Страница:
Усталый, с лирою я прекращаю спор {7}.
Поэт не волен в своем творчестве. Это - первая эстетическая аксиома.
Так называемая "свобода творчества" не имеет ничего общего с так называемою
"свободой воли". Как ясно из гениально простого свидетельства Пушкина,
творчество свободно никак не в том смысле, чтобы ум поэта мог по своей воле,
по своему заранее обдуманному выбору и намерению создавать поэтические
произведения. Такие сочинения могут быть только подделками под поэзию,
настоящий же поэт, когда и захочет насиловать свою музу, проявить над ней
свою свободу воли и творчества - не может, и из этих попыток совсем ничего
не выходит. Настоящая же свобода творчества имеет своим предварительным
условием пассивность, чистую потенциальность ума и воли,- свобода тут
принадлежит прежде всего тем поэтическим образам, мыслям и звукам, которые
сами, свободно приходят в душу, готовую их встретить и принять. И сама
поэтическая душа свободна в том смысле, что в минуту вдохновения она не
связана ничем чуждым и противным вдохновению, ничему низшему не послушна, а
повинуется лишь тому, что в нее входит или приходит к ней из той
над-сознательной области, которую сама душа тут же признает иною, высшею, а
вместе с тем своею, родною. В мире поэзии душа человеческая не является как
начало деятельного самоопределения,- здесь она определяется к действию тем,
что _в ней лучше ее_ и что открывается сознанию лишь в самой
действительности, только чрез самый опыт поэтических явлений, как чего-то
данного свыше, а не задуманного или придуманного умом. Если бы поэт мог сам
сочинять свои произведения или хотя бы только предвидеть, что и когда ему
даст вдохновение, то он не брался бы за перо, чтобы
234
только грызть его в напрасной борьбе с "лирой" или "музой".
Бывают стихотворцы от ума, принимающие себя и другими иногда
принимаемые за поэтов: образец их - Вольтер. Но, несмотря на французское
образование Пушкина, на его незрелое вольнодумство и на общий школьнический
вкус к нескромным шуткам, он тщетно пытался перевести "Орлеанскую
девственницу": душа, сродная истинной красоте, могла на минуту острием
своего ума касаться ее противоположности, но войти в это уродство, надолго
себе усвоить эту чужеродную стихию было для нее невозможно. У Пушкина есть
бесподобные эпиграммы, а также шутки, которых нескромность связана
изяществом формы, не допущена до цинизма и расплывается в игривой и
добродушной веселости; это словно яркие, легкие бабочки, которых гадкое
червеобразное туловище совсем закрыто и пересилено роскошными порхающими
крылышками. Есть у Пушкина и chef d'oeuvre сосредоточенного юмора - летопись
села Горюхина. Но попытки запрягать поэзию в ярмо сложного порнографического
острословия не удавались Пушкину: "Гавриилиада", "Царь Никита", перевод
"Девственницы" - слабы и остались неконченными.
Поэтический гений не зависит от самодеятельности ума, но он не лишен
самосознания. И без философского размышления истинный поэт непосредственно
знает о существенном характере творчества, о его безвольной, пассивной
основе. Мы видели его описание самого процесса, как создаются поэтические
произведения. В других стихотворениях мы находим более общие, суммарные
очерки того, что есть поэзия по мысли, или, лучше сказать, по внутреннему
опыту, по творческому самосознанию Пушкина. Будем внимательны: ведь это сама
поэзия свидетельствует о себе устами своего любимого сына или - прозаичнее
говоря - ведь это _показание эксперта_. Будем внимательны, но, благочестиво
внимая голосу гения, говорящего о том, что ему всего лучше известно, не
откажемся от прав разумной критики. Ведь и в точнейшей специально научной
экспертизе не все есть голос самой науки,- есть непременно и субъективный
элемент, привнесенный личностью этого определенного ученого; понятливый
судья заметит и выделит эту примесь. Тем более присутствует она в
поэтической исповеди поэта о том, что составляет сердцевину его
существования, что тончайшими нитями переплетается со всею жизнью его души.
Мы должны принять в расчет этот личный элемент, не преувеличивая и не умаляя
его значения и никогда не
235
теряя из виду, в этом поэтическом свидетельстве, тех главных черт,
которые несомненно выражают всеобщую и объективную правду самого дела.
В семи произведениях открывает нам Пушкин свои мысли или свои
внутренние опыты относительно существенного характера и значения поэзии,
художественного гения вообще и настоящего призвания поэта. Эти произведения
- неодинакового характера и неравного художественного достоинства -
внутренно связаны между собою и представляют, в сущности, лишь вариации
одной главной темы. Все они принадлежат зрелой поре в жизни поэта: три
первые, именно "Пророк", "Поэт" ("Пока не требует поэта к священной жертве
Аполлон") и "Чернь", явились на пороге между отходящею юностью и наступающею
возмужалостью (1826-1828), а остальные четыре, именно: "Поэту" ("Поэт, не
дорожи любовию народной"), драматическая сцена "Моцарт и Сальери", "Эхо"
("Ревет ли зверь в лесу глухом") и "Памятник" - принадлежат последнему
семилетию пушкинской поэзии (1830 -1836). Само собою понятно, что такая
_поэзия о поэзии_ могла явиться только во вторую половину жизни поэта: для
того, чтобы в его душе могло сложиться хотя бы самое поэтическое, самое
вдохновенное и, следовательно, независимое от умственной преднамеренности
выражение для существенного смысла пережитых творческих опытов, прежде всего
нужно было их _пережить_. Вот почему превосходное в своем роде стихотворение
"Муза"*, при всей своей художественной прелести, не может
__________
* Так как Пушкина в настоящее время гораздо более хвалят, чем читают и
изучают, то я не могу предполагать, чтобы многие знали наизусть это
стихотворение, и для ясности своих замечаний должен привести его вполне:
В младенчестве моем она меня любила
И семиствольную цевницу мне вручила;
Она внимала мне с улыбкой, и слегка
По звонким скважинам пустого тростника
Уже наигрывал я слабыми перстами
И гимны важные, внушенные богами,
И песни мирные фригийских пастухов.
С утра до вечера в немой тени дубов
Прилежно я внимал урокам девы тайной;
И радуя меня наградою случайной,
Откинув локоны от милого чела,
Сама из рук моих свирель она брала.
Тростник был оживлен божественным дыханьем
И сердце наполнял святым очарованьем.
236
быть причислено к настоящим выражениям поэтического самосознания
Пушкина, хотя сущность поэзии уже указана здесь в самой общей своей черте.
Но именно слишком общей. В начале 1821 года, когда создалось это
стихотворение, Пушкин созрел для художественного творчества, но не для
углубления в его смысл. Он шел вперед к созиданию многих гениальных
произведений, но за ним, в прошедшем, их было еще слишком мало; его
поэтический опыт не мог быть велик и ясен. Он и сам, в этот первый год
своего совершеннолетия, обращаясь назад, к прошлому, видит только музу
своего младенчества:
В младенчестве моем она меня любила...
Впрочем, признать здесь действительное воспоминание о чем-нибудь
определенно пережитом душою поэта в его младенчестве,- точнее, отрочестве
или ранней юности,- было бы очень рискованно, тем более что литературный
источник этого произведения налицо: Андрей Шенье. Конечно, впоследствии
тридцатисемилетний Пушкин мог взять в своем "Памятнике" горацианскую форму и
вложить в нее собственное содержание. Но Пушкин двадцатилетний брал у Шенье
и содержание вместе с формой, хотя в настоящем случае он дал своему
подражанию такое поэтическое совершенство, до которого далеко его образцу.
Это есть, однако, совершенство классической формы, заключающей, для русского
поэта XIX века, непременно и некоторую школьную условность (муза, боги,
цевница, фригийские пастухи), что опять-таки мешает пользоваться этим
стихотворением как документом поэтического опыта.
Из отмеченных нами семи произведений первое по времени, а также и по
достоинству, есть знаменитый "Пророк". Прежде чем воспользоваться им для
нашей задачи, мы должны оградить его права на присвоенное ему нами значение
документа или прямого поэтического самосвидетельства. По мысли некоторых
критиков, в этом стихотворении вовсе нет речи о поэзии и о призвании поэта:
"Пророк" Пушкина принимается ими за действительного, в собственном смысле
пророка, причем иные признают его пророком библейским, другие относят его к
Корану и видят в нем самого Мухаммеда {8}. Начнем с этого второго мнения,
недавно высказанного в печати и усердно защищаемого. _Дей-
237
ствителъных_ оснований, однако, в пользу такого мнения не было
приведено, и мы не знаем, откуда их можно взять. Несомненно, что Пушкин
читал Коран и писал стихотворные подражания некоторым местам из него,- вот
единственный положительный и неоспоримый факт, сюда относящийся, и понятно,
что он сам по себе ничего не доказывает, так как столь же несомненно, что
Пушкин внимательно и с увлечением читал Библию и также пользовался ею для
стихотворных подражаний. Значит, даже в том предположении, что пушкинский
"Пророк" должен быть принят в собственном смысле, еще нужно решить вопрос,
на кого он больше похож: на библейского пророка или на Мухаммеда. Но быть
_более_ похожим на последнего он не может уже потому, что между ним и
Мухаммедом вовсе нет никакого сходства. Автор оспариваемого мнения, при всем
своем старании, не мог привести ни одной черты, которая бы их действительно
связывала. Вместо признаков специфических и индивидуальных, приводятся
критиком лишь такие общие и неопределенные, которые принадлежат Мухаммеду
столько же, сколько и всякому другому пророку, библейскому или иному, и даже
многим провиденциальным деятелям, не имевшим пророческого звания*. Именно
такой общий характер имеют две главные черты сходства с Мухаммедом,
найденные критиком у пушкинского "Пророка".
Во-первых, _пустыня_,- с нее начинается пушкинское стихотворение:
Духовной жаждою томим,
В _пустыне_ мрачной я влачился.
Известно, что Мухаммед в начале своего поприща удалялся на целые дни в
близкую к Мекке пустыню Хира, где размышлял об истинной вере и сильно
тосковал и сокрушался о религиозном невежестве своих
земляков-идолопоклонников. Вот и готов первообраз для пушкинского "Пророка"!
Однако можно ли найти хоть одного такого "про-
____________
* Заметим кстати, что Коран не приписывает этого звания и самому
Мухаммеду, обозначая его всегда как _посланника_ божия, значит, скорее, как
_апостола_, чем пророка. Выражение: "посланник" божий (рассул-Алла) осталось
за Мухаммедом, как его главный титул, и в позднейшем словоупотреблении
мусульман. Для нашего вопроса это, впрочем, не имеет значения, так как
Пушкин, читая Коран в тогдашних вольных переводах, звал Мухаммеда, по
старому обычаю, пророком в своих подражаниях Корану и в примечаниях к ним,
из чего, конечно, не следует, чтобы он имел в виду _этого_ "пророка" в
особом более позднем стихотворении, не зависящем от тех подражаний.
238
рока", который не подходил бы под эти два стиха? Как всем "коням
ретивым" свойственно быстро бегать, так всем "пророкам" свойственно томиться
духовной жаждой и влачиться в мрачной пустыне: ведь этим все они и
отличаются от простых обывателей, которым более свойственно томиться жаждою
телесною и которые не столько влачатся в пустыне, сколько ездят и
прогуливаются в местах населенных и освещенных. А "пророки", те - все
удалялись в пустыню. Илия и Иоанн Креститель там даже пребывали. И кроме
пророков, собственно так называемых, многие другие исторические лица, более
или менее близкие к пророческому типу, уходили в пустыню и на более долгие
сроки, чем Мухаммед: так, например, Шакъямуни-Будда, апостол Павел, Иоанн
Златоуст, Франциск Ассизский, Раймунд Люллий, даже Игнатий Лойола. На
поэтическом языке нельзя назвать иначе как пустыней и то осеннее уединение в
глухой русской деревне, где самого Пушкина посещали его лучшие вдохновения.
И мрачное настроение испытывал в пустыне не один Мухаммед. И для Пушкина его
любимая пустыня имела тяжелую сторону, и лучшим вдохновениям предшествовали
долгие состояния уныния и даже отчаяния.
Во-вторых, _ангел_ - в пушкинском "Пророке":
И шестикрылый серафим На перепутье мне явился.
