает.
Свет распределялся странно, - половина комнаты и половина стола были в тени. Два мальчика в белых одеждах подали на стол. Остров подмигивал нагло.
Но они смотрели так спокойно, и так просто ушли. Триродов поместился в темной части комнаты. Остров сел у стола. Триродов спросил:
- Что же вам от меня надо?
- Вопрос деловой, - ответил Остров, хрипло смеясь, - очень деловой. Не столько любезный, сколько деловой. Что надо? Прежде всего, приятно мне вас увидеть. Все же, в некотором роде, узы связывают, детство, и прочее.
- Очень рад, - сухо сказал Триродов.
- Сомневаюсь, - нагло возразил Остров. - Ну-с, и затем, почтеннейший, мне еще кое-что надо. Именно вот вы угадали, что надо. Всегда были психологом.
- Чего же? - спросил Триродов.
- Сами не догадаетесь? - подмигивая, спросил Остров.
- Нет, - сухо сказал Триродов.
- Тогда, нечего делать, скажу вам прямо, мне надо денег, - сказал Остров.
Он засмеялся хрипло, ненатурально, налил себе вина, выпил его жадно, и пробормотал:
- Хорошее вино.
- Всем надо денег, - холодно ответил Триродов. - Где же вы хотите их достать?
Остров завертелся на стуле. Хихикая, пожимаясь, потирая руки, он говорил:
- А вот к вам пришел. У вас, видно, денег много, у меня мало. Вывод, как пишут в газетах, напрашивается сам собою.
- Так. A если я не дам? - спросил Триродов.
Остров пронзительно свистнул, и нагло глянул на Триродова.
- Ну, почтеннейший, - сказал он грубо, - я рассчитываю, что вы не позволите себе такой самоочевидной глупости.
- Почему? - спросил Триродов, усмехаясь.
- Почему? - переспросил Остров. - Мне кажется, причины вам так же хорошо известны, как и мне, если еще не лучше, и о них нет нужды распространяться.
- Я вам ничего не должен, - тихо сказал Триродов. - И не понимаю, зачем бы я стал давать вам деньги. Все равно вы истратите их без толку, прокутите, может быть.
- А вы тратите с большим толком? - язвительно улыбаясь, спросил Остров.
- Если и не с толком, то с расчетом, - отвечал Триродов. - Впрочем, я готов вам помочь. Только прямо скажу, что свободных денег у меня очень мало, да если бы и были, я вам все равно много не дал бы.
Остров хрипло и коротко засмеялся, и сказал решительно:
- Мало мне ни к чему. Мне надо много. Впрочем, может быть, это по-вашему будет мало?
- Сколько? - отрывисто спросил Триродов.
- Двадцать тысяч, - напряженно решительным тоном сказал Остров.
- Столько не дам, - спокойно сказал Триродов. - Да и не могу.
Остров наклонился к Триродову, и шепнул:
- Донесу.
- Так что ж? - спокойно возразил Триродов.
- Плохо будет. Уголовщина, любезнейший, да еще какая! - угрожающим голосом говорил Остров.
- Ваша, голубчик, - так же спокойно возразил Триродов.
- Я-то выкручусь, а вас влопаю, - со смехом сказал Остров.
Триродов пожал плечами, и возразил:
- Вы очень заблуждаетесь. Я не имею оснований бояться чего бы то ни было.
Остров, казалось, наглел с каждою минутою. Он свистнул и сказал издевающимся тоном:
- Скажите, пожалуйста! Точно и не убивали?
- Я? Нет, я не убивал, - отвечал Триродов.
- А кто же? - насмешливо спросил Остров.
- Он жив, - сказал Триродов.
- Ерунда! - воскликнул Остров.
И засмеялся хрипло, громко и нагло, но казался оторопевшим. Спросил:
- А эти призмочки, которые вы изволили сфабриковать? Говорят, они теперь стоят на столе в вашем кабинете.
- Стоят, - сухо сказал Триродов.
- Да говорят, что и настоящее ваше не слишком-то чисто, - сказал Остров.
