Он умер не от тифа, не от раны
(Небрит, прозрачен, впалые виски),
Но потому что понял слишком рано…
Сказать точнее – просто от тоски.
Это, конечно, не более чем поэтическая версия. Ее в медицинское заключение о смерти не запишешь. Более того, когда я разговаривал об этом с блоковедами (со Ст. Лесневским в частности), то Станислав категорически утверждал, что Блок в свое последнее полугодие с огромным упорством боролся за жизнь, пытался «вырваться из бездны».
Он работает над речью о Пушкине, возвращается к поэме «Возмездие» и продолжает ее, а вовсе не лежит в тоске в ожидании смерти. Не он искал смерти, а смерть нашла его. Правда, из воспоминаний современников явствует, что Блок иногда высказывал мысли о смерти. Кому-то он прямо сказал, что очень хотел бы умереть. Что ж, действительность была такова, что и в самом деле лучше бы сдохнуть. Но все же от высказывания о смерти до самой смерти далеко. Сколько бы ни говорить слово «сахар», во рту сладко не станет.
Первый приступ болезни произошел в мае. Но что за приступ?
Головокружение, обморок, рвота? Боль в сердце? Головная боль?
Сколько я ни пытался это узнать, никто ничего не знает. (Великолепный знаток Блока профессор Андрей Леопольдович Гришунин где-то раскопал, что был еще, так сказать, предварительный кратковременный приступ в январе. Большая слабость и ощущение холода.) В мае Блок еще ездил в Москву, где были организованы его вечера. По возвращении приступ повторился, и Блок уже не воспрянул, он слег в постель. Своей матери он напишет: «Делать я ничего не могу… все болит, трудно дышать…» Сестра матери М.А. Бекетова сообщает: «…больной был очень слаб… голос его изменился, он стал быстро худеть, взгляд его потускнел, дыхание было прерывистое, при малейшем волнении он начинал задыхаться». Елена Федоровна Книпович вторит Бекетовой: «Он не мог уловить и продумать ни одной мысли, а сердце причиняло все время ужасные страданья, он все время задыхался».
Добросовестный и устремленный литературовед и публицист Вл. Вл. Радзишевский, статьей которого из «Литературной газеты» (28.8.91) мы пользуемся, делая эти выписки, заключает в духе моих стихотворных строк: «Его тоже убило «отсутствие воздуха». У меня – от тоски, у Радзишевского – от не менее символического «отсутствия воздуха». Ну а все-таки что же это было? «Сейчас у меня ни души, ни тела, – жаловался Блок, – я болен, как не был никогда еще…» Доктор А. Г. Пекелис, пользовавший Блока, предложил немедленно увезти больного за границу.
Но все же если был врач, значит, он мог поставить диагноз. Или уж настолько загадочной и небывалой оказалась болезнь?
В свое время я разговаривал об этом с академиком медицины, главным хирургом Института им. Склифосовского, профессором (естественно), с которым нас волею судеб связывали дружеские, можно сказать, отношения. Разговорился я с Борисом Александровичем Петровым у «Троице-Сергия», за хорошим (патриаршим) застольем.
Рассказал ему все, что знал о болезни Блока, и напрямую спросил: что это была за болезнь? Борис Петрович, совершивший сотни (или тысячи?) раковых полостных операций, со всей своей прямотой рубанул. Может, он в те застойные времена и поостерегся бы рубануть, если бы времена не были к тому же застольными. В том доме, где мы находились, любили и умели угощать, да и обстановка сама (лавра!) отвлекала от суровой действительности развитого и зрелого социализма, и Борис Александрович рубанул: «Не знаю, что думают ваши литературоведы. Больше всего это похоже на яд. Его отравили».
Вл. Радзишевский назвал свою статью о болезни и смерти Блока «Канцелярское убийство», не сделав, однако, последнего, решительного вывода. Но и без этого вывода описание Вл. Радзишевским канцелярской волокиты, связанной с больным Блоком, неожиданным образом накладывается на запоздалый и заочный диагноз, высказанный опытнейшим медицинским академиком.
