Соловьев А.. Сан Мариона

   - А может, не хотел просыпаться? - вкрадчиво спросил кто-то из гаргар.
   Кровь бросилась в голову Мариону. Его обвинили в трусости! Кто посмел спросить? Кто? Он шагнул вперед, оглядывая попятившихся воинов, спросил хрипло:
   - Кто?
   Враждебное молчание было ему ответом.
   14. ВРЕМЯ ОБИД
   Души предков, незримо витающие над домашним очагом, оскорбленные деянием потомка, покидают его, лишая защиты семью, и тогда вероломная судьба спешит обрушить на беззащитных людей все накопленное зло и для них наступает "время обид". Немногие выдерживают его.
   Застава Мариона вернулась в город после полудня, а весть о ночной схватке с бродячей шайкой хазар гонец привез раньше - утром. При возвращении возле коновязи ближнего холма почерневший от горя Марион увидел трупы лошадей Золтана и Бурджана, пронзенные стрелами. Над ними уже кружились, громко каркая, вороны, на примятой траве еще виднелись бурые пятна засохшей крови. Шея жеребца Бурджана была пробита двумя стрелами, и над спутанной рыжей гривой остро торчали граненные наконечники.
   Все большее число гаргаров склонялось к зороастрийской вере, ибо персы благосклонны к поклоняющимся Агуро-Мазде, а как учил Заратуштра, душа благочестивого погибшего непременно покидала тело, улетая в блаженное царство праведников. Труп же, покинутый душой, нечист и никоим образом не должен соприкасаться с чистыми стихиями: землей, водой, особенно - огнем. Поэтому к времени возвращения заставы гаргары - поклонники Агуро-Мазды успели соорудить в ущелье за северными воротами обрядовую башню, именуемую у персов дакмой - круглую, каменную, с углублением-колодцем на вершине, куда кладут раздетых донага покойников. Ночью возле дакмы соберутся чудовища - дэвы, почуявшие свежатину, радостно визжа, по-вороньи каркая, злобно урча, дэвы устроят себе пиршество. Страшно оказаться одинокому прохожему в глухую полночь возле башни, где пирует нечистая сила.
   Далеко за северными воротами громким плачем встретили женщины изнуренных воинов заставы. Упали в густую дорожную пыль матери погибших гаргаров, разметав волосы, царапали лица, исступленно причитая:
   - О великий Агуро-Мазда, о всемогущий Агуро-Мазда, прими душу Евагра, прими душу Менола в царство блаженных, в царство блаженных!..
   Четверо рослых молчаливых атраванов-гаргаров торопливо приняли с лошадей трупы молодых воинов, завернутые в плащи, и, не дав матерям взглянуть на сыновей, бегом устремились к дакмам, спеша выполнить до темноты обряд освобождения душ, для чего нужно длительно перечислять достоинства погибших.
   Не успел мрачный Марион въехать в ворота, как от торговой площади раздался громкий, протяжный звук трубы глашатая, призывающий народ собраться для слушания указа филаншаха. Марион остановился поодаль от быстро густеющей шумной толпы. Глашатай прокричал:
   - О славные жители Дербента процветающего, слушайте указ филаншаха, справедливейшего из справедливейших Шахрабаза Урнайра! Слушайте указ! - И в наступившей тишине объявил: - Справедливейший и мудрейший Шахрабаз с величайшим прискорбием узнал о гибели четырех храбрейших воинов заставы, пусть души их покоятся в мире! Узнал он также о том, что во многом повинен в смерти воинов Марион, проспавший нападение хазар и бой с ними. Позор да падет на голову труса! Только в память о былых заслугах стражника северных ворот Мариона последний не наказывается ударами плетей на площади в присутствии жителей города. Но Марион впредь лишается всех почестей и вознаграждений, дарованных ему за былые заслуги! Я, Шахрабаз Урнайр, так повелел!
