Соловьев А
Сан Мариона
А. СОЛОВЬЕВ
САН МАРИОНА
1. СТАНОВИЩЕ ХАЗАР
Небольшой караван шел зеленой степью между горами и морем на юг, к Дербенту.
Хрупкий покой - болезненное дитя Мира и Весны - неслышно и незримо облетал цветущее пространство степи, и над травами пели птицы. Был первый день пути.
Неторопливо брели верблюды с тюками меж горбов, надменно вскинув головы, с царственным достоинством не замечая крепких поводьев, коими каждый был привязан один к другому, послушно следуя за поводырем, и на шее переднего неумолимо неумолчно звенел колоколец.
Расслабленно дремал в седле молодой ширванский купец каравана, разморенный теплом и приятными воспоминаниями об удачной торговле в Семендере [Семендер - столица Хазарского каганата; в VII веке располагалась в районе современной Махачкалы], а за его спиной беспечно переговаривались, смеялись и шутили воины охраны, радуясь возвращению на родину.
И только вожатый каравана, пожилой, приземистый, с зоркими, как у степного коршуна, глазами, испытывал тревогу. Он то отъезжал в сторону на своей добродушной медлительной лошадке и, пропустив верблюдов вперед, вглядывался из-под лохматых бровей, прикрыв ладонью глаза от солнца, в оставленную караваном зеленую даль, то, нахлестывая хвостатой плеткой лошадь, обгонял охрану и, приподнявшись на стременах, озирал предстоящую дорогу. Дома, в Ширване, его ждали тринадцать малолетних сыновей.
- Что ты все шепчешь, Изюмчик? - очнувшись от дремы, лениво спрашивал купец, которому в этот день хотелось шутить и шутить. - Не терпится увидеть своих изюмчат или, ха-ха, сотворить еще одного?
- Господин, путь опасен, мы еще не выехали за пределы Берсилии [Берсилия - так называлась в средние века равнинная часть Дагестана], оправдываясь, произнес вожатый.
- Не забывай, при мне охранный фирман кагана Турксанфа!
- Хазары переменчивы, а каган уже далеко...
- Разве у нас слабые воины? - легкомысленно удивлялся купец, горяча своего тонкогрудого тонконогого жеребца. Он со свойственной молодости надеждой не сомневался, что впереди - единственно - лучшее.
- Да защитит нас всемогущий Ахурамазда! [Ахурамазда (или Агуро-Мазда) - бог света у персов, верховное божество] - неохотно откликался вожатый. Его тревожило то, что радовало молодого хозяина.
Купца радовало, что в первую же свою поездку он прибыльно и быстро распродал привезенное из Ширвана оружие. Вожатого же беспокоило, что хазары быстро и не торгуясь раскупили его. Купца веселило, что в Семендере им два дня не выдавали охранный фирман, а вожатый потерял покой от размышлений, почему им не хотели выдавать фирман.
Хозяин гордился нанятой в Дербенте охраной, потому что этот город славился не только умелыми мастерами-ремесленниками, но и храбрыми воинами. А вожатый, мысленно взывая к предкам-покровителям, вспоминал, что хазары, случалось, грабили караваны и с втрое большей охраной. Он понимал, что его беспокойство может не сбыться, и, боясь насмешек, помалкивал. Но вскоре его опасения подтвердились.
Уже под вечер, когда солнце спускалось за дальнюю, в голубой дымке гору, дорога пошла по изгибу старого высохшего речного русла с высокими глинистыми берегами, словно по ущелью. Кони и верблюды оживились: в воздухе стала ощущаться прохлада и сырость. Ущелье вывело караван в сумеречную долину. Река открылась из-за поворота внезапно. Дорога уходила вправо, к броду, и вожатый похолодел: впереди, не далее чем в стадии [стадий - мера длины, равная примерно ста девяноста метрам], возле брода он увидел большой конный отряд.
Всадники в кожаных рубахах, кожаных широких штанах, горяча лошадей, то съезжались, то разъезжались; некоторые, хищно пригнувшись к гривам, пускали коней вскачь по траве вдоль реки, но тут же возвращались обратно. Судя по вольной посадке, по одежде, это были хазары. Некоторые их них в кольчугах, доспехах, у многих за спинами виднелись луки с натянутыми тетивами, колчаны, полные стрел. Хазары явно кого-то поджидали. Но даже не это встревожило албана-вожатого, успевшего окинуть взглядом долину. Выше брода, по левому берегу реки, уходило к темнеющим горам огромное стадо. Оттуда доносился неслитный шум беспрестанного движения, мычание, блеяние. Несколько пастухов-хазар, оглушительно щелкая длинными бичами и пронзительно вскрикивая: "Ур-р! Ур-р!", подгоняли отставших коров. За коровами вскачь неслись телята, задрав хвосты. А ниже брода, на обрывистом берегу, виднелось несколько больших полуземлянок, окруженных серыми войлочными юртами, словно стражей. Каменные стены полуземлянок, покрытые дерновыми мшистыми крышами, выступали над травой не более чем в рост человека. В стенах подобно бойницам чернели отверстия, оставленные для света. Черными пещерными провалами зияли дверные проемы. Возле жилищ суетились женщины, подростки. В середине поселения стояло несколько больших повозок, запряженных волами. Подростки и женщины выносили что-то, видимо, домашний скраб, из землянок, укладывая в повозки, некоторые сдирали с остовов юрт войлок. Наверху одной из нагруженных повозок сидели притихшие черноголовые детишки.
Поселение со стороны степи прикрывали две сложенные из неровного камня ограды, которые обрывались у высокого берега реки. Между наружной и внутренней оградой было не менее пятидесяти локтей [локоть - мера длины, равная половине метра]. На ночь хозары обычно загоняли сюда табун своих полудиких лошадей. Сейчас загон был пуст. Хазары готовились покинуть зимнее становище.
- Господин! - окликнул хозяина каравана вожатый, указывая плеткой в сторону становища. Но купец уже увидел отряд и, остановив коня, присматривался. За ними сгрудилась охрана. Смолк колоколец.
- Собираются на летние кочевья? - нерешительно спросил купец. Вожатый отрицательно покачал головой. Летние кочевья в степи, а не в горах. Предположение его, возникшее еще в Семендере, подтвердилось: хазары явно готовились к большому походу. Опытному человеку нужно всего лишь мгновение, чтобы из догадок и увиденного высекалась мысль. До этого брода вожатый не знал, с кем хазары собираются воевать. Ударят ли они на алан, что живут в северных предгорьях, пойдут ли на Иберию [Иберия - в средние века название Грузии] через Дарьяльский проход. Но увидев стадо, уходящее в горы, осознав, что хазары собираются покинуть становище, он понял, что Турксанф обрушится на его родную Албанию. Если бы Турксанф пошел на север, то незачем уводить стада в горы на юге. Именно здесь он расчищал путь для стремительного броска своей многочисленной конницы.
- Ой-я-ха! Большая беда опять нависла над Албанией, - с трудом, едва слышно выговорил вожатый. И только потом уже вожатый понял, что хазары у брода поджидают именно их. Кто сейчас в Берсилии в предверии войны вспомнит о небольшом торговом караване, прибывшем из страны, с которой собираются воевать?
Поворачивать назад, в ущелье, было уже поздно, да и невозможно. Хазары заметили караван. Вперед выехал широкоплечий всадник в узком кожаном кафтане без рукавов, с длинными черными волосами, распущенными по плечам. Он что-то повелительно прокричал, взмахнул обнаженной мускулистой рукой - и весь отряд, сорвавшись с места, с топотом, беспорядочными выкриками помчался к каравану. В догорающем свете дня замелькали развевающиеся волосы, смуглые широкие лица, разинутые в воинственных воплях рты. В руках хазар появились луки. Блеснули оперения стрел.
Оглядываясь на воинов-албанов, побледневший купец торопливо вытаскивал из-за пазухи фирман кагана Турксанфа. Албаны, хмуро посматривая на приближающихся хазар, быстро развернулись в две линии - так, чтобы воина первой линии защищали два воина второй, прикрылись круглыми бронзовыми щитами, вынутые из ножен мечи легли на колени.
Черноволосые всадники, сдерживая лошадей, остановились поодаль, десяток хазар поскакали вдоль каравана, присматриваясь к тюкам. Опять вперед выехал предводитель, угрюмый богатырь с лицом, рассеченным шрамом, и, сдерживая смуглыми могучими руками гнедого жеребца, хрипло проревел:
- Эй, казаин, давай-давай тывар!
И тотчас юркий, гибкий хазарин, вертясь на бойком коньке, протолмачил:
- Непобедимый Урсулларх говорит: хозяин, оставь на этом месте тюки, сложи здесь оружие охраны и быстро-быстро беги со своими воинами за реку. Урсулларх милостив! Он дарует вам жизнь!
Лицо купца вдруг усеяли капельки пота, он дрожащими руками развернул коричневый свиток пергамента и, делая вид, что читает, наизусть прокричал на тюркском языке:
- "Я, Великий каган Турксанф, покоряющий величием сердца; я, ослепительный, восхищающий взоры, громоподобный в гневе, заставляющий трепетать непокорных; я, могущественный каган Вселенной, исполнитель воли небесного Верховного кагана Тенгрихана, повелеваю: отныне всякий желающий да продает в моей стране товар без всяких препятствий со стороны моих подданных, и путь для торговли свободен и безопасен на пространстве моих владений, если чужеземный купец внес в казну десятую часть всякого имеющегося у него товара. Кто совершит насилие над обладателем фирмана, будет без промедления казнен."
Коварный тудун [правитель города в Хазарии], выдавший охранную грамоту, сейчас далеко, и вожатый покорно вздохнул, видя мрачную ухмылку предводителя отряда.
Стелясь над травами, улетали прочь из этих мест птицы, и в бледном небе единственно коршун описывал широкие круги, нетерпеливо клекоча в ожидании побоища.
- Не забудь, о Урсулларх непобедимый, между Персией Хазарией вот уже двенадцать лет мир! - закончив читать фирман, произнес купец, знавший тюркский язык, - несколько рабынь его отца были хазарками.
- Мира ты хочешь, проклятый албан?! - взревел предводитель, пристав на стременах. - А знаешь ли ты, что под стенами Дербента погибли два моих брата! Албанский воин из рода легов зарубил их! Души моих братьев взывают о мщении! Если среди вас нет воина-лега по имени Марион, не искушайте судьбу, уезжайте от каравана и благодарите великого Тенгри за неслыханную милость! Я жду! - Он вскинул руку.
Хазары наложили стрелы, подняли луки. Сейчас властно опустится рука, раздастся недружный звук отпущенных тугих тетив, и множество стрел, подобно злым степным осам, мелькнут в воздухе - и забьются в предсмертных судорогах пронзенные лошади, люди, и для многих албан навсегда прервется жизненный путь. Страшна для албана смерть вдали от дома, ибо не останется в памяти потомков, как он убит, где похоронен, и будет бродить в вечерних степных сумерках неуспокоенная, непризретая душа, стеная от одиночества, и некому будет утешить ее. А потому в охрану нанимались отчаявшиеся от нужды бедняки или изгнанники, скрывающиеся от мести.
Прошло мгновение тревожной тишины. Неожиданно из-за спины вожатого неторопливо выехал человек, закутанный в длинный черный плащ, поверх которого на серебряной цепочке висел большой серебряный христианский крест. Голову человека прикрывал глубокий капюшон, скрывая лицо. Это был странствующий монах-христианин, присоединившийся к каравану в Семендере. Вожатый вспомнил, что тудун Семендера выдал охранный фирман только после того, как ширванский купец согласился взять до Дербента этого монаха и двух его спутников.
На черном как ночь красавце-скакуне монах проследовал к предводителю хазар и, приблизившись вплотную, что-то показал, вынув из глубины плаща. Склонившийся к нему хазарин гневно зарычал, резко выпрямился, скрежеща зубами, поднес вскинутую руку ко рту, в бешенстве прокусил ее. Монах, не оглядываясь, отъехал, встал рядом с вожатым. Предводитель поднял смуглое, искривленное неутоленной яростью лицо, прохрипел прерывисто:
- Пусть будет так: караван свободен! Я выполню волю Турксанфа. Но каган не может запретить мне вызвать на поединок удальцов. Эй, албаны, я слыхал, ха-ха, что леги - храбрецы! Если среди вас нет Мариона, то хотя бы леги есть? Презрение вашего бога Уркациллы-громовержца падет на скрывающихся, ха-ха, трусливых родичей Мариона!
И тотчас двое албан - один из первой линии, другой из второй выехали на свободное пространство. Первый - зрелый, широкоплечий, с курчавой рыжеватой бородой, в шлеме и железных доспехах, второй - безусый и безбородый юноша с кожаным щитом, на котором были прикреплены металлические пластины.
- Мы из Дербента, леги и родичи Мариона, - спокойно сказал старший.
Хазарин пренебрежительно оглядел обоих, кривя губы в зловещей усмешке, спросил:
- Кто из вас хочет сразиться со мной в честном поединке?
Леги переглянулись. Старший удержал тронувшего было коня юношу, что-то тихо сказал ему и по высокой траве двинулся навстречу хазарину, давая понять: он готов биться.
Богатырь-предводитель повернул коня, отъехал на достаточное для разгона расстояние, развернулся, вынул меч, принял поданный юрким толмачом бронзовый щит и выжидательно глянул на лега. Он так и остался в кожаном кафтане и с непокрытой головой.
Лег взглянул вверх, вздохнув, проследил за парением коршуна, видимо загадав нечто на счастье, потом снял с головы шлем, обнажив курчавые седеющие волосы, попросил младшего: "Развяжи", - кивком показав на спину. Юноша подъехал, развязал на спине родича крепкую шелковую завязь, старший лег снял полукруглый панцирь и тоже остался в льняной красной рубахе. Оба почти одновременно гикнули и помчались навстречу друг другу.
Лязгнули мечи, ударившись о бронзу щитов. Заржали, столкнувшись, зло взвизгнули жеребцы. Звон рубящего оружия пролетел над степью и угас, увязнув в поднимающемся над рекой густом белом тумане. И вскрикнул от боли и гнева юноша, когда меч хазарина прорубил обнаженную курчавую голову родича. Тревожно всхрапнул конь, почувствовав, что хозяин его грузно заваливается на бок. Зарычал от радости хазарин, и разноголосо прокричали его соплеменники, славя предводителя. Албаны подавленно молчали. И не успел конь принести к ним мертвого лега, как юноша помчался в сторону хазарина. Урсулларх, ощерив в победной улыбке крепкие зубы, довольно хмыкнув.
И опять, зазвенев, ударились мечи, и пластинчатый щит лега упал на землю вместе с отрубленной рукой. Второй беспощадный удар хазарина снес юноше голову с легкостью серпа, подсекающего былинку.
- Ждите меня в Дербенте, проклятые албаны! Передайте Мариону: пусть готовится к смерти! Тенгри не насытился еще моей местью! - выкрикнул на прощанье Урсулларх, повернул гнедого жеребца и поскакал с становищу. Хазары с гиканьем помчались следом.
Албаны молча уложили на лошадей два трупа и тронулись к свободному теперь броду. Они похоронили легов за рекой, уже на родной земле, вырыв мечами две могилы с подкопами. Мертвых - в воинском одеянии и с оружием (ибо оружие побежденного не принесет удачи новому владельцу) - по обычаю уложили в подкопы, а так как они были незнатны и неправославны, то поставили в изголовье каждого по небольшому кувшину с водой и положили по одной пшеничной лепешке. Подкопы заложили камнями, яму завалили землей. И в этом уголке степи, к злобному разочарованию коршуна, выросли среди травы два холмика с уложенными поверху кучками камней. А через несколько дней пронеслась по этим холмикам, отряд за отрядом, чужая конница, крепкие копыта лошадей разбросали камни и вмяли в рыхлую почерневшую землю гнездо пестрого удода, которое он успел свить, торопясь вывести потомство, в уютной пещерке на вершине одной из могил. А на следующую весну на этом месте вновь выросла трава. И будто бы и не было здесь ничего.
2. ДРЕВНИЙ ПУТЬ
Пролил скоротечный весенний дождь, и солнце теперь сверкало в свежих лужах, густо парила теплая земля, а вверху, в прозрачной голубизне стремительно истаивали задержавшиеся над морем фиолетовые облака.
Караван шел степью между холмами, мимо курганов, по солонцам, разбрызгивая лужи сверкающей стоячей воды, и всадники, беспечные, как дети, веселясь, склонялись с седел, ловили серебристо мелькнувшие монетки. Но стоило монетке упасть на подставленную ладонь, гасло сияние, тускнело серебро и воин с тайным сожалением вытирал о штаны мокрую руку. Счастье призрачно, подобно радуге в капле.
Легко была предана забвению встреча с хазарами, ибо душе воина нельзя обременять себя напряжением прошлого, которое может перерасти в страх перед будущим.
Четвертый день караван шел из Семендера на юг, к Дербенту. Четвертый день всадники, покачиваясь в седлах, видели слева опаловую равнину моря, а справа, не далее чем в фарсахе [фарсах - мера длины (около шести километров)] - серые крутые увалы предгорий, бесконечной чередой тянувшиеся вдоль дороги. А за увалами поднимались горы с синеющими ущельями, зеленеющими лесами, и над самыми дальними из них голубовато искрились снежные шапки вершин.
Чем дальше уходил караван на юг, тем пышнее цвела степь, тем обильнее и сочнее поднималась в низинах свежая трава. Нередко прогретые солнцем курганы были густо усыпаны алыми маками, и склоны их казались облитыми кровью, часто степь от моря и до гор золотилась цветущими одуванчиками, а встречающиеся солончаки застилала сизая дымка молодой полыни, и теплый ветер доносил горьковато-пряный запах ее, столь сладостный для степняка. Случалось, неподалеку, в струящемся мареве, с треском и шумом, пугая коней, взлетали из травы крупные черноголовые фазаны, а в сухой прошлогодней траве мелькало рыжее гибкое тело хорька. В поднебесье парили коршуны, а утром от гор стремительно приблизился громадный черный гриф, закружился над караваном, вытягивая длинную, словно выщипанную шею, и тень от его широких крыльев покрывала сразу несколько всадников. Воины охраны встревоженно подняли головы: гриф - предвестник беды. В ловких руках одного из воинов появился лук, но пока седок вытаскивал из колчана стрелу, зоркая птица плавными кругами поднялась в синеву и унеслась к горам.
Ближе к полудню на холме возле предгорий появились три всадника. Не приближаясь, они проводили взглядами караван и исчезли также внезапно, как и появились. И тогда, словно повеселев, зазвенел колоколец, оживилась охрана, а приземистый вожатый сказал ехавшему рядом с ним монаху-христианину:
- Албанская застава... Дербент близко! - и, облегченно протяжно зевнув, покосился на спутника.
За все время пути никто из албан так и не увидел лица монаха, а на привалах молчаливые, словно немые, спутники христианина расстилали отдельно для него толстую войлочную подстилку, и пищу он ел из отдельной сумки. С почтительным любопытством посматривали на христианина воины охраны. Непонятно, чем он смог укротить буйных разбойников-хазар? Неужели у него есть тайный знак, которым, по слухам, каган одаривает самых нужных людей? Говорят, что на таинственном знаке - золотой пластине - выбито изображение самого Турксанфа и написано: "Как если бы я сам". Иметь бы такую пластину!
Кони шли бодро, изредка наклоняя гривастые шеи, окуная на ходу морды во встречные лужи, пофыркивали, щипля траву. Все гуще струился над степью воздух, предвещая зной. Слышались разговоры охраны, часто прерываемые смехом. Скучающие воины развлекались как могли. Хохотали, когда какой-либо озорник, вольно свесившись с седла, растопырив локти и пригнувшись к гриве коня, изображал скачущего хазарина. Хохотали, если кто-то на ходу поддевал на пику мелькнувший в траве белый человеческий череп, и перед глазами едущих позади неожиданно возникало видение вечного оскала и смотрели на воинов пустые глазницы.
Кто скажет, чья душа рассталась здесь с телом? Сотни, а может, тысячи лет по этой дороге едут, бредут, скачут... Скорей всего это череп хунна [хунны - объединение племен тюркского происхождения, вторгшееся в IV веке н.э. в Европу], а может, скифа или киммерийца [киммерийцы - кочевые племена, родственные скифам] - одного из тех нетерпеливо жаждущих добычи конников, что тучами наваливались с севера на Албанию, оставив после себя недобрую память. Разве достойна уважения беспризорная смерть разбойника?
Эта степная полоса, стиснутая морем и горами, исстари служила самым коротким и удобным сухопутным путем из Берсилии и северных стран в Персию и дальше на юг. И нет числа проскакавшим по ней. Еще сохранились предания, что когда-то по долине, сотрясая землю мерной поступью, двигались на север грозные легионы Помпея Великого, преследуя Митридата Понтийского, надеявшегося найти у албан защиту. Сколько жарких схваток вскипало на этой дороге! Потому и встречаются на обочинах груды черепов, иссушенных ветрами, обмытых дождями. А вот мелькнул под ногами коня ветхий шлем, разрубленный надвое, с проросшей в разрубе высокой травой. Могуч, видно, был воин, нанесший столь страшный удар! А дальше виднеется богатырский, почти в рост человека, заржавевший меч без рукояти. Что сталось с тем богатырем, у которого в самый разгар стремительного боя в руке осталась только рукоять? Успел ли он прикрыться щитом от лихого встречного удара? Вынес ли его из беды верный конь? А может, это его череп сейчас торчит на пике и осуждающе смотрит на веселящихся всадников?
Но воин не склонен размышлять при виде безымянных могил, конских остовов, человеческих скелетов, истлевшего оружия - всего, что оставили пришлые народы на этой дороге в память о себе. Опасно воину глубокомысленное раздумье: оно не делает его храбрецом. У каждого своя судьба. Исполни предначертанное - и ты уйдешь из земного временного пристанища в лучший мир, где храбрецов ждет вечное блаженство. Так зачем задумываться над тем, что преходяще?
Караван спустился в широкую пойменную лощину, миновал рощу коренастых раскидистых вязов, перешел вброд мелкий ручей с каменистым дном, поднялся по густотравному откосу - и прямо впереди, в дымчатой дали, завиднелось нечто, напоминающее гранитный выступ, наглухо перегораживающий степь от моря до гор. Словно горы там круто свернули к морю и замкнули долину, не оставив ни малейшего прохода.
Когда последний верблюд поднялся по травянистому откосу и караван вновь пошел по открытому месту, никто не понял, что произошло, но что-то неуловимо изменилось вокруг. Люди и животные вдруг одновременно испытали томительное беспокойство. Сами собой смолкли смех и разговоры воинов, тревожно зафыркали лошади, передний верблюд сбил шаг, приостановился, остальные затеснились друг к другу, смолк колоколец. И в наступившей тишине от гор донесся явно не человеческий, но полный предсмертного ужаса и муки вопль:
- Уеху-у-у!
Видимо, не только мать чувствует беду, случившуюся с ее дитем, но и все на пространстве земли, что дышит, радуется, страдает, в отдалении или вблизи ощущает единые токи жизни, и всплеск предсмертной боли всегда отзовется безотчетной тревогой в душах живущих.
Испуганно заржала лошадь. Странники повернули головы к горам. Ужасный протяжный крик повторился и смолк. Но как люди ни всматривались, пустынны были ближние склоны гор.
И снова запели над степью птицы. Понукаемый поводырем, зашагал передний верблюд. Зазвенел колоколец. Тревожно зашептались воины. Только монах в плотном грубом капюшоне, который ехал возле вожатого, безучастно глядел перед собой и словно не слышал крика. Ширванский купец подъехал к ним, спросил:
- Изюмчик, что это было?
- Не знаю, господин, - пожал плечами вожатый. - Может, это кричал "демон ночи"... Слыхал я, что в горах пастухи иногда встречали ужасное чудовище, огромное, лохматое, злобное... у него острые клыки, глаза светятся в темноте подобно светильникам... но, похоже, обличьем оно напоминало человека... Иногда существо бросается со скалы на пастуха и разрывает его на части... Увидеть его или услышать его голос - к большому несчастью... Быть беде, господин! Подобный крик хорошего не предвещает...
- Но что может случиться с нами? Город уже близко!
Действительно, что может случиться с ними? Скоро они войдут в город. А через два дня уйдут дальше. Недоброе может случиться только с Дербентом, стена которого уже начала явственно вырастать над степью. И вдруг, впервые за эти четыре дня, монах заговорил. Голос его из глубины капюшона прозвучал приглушенно и надменно; он спросил на албанском языке:
- Эй ты, ответь, что это там впереди?
Вопрос был явно обращен к вожатому, и того несказанно удивило, что христианин заговорил на его родном языке: если чужеземец не знает, что виднелось в степи, значит, он не был в Албании, но если он не был, откуда же тогда знает албанский язык? Вожатый вовремя спохватился и подавил в себе вспыхнувший вопрос - молчание всегда безопаснее, тем не менее, не удержался, чтобы не похвастаться:
- Господин, это Дербентская Северная стена! - сказал он гордо. - Это Великая стена!
- Но если есть Северная стена, значит, существует и Южная? помолчав, спросил монах все так же глухо.
- Да, и столь же Великая! А город скрыт между ними! Высота стен пятьдесят локтей! Протяженность каждой - целый фарсах! И сложены они из огромных тесаных глыб на крепчайшем известковом растворе! - поторопился излить свою осведомленность вожатый. - Кроме того, на холме возле Дербента стоит крепость, и стены города смыкаются с не менее мощными стенами крепости! О, город неприступен!
- И кто же воздвиг столь дивное творение? - спросил монах.
Вожатому показалось, что в голосе христианина промелькнула легкая насмешка, и он горячо сказал:
- Народ! Тысячи и тысячи людей... По повелению шаха Хосрова Ануширвана... [Хосров Ануширван - персидский шах из династии Сасанидов (531-579 гг.)]
- Народ! - презрение прорвалось в голосе монаха. - Албанский народ это трусливое стадо! Ведь вы покорились жалким персам, молитесь персидским богам, питаетесь объедками со стола персов и еще гордитесь, что на своей земле построили крепость, в которой стоит персидский гарнизон!
САН МАРИОНА
1. СТАНОВИЩЕ ХАЗАР
Небольшой караван шел зеленой степью между горами и морем на юг, к Дербенту.
Хрупкий покой - болезненное дитя Мира и Весны - неслышно и незримо облетал цветущее пространство степи, и над травами пели птицы. Был первый день пути.
Неторопливо брели верблюды с тюками меж горбов, надменно вскинув головы, с царственным достоинством не замечая крепких поводьев, коими каждый был привязан один к другому, послушно следуя за поводырем, и на шее переднего неумолимо неумолчно звенел колоколец.
Расслабленно дремал в седле молодой ширванский купец каравана, разморенный теплом и приятными воспоминаниями об удачной торговле в Семендере [Семендер - столица Хазарского каганата; в VII веке располагалась в районе современной Махачкалы], а за его спиной беспечно переговаривались, смеялись и шутили воины охраны, радуясь возвращению на родину.
И только вожатый каравана, пожилой, приземистый, с зоркими, как у степного коршуна, глазами, испытывал тревогу. Он то отъезжал в сторону на своей добродушной медлительной лошадке и, пропустив верблюдов вперед, вглядывался из-под лохматых бровей, прикрыв ладонью глаза от солнца, в оставленную караваном зеленую даль, то, нахлестывая хвостатой плеткой лошадь, обгонял охрану и, приподнявшись на стременах, озирал предстоящую дорогу. Дома, в Ширване, его ждали тринадцать малолетних сыновей.
- Что ты все шепчешь, Изюмчик? - очнувшись от дремы, лениво спрашивал купец, которому в этот день хотелось шутить и шутить. - Не терпится увидеть своих изюмчат или, ха-ха, сотворить еще одного?
- Господин, путь опасен, мы еще не выехали за пределы Берсилии [Берсилия - так называлась в средние века равнинная часть Дагестана], оправдываясь, произнес вожатый.
- Не забывай, при мне охранный фирман кагана Турксанфа!
- Хазары переменчивы, а каган уже далеко...
- Разве у нас слабые воины? - легкомысленно удивлялся купец, горяча своего тонкогрудого тонконогого жеребца. Он со свойственной молодости надеждой не сомневался, что впереди - единственно - лучшее.
- Да защитит нас всемогущий Ахурамазда! [Ахурамазда (или Агуро-Мазда) - бог света у персов, верховное божество] - неохотно откликался вожатый. Его тревожило то, что радовало молодого хозяина.
Купца радовало, что в первую же свою поездку он прибыльно и быстро распродал привезенное из Ширвана оружие. Вожатого же беспокоило, что хазары быстро и не торгуясь раскупили его. Купца веселило, что в Семендере им два дня не выдавали охранный фирман, а вожатый потерял покой от размышлений, почему им не хотели выдавать фирман.
Хозяин гордился нанятой в Дербенте охраной, потому что этот город славился не только умелыми мастерами-ремесленниками, но и храбрыми воинами. А вожатый, мысленно взывая к предкам-покровителям, вспоминал, что хазары, случалось, грабили караваны и с втрое большей охраной. Он понимал, что его беспокойство может не сбыться, и, боясь насмешек, помалкивал. Но вскоре его опасения подтвердились.
Уже под вечер, когда солнце спускалось за дальнюю, в голубой дымке гору, дорога пошла по изгибу старого высохшего речного русла с высокими глинистыми берегами, словно по ущелью. Кони и верблюды оживились: в воздухе стала ощущаться прохлада и сырость. Ущелье вывело караван в сумеречную долину. Река открылась из-за поворота внезапно. Дорога уходила вправо, к броду, и вожатый похолодел: впереди, не далее чем в стадии [стадий - мера длины, равная примерно ста девяноста метрам], возле брода он увидел большой конный отряд.
Всадники в кожаных рубахах, кожаных широких штанах, горяча лошадей, то съезжались, то разъезжались; некоторые, хищно пригнувшись к гривам, пускали коней вскачь по траве вдоль реки, но тут же возвращались обратно. Судя по вольной посадке, по одежде, это были хазары. Некоторые их них в кольчугах, доспехах, у многих за спинами виднелись луки с натянутыми тетивами, колчаны, полные стрел. Хазары явно кого-то поджидали. Но даже не это встревожило албана-вожатого, успевшего окинуть взглядом долину. Выше брода, по левому берегу реки, уходило к темнеющим горам огромное стадо. Оттуда доносился неслитный шум беспрестанного движения, мычание, блеяние. Несколько пастухов-хазар, оглушительно щелкая длинными бичами и пронзительно вскрикивая: "Ур-р! Ур-р!", подгоняли отставших коров. За коровами вскачь неслись телята, задрав хвосты. А ниже брода, на обрывистом берегу, виднелось несколько больших полуземлянок, окруженных серыми войлочными юртами, словно стражей. Каменные стены полуземлянок, покрытые дерновыми мшистыми крышами, выступали над травой не более чем в рост человека. В стенах подобно бойницам чернели отверстия, оставленные для света. Черными пещерными провалами зияли дверные проемы. Возле жилищ суетились женщины, подростки. В середине поселения стояло несколько больших повозок, запряженных волами. Подростки и женщины выносили что-то, видимо, домашний скраб, из землянок, укладывая в повозки, некоторые сдирали с остовов юрт войлок. Наверху одной из нагруженных повозок сидели притихшие черноголовые детишки.
Поселение со стороны степи прикрывали две сложенные из неровного камня ограды, которые обрывались у высокого берега реки. Между наружной и внутренней оградой было не менее пятидесяти локтей [локоть - мера длины, равная половине метра]. На ночь хозары обычно загоняли сюда табун своих полудиких лошадей. Сейчас загон был пуст. Хазары готовились покинуть зимнее становище.
- Господин! - окликнул хозяина каравана вожатый, указывая плеткой в сторону становища. Но купец уже увидел отряд и, остановив коня, присматривался. За ними сгрудилась охрана. Смолк колоколец.
- Собираются на летние кочевья? - нерешительно спросил купец. Вожатый отрицательно покачал головой. Летние кочевья в степи, а не в горах. Предположение его, возникшее еще в Семендере, подтвердилось: хазары явно готовились к большому походу. Опытному человеку нужно всего лишь мгновение, чтобы из догадок и увиденного высекалась мысль. До этого брода вожатый не знал, с кем хазары собираются воевать. Ударят ли они на алан, что живут в северных предгорьях, пойдут ли на Иберию [Иберия - в средние века название Грузии] через Дарьяльский проход. Но увидев стадо, уходящее в горы, осознав, что хазары собираются покинуть становище, он понял, что Турксанф обрушится на его родную Албанию. Если бы Турксанф пошел на север, то незачем уводить стада в горы на юге. Именно здесь он расчищал путь для стремительного броска своей многочисленной конницы.
- Ой-я-ха! Большая беда опять нависла над Албанией, - с трудом, едва слышно выговорил вожатый. И только потом уже вожатый понял, что хазары у брода поджидают именно их. Кто сейчас в Берсилии в предверии войны вспомнит о небольшом торговом караване, прибывшем из страны, с которой собираются воевать?
Поворачивать назад, в ущелье, было уже поздно, да и невозможно. Хазары заметили караван. Вперед выехал широкоплечий всадник в узком кожаном кафтане без рукавов, с длинными черными волосами, распущенными по плечам. Он что-то повелительно прокричал, взмахнул обнаженной мускулистой рукой - и весь отряд, сорвавшись с места, с топотом, беспорядочными выкриками помчался к каравану. В догорающем свете дня замелькали развевающиеся волосы, смуглые широкие лица, разинутые в воинственных воплях рты. В руках хазар появились луки. Блеснули оперения стрел.
Оглядываясь на воинов-албанов, побледневший купец торопливо вытаскивал из-за пазухи фирман кагана Турксанфа. Албаны, хмуро посматривая на приближающихся хазар, быстро развернулись в две линии - так, чтобы воина первой линии защищали два воина второй, прикрылись круглыми бронзовыми щитами, вынутые из ножен мечи легли на колени.
Черноволосые всадники, сдерживая лошадей, остановились поодаль, десяток хазар поскакали вдоль каравана, присматриваясь к тюкам. Опять вперед выехал предводитель, угрюмый богатырь с лицом, рассеченным шрамом, и, сдерживая смуглыми могучими руками гнедого жеребца, хрипло проревел:
- Эй, казаин, давай-давай тывар!
И тотчас юркий, гибкий хазарин, вертясь на бойком коньке, протолмачил:
- Непобедимый Урсулларх говорит: хозяин, оставь на этом месте тюки, сложи здесь оружие охраны и быстро-быстро беги со своими воинами за реку. Урсулларх милостив! Он дарует вам жизнь!
Лицо купца вдруг усеяли капельки пота, он дрожащими руками развернул коричневый свиток пергамента и, делая вид, что читает, наизусть прокричал на тюркском языке:
- "Я, Великий каган Турксанф, покоряющий величием сердца; я, ослепительный, восхищающий взоры, громоподобный в гневе, заставляющий трепетать непокорных; я, могущественный каган Вселенной, исполнитель воли небесного Верховного кагана Тенгрихана, повелеваю: отныне всякий желающий да продает в моей стране товар без всяких препятствий со стороны моих подданных, и путь для торговли свободен и безопасен на пространстве моих владений, если чужеземный купец внес в казну десятую часть всякого имеющегося у него товара. Кто совершит насилие над обладателем фирмана, будет без промедления казнен."
Коварный тудун [правитель города в Хазарии], выдавший охранную грамоту, сейчас далеко, и вожатый покорно вздохнул, видя мрачную ухмылку предводителя отряда.
Стелясь над травами, улетали прочь из этих мест птицы, и в бледном небе единственно коршун описывал широкие круги, нетерпеливо клекоча в ожидании побоища.
- Не забудь, о Урсулларх непобедимый, между Персией Хазарией вот уже двенадцать лет мир! - закончив читать фирман, произнес купец, знавший тюркский язык, - несколько рабынь его отца были хазарками.
- Мира ты хочешь, проклятый албан?! - взревел предводитель, пристав на стременах. - А знаешь ли ты, что под стенами Дербента погибли два моих брата! Албанский воин из рода легов зарубил их! Души моих братьев взывают о мщении! Если среди вас нет воина-лега по имени Марион, не искушайте судьбу, уезжайте от каравана и благодарите великого Тенгри за неслыханную милость! Я жду! - Он вскинул руку.
Хазары наложили стрелы, подняли луки. Сейчас властно опустится рука, раздастся недружный звук отпущенных тугих тетив, и множество стрел, подобно злым степным осам, мелькнут в воздухе - и забьются в предсмертных судорогах пронзенные лошади, люди, и для многих албан навсегда прервется жизненный путь. Страшна для албана смерть вдали от дома, ибо не останется в памяти потомков, как он убит, где похоронен, и будет бродить в вечерних степных сумерках неуспокоенная, непризретая душа, стеная от одиночества, и некому будет утешить ее. А потому в охрану нанимались отчаявшиеся от нужды бедняки или изгнанники, скрывающиеся от мести.
Прошло мгновение тревожной тишины. Неожиданно из-за спины вожатого неторопливо выехал человек, закутанный в длинный черный плащ, поверх которого на серебряной цепочке висел большой серебряный христианский крест. Голову человека прикрывал глубокий капюшон, скрывая лицо. Это был странствующий монах-христианин, присоединившийся к каравану в Семендере. Вожатый вспомнил, что тудун Семендера выдал охранный фирман только после того, как ширванский купец согласился взять до Дербента этого монаха и двух его спутников.
На черном как ночь красавце-скакуне монах проследовал к предводителю хазар и, приблизившись вплотную, что-то показал, вынув из глубины плаща. Склонившийся к нему хазарин гневно зарычал, резко выпрямился, скрежеща зубами, поднес вскинутую руку ко рту, в бешенстве прокусил ее. Монах, не оглядываясь, отъехал, встал рядом с вожатым. Предводитель поднял смуглое, искривленное неутоленной яростью лицо, прохрипел прерывисто:
- Пусть будет так: караван свободен! Я выполню волю Турксанфа. Но каган не может запретить мне вызвать на поединок удальцов. Эй, албаны, я слыхал, ха-ха, что леги - храбрецы! Если среди вас нет Мариона, то хотя бы леги есть? Презрение вашего бога Уркациллы-громовержца падет на скрывающихся, ха-ха, трусливых родичей Мариона!
И тотчас двое албан - один из первой линии, другой из второй выехали на свободное пространство. Первый - зрелый, широкоплечий, с курчавой рыжеватой бородой, в шлеме и железных доспехах, второй - безусый и безбородый юноша с кожаным щитом, на котором были прикреплены металлические пластины.
- Мы из Дербента, леги и родичи Мариона, - спокойно сказал старший.
Хазарин пренебрежительно оглядел обоих, кривя губы в зловещей усмешке, спросил:
- Кто из вас хочет сразиться со мной в честном поединке?
Леги переглянулись. Старший удержал тронувшего было коня юношу, что-то тихо сказал ему и по высокой траве двинулся навстречу хазарину, давая понять: он готов биться.
Богатырь-предводитель повернул коня, отъехал на достаточное для разгона расстояние, развернулся, вынул меч, принял поданный юрким толмачом бронзовый щит и выжидательно глянул на лега. Он так и остался в кожаном кафтане и с непокрытой головой.
Лег взглянул вверх, вздохнув, проследил за парением коршуна, видимо загадав нечто на счастье, потом снял с головы шлем, обнажив курчавые седеющие волосы, попросил младшего: "Развяжи", - кивком показав на спину. Юноша подъехал, развязал на спине родича крепкую шелковую завязь, старший лег снял полукруглый панцирь и тоже остался в льняной красной рубахе. Оба почти одновременно гикнули и помчались навстречу друг другу.
Лязгнули мечи, ударившись о бронзу щитов. Заржали, столкнувшись, зло взвизгнули жеребцы. Звон рубящего оружия пролетел над степью и угас, увязнув в поднимающемся над рекой густом белом тумане. И вскрикнул от боли и гнева юноша, когда меч хазарина прорубил обнаженную курчавую голову родича. Тревожно всхрапнул конь, почувствовав, что хозяин его грузно заваливается на бок. Зарычал от радости хазарин, и разноголосо прокричали его соплеменники, славя предводителя. Албаны подавленно молчали. И не успел конь принести к ним мертвого лега, как юноша помчался в сторону хазарина. Урсулларх, ощерив в победной улыбке крепкие зубы, довольно хмыкнув.
И опять, зазвенев, ударились мечи, и пластинчатый щит лега упал на землю вместе с отрубленной рукой. Второй беспощадный удар хазарина снес юноше голову с легкостью серпа, подсекающего былинку.
- Ждите меня в Дербенте, проклятые албаны! Передайте Мариону: пусть готовится к смерти! Тенгри не насытился еще моей местью! - выкрикнул на прощанье Урсулларх, повернул гнедого жеребца и поскакал с становищу. Хазары с гиканьем помчались следом.
Албаны молча уложили на лошадей два трупа и тронулись к свободному теперь броду. Они похоронили легов за рекой, уже на родной земле, вырыв мечами две могилы с подкопами. Мертвых - в воинском одеянии и с оружием (ибо оружие побежденного не принесет удачи новому владельцу) - по обычаю уложили в подкопы, а так как они были незнатны и неправославны, то поставили в изголовье каждого по небольшому кувшину с водой и положили по одной пшеничной лепешке. Подкопы заложили камнями, яму завалили землей. И в этом уголке степи, к злобному разочарованию коршуна, выросли среди травы два холмика с уложенными поверху кучками камней. А через несколько дней пронеслась по этим холмикам, отряд за отрядом, чужая конница, крепкие копыта лошадей разбросали камни и вмяли в рыхлую почерневшую землю гнездо пестрого удода, которое он успел свить, торопясь вывести потомство, в уютной пещерке на вершине одной из могил. А на следующую весну на этом месте вновь выросла трава. И будто бы и не было здесь ничего.
2. ДРЕВНИЙ ПУТЬ
Пролил скоротечный весенний дождь, и солнце теперь сверкало в свежих лужах, густо парила теплая земля, а вверху, в прозрачной голубизне стремительно истаивали задержавшиеся над морем фиолетовые облака.
Караван шел степью между холмами, мимо курганов, по солонцам, разбрызгивая лужи сверкающей стоячей воды, и всадники, беспечные, как дети, веселясь, склонялись с седел, ловили серебристо мелькнувшие монетки. Но стоило монетке упасть на подставленную ладонь, гасло сияние, тускнело серебро и воин с тайным сожалением вытирал о штаны мокрую руку. Счастье призрачно, подобно радуге в капле.
Легко была предана забвению встреча с хазарами, ибо душе воина нельзя обременять себя напряжением прошлого, которое может перерасти в страх перед будущим.
Четвертый день караван шел из Семендера на юг, к Дербенту. Четвертый день всадники, покачиваясь в седлах, видели слева опаловую равнину моря, а справа, не далее чем в фарсахе [фарсах - мера длины (около шести километров)] - серые крутые увалы предгорий, бесконечной чередой тянувшиеся вдоль дороги. А за увалами поднимались горы с синеющими ущельями, зеленеющими лесами, и над самыми дальними из них голубовато искрились снежные шапки вершин.
Чем дальше уходил караван на юг, тем пышнее цвела степь, тем обильнее и сочнее поднималась в низинах свежая трава. Нередко прогретые солнцем курганы были густо усыпаны алыми маками, и склоны их казались облитыми кровью, часто степь от моря и до гор золотилась цветущими одуванчиками, а встречающиеся солончаки застилала сизая дымка молодой полыни, и теплый ветер доносил горьковато-пряный запах ее, столь сладостный для степняка. Случалось, неподалеку, в струящемся мареве, с треском и шумом, пугая коней, взлетали из травы крупные черноголовые фазаны, а в сухой прошлогодней траве мелькало рыжее гибкое тело хорька. В поднебесье парили коршуны, а утром от гор стремительно приблизился громадный черный гриф, закружился над караваном, вытягивая длинную, словно выщипанную шею, и тень от его широких крыльев покрывала сразу несколько всадников. Воины охраны встревоженно подняли головы: гриф - предвестник беды. В ловких руках одного из воинов появился лук, но пока седок вытаскивал из колчана стрелу, зоркая птица плавными кругами поднялась в синеву и унеслась к горам.
Ближе к полудню на холме возле предгорий появились три всадника. Не приближаясь, они проводили взглядами караван и исчезли также внезапно, как и появились. И тогда, словно повеселев, зазвенел колоколец, оживилась охрана, а приземистый вожатый сказал ехавшему рядом с ним монаху-христианину:
- Албанская застава... Дербент близко! - и, облегченно протяжно зевнув, покосился на спутника.
За все время пути никто из албан так и не увидел лица монаха, а на привалах молчаливые, словно немые, спутники христианина расстилали отдельно для него толстую войлочную подстилку, и пищу он ел из отдельной сумки. С почтительным любопытством посматривали на христианина воины охраны. Непонятно, чем он смог укротить буйных разбойников-хазар? Неужели у него есть тайный знак, которым, по слухам, каган одаривает самых нужных людей? Говорят, что на таинственном знаке - золотой пластине - выбито изображение самого Турксанфа и написано: "Как если бы я сам". Иметь бы такую пластину!
Кони шли бодро, изредка наклоняя гривастые шеи, окуная на ходу морды во встречные лужи, пофыркивали, щипля траву. Все гуще струился над степью воздух, предвещая зной. Слышались разговоры охраны, часто прерываемые смехом. Скучающие воины развлекались как могли. Хохотали, когда какой-либо озорник, вольно свесившись с седла, растопырив локти и пригнувшись к гриве коня, изображал скачущего хазарина. Хохотали, если кто-то на ходу поддевал на пику мелькнувший в траве белый человеческий череп, и перед глазами едущих позади неожиданно возникало видение вечного оскала и смотрели на воинов пустые глазницы.
Кто скажет, чья душа рассталась здесь с телом? Сотни, а может, тысячи лет по этой дороге едут, бредут, скачут... Скорей всего это череп хунна [хунны - объединение племен тюркского происхождения, вторгшееся в IV веке н.э. в Европу], а может, скифа или киммерийца [киммерийцы - кочевые племена, родственные скифам] - одного из тех нетерпеливо жаждущих добычи конников, что тучами наваливались с севера на Албанию, оставив после себя недобрую память. Разве достойна уважения беспризорная смерть разбойника?
Эта степная полоса, стиснутая морем и горами, исстари служила самым коротким и удобным сухопутным путем из Берсилии и северных стран в Персию и дальше на юг. И нет числа проскакавшим по ней. Еще сохранились предания, что когда-то по долине, сотрясая землю мерной поступью, двигались на север грозные легионы Помпея Великого, преследуя Митридата Понтийского, надеявшегося найти у албан защиту. Сколько жарких схваток вскипало на этой дороге! Потому и встречаются на обочинах груды черепов, иссушенных ветрами, обмытых дождями. А вот мелькнул под ногами коня ветхий шлем, разрубленный надвое, с проросшей в разрубе высокой травой. Могуч, видно, был воин, нанесший столь страшный удар! А дальше виднеется богатырский, почти в рост человека, заржавевший меч без рукояти. Что сталось с тем богатырем, у которого в самый разгар стремительного боя в руке осталась только рукоять? Успел ли он прикрыться щитом от лихого встречного удара? Вынес ли его из беды верный конь? А может, это его череп сейчас торчит на пике и осуждающе смотрит на веселящихся всадников?
Но воин не склонен размышлять при виде безымянных могил, конских остовов, человеческих скелетов, истлевшего оружия - всего, что оставили пришлые народы на этой дороге в память о себе. Опасно воину глубокомысленное раздумье: оно не делает его храбрецом. У каждого своя судьба. Исполни предначертанное - и ты уйдешь из земного временного пристанища в лучший мир, где храбрецов ждет вечное блаженство. Так зачем задумываться над тем, что преходяще?
Караван спустился в широкую пойменную лощину, миновал рощу коренастых раскидистых вязов, перешел вброд мелкий ручей с каменистым дном, поднялся по густотравному откосу - и прямо впереди, в дымчатой дали, завиднелось нечто, напоминающее гранитный выступ, наглухо перегораживающий степь от моря до гор. Словно горы там круто свернули к морю и замкнули долину, не оставив ни малейшего прохода.
Когда последний верблюд поднялся по травянистому откосу и караван вновь пошел по открытому месту, никто не понял, что произошло, но что-то неуловимо изменилось вокруг. Люди и животные вдруг одновременно испытали томительное беспокойство. Сами собой смолкли смех и разговоры воинов, тревожно зафыркали лошади, передний верблюд сбил шаг, приостановился, остальные затеснились друг к другу, смолк колоколец. И в наступившей тишине от гор донесся явно не человеческий, но полный предсмертного ужаса и муки вопль:
- Уеху-у-у!
Видимо, не только мать чувствует беду, случившуюся с ее дитем, но и все на пространстве земли, что дышит, радуется, страдает, в отдалении или вблизи ощущает единые токи жизни, и всплеск предсмертной боли всегда отзовется безотчетной тревогой в душах живущих.
Испуганно заржала лошадь. Странники повернули головы к горам. Ужасный протяжный крик повторился и смолк. Но как люди ни всматривались, пустынны были ближние склоны гор.
И снова запели над степью птицы. Понукаемый поводырем, зашагал передний верблюд. Зазвенел колоколец. Тревожно зашептались воины. Только монах в плотном грубом капюшоне, который ехал возле вожатого, безучастно глядел перед собой и словно не слышал крика. Ширванский купец подъехал к ним, спросил:
- Изюмчик, что это было?
- Не знаю, господин, - пожал плечами вожатый. - Может, это кричал "демон ночи"... Слыхал я, что в горах пастухи иногда встречали ужасное чудовище, огромное, лохматое, злобное... у него острые клыки, глаза светятся в темноте подобно светильникам... но, похоже, обличьем оно напоминало человека... Иногда существо бросается со скалы на пастуха и разрывает его на части... Увидеть его или услышать его голос - к большому несчастью... Быть беде, господин! Подобный крик хорошего не предвещает...
- Но что может случиться с нами? Город уже близко!
Действительно, что может случиться с ними? Скоро они войдут в город. А через два дня уйдут дальше. Недоброе может случиться только с Дербентом, стена которого уже начала явственно вырастать над степью. И вдруг, впервые за эти четыре дня, монах заговорил. Голос его из глубины капюшона прозвучал приглушенно и надменно; он спросил на албанском языке:
- Эй ты, ответь, что это там впереди?
Вопрос был явно обращен к вожатому, и того несказанно удивило, что христианин заговорил на его родном языке: если чужеземец не знает, что виднелось в степи, значит, он не был в Албании, но если он не был, откуда же тогда знает албанский язык? Вожатый вовремя спохватился и подавил в себе вспыхнувший вопрос - молчание всегда безопаснее, тем не менее, не удержался, чтобы не похвастаться:
- Господин, это Дербентская Северная стена! - сказал он гордо. - Это Великая стена!
- Но если есть Северная стена, значит, существует и Южная? помолчав, спросил монах все так же глухо.
- Да, и столь же Великая! А город скрыт между ними! Высота стен пятьдесят локтей! Протяженность каждой - целый фарсах! И сложены они из огромных тесаных глыб на крепчайшем известковом растворе! - поторопился излить свою осведомленность вожатый. - Кроме того, на холме возле Дербента стоит крепость, и стены города смыкаются с не менее мощными стенами крепости! О, город неприступен!
- И кто же воздвиг столь дивное творение? - спросил монах.
Вожатому показалось, что в голосе христианина промелькнула легкая насмешка, и он горячо сказал:
- Народ! Тысячи и тысячи людей... По повелению шаха Хосрова Ануширвана... [Хосров Ануширван - персидский шах из династии Сасанидов (531-579 гг.)]
- Народ! - презрение прорвалось в голосе монаха. - Албанский народ это трусливое стадо! Ведь вы покорились жалким персам, молитесь персидским богам, питаетесь объедками со стола персов и еще гордитесь, что на своей земле построили крепость, в которой стоит персидский гарнизон!