В самом деле. После заключения доктора о немедленном увозе Блока за границу жена поэта кинулась к Горькому. Горький обратился к Луначарскому, чтобы тот в спешном порядке выхлопотал выезд Блока в Финляндию. Это свое письмо Горький просил передать Ленину. Но письмо осталось без какого-либо ответа. 18 июня около постели больного собрался консилиум. Доктора сошлись во мнении, что больного нужно поместить «в одну из хорошо оборудованных, со специальными методами для лечения сердечных больных санаторию».
Весь консилиум от такой рекомендации почему-то остерегся.
Любовь Дмитриевна снова обратилась к Горькому с мольбой о помощи.
Горький сам поехал в Москву и уже не письмом, а лично с заключением консилиума в руках обратился к Владимиру Ильичу. Ильич дал понять, что один этот вопрос решить не может, что этот вопрос будет решать Политбюро РКП(б), а документы отправил на Лубянку к Менжинскому Менжинский (цитирую Вл. Радзишевского): «…документы на выезд в Финляндию притормозил». Он тянул время. Он знал, чем на самом деле «болен» Блок, знал, вероятно, когда все это должно кончиться, и тянул время. Время тянул и дорогой Владимир Ильич. Напрасно Горький и Луначарский подталкивали его «Просим ЦК повлиять на т. Менжинского в благоприятном для Блока смысле».
Вл. Вл. Радзишевский («Лит. газ.», 28.8.91): «напрасно было тут ожидать, что, получив это письмо, председатель Совнаркома тут же устроит выволочку т. Менжинскому, а еще раньше запросит справку в Наркомздраве: не лучше ли, допустим, будут для Блока условия в Германии или Италии? Увы, Ленина занимало другое: есть ли гарантии, что за границей Блок сохранит свою лояльность к большевистскому режиму… Поэтому совсем не в Наркомздрав отсылает Ленин письмо Луначарского, а… в ЧК. «Тов. Менжинский, – приписывает он от себя, – Ваш отзыв? Верните, пожалуйста, с отзывом».
Если вспомнить, что в эти самые дни, а точнее, 3 августа 1921 года, из Петербурга в эмиграцию выехал поэт Ходасевич и почему-то Ленина не заботило, сохранит ли Ходасевич в эмиграции лояльность к большевикам, если вспомнить, что лишь годом позже в эмиграцию выехали с позволения Владимира Ильича более двадцати крупнейших профессоров, философов, в том числе Бердяев, Сергей Булгаков, Лосский, Франк, то забота о лояльности полуживого Блока кажется странной.
На самом деле ничего странного в этом нет. К этому времени Ленина, по-моему, не очень-то заботила лояльность к большевистскому режиму какого-нибудь отдельного интеллигента. В конце концов уже находились в эмиграции и вовсе не были лояльны к большевикам десятки русских интеллигентов (Бунин, Куприн, Мережковский, Ив. Шмелев, Шаляпин, Цветаева) и от их нелояльности большевистский режим не рушился. Выиграна гражданская война, бояться было уже нечего. Не случайно легко и без проблем выпустили и Ходасевича и два десятка упомянутых нами ученых-философов.
Почему же Ленин испугался нелояльности Блока и запрос о нем послал не в Наркомздрав, а Менжинскому? (Хотя без всяких запросов мог бы лишь бровью повести или мизинцем пошевелить, и Блок немедленно оказался бы за границей.) ПОТОМУ ЧТО БОЛЕЗНЬ БЛОКА ПРОХОДИЛА ПО ВЕДОМСТВУ МЕНЖИНСКОГО. Другого объяснения этому нет. Поэтому Владимир Ильич послал Менжинскому записку:
«Ваш отзыв? Верните, пожалуйста, с отзывом». Что же в ответ на слезную просьбу жены поэта, на настойчивые просьбы Горького и Луначарского, на заключение консилиума врачей предлагает Менжинский? Создать для Блока хорошие условия где-либо в санатории в пределах России. Хотя Менжинский лучше чем кто-либо другой знает, что такого санатория тогда в пределах России не было и быть не могло.