   Вина Мариона была неоспорима, хоть стыло в душе тяжкое недоумение: как же могло случиться, что он, слыша голоса друзей, звавших на помощь, слыша шум боя, не мог очнуться? Нет ему прощения! И он безропотно сносил угрюмые взгляды, проезжая по улице, делая вид, что не слышит осуждающих голосов за спиной. О, если бы душе человеческой можно было бы выплеснуть часть той муки, что приносят ей отчаяние и унижение, небо бы почернело! Но Марион молчал. И дома его встретили молча.
   Ночью он метался на помосте. Склонялись над ним окровавленные лица друзей, звали на помощь голоса. Вдруг голос Бурджана произнес из темноты хижины:
   - Возле очага да пребудут дни твои!..
   Марион выбежал из хижины, упал на колени перед тлеющим очагом, прошептал:
   - О Нишу, ты здесь? Ответь мне! Ответь!
   Ни звука не раздалось.
   А утром в хижину, грохоча сапогами, ввалился горбоносый Ишбан, тот самый стражник, что первым сообщил печальную весть о гибели Ваче и сына Т-Мура, и с порога громогласно объявил:
   - Мы не верим, Марион, тому, что случилось! Пусть будет проклят тот лег или дарг, кто посмеет обвинить тебя! Сегодня день весенних молений "Ацу", и мы избираем тебя распорядителем. Я пришел, чтобы напомнить, что пора отправиться к "священному камню"...
   "Священный камень", огромная плоская вершина которого едва поднималась над травами, находился возле Южной горы. Широкая и глубокая трещина змеилась по камню, и в трещине этой рос невысокий, но крепкий вяз. Возле него собрались леги и дарги на весеннюю молитву "Ацу" в честь бога-громовержца Уркациллы. Возле вяза толпились только мужчины. Женщин не было, женщины здесь соберутся вечером на свою отдельную молитву супруге Уркациллы, богине плодородия Весшну. Невдалеке от камня горел костер. В огромном закопченном котле варилось мясо жертвенного барана, на траве лежали серые бурдюки с вином, узелки с вареным пшеном. Тощий Шакрух, кашляя, подкладывал в костер хворост. Среди собравшихся не было Бусснара, Обадия, Уррумчи. Марион тяжело вздохнул, все меньше и меньше легов и даргов приходят на весеннее моление "Ацу". Когда взоры собравшихся устремились на него, он начал, стоя возле зеленых ветвей вяза, рассказывать ежегодное ритуальное предание:
   - Давным-давно, когда не было ни города, ни стен крепостных, вокруг Чора шумели леса и текла к морю река, огибая холм, когда еще не было ни легов, ни даргов, а был единый род, тогда жители Чора выгоняли пастись свое тучное стадо к этому камню. Когда наступала весна, прилетали птицы и расцветали цветы, люди Чора собирались сюда на весенний праздник, здесь пожилые украшали друг друга венками из пахучих цветов, здесь пели песни, здесь плясали девушки и юноши. И все желали счастья друг другу, и не было в сердцах людей злобы. Царил в душах людей мир, и вечерами мирно собирались они возле очагов своих, поминая предков.
   Однажды пастухи, пасущие стадо возле камня, увидели, что небо внезапно покрылось тучами, так что день стал похож на темный вечер. Вдруг из туч ударила сверкающая молния, поразила вершину камня и рассекла его, и гром раздался такой оглушительный, что казалось, небо обрушилось на землю. Упали в страхе пастухи в траву, закрыли головы руками, чтобы не оглохнуть, но стихло вокруг, и не полился дождь из осколков небесных. Подняли пастухи головы и увидели, что появилась в камне трещина, в трещине вырос вяз, а возле вяза стоит человек, великий ростом и прекрасный видом, молнии вьются над его головой подобно серебряным змеям, и в руках он держит пучок молний. Сказал тот человек голосом, подобным громовому раскату:
   - Я - Уркацилла, бог солнечного огня и молний, возлюбил вас за единство ваше, каждый из вас - брат другому и защитник слабых! Отныне будете вы изобильны, ибо я покровитель ваш...