- Да? - насмешливо спросил Триродов.
- Да-с, - издевающимся голосом говорил Остров. - В вашей-то колонии первое дело - крамола, второе дело - разврат, а третье дело - жестокость.
Триродов нахмурился, строго глянул на Острова, и спросил пренебрежительно:
-- Букет клевет уже успели собрать?
Остров злобно говорил:
- Собрал-с. Клевет ли, нет ли, не знаю. А только все это на вас похоже. Взять хоть бы садизм этот самый. Припоминаете? Мог бы напомнить кой-какие факты из поры юных лет.
- Вы сами знаете, что говорите вздор, - спокойно возразил Триродов.
- Говорят, - продолжал Остров, - все-все это повторяется в тиши вашего убежища!
- Если все это так, - тихо сказал Триродов, - то вы из этого не можете извлечь никакой пользы.
Триродов смотрел спокойно. Казалось, что он далек. Голос его звучал спокойно и глухо.
Остров крикнул запальчиво:
- Вы не воображайте, что я попался в западню. Если я отсюда не выйду, то у меня уже заготовлено кое-что такое, что пошлет вас на каторгу.
-- Пустяки, - спокойно сказал Триродов, - я этого не боюсь. Что вы можете мне сделать? В крайнем случае я эмигрирую.
Остров злобно захохотал.
- Нарядитесь в мантию политического выходца! - злобно воскликнул он. Напрасно! Наша полиция, осведомляемая благомыслящими людьми, от них же первый есм аз, - но только первый! заметьте! - достанет везде. Найдут! Выдадут!
- Оттуда не выдадут, - сказал Триродов. - Это место верное, и там вы меня не достанете.
- Что же это за место, куда вы собрались? - с язвительною улыбкою спросил Остров. - Или это ваш секрет?
- Это - луна, - спокойно и просто ответил Триродов.
Остров захохотал. Триродов говорил:
- И притом Луна, созданная мною. Она стоит перед моими окнами, и готова принять меня.
Остров в бешенстве вскочил с места, топал ногами, и кричал:
- Вы вздумали издеваться надо мною! Напрасно! Меня вашими глупыми сказками не проведете. Провинциальных дурочек надувайте этими фантасмагориями. Я - старый воробей, меня на мякине не проведешь.
Триродов спокойно сказал ему:
- Напрасно вы беснуетесь. Я вам помогу. Я вам денег дам, пожалуй. Но с условием.
- Какое еще условие? - со сдержанною яростью спросил Остров.
- Вы уедете, - очень далеко, - и навсегда, - сказал Триродов.
-- Ну, это еще надо подумать, - злобно сказал Остров.
Триродов с улыбкою посмотрел на него, и сказал:
- В вашем распоряжении неделя. Ровно через неделю вы придете ко мне, и получите деньги.
Остров почувствовал вдруг непонятный для него страх. Он испытывал ощущение взятого в чужую власть. Тоска томила его. Лицо Триродова исказилось жестокою успешкою. Он сказал тихо:
- Bаша ценность такова, что я убил бы вас совсем спокойно, как змею. Но я устал и от чужих убийств.
-- Моя ценность? - хрипло и нелепо бормотал Остров.
Триродов гневно говорил:
-- Какая ваша цена? Наемный убийца, шпион, предатель.
Остров сказал упавшим голосом:
- Однако, вас не предал пока.
- Невыгодно, только потому не предали, - возразил Триродов. - А второе, не смеете.
-- Чего же вы хотите? - смиренно спросил Остров. - Какое ваше условие? Куда мне надо ехать?
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Триродов оставил в Рамееве приятное впечатление. Рамеев поспешил отдать Триродову визит: поехал к нему вместе с Петром. Не хотелось Петру ехать к Триродову, но все же он не решился отказаться. По дороге Петр хмурился, но в доме Триродова старался быть очень вежлив. Принужденность была в его вежливости.
Очень скоро Миша подружился с Киршею, познакомился с другими мальчиками. Между Рамеевым и Триродовым завязывалось близкое знакомство, настолько близкое, конечно, насколько это позволяла нелюдимость Триродова, его любовь к уединенной жизни.