Важно было не выпускать Блока за границу.
Ходатайство Горького и Луначарского рассматривалось на Политбюро (!) 12 июля под председательством В. И. Ленина. Решили – за границу Блока не выпускать.
Я надеюсь, что люди, читающие эти строки, уже догадываются, чего боялись Менжинский и Ленин, а вслед за ними, возможно, лишь идя на поводу, и члены Политбюро. Не нелояльности Блока, не его выздоровления. Полагаю, Менжинский и Ленин знали, что Блок не выздоровеет, что дни его сочтены. Они, как вы, наверное, догадываетесь, боялись, что европейские медики ПОСТАВЯТ ПРАВИЛЬНЫЙ ДИАГНОЗ, И ОБНАРУЖАТ, И ОБЪЯВЯТ ВСЕМУ МИРУ, ЧТО БЛОК ОТРАВЛЕН. Это единственное реальное объяснение чудовищному решению Политбюро не пускать Блока за границу и вообще всей этой волоките и проволочке, которую Вл. Радзишевский назвал канцелярским убийством. Убит Блок был раньше, за несколько месяцев до самого факта смерти, а проволочка понадобилась, чтобы довести начатое до конца и чтобы спрятать концы.
Луначарский мог быть не посвященным в чекистскую (всего лишь нарком просвещения!) тайну болезни Блока, поэтому и приставал со своими ходатайствами, поэтому и пошло в ЦК после чудовищного решения Политбюро возмущенное письмо: «Высокодаровитый Блок умрет недели через две, и тот факт, что мы уморили талантливейшего поэта России не будет подлежать никакому сомнению и никакому опровержению». ЧК, видимо, зорко следила за течением болезни Блока. И когда Блок впал уже в забытье и уже не мог самостоятельно уехать в Финляндию, а Любовь Дмитриевну надо было еще оформить для этой поездки, а к тому же «затерялись» в Москве ее анкеты и получилась дополнительная проволочка, разрешение на выезд было издевательски дано. Но выехал Александр Александрович не в Финляндию, а на Смоленское кладбище.
Так что заподозрить Ленина в любви к русской интеллигенции нельзя. Рассмотрев его отношение к царской фамилии, к дворянству, интеллигенции, берем следующий, как выражается Н. Я. Мандельштам, слой («людей снимали слоями, по категориям») – церковь и духовенство.
Не знаю, чем объяснить особенную лютую ненависть В. И. именно к церкви и духовенству. Возможно, это месть за унижение деда, который был вынужден ради профессии и должности фельдшера (впрочем, и ради равноправного положения в российском обществе) отречься от собственной религии, даже от собственного имени и принять чужую веру, а вместе с тем чужие имя и отчество. Перешла ли ненависть к христианству во Владимира Ильича сама собой, вместе с генами?
Научился ли он этой ненависти у французских революционеров? Ведь в Постановлении Генерального Совета Коммуны от 23 ноября 1793 года говорится:
1. Все церкви и храмы будут немедленно закрыты.
2. Все священники несут персональную ответственность за все волнения, источником которых являются религиозные убеждения.
3. Всякий, кто потребует открыть храм или церковь, будет арестован…
…Комиссар Конвента в Нанте Каррье …приказал «набивать» заключенными священниками барки… Эти барки отводились на середину Луары и там затоплялись. (По публикации в «Нашем современнике» № 4 за 1990 год, стр. 170. 48) Точь-в-точь все это происходило потом в Петрограде на Неве или где-нибудь в Холмогорах на Белом море.
Тогда возникает вопрос: откуда эта лютая ненависть у комиссаров Конвента? Или тоже передалось через гены? Или тоже дедам этих комиссаров пришлось пройти через унизительные процедуры отречения и неофитства?
Мариэтта Сергеевна Шагинян в своей «Лениниане» («Семья Ульяновых») точно отметила момент, когда в юноше Володе Ульянове начал пробуждаться бес разрушения, созревший и развившийся потом в полноценного дьявола, при том что у тела сохранялись все человеческие черты: нос, уши, позднее – лысина.
«Но перед юношей вся жизнь, полнота бытия захватывает его, рыжеватый пух вылезает на подбородке (Ленин от рождения был огненно-рыжим. – В. С.), он не умеет соразмерить голос – говорит громче, чем раньше, стучит каблуками сильнее, чем раньше, хохот вырывается у него по-отцовски резко, внезапно, чуть не до колик…
Володя грубит, огрызается.
Дома все чаще и чаще слышно: «Володя, не груби. Тише, Володя…» Брат Саша, приехавший к лету, на вопрос Анны: «Как тебе нравится наш Володя?» – ответил уклончиво и неодобрительно, сделал Володе замечание за нечуткое отношение к матери… «Именно в эту пору Ильич перестал верить в Бога, а Надежда Константиновна рассказывает со слов Ильича о том, как, перестав верить, он однажды сорвал с себя шейный крестик». (М. С. Шагинян. «Лениниана». Изд. «Молодая гвардия». 1980, стр. 147-148.)
Теперь задумаемся: случайно ли Анна спросила у приехавшего на лето Саши: «Как тебе наш Володя?» Нет, она спросила об этом обеспокоено, а Саша ответил уклончиво и неодобрительно. Большего Мариэтта Сергеевна в условиях тех лет написать не могла, но и так она сказала нам очень много. Она сказала нам, что в семье были обеспокоены поведением Володи, а точнее сказать – его здоровьем. Его душевным здоровьем, его психикой. Утрируя, обостряя и переходя на гиперболу, мы сказали, что в нем пробудился бес разрушения, что в него вселился дьявол. Это, конечно, символическая фигура. Мы ведь вообще-то реалисты, а не мистики. Надо считать, что уже в том возрасте у подростка проявились отклонения психики, началась пока еще очень робко та болезнь мозга, которая потом целое мозговое полушарие высушит до величины грецкого ореха (обнаружено при вскрытии), но которая в зрелом возрасте Владимира Ильича развила в нем чудовищную, бешеную, не знающую никаких преград агрессивность. Если бы больной сидел дома под присмотром родных – это одна картина. Но он волею судеб сделался диктатором над сотнями миллионов людей. И полились реки крови.
Признаки агрессивности замечались в нем еще в самом раннем детстве.
Конечно, «детские» случаи можно было бы отнести просто к детским шалостям – кто из нас в детстве не ломал игрушек, – если бы случаи эти не проецировались на остальную жизнь. Вот эпизод из книги М. С. Шагинян:
«В столовую вошла Мария Александровна и, приложив палец к губам, чтоб молчали, головой показала им на соседнюю комнату. Они пошли за ней на цыпочках, недоумевая…
…В уголку, под прикрытием двери, стоял в своих новеньких шароварах, подобранных в сапожки, Володя и, слегка выпятив губы, с величайшим усердием крутил и крутил ногу у картонной серой лошадки, подаренной ему только что няней. Он даже сопел от усилия, пока крутил, и вот нога отвалилась. Выпустив ее из рук, он с такой же энергией взялся за вторую ногу.
– Ай-яй-яй, стыд какой! – воскликнул Белокрысенко – Что это, что ты, крестник, вытворяешь?
Застигнутый врасплох Володя отшвырнул лошадь и помчался из комнаты.
– Что за Герострат! Вот разрушитель… Вам с ним, кум, хлопот будет не обобраться… И совсем он, нянечка, не голубь!»
Да уж, – заметим мы от себя. В шестнадцать лет он сорвал крест со своей шеи. Позже он потребует, чтобы все сделали то же самое.
Рассказывает некая бабушка: «Приходит один раз Ниночка из школы в слезах и, захлебываясь, говорит: «Бабушка, я больше не пойду в школу, ни за что не пойду… Один мальчик увидел на мне крест, схватился за него, стал рвать его, подозвал других учеников, меня окружили, все дергали, прыгали кругом и хохотали (бесы – В.С.)… Вошла учительница, увидела, что я плачу и не знаю, как вырваться, узнала в чем дело и спрашивает: «Зачем ты носишь крест?» Я ответила: потому что я верю в Бога, мамочка моя верила, и бабушка, и я буду носить крест. Учительница отпустила ее домой и сказала, чтобы бабушка сейчас пришла в школу к заведующей. Я похвалила, утешила и успокоила свою внучку. Пошла в школу. «Что, вы разве не знаете, что не разрешено носить крестов?» Я ответила, что знаю, но не подчиняюсь и не сниму его с моей девочки, т. к. я верующая. «В первый раз мне приходилось иметь такое дело, – сказала она. – Крест надо снять!» Я отказалась. Я, конечно, взяла бы ее немедленно из школы, но не имела права, т. к, обучение в школе было обязательным, а в случае протеста ребенок отбирался от родителей и становился собственностью Советов. Тогда заведующая сказала: «Снимите крест с шеи, чтобы его не было видно, и если уж отказываетесь совсем снять, то приколите или пришейте к рубашке…» Я, посоветовавшись с батюшкой и с его благословения, так и сделала, чтобы не смущать ребенка, который от этого страдает, и не давать повода издеваться над святым крестом».
Это выписано из двухтомного зарубежного издания «Новые мученики российские». Случай, прямо скажем, почти идиллический.
Видимо, учительница сама в глубине души сочувственно отнеслась и к девочке, и к бабушке, и к нательному крестику. Было бы более естественно для тех времен, чтобы и учительница, и благословивший батюшка (а то и девочка с бабушкой) были увезены из родных мест и погублены. В издании «Новые мученики российские» мы видим сотни и тысячи кровавых трагедий, за проступки значительно меньшие, чем отказ снять крестик, а вернее сказать, без всяких проступков, но я выписал этот «невинный», можно сказать, эпизод потому, что очень уж выразительный выстраивается, на языке киносъемщиков говоря, зрительный рад: рука неуравновешенного, пораженного болезнью мозга юноши срывает со своей шеи крестик, и вот уж крестики срываются с десятков миллионов детских шеек и с сотен миллионов взрослых людей. А потом масштабность явления меняется. В начале двадцатых годов в стране, по крайней мере в ее российских губерниях, большевиками был инспирирован очередной (но не последний) голод, принявший чудовищные размеры и формы. Цель этой акции была двоякая. Вывезя и сосредоточив в своих руках весь хлеб, захватчики страны сосредоточивали в руках и всю власть. Но к теоретическому ленинскому обоснованию этого мы вернемся чуть позже. Вторая цель была – резкое уменьшение населения России. Ведь их, захватчиков, было числом не так уж и много по сравнению с коренным населением. Поэтому приветствовались любые формы истребления россиян – от голода и тифа до откровенного кровавого террора.
Бухарин – «Золотое дитя революции» (как его называл В. И.), теоретик партии – теоретизировал следующим образом: «Пролетарское принуждение во всех формах, начиная от расстрелов, является методом выработки коммунистического человека из человеческого материала капиталистической эпохи».
А недавно, вернувшись в Москву из далекой поездки, я просматривал накопившиеся газеты и в большой статье зацепился сознанием за цитату чуть ли не из Горького как раз по поводу голода. По небрежности и усталости я не выписал сразу эту цитату, а потом газету взяли домашние, и она затерялась. Но я помню, что это скорее всего была газета «Россия», и в конце концов статью эту найду. Цитата запомнилась мне в следующем виде, и я ручаюсь за ее почти полную точность: «Ну, умрут с голоду 35 миллионов человек, но это умрут неграмотные, невежественные, ленивые, тупые, грязные люди. А на смену им придут новые, молодые, энергичные…».
Но мы пока о другом, – кроме двух выгод, которые большевики извлекали из голода, нашлась и третья. Под предлогом борьбы с голодом великому вождю революции пришла мысль ограбить все монастыри, лавры и церкви. В некоторых местах, в частности в тихом городке Шуе, что вблизи города Иванова, верующие воспротивились кощунственному насилию. Произошел инцидент. А Владимиру Ильичу только это было и нужно. Он немедленно разослал членам Политбюро письмо, которое оставалось секретным до недавних пор. Но в 1990 году оно было наконец опубликовано. А поскольку мы рассматриваем сейчас (по порядку сословий) отношение Ленина к российскому духовенству, то письмо это очень нам кстати и мы его выпишем целиком. Надеюсь, что читающие его не будут в претензии. Во всяком случае, скучно им не будет.
«Товарищу Молотову для членов Политбюро.
Строго секретно.
Просьба ни в коем случае копий не снимать, а каждому члену Политбюро (тов. Калинину тоже) делать свои заметки на самом документе. ЛЕНИН.
По поводу происшествия в Шуе, которое уже поставлено на обсуждение Политбюро, мне кажется, необходимо принять сейчас же твердое решение в связи с общим тоном борьбы в данном направлении.
Так как я сомневаюсь, чтобы мне удалось лично присутствовать на заседании Политбюро 20 марта, то поэтому я изложу свои соображения письменно.
Происшествие в Шуе должно быть поставлено в связь с тем сообщением, которое недавно РОСТА переслало в газеты не для печати, а именно сообщение о подготовляющемся черносотенцами в Питере сопротивлении декрету об изъятии церковных ценностей.
Если сопоставить с этим фактом то, что сообщают газеты об отношении духовенства к декрету об изъятии церковных ценностей, а затем то, что нам известно о нелегальном воззвании Патриарха Тихона, то станет совершенно ясно, что черносотенное духовенство во главе со своим вождем совершенно обдуманно проводит план дать нам решающее сражение именно в данный момент.
Очевидно, что на секретных совещаниях влиятельнейшей группы черносотенного духовенства этот план обдуман и принят достаточно твердо. Событие в Шуе лишь одно из проявлений этого плана».
На несколько строк сделав отступление, скажем, что это типичный ленинский стиль (не письма, а действий). Главное для него – наклеить ярлык. Просто верующие, просто священники – этого мало, чтобы их всех расстрелять без следствия и суда. Черносотенцы – это другое дело. Точно так же он потом тамбовское крестьянское восстание назовет кулацким, равно как и восстание пяти волостей в Пензенской губернии. А ведь в тамбовском восстании участвовали сотни тысяч крестьян. Черносотенцами, как известно, назывались боевики Союза Михаила Архангела. Но верующие городка Шуи, женщины, старушки, просто жители, не пустившие в церковь изъятелей ценностей (в этом и состоял обсуждаемый эпизод), какие же они черносотенцы? Ну и посильнее завести самого себя, а одновременно оправдать свои жуткие распоряжения и действия. Подобно тому, как урка начинает визжать с пеной на губах, прежде чем броситься на безоружного человека и начать его резать, здесь – ни на чем не обоснованное утверждение, что церковники секретно совещаются и вырабатывают план сопротивления большевикам. Да, сопротивления изъятию церковных ценностей (то есть икон, дарохранительниц, крестов, окладов, чаш) были, но они были, как мы сейчас сказали бы, спонтанными. Просто верующие россияне защищали и не хотели отдать свое.
В книге «Красный террор в России» на стр. 103 есть абзац:
«Найдем ли мы в жизни и в литературе описание, аналогичное тому, которое приводит Штейнберг о происшествии в Шацком уезде Тамбовской губернии. Есть там почитаемая народом Вышинская икона Божьей Матери… Устроили молебствие и крестный ход, за что местной ЧК были арестованы священники и сама икона… Крестьяне узнали о глумлении, произведенном в ЧК над иконой: «плевали, шаркали по полу», и пошли «стеной выручать Божью Матерь». Шли бабы, старики, ребятишки. По ним ЧК открыла огонь из пулеметов. «Пулемет косит по рядам, а они идут, ничего не видят, по трупам, по раненым, лезут напролом, глаза страшные, матери детей вперед, кричат: «Матушка, Заступница, спаси, помилуй, все за тебя ляжем…» Ну разве не черносотенцы? Не черносотенки?
Но продолжим выписку из уникального сверхсекретного документа.
«Я думаю, что здесь наш противник делает громадную ошибку, пытаясь втянуть нас в решительную борьбу (тоже самовзвинчивание, ибо верующие хотели бы одного, чтобы их оставили в покое. – В. С.) тогда, когда она для него особенно безнадежна и особенно невыгодна.
Наоборот, для нас именно данный момент представляет из себя не только исключительно благоприятный, но и вообще единственный момент, когда мы можем с 99-ю из 100 шансов на полный успех разбить неприятеля наголову и обеспечить за собой необходимые для нас позиции на много десятилетий. Именно теперь и только теперь, когда в голодных местах едят людей и на дорогах валяются сотни, если не тысячи трупов, мы можем (и потому должны) провести изъятие церковных ценностей с самой бешеной (вот именно. – В. С.) и беспощадной энергией, не останавливаясь перед подавлением какого угодно сопротивления. Именно теперь и только теперь громадное большинство крестьянской массы будет либо за нас, либо, во всяком случае, будет не в состоянии поддержать сколько-нибудь решительно ту горстку черносотенного духовенства и реакционного городского мещанства, которые могут и хотят испытать политику насильственного сопротивления советскому декрету.
Нам во что бы то ни стало необходимо провести изъятие церковных ценностей самым решительным и самым быстрым образом, чем мы можем обеспечить себе фонд в несколько сотен миллионов золотых рублей (надо вспомнить гигантские богатства некоторых монастырей и лавр). Без этого никакая государственная работа вообще, никакое хозяйственное строительство в частности и никакое отстаивание своей позиции в Генуе в особенности совершенно немыслимы. Взять в свои руки этот фонд в несколько сотен миллионов золотых рублей (а может быть, и несколько миллиардов) мы должны во что бы то ни стало».
(Значит, забота не о том, чтобы ликвидировать голод и чтобы люди перестали есть людей и чтобы на дорогах не валялись тысячи трупов, а чтобы создать себе «фонд» и чтобы легче было отстаивать свои позиции в Генуе, на Генуэзской конференции. – В.С.) «А сделать это с успехом можно только теперь. Все соображения указывают на то, что позже сделать это нам не удастся, ибо никакой иной момент, кроме отчаянного голода, не даст нам такого настроения широких крестьянских масс, который бы либо обеспечил нам сочувствие этих масс (значит, Ленин шел на явный обман этих масс, грабя российские богатства под видом борьбы с голодом. – В.С.) в том смысле, что победа в борьбе с изъятием церковных ценностей останется безусловно и полностью на нашей стороне.
Один умный писатель по государственным вопросам справедливо сказал, что если необходимо для осуществления известной политической цели пойти на ряд жестокостей, то надо осуществлять их самым энергичным образом и в самый короткий срок, ибо длительного применения жестокостей народные массы не вынесут. (Так все же о ком идет речь – о народных массах или о горстке черносотенного духовенства? И как сквозит у Ильича в этих словах «любовь» к народным массам. – В.С.) Это соображение в особенности еще подкрепляется тем, что по международному положению России для нас, по всей вероятности, после Генуи окажется или может оказаться, что жестокие меры против реакционного духовенства будут политически нерациональны, может быть даже чересчур опасны. Сейчас победа над реакционным духовенством обеспечена полностью. Кроме того, главной части наших заграничных противников среди русских эмигрантов, то есть эсерам и милюковцам, борьба против нас будет затруднена, если мы именно в данный момент, именно в связи с голодом проведем с максимальной быстротой и беспощадностью подавление реакционного духовенства.