   Мариону стало трудно говорить. Вокруг невеселые, хмурые, задумчивые и даже равнодушные лица. Он неожиданно для самого себя продолжил горько:
   - Но многие из нас забыли веру свою, забыли покровителя, не почитают предков, бесчестье овладело душами многих...
   И тогда Марион ясно расслышал, как надсмотрщик Дах-Гада негромко, но враждебно произнес:
   - Тот, кто в бою предал своих братьев, по обычаю должен быть изгнан!
   Сколько мужественных и справедливых людей недосчитались леги и дарги с прошлого весеннего моления? Посадили за долги в зиндан Т-Мура, убит его сын, на днях персы убили Масандила, погибли Золтан, Бурджан, Ваче... и вот теперь Марион подлежит изгнанию. Он увидел блестящие, устремленные на него глаза сына Геро, который пригнал свою отару к священному камню, в широко раскрытых глазах Геро стояли слезы. Сыну, наверное, тяжелей, чем отцу. Марион опустил голову. Если род вынесет решение, он подчинится.
   Но люди молчали. Тогда шумно вздохнул рядом горбоносый Ишбан, напоминая, что пора продолжать моление.
   Широкогрудый стражник Маджуд - тот, что сменил Мариона на караульной башне, кинжалом доставал из котла дымящееся баранье сердце и печень. Шакрух уже разливал вино в чашу.
   Марион не глядя протянул руку, и Маджуд тотчас вложил в нее кинжал с нанизанной на острие печенью, подошел Шакрух с чашей вина. Марион собственным кинжалом отрезал кусочки пищи, протягивал их на острие Шакруху, тот поливал пищу вином.
   Все выше поднималось, разгораясь в безоблачном небе, солнце всевидящий глаз Уркациллы, - теплым сиянием освещая долину, море.
   Марион, обернувшись в сторону солнца, разбрасывал кусочки печени, сердца, громко произнося:
   - О, Уркацилла, бог небесных сил, громовержец, пошли нам милость твою: дай плодородие земле нашей, чтобы мы с женами и детьми не знали ни холода, ни голода, ни горя! О, Уркацилла, всели мудрость в разум и мужество в сердца наши, чтобы деяния потомков Чора несли печать покровительства твоего, да будет тысячекратно благословенно имя твое, о Уркацилла!..
   Марион говорил и чувствовал, что привычные слова обращения, которые раньше пробуждали в сердце надежду, сейчас оставляют его безучастным и тревожным. Скоро в молитве Уркациллы он произнесет: "О, Уркацилла, воздай людям по праведности их, воздай каждому по вине его!" Неужели тогда не обрушится небо, не разверзнется земля? Произносить эти слова или не произносить? И в душе Мариона тотчас вспыхнул гнев на самого себя, посмевшего усомниться в праведности своей. Он виноват перед людьми, но не перед самим собой, а следовательно, не перед Уркациллой - всевидящим. Ведь не было у него в ту ночь ни страха, ни колебаний, скорей всего это духи тьмы сумели окутать его своими чарами. Но людям не объяснишь этого, люди тотчас спросят: почему же они окутали тебя, а не тех, кто слабее? И он не будет знать, что ответить. Но перед громовержцем-всевидящим он чист!
   - О, Уркацилла, воздай людям... Воздай каждому по вине его!
   Наступила тишина. Люди смотрели в небо, затаив дыхание. Прошло мгновение, еще одно. Радостно заулыбался Геро. По-прежнему ласково сиял в небе светлый знак Уркациллы, а возле него - что случается крайне редко, только в минуты наивысшего благословения - светился серебряный диск супруги его нежной Весшну. Радостью засветились лица Шакруха, шумно сопящего Ишбана, широкогрудого коренастого Маджуда и многих других, кто в мужестве и праведности Мариона черпал убежденность и стойкость, и многие громко повторили вслед за Марионом:
   - О, Уркацилла, ты воистину всевидящ, покровитель наш, благословен будь тысячекратно!