Случилось однажды, что Триродов с Киршею был у Рамеевых, замедлил и остался обедать. К обеду сошлось еще несколько человек из близких к Рамееву и к молодым людям. Постарше были ка-деты, помоложе - считали себя эс-деками и эс-ерами.
Сначала говорили, много волнуясь и споря, по поводу новости, принесенной одним из молодых гостей, учителем городского училища Воронком, с.-р. Сегодня днем близ своего дома был убит полицмейстер. Убийцы скрылись.
Триродов не принимал почтя никакого участия в разговоре. Елисавета смотрела на него тревожно, и желтый цвет ее платья казался цветом печали. Было очень заметно для всех, что Триродов задумчив и мрачен, как будто его томила тайная какая-то забота. В начале обеда он делал заметные усилия над собою, чтобы одолеть рассеяность и волнение. Наконец на него обратилось общее внимание. Особенно после нескольких ответов невпопад на вопросы одной из девиц.
Триродов заметил, что на него смотрят. Ему стало неловко, и досадно на себя, и это досадливое чувство помогло ему одолеть рассеянность и смущение. Он стал оживленнее, точно стряхнул с себя какой-то гнет, и вдруг разговорился. И голубою радостью поголубели тогда глубокие взоры Елисаветиных глаз.
Петр, продолжая начатый разговор, говорил со свойственным ему уверенно-пророческим выражением:
- Если бы не было этой дикой ломки при Петре, все пошло бы иначе.
Триродов слегка насмешливо улыбался.
- Ошибка, не правда ли? - спросил он. - Но уж если искать в русской истории ошибок, то не проще ли искать их еще раньше?
- Где же? при сотворении мира? - с грубою насмешливостью спросил Петр.
Триродов усмехнулся, и сказал сдержанно:
- При сотворении мира, конечно, это что и говорить. Но не заходя так далеко, для нас достаточно остановиться хоть на монгольском периоде.
-- Однако, - сказал Рамеев, - вы далеконько взяли.
Триродов продолжал:
- Историческая ошибка, была в том, что Россия не сплотилась тогда с татарами.
- Мало у нас татарщины! - досадливо сказал Петр.
- Оттого и много, что не сплотились, - возразил Триродов. - Надобно было иметь смысл основать Монголо-Русскую империю.
- И перейти в магометанство? - спросил доктор Светилович, человек очень милый, но уж слишком уверенный во всем том, что несомненно.
- Нет, зачем! - отвечал Триродов. - Борис Годунов был же христианином. Да и не в этом дело. Все равно, мы и католики Западной Европы смотрели друг на друга, как на еретиков. А тогда наша империя была бы всемирною. И если бы даже нас причисляли к желтой расе, то все же эта желтая раса считалась бы благороднейшею, и желтый цвет кожи казался бы весьма элегантным.
-- Вы развиваете какой-то странный... монгольский парадокс, презрительно сказал Петр.
Триродов говорил:
- Все равно же, на нас и теперь смотрят в Европе почти как на монголов, как на расу, очень смешанную с монгольскими элементами. Говорят: поскоблите русского, - откроете татарина.
Завязался спор, который продолжался и когда вышли из-за стола.
Петр Матов во время всего обеда был сильно не в духе. Он едва находил, что говорить со своею соседкою, молодою девицею, черноглазою, черноволосою, красивою с.-д. И прекрасная с-д., все чаще стала обращаться к сидевшему рядом с нею по другую сторону священнику Закрасину. Он примыкал к к.-д., и все же был ближе к ней по убеждениям, чем октябрист Матов.
Петру не нравилось, что Елисавета не обращает на него внимания, а смотрит на Триродова и слушает Триродова. Почему-то было ему досадно и то, что Елена иногда подолгу останавливала свой разнеженный взор тоже на Триродове. И в Петре все возрастало жуткое желание наговорить неприятностей Триродову.
