Так, в Частоозерском районе Ишимского округа в конце осени 1929 года появился некто Власов, бесхозный житель и уроженец дер. Власовки Утчанской волости Ишимского уезда, болтавшийся до этого на подворье Частоозерского райкома ВКП(б) в качестве инструктора одного из отделов. Выдавая себя за разошедшегося с властями правдолюбца и за болельщика мужицкой несчастной доли. Власов стал энергично мотаться по селам и деревням Частоозерского и Долговского районов, везде выискивая недовольных мужиков и подбивая их вступать в организацию против власти и коллективизации. Неискушенные в мерзостях ОГПУ, доверчивые мужики не рассмотрели в жалостливых призывах новоявленного поборника мужицкой правды подлинной рожи провокатора. Конечно же, все они были недовольны, больше того, озлоблены всем тем, что творили с ними власти, и, как плотва на крючок, кинулись на приманку, которую кидал перед ними Власов. Мужики поверили этому проходимцу и охотно стали делать все, к чему он их подбивал.
Так за зиму 1929/30 года Власов вовлек в свою «организацию» более сотни мужиков из деревень и сел Частоозерского и Петуховского районов Ишимского округа. Такой успех выглядел внушительным, и власти вверху (ОГПУ) сочли, видимо, это достойным. Они даже не посоветовали Власову (для большей реальности и убедительности) организовать какое-либо, пусть даже незначительное, выступление «заговорщиков». ОГПУ, видимо, рассуждало: к чему это? Сойдет и так!
Ведь все равно разбираться публично никто не будет! Все это только для внутреннего потребления!
В самом деле, если вглядеться внимательно и без предубеждений, вся «организация», созданная Власовым, не представляла ничего опасного. Ничего не было в ней реального, существенного! Одна поза взамен дела! Были одни слова, одни высказывания своих желаний! Да чтоб было как можно более скрытно все, более таинственно. В то же время чтоб выглядело всамделишным и было похожим на реальность, а не на игру. Власов требовал, например, от опекаемых им мужиков не просто агитировать и склонять других на свою сторону, а обязательно собираться где-либо группой, лучше в бане или в амбаре, лучше ночью при лампе, чтобы выглядело все не понарошку, а вполне солидно, как и подобает настоящему заговору; чтобы было не просто как случайная встреча или мимолетный разговор, и чтобы на таком тайном собрании не просто разговаривали, а чтоб один кто-либо обязательно докладывал, а другие чтобы выступали в прениях, и чтоб велся протокол такого собрания, с повесткой собрания и с приложением списка всех присутствующих и выступавших на этом собрании. Протоколы эти Власов забирал потом себе. Уж это одно обстоятельство, кажется, должно было и недалекому уму подсказать, что не все чисто в этой игре, что скрыто тут что-то непонятное. Но неискушенный мужик во все хотел верить и верил, он не замечал ловушки, хотя она и была почти не замаскирована.
А операция по принудительной всеобщей коллективизации меж тем приближалась к своему взрывному пункту. И вот в одну из ночей конца февраля 1930 года все «заговорщики» из всех деревень и сел Частоозерского и Петуховского районов были бесшумно враз арестованы и препровождены в г. Ишим, где их закупорили в тесных подвалах окружного ОГПУ. Началось следствие, которое тянулось с марта до половины мая 1930 года. Состояло оно в том, что каждого из заключенных вызывали из подвала к следователю и добивались от него письменного подтверждения всего того, что и так ОГПУ было известно по донесениям Власова. Некоторые из допрашиваемых первоначально не сознавались или отказывались признать то или иное, тогда вызывался Власов и начинал усовещевать упрямого мужика: «Ну как же ты, Петра Яковлевич, не помнишь, ведь вот как дело-то было». И усовещенный мужик, потупив глаза, признавался. Все это обстоятельство фиксировалось в протоколах допроса, которые сшивались в папки, и создавалась таким путем занятная повесть о том, как злобное мужичье-кулачье в Ишимском округе замыслило свергнуть родную для народа советскую власть, но бдительное ОГПУ своевременно раскрыло этот коварный замысел и обезвредило врагов трудового народа. Так был задуман и так составлялся этот сценарий. В действительности же все это было не больше как сказка для малышей. Или материал для скудоумных творений литераторов современности.
Под конец допросов главные обвиняемые признали и подписали все, что подготовили им на подпись следователи ОГПУ, взамен чего получили от них заверения: «К севу вас выпустят! Ведь не за что же держать-то вас! Ведь ничего худого вы не сделали, вы только мечтали что-то сделать, зато чистосердечно во всем признались и раскаялись».
В конце мая папки с протоколами допросов увезли в Свердловск, в ПП ОГПУ по Уралу. Следом за ними всех мужиков вывели из подвалов ОГПУ в Ишиме, посадили в тюремные вагоны, перевезли в Свердловск, ввели за решетчатые ворота свердловского изолятора и разместили в просторных камерах этого знатного сооружения, на втором этаже.
«О, как здесь хорошо! – ликовали мужики после подвалов Ишима. – И просторно, и светло, и нары!» Условия в свердловском стационаре, конечно, были несравнимы с ишимским: тут было обычное двухразовое питание, была ежедневная прогулка, назавтра всем желающим было разрешено работать на дворе, была почта, были газеты. Ничего этого в Ишиме не было. И мужики воспрянули духом. Не зря, видно, их напутствовали в Ишиме, что скоро выпустят. Хотя уже и сев прошел, сенокос на носу, а освобождения все нет. Уже три недели, как они здесь. Уже жены поприезжали к некоторым, получив их письма. Да что же это так тянут с освобождением? Видать, дел там наверху много накопилось. Так уж поторопились бы. Ведь полевые-то работы не ждут.
И вот наконец к решетчатым воротам главного подъезда изолятора подошел крытый черный автофургон и встал своей задней дверцей впритык к проходной дверце в воротах. А по этажам и коридорам изолятора полетело: «Выходи с вещами на освобождение!» Дважды в этот день приезжал к воротам изолятора крытый черный автофургон, и за оба раза он увез 58 человек. Мужики ликовали, подымаясь по ступенькам переносной лесенки из проходной дверцы в фургон и размещаясь на лавках кузова: «Ну, наконец-то!» Наутро жены мужиков, приехавшие из деревень, собрались к началу занятий в приемную прокурора города за пропусками на свидание со своими мужьями. Секретарь прокурора в окошечко объявил им, что их мужья этой ночью расстреляны.
Так закончилась мужицко-власовская игра в заговор.
А что Власов? Власова никто и нигде больше не видел.
б) «Раскрытие заговора», организованного Власовым, стало сигналом к массовым и повсеместным репрессиям против «кулаков», то есть обыкновенных крестьян-мужиков. В результате в селе Сивкове были арестованы 38 домохозяев и вместе с их семьями в составе 131 человека были высланы из села неизвестно куда, вроде бы куда-то в отдаленные и малообжитые углы севера области. Все имущество высланных было, конечно, разграблено.
Аресты и высылка мужиков проводились по весьма упрощенному трафарету: в дом, намеченный к ликвидации, вламывались подобранные для того молодцы-опричники и объявляли, чтоб все находящиеся в доме собрали необходимые им вещи и одежду и были бы готовы через час покинуть помещение. Через час нагруженных вещами жильцов выводили из дома на улицу, где уже стояли сани с запряженными в них лошадьми. Конвоируемых распределяли по этим саням, и обоз начинал движение, направляясь за 60 километров к железнодорожной станции Петухово. Там доставленных мужиков, их жен с ребятишками, дедушек и бабушек со всем их скарбом вталкивали в товарные вагоны стоявшего на путях состава из красных вагонов и закрывали на болты. Затем подходил паровоз, гудел свисток, и состав с высылаемыми двигался в неизвестность. Вот и все, что знали о высланных оставшиеся на месте.
в) Видя все это, происходившее на их глазах, оставшиеся в селе Сивкове мужики примеряли все на самих себя и, конечно, приходили к вполне резонному выводу, что опричники не остановятся на этом, доберутся они и до них. «Вору дай хоть миллион, он воровать не перестанет», – слышал мужик еще от стариков, задолго до ленинских истин. И мужик принял-таки свое решение. Постепенно стали исчезать из своих домов и из села мужики. Сначала исчезнет мужик сам – один, а семья остается на месте: придут вдруг за ним из сельсовета – им ответ: уехал куда-то. Но через какое-то время исчезала из дома и вся семья этого мужика. А имущество – дом, скот и вся рухлядь? Да пропадай оно все пропадом! Не погибать же из-за него! Будем живы – наживем! Что можно с собой захватить – брали, остальное же отбрасывалось. На разграбление.
Так исчезли из села Сивкова 65 домохозяев с числом членов их семей в 207 человек, исчезли и растворились в неизвестности. Остались в селе Сивкове только дворы «не бей лежачего», с которых взять было нечего. Таких дворов было 108, с числом членов семей в них 310 человек.
Сивково – селение Частоозерской волости Ишимского уезда Тобольской губернии (по старому административному делению).
Расположилось село в 50 верстах к северу от середины отрезка железнодорожного полотна между городами Курганом и Петропавловском.
Сивково в его дореволюционном прошлом и вплоть до тридцатых годов двадцатого столетия – старинное село крепко сбитых сибирских крестьян-мужиков, исконных хлеборобов. Все коренное население села делилось на 211 крестьянских дворов и состояло из 713 человек обоего пола, которые проживали семьями в собственных жилищах, в том числе:
а) 110 человек проживали в однокомнатных 43 избах; б) 295 человек жили в 83 двухкомнатных деревянных домах; в) 308 человек жили в 85 трехкомнатных деревянных домах.
Пятеро из проживавших в селе не были постоянными жителями села и собственного жилья не имели.
Основным занятием всех жителей села было землепашество.
Пахотной земли в постоянном (пожизненном) пользовании жителей села имелось по пять десятин на каждую мужскую душу (десятина – 30 х 90 = 2700 кв. сажень). Несколько меньше и тоже в пожизненном пользовании имелось у жителей лесных угодий и сенокосов. Площади лесов поделены были также на мужские души и также закреплены были за каждым двором в постоянное (пожизненное) пользование, на правах личной собственности; сенокосы же в зависимости от ежегодного состояния трав на площадях делились между дворами также на мужские души каждую весну заново.
Одновременно с основным занятием население занималось промыслами побочными, так: домохозяева 22 дворов владели 22 собственными ветряными мельницами, в 8 дворах домохозяева имели собственные кузницы, в 2 дворах были столяры, в одном домохозяин работал портным. Среди кузнецов имелись умельцы, изготовлявшие охотничьи ружья с диаметром ствола в дореволюционный медный пятак.
Нормально функционировала в селе, ведя заготовительные и торговые операции, одна кооперативная лавка, круглогодично работали два общественных маслодельных завода, работало сельскохозяйственное машинное товарищество, били масло из конопляного семени, осенями работали в селе три скотобойни.
Были в селе и другие подспорья, как-то: зимняя охота на пушное мелкое зверье (заяц, хорек, колонок, горностай), летняя и зимняя рыбалка (в нарезке села – 35 не лишенных рыбы озер).
В личном пользовании жителей села имелось множество сельскохозяйственных машин, таких, как сенокосилки, самосброски, сноповязалки, сеялки, двухлемешные плуги, культиваторы, бункера, чистодающие и простые молотилки. В машинном товариществе имелись и работали трактор и молотилка.
В личном владении населения имелись многие сотни голов крупного рогатого скота, овец, лошадей, свиней, множество домашней птицы.
Во владении и использовании населения села были богатые степные-лесные-заливные – сенокосы, обширные пастбища для молочного скота, овец и молодняка, достаточные вполне площади плодородной земли, раздольные лесные угодья. В лесах не переводились многие виды ягод и грибов. Одним словом, довольное всем окружающим и самим собою село, процветающее, богатеющее! «Знай работай, да не трусь!» – по Некрасову.
Действительно, село цвело и хорошело. Оно вроде бы позировало и хвасталось своею статностью, планировкой. Посреди центральной площади – сельский храм и школа. Высоко уходил и вонзался в небеса белый шатер колокольни, увенчанный позолоченной маковкой с крестом.
Еще шесть таких же позолоченных маковок с крестами венчали остальную часть здания храма. В целом это было величественное архитектурное сооружение, с формами древнего дониконианского церковного зодчества, возвышавшееся над ансамблем добротных крестьянских домов, свободно расположившихся по сторонам площади в центральной своей части, а по мере удаления от центра – почти опоясавших зеркало круглого, с версту в диаметре, поджильного озера.
И вот подошел 1930 год. Провозглашено было начало переустройства деревни. Был брошен клич – «ликвидация кулачества, как класса, на базе сплошной коллективизации». Потом последовало как бы отрезвляющее – «головокружение от успехов». А еще через какое-то время новое подхлестывание – «сделать все колхозы большевистскими, а колхозников – зажиточными».
Все эти и им подобные приторно-сладкие и хмельные призывы и заклинания, каждодневно сыпавшиеся со всех газетных полос и настенных плакатов того времени, видоизменявшиеся вдобавок применительно к вкусам и склонностям окружающей среды, все это было пищей богов и для люмпен-пролетариев города, – кинувшихся искать удачи в мутных водах сельского хозяйства и, по существу, ни на что стоящее и дельное не способных, готовых и умеющих только рушить да уничтожать все то, на что им укажут.
В результате такой «творческой» стыковки и единения зачинателей перестройки, взявшихся созидать светлый рай коммунизма в деревне с непосредственными проводниками и исполнителями заданий этой «мудрой» политики партии, цветущее село Сивково, славившееся на всю окружавшую его группу сибирских поселений как наружным праздничным обличьем, так и внутренней мощью и благолепием, за непродолжительный период стало пустырем из развалин да скособоченных лачуг, как после пожара или бомбежки. И никто из знавших это село прежде никогда больше не сможет разглядеть в этих развалинах какой-либо признак или подобие прежнего большого села Сивкова! Мертвое бывшее поселение!
Первые наскоки на свое благополучие и на свой жизненный уклад, освященный годами и унаследованный от предков, сибирский мужик встретил вскоре после того, как появились на его землях «красные». А случилось это в октябре-декабре 1919 года. Придуманные Лениным военный коммунизм и продразверстка, введенные взамен рассудительного хозяйствования и мирных добрососедских отношений с окружающими, мужик, конечно, отверг сразу, как чуждые его природе и формой и содержанием, как воровские и разрушающие основы домоводства. Но Ленин не хотел уступать мужицкому уму. Он стал насылать на мужика своих опричников, называвшихся продкомиссарами, которые во главе специально подобранных головорезов, вооруженных с головы до ног и объединенных в продотряды, заполнили все мужицкие поселения и занялись грабежом: у мужиков отбирали и увозили к железнодорожной станции хлеб, мясо, отбирали скот, даже птицу. И все это под тем предлогом, что надо будто бы кормить голодающих, Питер, Москву и пр. А кто же довел Питер и Москву до голода, разве мужик? По его разумению, чтобы выправить положение, ведь и надо-то было всего лишь иначе, по-умному да по-хозяйственному, поразговаривать с Западом – и изнемогающий от избытка всех видов продовольствия западный мир вмиг ликвидировал бы всякую опасность голода в России. Но так рассуждать могло лишь существо с умом хозяйственным. Взбалмошный же шарабан Ленина, натренированный на решении задач из быта воровского и бездомного и привыкший вращаться в кругах людей склада авантюристического, не мог породить действа умного и практически ценного, он видел перед собой одно – быть по-моему! И потому он предпочел путь грабежа. Грабить, разорять ненавистного мужика! Лучше его разграбить, чем потерять власть! И грабеж начался.
И вот к началу 1921 года обстановка в Сибири настолько накалилась, что мужик-таки не выдержал. Как ни был он медлителен и тяжкодум, но проняло и его – мужик восстал. Как порох от спички, враз вспыхнул народный гнев, и в два дня обширный Ишимский уезд, весь охваченный восстанием, был освобожден от угнетателей мужицкой породы. Сброшено было ненавистное иго новоявленных батыев, которого сибирский мужик искони не знал. Он приготовился по-прежнему дышать во всю свою могучую грудь. Мужицкая правда, казалось, поборола.
Но недолго ликовал мужик. Ленин двинул против мужика армию – и восстание в Ишимском уезде через полтора месяца после его начала было подавлено. Со всей возможной жестокостью и изуверством расправились посланцы и агенты Ленина с восставшим мужиком, в том числе в селе Сивкове, где за время мужицкого правления не был наказан ни один человек ни из местных, ни из представителей советской власти, опричники Ленина расстреляли и зарубили 32 человека.
Вновь утвердилось за Уралом поганое батыево право, утвердилось против воли мужика, насильно. Пришла-вернулась советская власть-матушка, противная для мужика, вредная для его хозяйственных устремлений. Опять и по-прежнему сидел Ленин в Кремле, защищенный от любящего народа высокими зубчатыми стенами, но теперь, после восстания, он не грозил уже народу военным коммунизмом и продразверсткой. Понял ли он сам потухающим своим умом или подсказал кто, что пренебрегать нуждами крестьянина и отрицать собственнические интересы мужика неразумно, что надо искать какую-то иную, компромиссную форму. И был придуман НЭП. А вскоре не стало и самого Ленина.
На смену Ленину пришел Рыков. Этот руководитель и его группа (Бухарин, Томский и др.) понимали и, насколько можно, оберегали интересы крестьянина. Это они бросили крестьянину лозунг: «Обогащайтесь!»
Расшатанное хозяйственными экспериментами ленинской политики в деревне крестьянское хозяйство стало при Рыкове снова набирать силы, стало восстанавливать упавшие промыслы и свои прежние занятия, возрождать забытые традиции и порядки сельского уклада. И за какие-нибудь 3-4 года нэпа мужик почти залечил изъяны ЛЕНИНСКОЙ поры, и хозяйство его почти достигло довоенного уровня.
Но тут всплыло на поверхность общественной жизни нечто новое – появился Сталин. Этот «деятель», не зная и вовсе не понимая ничего в делах хозяйственных вообще, а в крестьянском хозяйстве в особенности, признал, однако, за собой высший авторитет в решении судеб деревни.
Тогда как действительным мерилом его осведомленности в крестьянском вопросе была лишь лютая его злоба к мужику. А злоба отчего? Да оттого, что как волку везде псиной пахнет, так и Сталину, постоянно бегавшему и скрывавшемуся от полиции, в каждом бородатом мужике чудился враг, смертельный враг, готовый всякую минуту мгновенно кинуться ему под ноги, как бородатые дворники то проделывали – поймать, свалить на землю, скрутить и сдать потом в полицию. Так Сталин-Ленин-Дзержинский считали всегда мужика своим потенциальным врагом, противником всякого бунтарства-бродяжничества и заступником существующего порядка, который те, наоборот, всегда пытались как-то подорвать, нарушить. И вот теперь, сам дорвавшись до власти, Сталин именно на мужике начал вымещать, пусть с опозданием, всю свою злобу и обиды за прежние и во всем неудачи и просчеты. Сталин задумал и начал перестраивать деревню. Взялся он за это капитально и усердствовал до «головокружения» с привлечением к активному участию в операциях воинских контингентов, всего многоликого аппарата ОГПУ и всего партийного аппарата сел и городов, печати и радио. Были придуманы и такие новые названия проводимых Сталиным мер и операций, как раскулачивание, за большевизацию колхозов, беспартийные большевики и проч. А по сути все это было наипростейшим из того, что мог человек руками и головой своей создать – круши-ломай все, что видишь, бери-хватай все, что хочешь! Такими концентрированными мерами Сталин добился-таки, чего не смогли, не догадались или не успели сотворить до него над ненавистным мужиком и над сибирской деревней Ленин с Дзержинским, именно: Сталин сгубил мужика вконец, самого мужика он расстрелял или со всей его семьей сослал в отдаленные дебри Нарыма, Васюгана и других неоглядных болотистых и лесных пространств в бассейне рек Оби, Енисея, Лены, а все хозяйство мужика и все прежние поселения его на сибирской земле он развеял до ветру.
Такою в историческом аспекте оказалась подлинная природа и правда «мудрой ленинской политики в деревне»!
И такою по своему содержанию была ОНА, во всю богомерзкую свою харю неприкрашенная, «родная Советская власть-матушка» – это исчадие Золотой Орды хана Батыя и его кнутобаев-сподвижников на многострадальной Русской и Сибирской земле!
Об отмщении взывает Сивково, обязательном и неотвратимом!
Старинное село Сивково, мирное жилище исконных хлеборобов крестьян-сибиряков, подверглось неспровоцированному нападению и разбою и было разграблено-разорено-уничтожено бандитами, посланными Лениным-Дзержинским-Сталиным. Эти человекоподобные чудища, потенциальные воры – бандюги – проходимцы, на своих грязных хвостах приволокли в людские поселения мужицкой земли моровую заразу людоедства и богоотступничества. Сами будучи носителями ущербной скособоченной психологии, названной ими учением о социальном равенстве и братстве, они погубили на Руси многие миллионы честных людей, в том числе под корень уничтожили Сивково как поселение, а мужиков-сивковлян расстреляли, зарубили или сослали в период 1921-1930 годов.
Об отмщении взывают Сивково и кровь замученных жителей этого села!
Итак, мы перебрали все основные слои населения, общества, государства, если не считать так называемого мещанства, то есть просто горожан, жителей, да еще мелких чиновников, да еще «деклассированные» элементы – нищих, пьяниц в кабаках, конокрадов, всевозможных жуликов. Нетрудно заподозрить, чтобы Ленин, ненавидя царскую семью, дворянство, духовенство, купечество, крестьян, воспылал бы любовью к мещанам и жуликам.
Переходим к главному «ленинскому» классу – к пролетариату, или, чуть понятнее говоря, – к рабочим.
Ведь это его имя, имя пролетариата, внесено Марксом как лозунг в Коммунистический манифест: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Ведь это о нем пеклись марксисты во всех странах, создавая разные там «Группы освобождения труда», «Союзы борьбы за освобождение рабочего класса», это о нем говорилось, что ему нечего терять, кроме своих цепей, но и о нем же, что «пролетариат не имеет отечества».
Революция – пролетарская, диктатура – пролетариата, государство – пролетарское, власть – рабоче-крестьянская и в гербе – серп и молот.
Правда, иногда мне приходила в голову мысль: не условное ли это для Ленина и ленинцев было словечко вроде тех же условных обозначений: реакционер, черносотенец, кулак, в то время как вовсе это были просто русский интеллигент, русский патриот, русский крестьянин.
Почему революция пролетарская, когда переворот 25 октября 1917 года совершила группа (ну, пусть будет – партия) профессиональных революционеров, интеллигентов и полуинтеллигентов, которые захватили власть и начали властвовать? Если это была власть рабочих и крестьян, то почему в советском правительстве первых лет, осуществившем диктатуру пролетариата, не было ни одного рабочего, а тем более крестьянина? Ленин, Свердлов, Зиновьев, Каменев, Дзержинский, Сталин, Молотов, Троцкий, Чичерин, Лурье, Володарский, Урицкий, Луначарский… Дальнейшие десятки и сотни фамилий Совнаркома, Военного комиссариата, Комиссариата внутренних дел, членов Чрезвычайной Комиссии (Дзержинский, Петерс, Шкловский, Кнейфис, Цейстис, Размирович, Кронберг, Хайкин и т. д.). Не хочется перечислять (но все они, конечно, известны). Что же они все – от станка или от сохи? Ни-ко-го! Один там только был экс-рабочий – М. И. Калинин, да и то его держали для вывески под названием «Всенародный староста». Не случайно ведь Ленин строго наказал, чтобы изъятие церковных ценностей проходило за подписью Калинина, а ни в коем случае не Троцкого. Понадобился единственный русский дурачок!
Ну, правда, в первые послереволюционные дни существовал Петроградский Совет, якобы законодательный орган. Герберт Уэллс, посетивший Советскую Россию (так она тогда называлась), побывал на заседании Петроградского Совета и оставил нам свои впечатления в виде небольшой главки в книге «Россия во мгле». «В четверг 7 октября мы присутствовали на заседании Петроградского Совета… Работа этой организации, как и всех других в Советской России, показалась нам исключительно непродуманной и бесплановой. Трудно себе представить менее удачную организацию учреждения, имеющего такие обширные функции и несущего такую ответственность, как Петроградский Совет.
Заседание проходило в Таврическом дворце, когда-то принадлежавшем фавориту Екатерины II – Потемкину. При царском режиме здесь заседала Государственная дума… Стол президиума, трибуна и места для стенографисток – все оставалось как раньше, но атмосфера вялого парламентаризма сменилась обстановкой многолюдного, шумного, по-особому волнующего массового митинга. Вокруг нас, на возвышении позади президиума, на идущих полукругом скамьях, с трудом разместилось более двухсот человек – военные моряки, люди, принадлежавшие, судя по одежде, к интеллигенции и рабочему классу…
Так за зиму 1929/30 года Власов вовлек в свою «организацию» более сотни мужиков из деревень и сел Частоозерского и Петуховского районов Ишимского округа. Такой успех выглядел внушительным, и власти вверху (ОГПУ) сочли, видимо, это достойным. Они даже не посоветовали Власову (для большей реальности и убедительности) организовать какое-либо, пусть даже незначительное, выступление «заговорщиков». ОГПУ, видимо, рассуждало: к чему это? Сойдет и так!
Ведь все равно разбираться публично никто не будет! Все это только для внутреннего потребления!
В самом деле, если вглядеться внимательно и без предубеждений, вся «организация», созданная Власовым, не представляла ничего опасного. Ничего не было в ней реального, существенного! Одна поза взамен дела! Были одни слова, одни высказывания своих желаний! Да чтоб было как можно более скрытно все, более таинственно. В то же время чтоб выглядело всамделишным и было похожим на реальность, а не на игру. Власов требовал, например, от опекаемых им мужиков не просто агитировать и склонять других на свою сторону, а обязательно собираться где-либо группой, лучше в бане или в амбаре, лучше ночью при лампе, чтобы выглядело все не понарошку, а вполне солидно, как и подобает настоящему заговору; чтобы было не просто как случайная встреча или мимолетный разговор, и чтобы на таком тайном собрании не просто разговаривали, а чтоб один кто-либо обязательно докладывал, а другие чтобы выступали в прениях, и чтоб велся протокол такого собрания, с повесткой собрания и с приложением списка всех присутствующих и выступавших на этом собрании. Протоколы эти Власов забирал потом себе. Уж это одно обстоятельство, кажется, должно было и недалекому уму подсказать, что не все чисто в этой игре, что скрыто тут что-то непонятное. Но неискушенный мужик во все хотел верить и верил, он не замечал ловушки, хотя она и была почти не замаскирована.
А операция по принудительной всеобщей коллективизации меж тем приближалась к своему взрывному пункту. И вот в одну из ночей конца февраля 1930 года все «заговорщики» из всех деревень и сел Частоозерского и Петуховского районов были бесшумно враз арестованы и препровождены в г. Ишим, где их закупорили в тесных подвалах окружного ОГПУ. Началось следствие, которое тянулось с марта до половины мая 1930 года. Состояло оно в том, что каждого из заключенных вызывали из подвала к следователю и добивались от него письменного подтверждения всего того, что и так ОГПУ было известно по донесениям Власова. Некоторые из допрашиваемых первоначально не сознавались или отказывались признать то или иное, тогда вызывался Власов и начинал усовещевать упрямого мужика: «Ну как же ты, Петра Яковлевич, не помнишь, ведь вот как дело-то было». И усовещенный мужик, потупив глаза, признавался. Все это обстоятельство фиксировалось в протоколах допроса, которые сшивались в папки, и создавалась таким путем занятная повесть о том, как злобное мужичье-кулачье в Ишимском округе замыслило свергнуть родную для народа советскую власть, но бдительное ОГПУ своевременно раскрыло этот коварный замысел и обезвредило врагов трудового народа. Так был задуман и так составлялся этот сценарий. В действительности же все это было не больше как сказка для малышей. Или материал для скудоумных творений литераторов современности.
Под конец допросов главные обвиняемые признали и подписали все, что подготовили им на подпись следователи ОГПУ, взамен чего получили от них заверения: «К севу вас выпустят! Ведь не за что же держать-то вас! Ведь ничего худого вы не сделали, вы только мечтали что-то сделать, зато чистосердечно во всем признались и раскаялись».
В конце мая папки с протоколами допросов увезли в Свердловск, в ПП ОГПУ по Уралу. Следом за ними всех мужиков вывели из подвалов ОГПУ в Ишиме, посадили в тюремные вагоны, перевезли в Свердловск, ввели за решетчатые ворота свердловского изолятора и разместили в просторных камерах этого знатного сооружения, на втором этаже.
«О, как здесь хорошо! – ликовали мужики после подвалов Ишима. – И просторно, и светло, и нары!» Условия в свердловском стационаре, конечно, были несравнимы с ишимским: тут было обычное двухразовое питание, была ежедневная прогулка, назавтра всем желающим было разрешено работать на дворе, была почта, были газеты. Ничего этого в Ишиме не было. И мужики воспрянули духом. Не зря, видно, их напутствовали в Ишиме, что скоро выпустят. Хотя уже и сев прошел, сенокос на носу, а освобождения все нет. Уже три недели, как они здесь. Уже жены поприезжали к некоторым, получив их письма. Да что же это так тянут с освобождением? Видать, дел там наверху много накопилось. Так уж поторопились бы. Ведь полевые-то работы не ждут.
И вот наконец к решетчатым воротам главного подъезда изолятора подошел крытый черный автофургон и встал своей задней дверцей впритык к проходной дверце в воротах. А по этажам и коридорам изолятора полетело: «Выходи с вещами на освобождение!» Дважды в этот день приезжал к воротам изолятора крытый черный автофургон, и за оба раза он увез 58 человек. Мужики ликовали, подымаясь по ступенькам переносной лесенки из проходной дверцы в фургон и размещаясь на лавках кузова: «Ну, наконец-то!» Наутро жены мужиков, приехавшие из деревень, собрались к началу занятий в приемную прокурора города за пропусками на свидание со своими мужьями. Секретарь прокурора в окошечко объявил им, что их мужья этой ночью расстреляны.
Так закончилась мужицко-власовская игра в заговор.
А что Власов? Власова никто и нигде больше не видел.
б) «Раскрытие заговора», организованного Власовым, стало сигналом к массовым и повсеместным репрессиям против «кулаков», то есть обыкновенных крестьян-мужиков. В результате в селе Сивкове были арестованы 38 домохозяев и вместе с их семьями в составе 131 человека были высланы из села неизвестно куда, вроде бы куда-то в отдаленные и малообжитые углы севера области. Все имущество высланных было, конечно, разграблено.
Аресты и высылка мужиков проводились по весьма упрощенному трафарету: в дом, намеченный к ликвидации, вламывались подобранные для того молодцы-опричники и объявляли, чтоб все находящиеся в доме собрали необходимые им вещи и одежду и были бы готовы через час покинуть помещение. Через час нагруженных вещами жильцов выводили из дома на улицу, где уже стояли сани с запряженными в них лошадьми. Конвоируемых распределяли по этим саням, и обоз начинал движение, направляясь за 60 километров к железнодорожной станции Петухово. Там доставленных мужиков, их жен с ребятишками, дедушек и бабушек со всем их скарбом вталкивали в товарные вагоны стоявшего на путях состава из красных вагонов и закрывали на болты. Затем подходил паровоз, гудел свисток, и состав с высылаемыми двигался в неизвестность. Вот и все, что знали о высланных оставшиеся на месте.
в) Видя все это, происходившее на их глазах, оставшиеся в селе Сивкове мужики примеряли все на самих себя и, конечно, приходили к вполне резонному выводу, что опричники не остановятся на этом, доберутся они и до них. «Вору дай хоть миллион, он воровать не перестанет», – слышал мужик еще от стариков, задолго до ленинских истин. И мужик принял-таки свое решение. Постепенно стали исчезать из своих домов и из села мужики. Сначала исчезнет мужик сам – один, а семья остается на месте: придут вдруг за ним из сельсовета – им ответ: уехал куда-то. Но через какое-то время исчезала из дома и вся семья этого мужика. А имущество – дом, скот и вся рухлядь? Да пропадай оно все пропадом! Не погибать же из-за него! Будем живы – наживем! Что можно с собой захватить – брали, остальное же отбрасывалось. На разграбление.
Так исчезли из села Сивкова 65 домохозяев с числом членов их семей в 207 человек, исчезли и растворились в неизвестности. Остались в селе Сивкове только дворы «не бей лежачего», с которых взять было нечего. Таких дворов было 108, с числом членов семей в них 310 человек.
Сивково – селение Частоозерской волости Ишимского уезда Тобольской губернии (по старому административному делению).
Расположилось село в 50 верстах к северу от середины отрезка железнодорожного полотна между городами Курганом и Петропавловском.
Сивково в его дореволюционном прошлом и вплоть до тридцатых годов двадцатого столетия – старинное село крепко сбитых сибирских крестьян-мужиков, исконных хлеборобов. Все коренное население села делилось на 211 крестьянских дворов и состояло из 713 человек обоего пола, которые проживали семьями в собственных жилищах, в том числе:
а) 110 человек проживали в однокомнатных 43 избах; б) 295 человек жили в 83 двухкомнатных деревянных домах; в) 308 человек жили в 85 трехкомнатных деревянных домах.
Пятеро из проживавших в селе не были постоянными жителями села и собственного жилья не имели.
Основным занятием всех жителей села было землепашество.
Пахотной земли в постоянном (пожизненном) пользовании жителей села имелось по пять десятин на каждую мужскую душу (десятина – 30 х 90 = 2700 кв. сажень). Несколько меньше и тоже в пожизненном пользовании имелось у жителей лесных угодий и сенокосов. Площади лесов поделены были также на мужские души и также закреплены были за каждым двором в постоянное (пожизненное) пользование, на правах личной собственности; сенокосы же в зависимости от ежегодного состояния трав на площадях делились между дворами также на мужские души каждую весну заново.
Одновременно с основным занятием население занималось промыслами побочными, так: домохозяева 22 дворов владели 22 собственными ветряными мельницами, в 8 дворах домохозяева имели собственные кузницы, в 2 дворах были столяры, в одном домохозяин работал портным. Среди кузнецов имелись умельцы, изготовлявшие охотничьи ружья с диаметром ствола в дореволюционный медный пятак.
Нормально функционировала в селе, ведя заготовительные и торговые операции, одна кооперативная лавка, круглогодично работали два общественных маслодельных завода, работало сельскохозяйственное машинное товарищество, били масло из конопляного семени, осенями работали в селе три скотобойни.
Были в селе и другие подспорья, как-то: зимняя охота на пушное мелкое зверье (заяц, хорек, колонок, горностай), летняя и зимняя рыбалка (в нарезке села – 35 не лишенных рыбы озер).
В личном пользовании жителей села имелось множество сельскохозяйственных машин, таких, как сенокосилки, самосброски, сноповязалки, сеялки, двухлемешные плуги, культиваторы, бункера, чистодающие и простые молотилки. В машинном товариществе имелись и работали трактор и молотилка.
В личном владении населения имелись многие сотни голов крупного рогатого скота, овец, лошадей, свиней, множество домашней птицы.
Во владении и использовании населения села были богатые степные-лесные-заливные – сенокосы, обширные пастбища для молочного скота, овец и молодняка, достаточные вполне площади плодородной земли, раздольные лесные угодья. В лесах не переводились многие виды ягод и грибов. Одним словом, довольное всем окружающим и самим собою село, процветающее, богатеющее! «Знай работай, да не трусь!» – по Некрасову.
Действительно, село цвело и хорошело. Оно вроде бы позировало и хвасталось своею статностью, планировкой. Посреди центральной площади – сельский храм и школа. Высоко уходил и вонзался в небеса белый шатер колокольни, увенчанный позолоченной маковкой с крестом.
Еще шесть таких же позолоченных маковок с крестами венчали остальную часть здания храма. В целом это было величественное архитектурное сооружение, с формами древнего дониконианского церковного зодчества, возвышавшееся над ансамблем добротных крестьянских домов, свободно расположившихся по сторонам площади в центральной своей части, а по мере удаления от центра – почти опоясавших зеркало круглого, с версту в диаметре, поджильного озера.
И вот подошел 1930 год. Провозглашено было начало переустройства деревни. Был брошен клич – «ликвидация кулачества, как класса, на базе сплошной коллективизации». Потом последовало как бы отрезвляющее – «головокружение от успехов». А еще через какое-то время новое подхлестывание – «сделать все колхозы большевистскими, а колхозников – зажиточными».
Все эти и им подобные приторно-сладкие и хмельные призывы и заклинания, каждодневно сыпавшиеся со всех газетных полос и настенных плакатов того времени, видоизменявшиеся вдобавок применительно к вкусам и склонностям окружающей среды, все это было пищей богов и для люмпен-пролетариев города, – кинувшихся искать удачи в мутных водах сельского хозяйства и, по существу, ни на что стоящее и дельное не способных, готовых и умеющих только рушить да уничтожать все то, на что им укажут.
В результате такой «творческой» стыковки и единения зачинателей перестройки, взявшихся созидать светлый рай коммунизма в деревне с непосредственными проводниками и исполнителями заданий этой «мудрой» политики партии, цветущее село Сивково, славившееся на всю окружавшую его группу сибирских поселений как наружным праздничным обличьем, так и внутренней мощью и благолепием, за непродолжительный период стало пустырем из развалин да скособоченных лачуг, как после пожара или бомбежки. И никто из знавших это село прежде никогда больше не сможет разглядеть в этих развалинах какой-либо признак или подобие прежнего большого села Сивкова! Мертвое бывшее поселение!
Первые наскоки на свое благополучие и на свой жизненный уклад, освященный годами и унаследованный от предков, сибирский мужик встретил вскоре после того, как появились на его землях «красные». А случилось это в октябре-декабре 1919 года. Придуманные Лениным военный коммунизм и продразверстка, введенные взамен рассудительного хозяйствования и мирных добрососедских отношений с окружающими, мужик, конечно, отверг сразу, как чуждые его природе и формой и содержанием, как воровские и разрушающие основы домоводства. Но Ленин не хотел уступать мужицкому уму. Он стал насылать на мужика своих опричников, называвшихся продкомиссарами, которые во главе специально подобранных головорезов, вооруженных с головы до ног и объединенных в продотряды, заполнили все мужицкие поселения и занялись грабежом: у мужиков отбирали и увозили к железнодорожной станции хлеб, мясо, отбирали скот, даже птицу. И все это под тем предлогом, что надо будто бы кормить голодающих, Питер, Москву и пр. А кто же довел Питер и Москву до голода, разве мужик? По его разумению, чтобы выправить положение, ведь и надо-то было всего лишь иначе, по-умному да по-хозяйственному, поразговаривать с Западом – и изнемогающий от избытка всех видов продовольствия западный мир вмиг ликвидировал бы всякую опасность голода в России. Но так рассуждать могло лишь существо с умом хозяйственным. Взбалмошный же шарабан Ленина, натренированный на решении задач из быта воровского и бездомного и привыкший вращаться в кругах людей склада авантюристического, не мог породить действа умного и практически ценного, он видел перед собой одно – быть по-моему! И потому он предпочел путь грабежа. Грабить, разорять ненавистного мужика! Лучше его разграбить, чем потерять власть! И грабеж начался.
И вот к началу 1921 года обстановка в Сибири настолько накалилась, что мужик-таки не выдержал. Как ни был он медлителен и тяжкодум, но проняло и его – мужик восстал. Как порох от спички, враз вспыхнул народный гнев, и в два дня обширный Ишимский уезд, весь охваченный восстанием, был освобожден от угнетателей мужицкой породы. Сброшено было ненавистное иго новоявленных батыев, которого сибирский мужик искони не знал. Он приготовился по-прежнему дышать во всю свою могучую грудь. Мужицкая правда, казалось, поборола.
Но недолго ликовал мужик. Ленин двинул против мужика армию – и восстание в Ишимском уезде через полтора месяца после его начала было подавлено. Со всей возможной жестокостью и изуверством расправились посланцы и агенты Ленина с восставшим мужиком, в том числе в селе Сивкове, где за время мужицкого правления не был наказан ни один человек ни из местных, ни из представителей советской власти, опричники Ленина расстреляли и зарубили 32 человека.
Вновь утвердилось за Уралом поганое батыево право, утвердилось против воли мужика, насильно. Пришла-вернулась советская власть-матушка, противная для мужика, вредная для его хозяйственных устремлений. Опять и по-прежнему сидел Ленин в Кремле, защищенный от любящего народа высокими зубчатыми стенами, но теперь, после восстания, он не грозил уже народу военным коммунизмом и продразверсткой. Понял ли он сам потухающим своим умом или подсказал кто, что пренебрегать нуждами крестьянина и отрицать собственнические интересы мужика неразумно, что надо искать какую-то иную, компромиссную форму. И был придуман НЭП. А вскоре не стало и самого Ленина.
На смену Ленину пришел Рыков. Этот руководитель и его группа (Бухарин, Томский и др.) понимали и, насколько можно, оберегали интересы крестьянина. Это они бросили крестьянину лозунг: «Обогащайтесь!»
Расшатанное хозяйственными экспериментами ленинской политики в деревне крестьянское хозяйство стало при Рыкове снова набирать силы, стало восстанавливать упавшие промыслы и свои прежние занятия, возрождать забытые традиции и порядки сельского уклада. И за какие-нибудь 3-4 года нэпа мужик почти залечил изъяны ЛЕНИНСКОЙ поры, и хозяйство его почти достигло довоенного уровня.
Но тут всплыло на поверхность общественной жизни нечто новое – появился Сталин. Этот «деятель», не зная и вовсе не понимая ничего в делах хозяйственных вообще, а в крестьянском хозяйстве в особенности, признал, однако, за собой высший авторитет в решении судеб деревни.
Тогда как действительным мерилом его осведомленности в крестьянском вопросе была лишь лютая его злоба к мужику. А злоба отчего? Да оттого, что как волку везде псиной пахнет, так и Сталину, постоянно бегавшему и скрывавшемуся от полиции, в каждом бородатом мужике чудился враг, смертельный враг, готовый всякую минуту мгновенно кинуться ему под ноги, как бородатые дворники то проделывали – поймать, свалить на землю, скрутить и сдать потом в полицию. Так Сталин-Ленин-Дзержинский считали всегда мужика своим потенциальным врагом, противником всякого бунтарства-бродяжничества и заступником существующего порядка, который те, наоборот, всегда пытались как-то подорвать, нарушить. И вот теперь, сам дорвавшись до власти, Сталин именно на мужике начал вымещать, пусть с опозданием, всю свою злобу и обиды за прежние и во всем неудачи и просчеты. Сталин задумал и начал перестраивать деревню. Взялся он за это капитально и усердствовал до «головокружения» с привлечением к активному участию в операциях воинских контингентов, всего многоликого аппарата ОГПУ и всего партийного аппарата сел и городов, печати и радио. Были придуманы и такие новые названия проводимых Сталиным мер и операций, как раскулачивание, за большевизацию колхозов, беспартийные большевики и проч. А по сути все это было наипростейшим из того, что мог человек руками и головой своей создать – круши-ломай все, что видишь, бери-хватай все, что хочешь! Такими концентрированными мерами Сталин добился-таки, чего не смогли, не догадались или не успели сотворить до него над ненавистным мужиком и над сибирской деревней Ленин с Дзержинским, именно: Сталин сгубил мужика вконец, самого мужика он расстрелял или со всей его семьей сослал в отдаленные дебри Нарыма, Васюгана и других неоглядных болотистых и лесных пространств в бассейне рек Оби, Енисея, Лены, а все хозяйство мужика и все прежние поселения его на сибирской земле он развеял до ветру.
Такою в историческом аспекте оказалась подлинная природа и правда «мудрой ленинской политики в деревне»!
И такою по своему содержанию была ОНА, во всю богомерзкую свою харю неприкрашенная, «родная Советская власть-матушка» – это исчадие Золотой Орды хана Батыя и его кнутобаев-сподвижников на многострадальной Русской и Сибирской земле!
Об отмщении взывает Сивково, обязательном и неотвратимом!
Старинное село Сивково, мирное жилище исконных хлеборобов крестьян-сибиряков, подверглось неспровоцированному нападению и разбою и было разграблено-разорено-уничтожено бандитами, посланными Лениным-Дзержинским-Сталиным. Эти человекоподобные чудища, потенциальные воры – бандюги – проходимцы, на своих грязных хвостах приволокли в людские поселения мужицкой земли моровую заразу людоедства и богоотступничества. Сами будучи носителями ущербной скособоченной психологии, названной ими учением о социальном равенстве и братстве, они погубили на Руси многие миллионы честных людей, в том числе под корень уничтожили Сивково как поселение, а мужиков-сивковлян расстреляли, зарубили или сослали в период 1921-1930 годов.
Об отмщении взывают Сивково и кровь замученных жителей этого села!
Итак, мы перебрали все основные слои населения, общества, государства, если не считать так называемого мещанства, то есть просто горожан, жителей, да еще мелких чиновников, да еще «деклассированные» элементы – нищих, пьяниц в кабаках, конокрадов, всевозможных жуликов. Нетрудно заподозрить, чтобы Ленин, ненавидя царскую семью, дворянство, духовенство, купечество, крестьян, воспылал бы любовью к мещанам и жуликам.
Переходим к главному «ленинскому» классу – к пролетариату, или, чуть понятнее говоря, – к рабочим.
Ведь это его имя, имя пролетариата, внесено Марксом как лозунг в Коммунистический манифест: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Ведь это о нем пеклись марксисты во всех странах, создавая разные там «Группы освобождения труда», «Союзы борьбы за освобождение рабочего класса», это о нем говорилось, что ему нечего терять, кроме своих цепей, но и о нем же, что «пролетариат не имеет отечества».
Революция – пролетарская, диктатура – пролетариата, государство – пролетарское, власть – рабоче-крестьянская и в гербе – серп и молот.
Правда, иногда мне приходила в голову мысль: не условное ли это для Ленина и ленинцев было словечко вроде тех же условных обозначений: реакционер, черносотенец, кулак, в то время как вовсе это были просто русский интеллигент, русский патриот, русский крестьянин.
Почему революция пролетарская, когда переворот 25 октября 1917 года совершила группа (ну, пусть будет – партия) профессиональных революционеров, интеллигентов и полуинтеллигентов, которые захватили власть и начали властвовать? Если это была власть рабочих и крестьян, то почему в советском правительстве первых лет, осуществившем диктатуру пролетариата, не было ни одного рабочего, а тем более крестьянина? Ленин, Свердлов, Зиновьев, Каменев, Дзержинский, Сталин, Молотов, Троцкий, Чичерин, Лурье, Володарский, Урицкий, Луначарский… Дальнейшие десятки и сотни фамилий Совнаркома, Военного комиссариата, Комиссариата внутренних дел, членов Чрезвычайной Комиссии (Дзержинский, Петерс, Шкловский, Кнейфис, Цейстис, Размирович, Кронберг, Хайкин и т. д.). Не хочется перечислять (но все они, конечно, известны). Что же они все – от станка или от сохи? Ни-ко-го! Один там только был экс-рабочий – М. И. Калинин, да и то его держали для вывески под названием «Всенародный староста». Не случайно ведь Ленин строго наказал, чтобы изъятие церковных ценностей проходило за подписью Калинина, а ни в коем случае не Троцкого. Понадобился единственный русский дурачок!
Ну, правда, в первые послереволюционные дни существовал Петроградский Совет, якобы законодательный орган. Герберт Уэллс, посетивший Советскую Россию (так она тогда называлась), побывал на заседании Петроградского Совета и оставил нам свои впечатления в виде небольшой главки в книге «Россия во мгле». «В четверг 7 октября мы присутствовали на заседании Петроградского Совета… Работа этой организации, как и всех других в Советской России, показалась нам исключительно непродуманной и бесплановой. Трудно себе представить менее удачную организацию учреждения, имеющего такие обширные функции и несущего такую ответственность, как Петроградский Совет.
Заседание проходило в Таврическом дворце, когда-то принадлежавшем фавориту Екатерины II – Потемкину. При царском режиме здесь заседала Государственная дума… Стол президиума, трибуна и места для стенографисток – все оставалось как раньше, но атмосфера вялого парламентаризма сменилась обстановкой многолюдного, шумного, по-особому волнующего массового митинга. Вокруг нас, на возвышении позади президиума, на идущих полукругом скамьях, с трудом разместилось более двухсот человек – военные моряки, люди, принадлежавшие, судя по одежде, к интеллигенции и рабочему классу…