   И случилось еще: когда Марион вешал на ветвь священного вяза рога жертвенного барана, вдруг встрепенулась листва, хоть было в долине тихо, и ласково прошумело дерево.
   Радостные и оживленные, будто вернулись старые добрые времена, люди рассаживались в кружок возле котла с дымящейся бараниной, ели мясо и вареное пшено, а виночерпий Шакрух по очереди раздавал чаши с вином, пока не опустел бурдюк, и принявший громко говорил:
   - О, Уркацилла, да будет трижды благословенна пища твоя! Пошли каждому из присутствующих счастья...
   И каждый, оборачиваясь к соседям, ласково желал:
   - Счастья вам! Счастья вам! И вам счастья!.. - во взглядах людей светилась надежда.
   Марион не был весел. Он ждал, опустив голову. Но сейчас даже Дах-Гада не решился напомнить об обычае изгнания, наоборот, он дружелюбно посматривал на Мариона, а захмелев, ибо пил он и ел жадно, пожаловался:
   - Грязный хазарин Рогай уронил на днях камень мне на ногу, я до сих пор хромаю! - В подтверждение своих слов надсмотрщик грузно повернулся на траве, вытянул правую ногу в огромном грубом кожаном сапоге.
   - Где сейчас Рогай? - предчувствуя недоброе, спросил Марион. Дах-гада пьяно махнул рукой по направлению к крепости.
   - В зиндане. Пусть там прохладится! Хо-хо! Жаль, что Махадий не дал отрубить этому вонючему хазарину правую руку! Пусть бы помнил, как ронять камень на благородного албана!
   Марион молча поднялся, чувствуя, как в груди вскипела волна ярости. Он боялся, что сдержанность может покинуть его. Вот и закончилась весенняя молитва! Люди шумно переговаривались, продолжая желать друг другу счастья, и едва ли кто из них подозревал, что если бы это место не было священным, Марион схватил бы сейчас "благородного албана" за протянутую ногу и раздробил бы ему голову о камень. "О, Уркацилла, всели мудрость в разум наш! О, Уркацилла!.."
   Вечером Мариону опять пришлось проявить сдержанность. Жена и Витилия ушли на весеннюю молитву богине Весшну, Геро побежал на море искупаться, ибо дни были жаркие, а вечера наступали душные. Марион сидел возле пылающего очага, задумавшись. Когда он в гневе возвращался домой, у него опять появилась мысль собрать легов и даргов, нуждающихся в защите, вместе уйти в горы, соединиться с теми, кто ушел раньше, и восстановить прежние обычаи. Мысль эта пришла к нему, когда он навещал родичей в горах. Здесь же Марион бессилен. Будущее Дербента в руках тщеславного Уррумчи, алчного и лукавого Обадия, жестокого Дах-Гады, - родичей, от которых нужно держаться подальше. Но Чора - родная земля, здесь захоронены предки, и души их витают над родными очагами. Разве можно оставить сиротами души предков? Это невозможно! Как же быть? Мариона томили мрачные предчувствия. Ему казалось, что где-то в отдалении зловеще воет уеху.
   Неожиданно в круг света из темноты двора неслышно вступил человек в грубом черном плаще и накинутом на голову глубоком капюшоне. Блеснув серебряным крестом и цепочкой, висевшим поверх плаща, незнакомец приблизился к Мариону и коснулся рукой железной цепи, протянутой над очагом.
   Если в дом албана входил странник и касался рукой надочажной цепи это значило, что человек, кто бы он ни был, напоминая о предках, просил у хозяина покровительства и защиты. По священному для албана обычаю хозяин должен был защищать его от любой опасности. Несмываемый позор, презрение родичей падало на семью того, кто отказал страннику, коснувшемуся очажной цепи, в гостеприимстве.