"Ведь он же гость", - подумал было Петр, сдерживая себя, но в ту же минуту почувствовал, что не может удержаться, что должен как-нибудь, чем бы то ни было, смутить самоуверенность Триродова. Петр подошел к Триродову и, покачиваясь перед ним на своих длинных и тонких ногах, сказал тоном, враждебность которого почти не старался скрыть:
- На-днях на пристани какой-то проходимец расспрашивал о вас. Кербах и Жербенев пили пиво и говорили глупости, а он подсел к ним, и очень вами интересовался.
- Лестно, - неохотно сказал Триродов.
- Ну, не знаю, насколько лестно, - язвительно сказал Петр. - По-моему, приятного мало. Наружность очень подозрительная, - какой-то оборванец. Хоть и уверяет, что он - актер, да что-то не похож. Говорит, что вы с ним старые друзья. Замечательный нахал!
Триродов улыбнулся. Елисавета тревожно сказала:
- Его же мы встретили на днях около вашего дома.
- Место довольно уединенное, - неопределенным тоном сказал Триродов.
Петр описал его наружность.
-- Да, это - актер Остров, - сказал Триродов.
Елисавета, чувствуя странное беспокойство, сказала:
- Он, кажется, все блуждал здесь по соседству, выспрашивал и высматривал. Не замышляет ли он чего-нибудь?
-- Очевидно, шпион, - презрительно сказала молодая с.-д.
Триродов, не выражая ни малейшего удивления, сказал:
- Вы думаете? Может быть. Не знаю. Я не видел его уже лет пять.
Молодая с.-д. подумала, что Триродов обиделся на нее за своего знакомого; она сказала несколько натянуто:
- Вы его хорошо знаете, тогда извините.
- Я не знаю его теперешнего положения, - сказал Триродов. - Все может быть.
- Можно ли ручаться за все случайные знакомства! - сказал Рамеев.
Триродов спросил Петра:
- Что же он говорил обо мне?
Но тон его голоса не обнаруживал особенно большого любопытства. Петр сказал, усмехаясь саркастически:
-- Ну, говорил-то он мало, больше выспрашивал. Говорил, что вы его хорошо знаете. Впрочем, я скоро ушел.
Триродов говорил тихо:
- Да, я его знаю давно. Может быть, и недостаточно хорошо, но знаю. У меня были с ним кое-какие сношения.
-- Он у вас был вчера? - спросила Елисавета.
Триродов отвечал:
- Он заходил ко мне поздно вечером. Вчера. Очень поздно. Не знаю, почему он выбрал такой поздний час. Просил помочь. Требования его были довольно велики. Я дам ему, что смогу. Он отправится дальше.
Все это было сказано отрывисто и нехотя. Ни у кого не стало охоты продолжать разговор об этом, но в это время совершенно неожиданно в разговор вмешался Кирша. Он подошел к отцу, и сказал тихим, но очень внятным голосом:
- Он нарочно пришел так поздно, когда я спал, чтобы я его не видел. Но я его помню. Когда еще я был совсем маленький, он показывал мне страшные фокусы. Теперь уж я не помню, что он делал. Помню только, что мне было очень страшно, и я плакал.
Все с удивлением смотрели на Киршу, переглядывались, и улыбались. Триродов спокойно сказал:
- Ты это во сне видел, Кирша. Мальчики в его возрасте любят фантастические сказки, - продолжал он, обращаясь опять ко взрослым. - Да и мы, - мы любим утопии. Читаем Уэльса. Самая жизнь, которую мы теперь творим, представляется сочетанием элементов реального бытия с элементами фантастическими и утопическими. Возьмите, например, хотя бы это дело...
Так прервал Триродов разговор об Острове, и перевел его на другой вопрос, из числа волновавших в то время все общество. Вскоре после того он уехал. За ним поднялись и другие.
Хозяева остались одни, и сразу почувствовали в себе осадок досады и враждебности. Рамеев упрекал Петра:
- Послушай, Петя, так, брат, нельзя. Это же негостеприимно. Ты все время так смотрел на Триродова, точно собирался послать его ко всем чертям.