Относительно Мухаммеда известно из Корана, что его посланничество
началось с какого-то особого явления, истолкованного затем как явление
ангела. Это явление имело определенный характер кошмара по описанию самого
Мухаммеда: кто-то сильно и продолжительно давил его среди сна, заставляя
прочесть слова в открытой книге. После того, как Мухаммед прочел, он встал и
вернулся домой, где рассказал о происшествии своей жене. Вскоре затем он
имел другое "видение", но не в пустыне, а у себя в садовой беседке: он видел
на некотором расстоянии какую-то огромную и светлую фигуру, которая также
потом была признана за ангела, но в описании Мухаммеда это второе явление
отличается еще большею неопределенностью, чем первое. Неприкрашенный,
безыскусственный рассказ Мухаммеда о бывших ему явлениях "ангела"
характеризует его самого с лучшей стороны, как искреннего, правдивого
человека. Но то, что ему представилось, так же не похоже на "шестикрылого
серафима", как его скромное и робкое возвращение домой и смущенное
объяснение с женою мало
239
напоминает предписанный пушкинскому "Пророку" образ действий:
И обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей!
Шестикрылый серафим, и по имени, и по образу, принадлежит Библии
(попавши туда, по всей вероятности, из Египта), и хотя многое перешло из
Библии в Коран, но серафим остался нетронутым - ясное свидетельство того,
как чуждо было это представление Мухаммеду. И ангелы божий вообще крайне
редко являются в Коране: для него скорее характерны _джинны_, гении -
существа демонические неопределенной нравственной природы. Между тем Библия
вся полна ангельскими явлениями. "Ангел господень" посылается не только к
пророкам, но и к простым людям, и не только к людям, но и к животным.
Очевидно, Пушкину не было надобности ходить за ангелом в Коран.
Эти две черты (пустыня, ангел), не имеющие ничего характерного для
Мухаммеда, соединяются в этом стихотворении с двумя другими чертами, прямо
не позволяющими отождествить пушкинского "Пророка" с основателем ислама.
После того, как серафим коснулся очей и ушей "пророка", последний получает
способность высшего познания,- ему открывается тайная жизнь вселенной:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводных ход,
И дольней лозы прозябанье.
Между тем Мухаммед в Коране постоянно и настойчиво повторяет заявление,
что бог никогда не открывал ему никакого знания вещей сокровенных и вообще
ничего, кроме того, что поручил ему: проповедовать истину единобожия
арабам-идолопоклонникам. Далее: у Пушкина, в конце стихотворения, "божий
глас" повелевает пророку, для исполнения его призвания, _обходить моря и
земли_. Помимо уже упомянутого несоответствия между таким позволением и
действительным скромным началом Мухаммедова послан-ничества,- всякое
отношение этого "божьего гласа" к Мухаммеду прямо устраняется многократными
и решительными заявлениями арабского "апостола", что он не был послан богом
ни к какому другому народу, кроме только одних арабов-идолопоклонников. Все
народы,- твердил Мухаммед,- имели своих пророков, или апостолов, открывавших
240
им истинную веру,- одни только арабы Хеджаса и Нэджеда {9} еще не имели
такого откровения и блуждают во тьме неведения о едином боге; и вот бог
посылает к ним его, Мухаммеда, только к ним и только с этою проповедью
единобожия. Пушкин не только читал Коран, но и _вчитывался_ в него, как
видно из его подражаний, и, следовательно, он никак не мог пропустить те
многочисленные места этой книги, где Мухаммед решительно отказывается от
всяких притязаний как на проникновение в тайны всемирной жизни, так и на
универсальность своего посланничества. Наш поэт, наверное, заметил эти
места, и, следовательно, если бы он действительно хотел в своем "Пророке"
изобразить именно Мухаммеда, то, конечно, не допустил бы таких
противоречащих этой задаче стихов. Да и зачем бы понадобилось Пушкину в 1826
году давать заведомо неверное изображение Мухаммедова посланничества, когда
в 1824 году он уже изобразил его в чертах верных? В самом деле, первое из
его подражаний Корану оканчивается таким божьим голосом к Мухаммеду:
Мужайся ж, презирай обман,
Стезею правды бодро следуй,
Люби сирот и мой Коран
Дрожащей твари проповедуй {10}.
Вот это действительно то, что нужно: это действительно близко к мысли и
языку Мухаммеда. "Презирай обман", "люби сирот" - это буквально. Но, чтобы
оценить всю верность последнего стиха, хотя он и не буквален, нужно
вспомнить рассказ Мухаммеда о том, как однажды на дороге его окружила толпа
джинов-идолопоклонников; заметив их, он стал им проповедовать единого
истинного бога, и _джины с трепетом слушали его_. Если под "дрожащею тварью"
разуметь, как и следует, арабов-идолопоклонников _вместе с их джиннами_, то
действительное повеление божие Мухаммеду получит в пушкинском стихе самое
верное и полное свое выражение. И зачем же после этого относить к Мухаммеду
небывалый и невозможный в таком применении божий глас: "и, обходя моря и
земли, глаголом жги сердца людей"? Эти сами по себе превосходные два стиха -
при мнимом тождестве пушкинского "Пророка" с Мухаммедом - звучат фальшиво.
Они зараз и слишком широки, и слишком узки: зачем обходить моря и земли,
когда ведено оставаться здесь на месте, среди своего народа, и зачем "сердца
людей", когда в этом народе, к которому послан проповедник, кроме людей есть
и джинны?
241
Пушкин _всегда_ - и ранее, в пору "Руслана и Людмилы", и позднее - в
"Каменном госте" и в "Русалке" {11} - охотно раскрывал двери поэзии для
стихии _фантастической_, в которой он, как и все великие поэты без
исключения, чуял реальную основу; но Пушкин _никогда_ не допускал в поэзии
элемента фальши, искусственного искажения живой правды чертами внутренно
неправдоподобными. Мухаммед, проповедующий единого бога перед "дрожащею
тварью" джиннов, хорошо ему знакомых,- такой Мухаммед может быть со стороны
назван фантастом, но, несомненно, это есть тот самый настоящий, живой
Мухаммед, которого знает история, который оставил нам Коран и остался в нем.
Между тем Мухаммед, обходящий неведомые ему моря и земли, чтобы жечь сердца
_людей вообще_, явился бы Мухаммедом не только небывалым, но и внутренно
фальшивым, бестолково сочиненным и ни к чему не нужным. Такого Мухаммеда
могли придумать Озеров или Кукольник, но никак не Пушкин.
Достаточно ясно, кажется, что гениальное создание пушкинского "Пророка"
не может иметь никакого прямого положительного отношения к Мухаммеду,
которого сам Пушкин перед тем совершенно иначе изобразил в целой группе
прекрасных стихотворений. Они относятся к 1824 году, "Пророк" - к 1826; а
как раз между этими двумя датами - на 1825 год - приходится время усиленного
чтения Библии, отмеченного и двумя стихотворными подражаниями ей. Таким
образом, "Пророк" отделен от Корана Библией, которая и должна была оказать
на это стихотворение ближайшее и сильное воздействие. Прямо подражал Пушкин
только одной из священных книг, именно "Песни песней", но несомненно, что в
ту же эпоху он много читал и другие части Библии, особенно пророческие, и мы
видим действительно, что это недавнее чтение, как и следовало ожидать,
наложило на его "Пророка" самую явственную и свежую печать. Кроме
библейского образа шестикрылого серафима, в основе своей взято из Библии и
последнее действие этого посланника божия:
И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул,
И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверстую водвинул.
242
Библии принадлежит и общий тон стихотворения, невозмутимо величавый,
что-то недосягаемо-возвышенное. И как ясно отличается этот тон от кипучего,
нервного красноречия Корана, также прекрасно переданного поэтом в его
"Подражаниях"! И самый грамматический склад еврейской речи, бережно
перенесенный в греческую, а оттуда в церковнославянскую Библию, удивительно
выдержан в нашем стихотворении. Отсутствие придаточных предложений,
относительных местоимений и логических союзов при нераздельном господстве
союза _и_ (в тридцати стихах он повторяется двадцать раз) настолько
приближают здесь пушкинский язык к библейскому, что для какого-нибудь
талантливого гебраиста, я думаю, ничего бы не стоило дать точный
древнееврейский перевод этого стихотворения.
Итак, по форме мы, без сомнения, имеем здесь дело с удачнейшим,
безукоризненным подражанием Библии. Но что сказать о содержании этого
стихотворения? Конечно, мы не найдем в нем того определенного противоречия с
Библией, в каком оно находится с Кораном, где говорится: _нет_ по тем самым
пунктам, по которым в стихотворении стоит: _да_. Между содержанием этого
стихотворения и содержанием библейской пророческой идеи противоречия нет, но
есть отсутствие внутреннего совпадения - дело идет не об одном и том же.
Пушкинский "Пророк" испытывает, слышит и говорит не противоположное, но
совсем другое, по существу, отличное от того, что испытывал, слышал и
говорил настоящий библейский пророк - Амос или Иезекииль, Исайя или Иеремия
- и все, сколько их ни было, от загадочного Валаама до загадочного Даниила
{12}.
Я должен здесь опять указать на те же два пункта: 1) открывающееся
"пророку" новое проникновение в тайны всемирной жизни и 2) отвлеченный
универсализм его "пророческого" призвания.
Во-первых. Если еврейские пророки не заявляли так решительно, как
Мухаммед, что им не открыто никаких тайн природы, то это ведь потому, что с
них никто и не спрашивал этих тайн, как требовали их от Мухаммеда искушавшие
его корейшиты {13}. Но что и еврейские пророки не имели никакого притязания
на это новое высшее познание - достаточно ясно из их писаний. Если и
говорится здесь в одном месте, что новое познание некогда как море покроет
всю землю,- то, во-первых, это относится к будущему пришествию Мессии и к
новому возрожденному состоянию Израиля и всего человечества, а не
утверждается пророком как факт его личного опыта: начаток высшего
243
знания был, конечно, и у самих пророков, но - и это во-вторых - само
это знание, как у них, так и у будущего человечества, о котором они
возвещали, не имеет ничего общего с проникновением в подводный ход морских
гадов, ни в прозябание лозы, ни даже в летание ангелов и в содрогание неба:
это новое знание не есть высшая биология, или космология, а только высшая
теология: _видение Ягве_ - и ничего более {14}.
Настоящие библейские пророки менее всего интересовались порядком
природной жизни, хотя бы в самых глубоких ее основах, хотя бы в самых
возвышенных ее явлениях; нужно было двойное давление эллинской и египетской
стихии в александрийскую эпоху, чтобы возбудить в отдельных евреях интерес к
мировому строю, и если впоследствии каббалисты усматривали уже у пророка
Иезекииля тайное учение (сод) о круговращении душ, миров и божественных сфер
(_меркаба - колесница_), то сам Иезекииль был тут, по всему вероятию, ни
душою, ни телом не виноват. Во всяком случае, для типичного еврейского
пророка, как и для халдейского царя (в книге Даниила), высший вопрос знания
был один: _что будет после сего_?{15}
Главный предмет их умственного интереса, как и их сердечной заботы,- не
в области природы, а в области _истории_. Вот почему пророческие писания в
Библии, не менее исторических, полны собственными именами лиц и народов.
Самая наглядная черта различия между историей и природой - в том, что первая
вся держится собственными именами, тогда как для второй имеют значение
только имена нарицательные. Можно ли передать правдиво речь еврейского
пророка без всяких собственных имен?
И если бы вдохновение побудило Пушкина воссоздать подлинный образ
действительного библейского пророка, то он, конечно, вложил бы в его уста
настоящую, не по форме только, но и по содержанию, пророческую речь Библии,
гораздо более, чем речь араба, насыщенную историческим элементом и его
выражением - собственными именами. И библейское стихотворение Пушкина,
подобно самой Библии, пестрело бы собственными именами - Израиля и Ассура,
Мицраима и Эдома, Моаба и Аммона {16}. Неужели Пушкин, читая Библию и
восхищаясь ею, не понимал ее основного смысла, не заметил, что ее
существенный характер и интерес - в богочеловеческой истории, а не в природе
и не в отвлеченной нравственности? А если заметил и понял, то как могло
случиться, что в 1826 году Пушкин потерял ту способность, которою уже
обладал два года тому назад -
244
способность воссоздания живых исторических образов? Ведь Мухаммед в
"Подражаниях Корану" гораздо ярче, живее и историчнее "пророка" в
стихотворении этого имени,- если предположить, что дело идет о библейском
пророке. У такого пророка, наследника долгого исторического процесса,
определенный исторический характер должен бы, однако, выступать сильнее,
Поэт не волен в своем творчестве. Это - первая эстетическая аксиома.
Так называемая "свобода творчества" не имеет ничего общего с так называемою
"свободой воли". Как ясно из гениально простого свидетельства Пушкина,
творчество свободно никак не в том смысле, чтобы ум поэта мог по своей воле,
по своему заранее обдуманному выбору и намерению создавать поэтические
произведения. Такие сочинения могут быть только подделками под поэзию,
настоящий же поэт, когда и захочет насиловать свою музу, проявить над ней
свою свободу воли и творчества - не может, и из этих попыток совсем ничего
не выходит. Настоящая же свобода творчества имеет своим предварительным
условием пассивность, чистую потенциальность ума и воли,- свобода тут
принадлежит прежде всего тем поэтическим образам, мыслям и звукам, которые
сами, свободно приходят в душу, готовую их встретить и принять. И сама
поэтическая душа свободна в том смысле, что в минуту вдохновения она не
связана ничем чуждым и противным вдохновению, ничему низшему не послушна, а
повинуется лишь тому, что в нее входит или приходит к ней из той
над-сознательной области, которую сама душа тут же признает иною, высшею, а
вместе с тем своею, родною. В мире поэзии душа человеческая не является как
начало деятельного самоопределения,- здесь она определяется к действию тем,
что _в ней лучше ее_ и что открывается сознанию лишь в самой
действительности, только чрез самый опыт поэтических явлений, как чего-то
данного свыше, а не задуманного или придуманного умом. Если бы поэт мог сам
сочинять свои произведения или хотя бы только предвидеть, что и когда ему
даст вдохновение, то он не брался бы за перо, чтобы
234
только грызть его в напрасной борьбе с "лирой" или "музой".
Бывают стихотворцы от ума, принимающие себя и другими иногда
принимаемые за поэтов: образец их - Вольтер. Но, несмотря на французское
образование Пушкина, на его незрелое вольнодумство и на общий школьнический
вкус к нескромным шуткам, он тщетно пытался перевести "Орлеанскую
девственницу": душа, сродная истинной красоте, могла на минуту острием
своего ума касаться ее противоположности, но войти в это уродство, надолго
себе усвоить эту чужеродную стихию было для нее невозможно. У Пушкина есть
бесподобные эпиграммы, а также шутки, которых нескромность связана
изяществом формы, не допущена до цинизма и расплывается в игривой и
добродушной веселости; это словно яркие, легкие бабочки, которых гадкое
червеобразное туловище совсем закрыто и пересилено роскошными порхающими
крылышками. Есть у Пушкина и chef d'oeuvre сосредоточенного юмора - летопись
села Горюхина. Но попытки запрягать поэзию в ярмо сложного порнографического
острословия не удавались Пушкину: "Гавриилиада", "Царь Никита", перевод
"Девственницы" - слабы и остались неконченными.
Поэтический гений не зависит от самодеятельности ума, но он не лишен
самосознания. И без философского размышления истинный поэт непосредственно
знает о существенном характере творчества, о его безвольной, пассивной
основе. Мы видели его описание самого процесса, как создаются поэтические
произведения. В других стихотворениях мы находим более общие, суммарные
очерки того, что есть поэзия по мысли, или, лучше сказать, по внутреннему
опыту, по творческому самосознанию Пушкина. Будем внимательны: ведь это сама
поэзия свидетельствует о себе устами своего любимого сына или - прозаичнее
говоря - ведь это _показание эксперта_. Будем внимательны, но, благочестиво
внимая голосу гения, говорящего о том, что ему всего лучше известно, не
откажемся от прав разумной критики. Ведь и в точнейшей специально научной
экспертизе не все есть голос самой науки,- есть непременно и субъективный
элемент, привнесенный личностью этого определенного ученого; понятливый
судья заметит и выделит эту примесь. Тем более присутствует она в
поэтической исповеди поэта о том, что составляет сердцевину его
существования, что тончайшими нитями переплетается со всею жизнью его души.
Мы должны принять в расчет этот личный элемент, не преувеличивая и не умаляя
его значения и никогда не
235
теряя из виду, в этом поэтическом свидетельстве, тех главных черт,
которые несомненно выражают всеобщую и объективную правду самого дела.
В семи произведениях открывает нам Пушкин свои мысли или свои
внутренние опыты относительно существенного характера и значения поэзии,
художественного гения вообще и настоящего призвания поэта. Эти произведения
- неодинакового характера и неравного художественного достоинства -
внутренно связаны между собою и представляют, в сущности, лишь вариации
одной главной темы. Все они принадлежат зрелой поре в жизни поэта: три
первые, именно "Пророк", "Поэт" ("Пока не требует поэта к священной жертве
Аполлон") и "Чернь", явились на пороге между отходящею юностью и наступающею
возмужалостью (1826-1828), а остальные четыре, именно: "Поэту" ("Поэт, не
дорожи любовию народной"), драматическая сцена "Моцарт и Сальери", "Эхо"
("Ревет ли зверь в лесу глухом") и "Памятник" - принадлежат последнему
семилетию пушкинской поэзии (1830 -1836). Само собою понятно, что такая
_поэзия о поэзии_ могла явиться только во вторую половину жизни поэта: для
того, чтобы в его душе могло сложиться хотя бы самое поэтическое, самое
вдохновенное и, следовательно, независимое от умственной преднамеренности
выражение для существенного смысла пережитых творческих опытов, прежде всего
нужно было их _пережить_. Вот почему превосходное в своем роде стихотворение
"Муза"*, при всей своей художественной прелести, не может
__________
* Так как Пушкина в настоящее время гораздо более хвалят, чем читают и
изучают, то я не могу предполагать, чтобы многие знали наизусть это
стихотворение, и для ясности своих замечаний должен привести его вполне:
В младенчестве моем она меня любила
И семиствольную цевницу мне вручила;
Она внимала мне с улыбкой, и слегка
По звонким скважинам пустого тростника
Уже наигрывал я слабыми перстами
И гимны важные, внушенные богами,
И песни мирные фригийских пастухов.
С утра до вечера в немой тени дубов
Прилежно я внимал урокам девы тайной;
И радуя меня наградою случайной,
Откинув локоны от милого чела,
Сама из рук моих свирель она брала.
Тростник был оживлен божественным дыханьем
И сердце наполнял святым очарованьем.
236
быть причислено к настоящим выражениям поэтического самосознания
Пушкина, хотя сущность поэзии уже указана здесь в самой общей своей черте.
Но именно слишком общей. В начале 1821 года, когда создалось это
стихотворение, Пушкин созрел для художественного творчества, но не для
углубления в его смысл. Он шел вперед к созиданию многих гениальных
произведений, но за ним, в прошедшем, их было еще слишком мало; его
поэтический опыт не мог быть велик и ясен. Он и сам, в этот первый год
своего совершеннолетия, обращаясь назад, к прошлому, видит только музу
своего младенчества:
В младенчестве моем она меня любила...
Впрочем, признать здесь действительное воспоминание о чем-нибудь
определенно пережитом душою поэта в его младенчестве,- точнее, отрочестве
или ранней юности,- было бы очень рискованно, тем более что литературный
источник этого произведения налицо: Андрей Шенье. Конечно, впоследствии
тридцатисемилетний Пушкин мог взять в своем "Памятнике" горацианскую форму и
вложить в нее собственное содержание. Но Пушкин двадцатилетний брал у Шенье
и содержание вместе с формой, хотя в настоящем случае он дал своему
подражанию такое поэтическое совершенство, до которого далеко его образцу.
Это есть, однако, совершенство классической формы, заключающей, для русского
поэта XIX века, непременно и некоторую школьную условность (муза, боги,
цевница, фригийские пастухи), что опять-таки мешает пользоваться этим
стихотворением как документом поэтического опыта.
Из отмеченных нами семи произведений первое по времени, а также и по
достоинству, есть знаменитый "Пророк". Прежде чем воспользоваться им для
нашей задачи, мы должны оградить его права на присвоенное ему нами значение
документа или прямого поэтического самосвидетельства. По мысли некоторых
критиков, в этом стихотворении вовсе нет речи о поэзии и о призвании поэта:
"Пророк" Пушкина принимается ими за действительного, в собственном смысле
пророка, причем иные признают его пророком библейским, другие относят его к
Корану и видят в нем самого Мухаммеда {8}. Начнем с этого второго мнения,
недавно высказанного в печати и усердно защищаемого. _Дей-
237
ствителъных_ оснований, однако, в пользу такого мнения не было
приведено, и мы не знаем, откуда их можно взять. Несомненно, что Пушкин
читал Коран и писал стихотворные подражания некоторым местам из него,- вот
единственный положительный и неоспоримый факт, сюда относящийся, и понятно,
что он сам по себе ничего не доказывает, так как столь же несомненно, что
Пушкин внимательно и с увлечением читал Библию и также пользовался ею для
стихотворных подражаний. Значит, даже в том предположении, что пушкинский
"Пророк" должен быть принят в собственном смысле, еще нужно решить вопрос,
на кого он больше похож: на библейского пророка или на Мухаммеда. Но быть
_более_ похожим на последнего он не может уже потому, что между ним и
Мухаммедом вовсе нет никакого сходства. Автор оспариваемого мнения, при всем
своем старании, не мог привести ни одной черты, которая бы их действительно
связывала. Вместо признаков специфических и индивидуальных, приводятся
критиком лишь такие общие и неопределенные, которые принадлежат Мухаммеду
столько же, сколько и всякому другому пророку, библейскому или иному, и даже
многим провиденциальным деятелям, не имевшим пророческого звания*. Именно
такой общий характер имеют две главные черты сходства с Мухаммедом,
найденные критиком у пушкинского "Пророка".
Во-первых, _пустыня_,- с нее начинается пушкинское стихотворение:
Духовной жаждою томим,
В _пустыне_ мрачной я влачился.
Известно, что Мухаммед в начале своего поприща удалялся на целые дни в
близкую к Мекке пустыню Хира, где размышлял об истинной вере и сильно
тосковал и сокрушался о религиозном невежестве своих
земляков-идолопоклонников. Вот и готов первообраз для пушкинского "Пророка"!
Однако можно ли найти хоть одного такого "про-
____________
* Заметим кстати, что Коран не приписывает этого звания и самому
Мухаммеду, обозначая его всегда как _посланника_ божия, значит, скорее, как
_апостола_, чем пророка. Выражение: "посланник" божий (рассул-Алла) осталось
за Мухаммедом, как его главный титул, и в позднейшем словоупотреблении
мусульман. Для нашего вопроса это, впрочем, не имеет значения, так как
Пушкин, читая Коран в тогдашних вольных переводах, звал Мухаммеда, по
старому обычаю, пророком в своих подражаниях Корану и в примечаниях к ним,
из чего, конечно, не следует, чтобы он имел в виду _этого_ "пророка" в
особом более позднем стихотворении, не зависящем от тех подражаний.
238
рока", который не подходил бы под эти два стиха? Как всем "коням
ретивым" свойственно быстро бегать, так всем "пророкам" свойственно томиться
духовной жаждой и влачиться в мрачной пустыне: ведь этим все они и
отличаются от простых обывателей, которым более свойственно томиться жаждою
телесною и которые не столько влачатся в пустыне, сколько ездят и
прогуливаются в местах населенных и освещенных. А "пророки", те - все
удалялись в пустыню. Илия и Иоанн Креститель там даже пребывали. И кроме
пророков, собственно так называемых, многие другие исторические лица, более
или менее близкие к пророческому типу, уходили в пустыню и на более долгие
сроки, чем Мухаммед: так, например, Шакъямуни-Будда, апостол Павел, Иоанн
Златоуст, Франциск Ассизский, Раймунд Люллий, даже Игнатий Лойола. На
поэтическом языке нельзя назвать иначе как пустыней и то осеннее уединение в
глухой русской деревне, где самого Пушкина посещали его лучшие вдохновения.
И мрачное настроение испытывал в пустыне не один Мухаммед. И для Пушкина его
любимая пустыня имела тяжелую сторону, и лучшим вдохновениям предшествовали
долгие состояния уныния и даже отчаяния.
Во-вторых, _ангел_ - в пушкинском "Пророке":
И шестикрылый серафим На перепутье мне явился.
Относительно Мухаммеда известно из Корана, что его посланничество
началось с какого-то особого явления, истолкованного затем как явление
ангела. Это явление имело определенный характер кошмара по описанию самого
Мухаммеда: кто-то сильно и продолжительно давил его среди сна, заставляя
прочесть слова в открытой книге. После того, как Мухаммед прочел, он встал и
вернулся домой, где рассказал о происшествии своей жене. Вскоре затем он
имел другое "видение", но не в пустыне, а у себя в садовой беседке: он видел
на некотором расстоянии какую-то огромную и светлую фигуру, которая также
потом была признана за ангела, но в описании Мухаммеда это второе явление
отличается еще большею неопределенностью, чем первое. Неприкрашенный,
безыскусственный рассказ Мухаммеда о бывших ему явлениях "ангела"
характеризует его самого с лучшей стороны, как искреннего, правдивого
человека. Но то, что ему представилось, так же не похоже на "шестикрылого
серафима", как его скромное и робкое возвращение домой и смущенное
объяснение с женою мало
239
напоминает предписанный пушкинскому "Пророку" образ действий:
И обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей!
Шестикрылый серафим, и по имени, и по образу, принадлежит Библии
(попавши туда, по всей вероятности, из Египта), и хотя многое перешло из
Библии в Коран, но серафим остался нетронутым - ясное свидетельство того,
как чуждо было это представление Мухаммеду. И ангелы божий вообще крайне
редко являются в Коране: для него скорее характерны _джинны_, гении -
существа демонические неопределенной нравственной природы. Между тем Библия
вся полна ангельскими явлениями. "Ангел господень" посылается не только к
пророкам, но и к простым людям, и не только к людям, но и к животным.
Очевидно, Пушкину не было надобности ходить за ангелом в Коран.
Эти две черты (пустыня, ангел), не имеющие ничего характерного для
Мухаммеда, соединяются в этом стихотворении с двумя другими чертами, прямо
не позволяющими отождествить пушкинского "Пророка" с основателем ислама.
После того, как серафим коснулся очей и ушей "пророка", последний получает
способность высшего познания,- ему открывается тайная жизнь вселенной:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводных ход,
И дольней лозы прозябанье.
Между тем Мухаммед в Коране постоянно и настойчиво повторяет заявление,
что бог никогда не открывал ему никакого знания вещей сокровенных и вообще
ничего, кроме того, что поручил ему: проповедовать истину единобожия
арабам-идолопоклонникам. Далее: у Пушкина, в конце стихотворения, "божий
глас" повелевает пророку, для исполнения его призвания, _обходить моря и
земли_. Помимо уже упомянутого несоответствия между таким позволением и
действительным скромным началом Мухаммедова послан-ничества,- всякое
отношение этого "божьего гласа" к Мухаммеду прямо устраняется многократными
и решительными заявлениями арабского "апостола", что он не был послан богом
ни к какому другому народу, кроме только одних арабов-идолопоклонников. Все
народы,- твердил Мухаммед,- имели своих пророков, или апостолов, открывавших
240
им истинную веру,- одни только арабы Хеджаса и Нэджеда {9} еще не имели
такого откровения и блуждают во тьме неведения о едином боге; и вот бог
посылает к ним его, Мухаммеда, только к ним и только с этою проповедью
единобожия. Пушкин не только читал Коран, но и _вчитывался_ в него, как
видно из его подражаний, и, следовательно, он никак не мог пропустить те
многочисленные места этой книги, где Мухаммед решительно отказывается от
всяких притязаний как на проникновение в тайны всемирной жизни, так и на
универсальность своего посланничества. Наш поэт, наверное, заметил эти
места, и, следовательно, если бы он действительно хотел в своем "Пророке"
изобразить именно Мухаммеда, то, конечно, не допустил бы таких
противоречащих этой задаче стихов. Да и зачем бы понадобилось Пушкину в 1826
году давать заведомо неверное изображение Мухаммедова посланничества, когда
в 1824 году он уже изобразил его в чертах верных? В самом деле, первое из
его подражаний Корану оканчивается таким божьим голосом к Мухаммеду:
Мужайся ж, презирай обман,
Стезею правды бодро следуй,
Люби сирот и мой Коран
Дрожащей твари проповедуй {10}.
Вот это действительно то, что нужно: это действительно близко к мысли и
языку Мухаммеда. "Презирай обман", "люби сирот" - это буквально. Но, чтобы
оценить всю верность последнего стиха, хотя он и не буквален, нужно
вспомнить рассказ Мухаммеда о том, как однажды на дороге его окружила толпа
джинов-идолопоклонников; заметив их, он стал им проповедовать единого
истинного бога, и _джины с трепетом слушали его_. Если под "дрожащею тварью"
разуметь, как и следует, арабов-идолопоклонников _вместе с их джиннами_, то
действительное повеление божие Мухаммеду получит в пушкинском стихе самое
верное и полное свое выражение. И зачем же после этого относить к Мухаммеду
небывалый и невозможный в таком применении божий глас: "и, обходя моря и
земли, глаголом жги сердца людей"? Эти сами по себе превосходные два стиха -
при мнимом тождестве пушкинского "Пророка" с Мухаммедом - звучат фальшиво.
Они зараз и слишком широки, и слишком узки: зачем обходить моря и земли,
когда ведено оставаться здесь на месте, среди своего народа, и зачем "сердца
людей", когда в этом народе, к которому послан проповедник, кроме людей есть
и джинны?
241
Пушкин _всегда_ - и ранее, в пору "Руслана и Людмилы", и позднее - в
"Каменном госте" и в "Русалке" {11} - охотно раскрывал двери поэзии для
стихии _фантастической_, в которой он, как и все великие поэты без
исключения, чуял реальную основу; но Пушкин _никогда_ не допускал в поэзии
элемента фальши, искусственного искажения живой правды чертами внутренно
неправдоподобными. Мухаммед, проповедующий единого бога перед "дрожащею
тварью" джиннов, хорошо ему знакомых,- такой Мухаммед может быть со стороны
назван фантастом, но, несомненно, это есть тот самый настоящий, живой
Мухаммед, которого знает история, который оставил нам Коран и остался в нем.
Между тем Мухаммед, обходящий неведомые ему моря и земли, чтобы жечь сердца
_людей вообще_, явился бы Мухаммедом не только небывалым, но и внутренно
фальшивым, бестолково сочиненным и ни к чему не нужным. Такого Мухаммеда
могли придумать Озеров или Кукольник, но никак не Пушкин.
Достаточно ясно, кажется, что гениальное создание пушкинского "Пророка"
не может иметь никакого прямого положительного отношения к Мухаммеду,
которого сам Пушкин перед тем совершенно иначе изобразил в целой группе
прекрасных стихотворений. Они относятся к 1824 году, "Пророк" - к 1826; а
как раз между этими двумя датами - на 1825 год - приходится время усиленного
чтения Библии, отмеченного и двумя стихотворными подражаниями ей. Таким
образом, "Пророк" отделен от Корана Библией, которая и должна была оказать
на это стихотворение ближайшее и сильное воздействие. Прямо подражал Пушкин
только одной из священных книг, именно "Песни песней", но несомненно, что в
ту же эпоху он много читал и другие части Библии, особенно пророческие, и мы
видим действительно, что это недавнее чтение, как и следовало ожидать,
наложило на его "Пророка" самую явственную и свежую печать. Кроме
библейского образа шестикрылого серафима, в основе своей взято из Библии и
последнее действие этого посланника божия:
И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул,
И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверстую водвинул.
242
Библии принадлежит и общий тон стихотворения, невозмутимо величавый,
что-то недосягаемо-возвышенное. И как ясно отличается этот тон от кипучего,
нервного красноречия Корана, также прекрасно переданного поэтом в его
"Подражаниях"! И самый грамматический склад еврейской речи, бережно
перенесенный в греческую, а оттуда в церковнославянскую Библию, удивительно
выдержан в нашем стихотворении. Отсутствие придаточных предложений,
относительных местоимений и логических союзов при нераздельном господстве
союза _и_ (в тридцати стихах он повторяется двадцать раз) настолько
приближают здесь пушкинский язык к библейскому, что для какого-нибудь
талантливого гебраиста, я думаю, ничего бы не стоило дать точный
древнееврейский перевод этого стихотворения.
Итак, по форме мы, без сомнения, имеем здесь дело с удачнейшим,
безукоризненным подражанием Библии. Но что сказать о содержании этого
стихотворения? Конечно, мы не найдем в нем того определенного противоречия с
Библией, в каком оно находится с Кораном, где говорится: _нет_ по тем самым
пунктам, по которым в стихотворении стоит: _да_. Между содержанием этого
стихотворения и содержанием библейской пророческой идеи противоречия нет, но
есть отсутствие внутреннего совпадения - дело идет не об одном и том же.
Пушкинский "Пророк" испытывает, слышит и говорит не противоположное, но
совсем другое, по существу, отличное от того, что испытывал, слышал и
говорил настоящий библейский пророк - Амос или Иезекииль, Исайя или Иеремия
- и все, сколько их ни было, от загадочного Валаама до загадочного Даниила
{12}.
Я должен здесь опять указать на те же два пункта: 1) открывающееся
"пророку" новое проникновение в тайны всемирной жизни и 2) отвлеченный
универсализм его "пророческого" призвания.
Во-первых. Если еврейские пророки не заявляли так решительно, как
Мухаммед, что им не открыто никаких тайн природы, то это ведь потому, что с
них никто и не спрашивал этих тайн, как требовали их от Мухаммеда искушавшие
его корейшиты {13}. Но что и еврейские пророки не имели никакого притязания
на это новое высшее познание - достаточно ясно из их писаний. Если и
говорится здесь в одном месте, что новое познание некогда как море покроет
всю землю,- то, во-первых, это относится к будущему пришествию Мессии и к
новому возрожденному состоянию Израиля и всего человечества, а не
утверждается пророком как факт его личного опыта: начаток высшего
243
знания был, конечно, и у самих пророков, но - и это во-вторых - само
это знание, как у них, так и у будущего человечества, о котором они
возвещали, не имеет ничего общего с проникновением в подводный ход морских
гадов, ни в прозябание лозы, ни даже в летание ангелов и в содрогание неба:
это новое знание не есть высшая биология, или космология, а только высшая
теология: _видение Ягве_ - и ничего более {14}.
Настоящие библейские пророки менее всего интересовались порядком
природной жизни, хотя бы в самых глубоких ее основах, хотя бы в самых
возвышенных ее явлениях; нужно было двойное давление эллинской и египетской
стихии в александрийскую эпоху, чтобы возбудить в отдельных евреях интерес к
мировому строю, и если впоследствии каббалисты усматривали уже у пророка
Иезекииля тайное учение (сод) о круговращении душ, миров и божественных сфер
(_меркаба - колесница_), то сам Иезекииль был тут, по всему вероятию, ни
душою, ни телом не виноват. Во всяком случае, для типичного еврейского
пророка, как и для халдейского царя (в книге Даниила), высший вопрос знания
был один: _что будет после сего_?{15}
Главный предмет их умственного интереса, как и их сердечной заботы,- не
в области природы, а в области _истории_. Вот почему пророческие писания в
Библии, не менее исторических, полны собственными именами лиц и народов.
Самая наглядная черта различия между историей и природой - в том, что первая
вся держится собственными именами, тогда как для второй имеют значение
только имена нарицательные. Можно ли передать правдиво речь еврейского
пророка без всяких собственных имен?
И если бы вдохновение побудило Пушкина воссоздать подлинный образ
действительного библейского пророка, то он, конечно, вложил бы в его уста
настоящую, не по форме только, но и по содержанию, пророческую речь Библии,
гораздо более, чем речь араба, насыщенную историческим элементом и его
выражением - собственными именами. И библейское стихотворение Пушкина,
подобно самой Библии, пестрело бы собственными именами - Израиля и Ассура,
Мицраима и Эдома, Моаба и Аммона {16}. Неужели Пушкин, читая Библию и
восхищаясь ею, не понимал ее основного смысла, не заметил, что ее
существенный характер и интерес - в богочеловеческой истории, а не в природе
и не в отвлеченной нравственности? А если заметил и понял, то как могло
случиться, что в 1826 году Пушкин потерял ту способность, которою уже
обладал два года тому назад -
244
способность воссоздания живых исторических образов? Ведь Мухаммед в
"Подражаниях Корану" гораздо ярче, живее и историчнее "пророка" в
стихотворении этого имени,- если предположить, что дело идет о библейском
пророке. У такого пророка, наследника долгого исторического процесса,
определенный исторический характер должен бы, однако, выступать сильнее,