   Марион поднялся, вежливо пригласил гостя отужинать с ним. Глубокий капюшон скрывал лицо незнакомца. По виду странник был монахом-христианином, из тех, что часто ездят с торговыми караванами, распространяя христианскую веру среди народов-варваров.
   15. С ВАРВАРАМИ ВСЕ ПОЗВОЛЕНО
   - Благодарю за гостеприимство тебя, Марион, но у меня слишком мало времени. Я не ужинать пришел, а поговорить, - глухо сказал из глубины капюшона незнакомец. В голосе его послышалось надменность.
   Марион пригласил его сесть, но странник-монах остался стоять; медленно поворачивая голову, осмотрел хижину, двор, лавку, накрытую волчьей шкурой, вгляделся в чернокудрого гиганта, поразительно похожего необычайной мощью тела и мужественными чертами лица на древнегреческого силача Геракла, сказал с невольным уважением:
   - Я много слышал о твоей храбрости и силе, но не думал, что ты столь совершенен! Твое имя должно остаться в веках.
   Грубая лесть оставила Мариона равнодушным. Но вежливость требовала ответить благодарностью на уважение.
   - Назови свое имя, странник, и в этом доме будут рады выполнить любое твое желание! - прогремел лег.
   - Отлично сказано, теперь я не сомневаюсь, что ты не только отважен, могуч, но и благороден. Душевными качествами ты напоминаешь патриция, ты располагаешь к себе, - заметил странник, - но ради пресвятой девы Марии, умерь силу своего голоса! Я не хочу, чтобы мой приход к тебе был замечен соглядатаями Шахрабаза...
   Последняя фраза нежданного гостя не понравилась Мариону. Он не привык скрывать ни мыслей, ни дел.
   - Зови меня... - продолжил монах и, помедлив, решительно сказал: Зови меня Кирилл.
   Имя было не албанское, но сейчас многие албаны, принявшие христианство, носят христианские имена. Даже сам Марион, поддавшись искушению, назвал дочь благозвучно - Витилия, справедливо полагая: что приятно его слуху - приятно и слуху предков.
   - Я слушаю тебя, Кирилл, ты, кажется, сказал, что пришел для разговора.
   - Да, для очень важного разговора. Но прежде чем начать его, я скажу искренне, и да не осквернят твой слух эти слова - ты, Марион, заслужил лучшую жизнь! Гораздо лучшую жизнь!
   - Вот как... и какую же?
   - В Дербенте сейчас нет человека, более достойного, чем ты, жить во дворце, в котором живет Шахрабаз Урнайр! - произнес монах и, видя удивление на широком лице лега, добавил: - Я сказал то, что сказал, ты достоин быть правителем Дербента и жить во дворце, где живет этот дряхлый сластолюбец Урнайр...
   Марион вежливо молчал, ибо подобный разговор требует не вопросов, а пояснений к уже сказанному.
   - Я знаю, Марион, что ты привык довольствоваться малым, но даже длительная покорность отнюдь не означает, что покорный считает свою судьбу справедливой, надеюсь, что и ты придерживаешься того же мнения?..
   Монах выжидательно умолк. Марион молчал, но молчание его теперь было растерянностью: он не знал, о чем нужно говорить, ибо проницательный гость угадал - Марион действительно привык довольствоваться малым в жизни. Но, не помышляя о большем, он никогда не задумывался, справедливо ли это. Да к тому же он не столь знатен, как Шахрабаз Урнайр.
   - Если ты полагаешь, что знатность одних и незнатность других предопределена свыше, - сказал, словно угадав мысли лега, монах-христианин, - то ты ошибаешься... Знатность дается за заслуги! А теперь подумай, Марион, вот о чем: первым из рода Урнайров стал знатным славный герой Ваче Мудрый, сумевший объединить Албанию в единое государство. Он стал царем. Но за какие заслуги дарована знатность потомкам его, и в том числе последнему из потомков - Шахрабазу? Жалкие, ослоподобные ублюдки - потомки Ваче Мудрого до сих пор купаются в лучах славы его! Твой же прадед - могучий воин Нишу - погиб героем, дед твой погиб героем, отец твой - умер героем, ты же, Марион, не менее славный герой, чем любой из твоих предков! Так считаешь ли ты справедливым, что заслуги предков твоих и твои заслуги оплачиваются единственно жалкими миллиакриями, а подчас даже унижениями, когда за более незначительное - за тень славы предка - люди получают неизмеримо большие блага? Я спрашиваю: справедливо ли это? Я жду ответа!
   Мариону часто приходилось бывать среди христиан и слышать, как те в минуты растерянности и досады упоминали имя жестокоумного дьявола-искусителя Сатаны, время от времени являющегося к людям и соблазняющего их на неправедные деяния. Не дьявол ли искуситель явился сейчас в образе монаха-христианина, имея какую-то тайную цель? Кто из земных людей двумя-тремя фразами способен заставить прозреть Мариона, согласиться, что судьба несправедлива к нему? Ведь это означало, что сам Уркацилла несправедлив к Мариону, что предки его... Марион, похолодев, невольно оглянулся на догорающий очаг... нет, нет, об этом и подумать кощунство! Прочь нечистые мысли! И он пробормотал в растерянности первое, что пришло в голову:
   - Я не понимаю тебя...
   - Странно, - усмехнулся монах-христианин, - меня понимали и более простодушные... - опять в голосе его прозвучала плохо скрываемая надменность. - Но знай, Марион, что благородство - не обязанность и, проявляя его, взамен ты не получишь ничего, даже признательности! Но, может быть, случай на заставе мешает тебе ответить искренне на мой вопрос, может, стыд сейчас заглушает искренность твою?.. - Монах близко придвинулся к богатырю-легу, заглянул черным провалом капюшона ему в лицо, хорошо освещенное отсветами пламени, продолжил: - Если бы ты был воином Византии, то давным-давно заслужил бы чин, гм, по меньшей мере начальника банды [банда - подразделение византийской армии численностью в двести-четыреста человек], а может, даже звание папия [папий административная должность в государственном аппарате Византийской империи, начальник стражи дворца императора], что позволило бы и тебе при жизни, и детям твоим, и внукам жить роскошно, наслаждаться всеми мыслимыми благами! Посмотри на свою убогую хижину, на жалкий скарб своей! Ты пригласил меня, Марион, отужинать, я благодарю тебя за гостеприимство, но знай, что в гостях я не привык довольствоваться мучной похлебкой! А чем иным ты можешь угостить странника?..
   - Ты пришел ко мне только затем, чтобы убедиться насколько священы для лега законы гостеприимства? - с трудом двигая от обиды губами, спросил Марион. О, Уркацилла, воистину наступило время обид.
   - Нет, конечно, не за этим, - понизил голос до шепота черный странник, - но мысль о том, что ты оставишь детям - разве не посещала тебя? Мне очень жаль тебя, и только поэтому я пришел в твой дом. Не сомневаюсь, что я первый из незнакомых тебе людей, кто на твое благородство отвечает благородством! Сумей это оценить, Марион, и слушай... Я сейчас сообщу тебе новость, которая поразит тебя, знай, что она правдива, ибо чтобы узнать истину, я распростился с двумя серебряными динарами, два человека втайне друг от друга рассказали мне о ней. Итак, Марион, я осведомлен о том, что произошло на заставе. О, не делай такое страшное лицо, ибо я еще не сообщил главное. В том, что случилось, ты не виноват! Вино, которое ты принял из рук лысого гаргара, было... да... да... я вижу, что ты догадался... в чашу подсыпали снотворного! Это снотворное изготовил лекарь Иехуда, а подсыпал его лысый. Таково было повеление филаншаха Шахрабаза!
   Как ни был могуч Марион, он едва устоял от этого удара. Вот почему он так странно спал! И не мог пошевелиться! Проклятый лысый гаргар! Он живет в верхнем городе! Сейчас Марион притащит негодяя на торговую площадь и заставит его до следующего утра кричать о собственном предательстве. Марион тяжело шагнул к калитке, но рука странника властно удержала его:
   - Не торопись, Марион, - сказал монах, - если гаргар не признается, найдутся ли в Дербенте люди, которые смогут подтвердить истинность моих слов?
   - Как? - в полный голос прогремел лег. - Разве очевидное нуждается в подтверждении?
   - Очевидное для тебя - не обязательно истина для других, - возразил монах. - Я успел познакомиться со сводом законов персов. Там говорится: "Всякий, кто обвиняет другого в совершении преступления, должен выставить со своей стороны не менее двух свидетелей из числа свободных, дабы они могли подтвердить обвинение. Если же свидетелей нет, то обвинитель сам должен быть обвинен в умышленной клевете".
   Марион остановился. Да, он не подумал об этом. Но закон справедлив, против него не возразишь. Проклятье, как усложнилась жизнь, какой изощренный стала подлость, слова уже не несут прямого значения, а дружелюбие стало лицемерно! Так кому же верить теперь в этой насквозь пропитанной ложью жизни?
   Марион резко повернулся к черному незнакомцу. А если и он лжет? Почему он явился тайно, почему не снял с головы капюшона, почему боится соглядатаев?
   - Нет, Марион, я не лгу, - спокойно сказал монах, опять угадав его мысли, - то, что подсыпали снотворного, чтобы ты не проснулся, пока гаргары сумеют расправиться с Золтаном и Бурджаном - правда, но правда, которую ты не сможешь доказать...
   - Ты сказал... гаргары расправились с Золтаном и Бурджаном? Разве не хазары напали на заставу? О, Уркацилла!..
   Только теперь Марион вспомнил, что наконечники стрел, торчащие из шеи жеребца Бурджана, были граненые. Это были албанские стрелы! Наконечники хазарских стрел круглы!
   - Но почему... почему же тогда погибли воины-гаргары...
   - Золтан и Бурджан защищались...
   - Во имя святой истины, ответь: зачем филаншаху понадобилось убить моих друзей... я ничего не понимаю...
   - Этого, Марион, и я не знаю. Но если уж ты пожелал, выскажу догадку: тебя ненавидят в городе! И хотят изгнать из Дербента, но сделать это так, чтобы тебя изгнали твои же родичи. Ведь это гораздо позорнее!
   - Кирилл! - прогремел лег. - Где те двое, которые рассказали тебе...
   - Их уже нет... - спокойно перебил его христианин.
   - Послезавтра суд филаншаха. Ты поведаешь народу правду!
   - Я чужеземец, Марион, - возразил христианин, - а чужеземцы по закону не могут быть свидетелями...
   Грудь Мариона бурно вздымалась, ему не хватало воздуха, он задыхался. Подобно ударам меча, вонзались в душу слова монаха.
   - Если ты спросишь себя: за что? За что тебя ненавидят, за что хотят изгнать - ты не найдешь ответа! И для тебя это будет горше всего! Люди, те самые люди, которых ты защищал, за кого проливал кровь, кого готов снова защищать - эти люди предали тебя и в любое время готовы предать снова! Сейчас, Марион, я уже не спрашиваю тебя: справедливо это или нет, ибо ты уже не сомневаешься в последнем. Я спрашиваю тебя: зачем тебе нужно быть благородным по отношению к неблагодарным? Разве ты не мужчина? Разве ты забыл, что существует месть? Ты должен отомстить!