Петр ответил со сдержанною угрюмостью:
- Вот именно ко всем чертям. Вы, дядя, угадали мое настроение.
Рамеев посмотрел на него с недоумением, и спросил:
- Да за что же, мой друг?
- За что? - пылко, давая волю своему раздражению, заговорил Петр. - Да что он такое? Шарлатан? Мечтатель? Колдун? Не знается ли он с нечистою силою? Как вам кажется? Или уж это не сам ли черт в человеческом образе? Не черный, а серый, Анчутка беспятый, серый, плоский черт?
- Ну, полно, Петя, что ты говоришь? - досадливо сказал Рамеев.
Елисавета улыбалась неверною улыбкою покорной иронии, золотою и опечаленною, и желтая в ее черных волосах грустила и томилась роза. И широко раскрыты были удивленные глаза Елены.
Петр продолжал:
- Да подумайте сами, дядя, оглянитесь кругом, - ведь он же совсем околдовал наших девочек.
- Если и околдовал, - сказала, весело улыбаясь Елена, - то меня только немножечко.
Елисавета покраснела, но сказала спокойно:
- Да, любопытно слушать. И не заткнуть же уши.
- Вот видите, она сознается! - сердито воскликнул Петр.
- В чем? - с удивлением спросила Елисавета.
- Из-за этого холодного, тщеславного эгоиста ты всех готова забыть, горячо говорил Петр.
- Не заметила ни его тщеславия, ни его эгоизма, - холодно сказала Елисавета. - Удивляюсь, когда ты успел так хорошо, - или так худо, - с ним познакомиться.
Петр продолжал сердито:
- Вся эта его жалкая и вздорная болтовня - только из желания порисоваться.
Елисавета с непривычною ей резкостью сказала:
- Петя, ты ему завидуешь.
И сейчас же, почувствовавши свою грубость, сказала краснея:
- Извини меня, пожалуйста, Петя, но ты так жестоко нападаешь, что получается впечатление какого-то личного раздражения.
- Завидую? Чему? - горячо возразил Петр. - Скажи мне, что он сделал полезного? Вот он напечатал несколько рассказцев, книгу стихов, - но назови мне хоть одно из его сочинений, в стихах ли, в прозе ль, где была бы хоть капля художественного или общественного смысла.
-- Его стихи, - начала было Елисавета.
Петр перебил ее:
- Ты мне скажи, где его талант? Чем он известен? Кто его знает? Все, что он пишет, только кажется поэзией. Перекрестись, и увидишь, что все это книжно, вымучено, сухо. Бездарное дьявольское наваждeние.
Рамеев сказал примирительным тоном:
- Ну, уж это ты напрасно. Нельзя же так отрицать!
- Ну, даже допустим, что там есть кое-что не очень плохое, - продолжал Петр. - В наше время кто же не сумеет слепить звонких стишков! Но все-таки, что я должен в нем уважать? Развратный, плешивый, смешной, подслеповатый, и Елисавета находит его красавцем!
Елисавета сказала с удивлением:
- Никогда я не говорила про его красоту. И разврат его, - откуда это? городские сплетни?
Елисавета покраснела и нахмурилась. Ее синие глаза странными зажглись зелеными огоньками. Петр гневно вышел из комнаты.
-- Чем он так раздражен? - с удивлением спросил Рамеев.
Елисавета потупилась, и с детскою застенчивостью сказала:
- Не знаю.
Она стыдливо улыбнулась робкому тону своих слов, потому что почувствовала себя девочкою, которая скрывает. Преодолевая стыд, она сказала:
-- Он - ревнивый.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Триродов любил быть один. Праздником ему было уединение и молчание. Так значительны казались ему одинокие его переживания, и такая сладкая была влюбленность в мечту. Кто-то приходил, что-то являлось. Не то во сне, не то наяву были дивные явления. Они сожигaли тоску.
Тоска была привычным состоянием Триродова. Только в писании стихов и прозы знал он самозабвение, - удивительное состояние, когда время свивается и сгорает, когда дивное вдохновение награждает избранника светлым восторгом за все тяготы, за всю смуту жизни. Он писал много, - печатал мало. Известность его была очень ограниченна, - мало кто читал его стихи и прозу, и из читавших мало было таких, кто признавал его талант. Его сочинения, новеллы и лирические стихи, не отличались ни особою непонятностью, ни особыми декадентскими вычурами. Но они носили на себе печать чего-то изысканного и странного. Надо было иметь
особый строй души, чтобы любить эту простую с виду, но столь необычную поэзию. .
Для иных, знавших его, казалась странною его неизвестность. Казалось, что способности его были достаточно велики для того, чтобы привлечь к нему удивление, внимание и признание толпы. Но он несколько презирал людей, слишком, может быть, уверенный в своей гениальности, - и никогда не сделал движения, чтобы им угодить или понравиться. И потому его сочинений почти нигде не печатали.
Да и вообще с людьми сходился Триродов редко и неохотно. Ему тяжело было смотреть с невольною проницательностью во мглу их темных и тяжелых душ.
Только с женою ему было легко. Влюбленность роднит души. Но его жена умерла несколько лет назад. Она умерла, когда Кирше было уже лет шесть. Кирша помнил ее, - не мог забыть, все вспоминал. Смерть жены Триродов почему-то ставил в связь с рождением сына. Хотя очевидной связи не было, его жена умерла от случайной острой болезни. Триродов думал:
"Она родила, и потому должна была умереть. Жить - только невинным".
Она умерла, но он всегда ждал ее, и думал с отрадою:
"Придет. Не обманет. Даст знак. Уведет за собою".
И жизнь становилась легкою, как зыблемое видение сладкого сна.
Он любил смотреть на портреты жены. На стене его кабинета висел портрет, написанный знаменитым английским художником. Было много фотографических ее изображений. Сладко было ему мечтать, и мечтая любоваться изображениями прекрасного лица в милого тела.
Иногда уединение нарушалось вторжением суетливой внешней жизни, и внешней, холодно-чувственной любви. Приходила женщина, с которою у Триродова была с прошлого года связь, странная, нетребовательная, как-то ни с чего взявшаяся и никуда не ведущая. Это была учительница здешней женской гимназии, Екатерина Николаевна Алкина, тихая, холодная, спокойная, с темно-рыжими волосами, с тонким, матово-бледным лицом, на котором были неожиданно-ярки губы большого рта, как будто вся телесность и красочность лица в эту влилась внезапную яркость губ, такую грешную, такую жуткую. Она была замужем, но разошлась с мужем. У нее был сын: он жил при ней. Она была с.-д., и работала в организации, но в ее жвзни это было случайно. С Триродовым она познакомилась из-за партийных дел. Ее товарищи как-то чутьем поняли, что для сношений с Триродовым, стоявшим к ним не очень близко, следует выбрать эту женщину.
Вот пришла Алина, и начала, как всегда:
- Я к вам по делу.
Глубоким и спокойным взглядом смотрел на нее Триродов, отвечая ей обычные слова, обычный свершая обряд любезного гостеприимства. Слегка волнуясь от скрытых желаний, говорила Алкина о "деле".
Еще раньше было условлено, что партийный агитатор, которого ждали для предположенной массовки, остановится в доме Триродова: это считалось самым безопасным местом. Сегодня Алкина сообщила, что агитатора ждут к вечеру. Надо было провести его в дом Триродова, и сделать это так, чтобы в городе об этом не знали. Условились, где для него будет открыт вход, и Триродов вышел сделать необходимые распоряжения. Приятное ощущение творимой тайны наполняло его радостью.
Когда Триродов вернулся, Алкина стояла у стола и перелистывала какую-то новую книгу. Руки ее слегка дрожали. Она посмотрела на Триродова ожидающим взглядом. Казалось, что она хочет сказать что-то значительное и нежное, - но голосом взволнованно-звучным она заговорила опять о деле. Она рассказывала новое в городе, в гимназии, в организации, - о конфискации местной газеты, о высылках из города по распоряжению полиции, о брожении на фабрике. Триродов спросил: