В присутствии Снегирева тревога Андрея уменьшилась. Виталик показал ему газету с одной из их собственных статей против вирусной гипотезы. Еще раз пролистали доклад на компьютере.
-- На твою часть отводится всего десять минут, - сказал Снегирев.
-- Тем труднее...
Всю ночь Андрея мучали кошмары. Какие-то кривляющиеся хари обступали его, дышали в лицо.
Утром он чувствовал себя совершенно разбитым. Что с того, что их встречала машина? Сознание будто заволокло дымом.
Завтрак в дорогом кафе лишь незначительно укрепил его силы.
Его опять познабливало, ныло плечо. Снегирев наконец что-то заметил и спросил Андрея, что с ним. Тот подробно описал свои неприятные ощущения.
-- Возможно, грипп. Смотри, не подкачай! - сказал Снегирев.
Доклад был назначен на 11. Сразу после кафе их отвезли то ли в министерство, то ли в госкомитет, то ли куда еще. Скобелев запомнил дубовые двери в два человеческих роста, сверкающие латунные ручки, мягкие ковры под ногами, холодный коричневый мрамор колонн... К одной из них он прислонился лбом, собираясь с мыслями.
Перед докладом Снегирев распустил в стакане содержимое какой-то ампулы и дал ему выпить.
Как ни странно, доклад - Андрей говорил о неправильном истолковании статистики сторонниками вирусной гипотезы - прошел прекрасно. У него не было сил задумываться над тем, что он говорит, и поэтому выступал он очень уверенно. Заранее подготовленный текст проецировался на экран. Ему задавали какие-то вопросы, он отвечал. После выступления Снегирев крепко пожал ему руку.
Когда все кончилось, Андрея отвезли на какую-то квартиру, похожую на снегиревскую. Евроремонт, картины...
Планировалось провести в Москве несколько дней, но Снегирев увидел, что Андрей совсем плох. Померили температуру. Было 38®. Снегирев позвонил куда-то. Привезли билет на ближайшую "стрелу".
Перед отъездом его накачали антибиотиками, температура уменьшилась, он почувствовал себя лучше. Однако продолжало болеть плечо, подташнивало.
На машине с затемненными стеклами его отвезли на вокзал. Все эти переезды, метания, выступление в министерстве, поразительно напоминали один из его снов.
- Приедешь, сразу позвони в Центр. Ребята организуют тебе хорошего врача, - напутствовал Снегирев.
В дороге Скобелеву не спалось. Мысли все хуже его слушались. Он вдруг решил, что умирает. Он, однако, был настроен совершенно фаталистически и не собирался предпринимать решительно никаких действий для своего спасения.
К половине девятого, изумляясь, что все еще жив, Андрей вышел на перрон, а котором немногим более суток назад прощался навсегда с Петербургом. Ему захотелось поцеловать заплеванный асфальт, он с трудом подавил это желание.
Зная, что дома нет еды, Скобелев заставил себя позавтракать в вокзальном буфете.
Как добирался домой, он не помнил.
В квартире его стошнило.
Кое-как прибравшись, он застелил постель, переоделся в тренировочный костюм, лег. На глаза ему попался градусник. Андрей померил температуру. 39.9®. Это почему-то привело его в восторг. Телефон стоял возле дивана, но звонить никуда не хотелось. Его вдруг осенила идея, что если он потеряет сознание, то разберется наконец в сонной болезни. Эта идея чрезвычайно ему понравилась.
Телефон, однако, зазвонил сам. Скобелев взял трубку. Звонила Катя. Андрей не помнил, что говорил ей, но через некоторое время оня приехала. Он дотащился до входной двери и даже справился с замком. Правда, после этого снова пришлось идти в ванную - его опять тошнило.
Перепуганная Катя вызвала "скорую".
В машину Скобелева несли на носилках.
---*---
Что-то вонзилось Скобелеву в позвоночник, от боли он даже вскрикнул.
- Двенадцать тысяч, не меньше. Какая мутная! - сказал кто-то.
Его повренули на спину.
-- Менингококкцемия, - сказал кто-то другой, пальцем тыкая его в живот.
Он уже ничего не понимал.
Начало бреда было черно-белым и в общем напоминало один из рядовых снов. Правда, все двигалось в непривычно быстром темпе, как в фильме, снятом в начале века.
Действие разворачивалось в огромном здании. Окон не было, однако откуда-то просачивался бледный свет.
Андрей пробегал по коридорам, по которым целеустремленно, как в подземных переходах, шли люди. Пробирался через огромные, как площади, залы, где тысячные толпы в такт хлопали плохо различимым ораторам на серых трибунах. Сбегал с этажа на этаж по сумрачным лестницам. Съезжал на эскалаторах. Опускался на лифтах.
"Это - прошлое?" - задавало слабо трепыхающееся сознание неуверенный вопрос.
Казалось, над ним уже тысячи этажей, позади тысячи залов. Становилось все темнее. В толпе теперь попадались - все чаще и чаще - не то маски, не то звериные морды. Рожи эти, эти личины, казались невыносимо мерзкими. Но он теперь чувствовал, и это было ново, что в силах побороться с ними. Наконец, он бросился к ним. Они кинулись прочь.
Андрей не помнил всех деталей преследования. Где-то мелькнуло с обычной угрозой "маковое зернышко". Но он чувствовал себя таким сильным, что смахнул его на пол - и ничего не случилось.
Очень скоро, однако, ему стало казаться, что преследуемые издеваются над ним. Он не мог догнать ни одного из них. Похоже, толпа, которая текла по коридорам, тоже включилась в игру, мешая погоне. То там, то здесь среди обыкновенных лиц мелькали уродливые личины.
В конце концов он очутился в громадном зале с гранеными стеклянными колоннами. Колонны, как зеркала, отражали тусклый свет. Все напоминало увеличенную во много раз станцию метро при аварийном освещении. Иногда его обманывали отражения в стекле. Бесплодное преследование разозлило его. Неужели он не может разделаться со своими противниками?
Он перестал метаться по зале и замер, выжидая.
По мере того, как он ждал, противники наглели. Все ближе мелькали их по-обезьяньи кривляющиеся рожи. Между тем нарастало сознание копящейся в нем чудовищной энергии.
Наконец он нанес удар. Последствия оказались больше, чем он рассчитывал. Одно мгновение он чувствовал, как освобожденная энергия несется во все стороны, сокрушая ненавистные стены, обращая в пыль перекрытия. Словно створки дверей, распахнулась крыша. Выше было голубое небо.
Ослепительно сияло солнце. Краски так горели и переливались, будто вещи светились изнутри. Эта невероятная яркость ощущений относилась не только к зрению, но и к слуху, и восприятию запахов, к осязанию.
Перед ним, одна красочнее другой, сменялись картины. Только что он наблюдал за горнолыжными соревнованиями, вдыхая полной грудью кристалльно-чистый весенний воздух, только что по голубоватому снегу с лиловыми тенями проносились желтые, красные, голубые лыжники, и вот уже он летел над полосой уходящих к горизонту коралловых пляжей, рядом с которыми плескалось изумрудное море, а в следующий момент - стоял на тротуаре южного городка из белого камня и момо него двигалось под музыку праздничное шествие: шли, сверкая медными трубами, оркестранты, за ними танцовщицы в разноцветных юбочках, затем негритята в красных фесках, а вот уже он плыл на лодке по широкой, коричнево-золотой реке, а в ярко-синем небе кружились точно отлитые из серебра чайки. Он никогда еще не чувствовал такой свободы.
То, что он повидал за несколько часов бреда на грани смерти, казалось ему потом более подлинным, чем то, что он видел наяву всю свою жизнь.
Но чем больше он видел, тем большую грусть чувствовал. Казалось, звучащая вокруг симфония, сплетавшаяся из разноголосой музыки, рева моторов, плеска волн, крика птиц, шума листвы, разноязычной человеческой речи, незаметно сенила мажор на минор. Может быть, он чувствовал, что этот мир ограничен во времени, и не так уж долго ему осталось существовать? Кто знает...
Солнце село, и в прекрасном, словно сазка, мире, наступил вечер. Андрей в это время летел, как птица, над огромным, уходящим до самого горизонта, городом. Быстро сгущались сумерки. Зажигались фонари. Ветерок, овеваший ему лицо, по летнему припахивал дымом.
Вдруг впереди, довольно далеко, вспыхнуло и быстро разгорелось пламя. Это было поразительно красиво, словно среди созвездий появилась комета.
Чуть погодя вспыхнул еще пожар, затем еще.
Пожары загорались один за другим, будто пламя вырывалось из-под земли. Андрей отчетливо видел, как на улицах, залитых багровым светом, метались черные фигурки, занятые борьбой с огнем.
Он не делал попыток перенестись в другое место - он знал, что везде творится то же самое.
Андрей чувствовал глубокую печаль. Он присутствовал при конце мира!
Поначалу он летел, стараясь держаться подальше от кварталов, охваченных пламенем, но скоро это стало невозможным. Языки огня поднимались все выше и наконец охватили Андрея.
Ничего не видя вокруг, кроме вихрей пламени, ничего не слыша, кроме рева огня, он каким-то образом чувствовал, как пожар охватывает все новые уровни его вселенной. Как пламя поднимается до первого... до второго... до третьего... до седьмого неба. И печаль все росла вместе с яростью пламени, которой, казалось, не было предела.
8
Без сознания Скобелев провел около суток.
Придя в себя, он обнаружил, что находится в отдельной палате-боксе. Одно окно выходило на улицу (там виднелись начинающие увядать кроны тополей), другое, широкое - в коридор. Дверь было отгорожена особым тамбуром.
Уже в этот, первый день, он чувствовал себя сравнительно сносно. Действовали ударные дозы пенициллина. Правда, при попытке сесть сразу начинались головные боли.
Под вечер пришла Катя. Вообще-то посетителям на отделении бывать не полагалось, однако это делали все, кому не лень.
Андрей дал ей телефоны Снегирева - при поддержке Центра и самого Снегирева можно было рассчитывать на привилегированное отношение, без которого в больнице трудно. Сообщил номер Стаса, просил передать, чтобы он заглянул. Родителей он беспокоить не хотел. Номера Тани он ей тоже давать не стал, чтобы не перегружать подробностями своей жизни.
Перед уходом она дала ему несколько разнокалиберных банкнот - это тронуло его гораздо больше, чем конверт с деньгами, который на следующий день принес один из охранников Центра, посланный Снегиревым. Разумеется, при следующей встрече Андрей возместил Кате ее расходы.
На десятый день Снегирева перевели в общую палату.
Его теперь часто навещала Катя. Подолгу говорили - о чем угодно. Характерами они были совсем не похожи, может быть, именно поэтому Скобелев чувствовал с нею какое-то особое сродство.
Несколько раз забегал Стас. Как всегда, он он не столько хотел видеть Скобелева, сколько рассказать о себе. Сдержанность не числилась среди его достоинств, и он с увлечением рассказывал о развитии своего романа с Таней. На Таню большое впечатление производили его стихи. Это давало повод прочитать их Андрею. Однажды он зашел не один, а вместе с другом, в котором Скобелев узнал юношу из психиатрического отделения, так поразившего его когда-то. За время свидания юноша не сказал ни слова, а Андрей не решился его спрашивать.
Андрей думал, что он приведет Таню, но она не появилась ни разу.
Недели через три Андрей начал понемногу выходить в коридор. Поначалу его упорства с трудом хватало на пятиминутную прогулку - начинало ломить руки, плечи - характерное последствие менингита. С каждым днем боль приходила позже и была слабее.
Снегирев появился незадолго до выписки. Рассказал, как постепенно спадает паника, вызванная шумом вокруг вирусной гипотезы, как разворачивается борьба вокруг института. Принес распечатку совместной статьи, чтобы Андрей внес последние исправления. Попросил разрешения использовать его историю болезни в своей докторской диссертации.
-- Ты что, действительно ее пишешь? - удивился Андрей.
-- Пригодится, - пожал плечами Снегирев.
Скобелев привык к больнице, к здешнему темпу жизни. Вечерами, когда гас свет, а за окном шумели на буйном осеннем ветру тополя, перед ним - стоило закрыть глаза - словно кинофильм, раскручивались воспоминания. Он, бывало, и раньше заумывался о своей жизни, но никогда это не происходило так спокойно, никогда он не чувствовал себя настолько свободным от всякой спешки.
Некоторое значение для того процесса, который совершался в нем, имели его соседи по менингитному отделению. Между больными, несмотря на различия в материальном положении, создалось что-то вроде товарищества. Возможно, из-за того, что все перенесли одну и ту же болезнь, побывали вблизи одной и той же черной дыры - смерти, и уцелели. Все они были выжившими. Конечно, Андрей старался помогать тем, у кого ничего не было.
В палате лежало шесть человек. Трое уже не впервые болели менингитом. Один похожий на цыгана бородач болел уже четырежды, и теперь ему назначили операцию по разделению спаек. Он утверждал, что менингит вообще имеет тенденцию повторяться.
В соседней палате лежал подросток, у которого менингит диагностировали не так быстро, как у Скобелева, и теперь ему предстояло остаться идиотом.
О сонной болезни здесь не говорили.
Что-то в Андрее переменилось, и он пытался понять, что именно. Все признаки сонной болезни у него по-прежнему были налицо. Он в этом убедился очень скоро. Но теперь он относился к ней иначе, чем раньше. Что-то его поддерживало.
Это было как-то связано с бредом. Интуиция говорила ему, что дело не в деталях прокрутившегося перед ним сюжета. Но тогда в чем? Под конец пребывания в больнице он, как ему казалось, это понял.
К пониманию вели бесконечные разговоры соседей, приоткрывавших от скуки задворки собственной жизни, их беседы у телевизора, больничные происшествия (у восемнадцатилетней девочки в одном из боксов был обнаружен любовник, вполне легально проникший на отделение под видо брата), просто долгие осенние вечера, когда Андрей лежал без сна.
Дело было в печали.
Он уверил себя, что в основе сонной болезни лежало ощущение неистиннсти всего, что его окружало. Не, то не был обман в прямом смысле слова, хотя и такого хватало. Скорее, неистинность другого рода, проникающая в самую суть каждой вещи, помысла, дела.
Суда по разговорам больных, у некоторых было в жизни нечто, что они ощущали как истинное, у других нет.
Чувство печали, пережитое Андреем в бреду, было и оставалось его истинным, как была несомненной (в отличие от сонной болезни) болезнь, позволившая пережить это. Оно все чаще по самым разным поводам возвращалось к нему. Печаль противостояла сонной болезни. На ней не было дымки, отделявшей от Андрея все остальное.
Парадоксально, но печаль давала надежду.
Печаль родилась, когда Скобелев оказался свидетелем гибели своего собственного внутреннего мира. Со временем он убедился, что в этом мире мало что изменилось. Похоже, он возродился, как Феникс из пепла (только очень уж сереньким был этот Феникс). Печаль, однако, пустила слишком глубокие корни, чтобы на нее как-то повлияло это открытие. Даже сомнение в истинности виденного в бреду прекрасного мира не могло ее уничтожить. В итоге печаль оказалась единственным новшеством. По крайней мере, единственным, которое имело значение.
ЭПИЛОГ
Прошло девять месяцев. Никаких крутых поворотов в развитии событий за это время не было. Институт по изучению ССО (ИССО) был благополучно открыт в январе. Паника, поднятая сторонниками вирусной гипотезы, лишь ускорила его создание. Экономически в основу была положена новая схема, с широким использованием спонсорских денег, контрактов и борьбой за мировые рынки. Дядя Миша стал директором.
В марте на дядю Мишу было покушение, но все обошлось.
Снегирев стал завлабом, Андрей - старшим научным сотрудником в его лаборатории. С грантов шли хорошие деньги. Одну лабораторию пришлось уступить вирусологам.
Скобелев честно работал на Снегирева, хотя и без прежней энергии. Идея самопознания средствами науки его больше не привлекала.
Основной темой лаборатории стала классификация профессий, при которых противопоказана сонная болезнь, и профессиональное тестирование.
Вирусологи безуспешно, как философский камень, искали вирус.
Опять объявился параноик, предалагавший изолировать всех больных сонной болезнью. На этот раз он вышел со своими предложениями прямо в правительство. Их послали на экспертизу в институт. Андрей задавал себе вопрос, как много больных в правительстве? Праздное любопытство, не больше...
Народ успокоился. О сонной болезни говорили примерно так же, как о гриппе.
Что касается остального...
Родители приватизировали свою двухкомнатную квартиру.
Квартиру в центре поразительно быстро удалось продать. Андрей мог только догадываться, что заставило соседей согласиться на все условия и с такой энергией заниматься продажей. На вырученные средства он смог купить себе небольшую однокомнатную недалеко от метро.
Еще до разъезда Катя поселилась с ним. После покупки однокомнатной он сделал ей предложение, но она ответила мягким отказом. Они прожили совместно еще месяц и тихо разъехались после того, как Андрей убедился, что Катя время от времени действительно принимает наркотики. Туманный призрак свободы... Они остались друзьями, но равнодушие постепенно возвращалось на освободившееся место.
Где-то в октябре Таня забеременела. Вначале она скрыла это от Стаса, а объявила только в феврале, вероятно, надеясь женить его на себе. Стас сбежал. Андрею он объяснил, что его возмущают подобные методы. У Андрея возникла и начала постепенно укрепляться мысль, что он мог бы усыновить (или удочерить) ребенка. Он, однако, размышлял слишком долго, прежде чем предпринять что-нибудь. Таня попыталась покончить с собой. Попытка привела к выкидышу, хотя сама она осталась жива. Скобелев навестил Таню в больнице. Она смотрела на него красными от слез глазами и молчала.
Вместо того, чтобы вернуться в институт, Андрей поехал за город. Теперь он часто катался безо всякой цели. Свободный режим работы этому способствовал.
Пробки на дорогах в этот день были незначительными. За постом ГАИ он увеличил скорость. Теплый апрель, пятна снега под деревьями. 80, 100, 120 километров в час... Стал он иным, поднялся на новую ступень, или это ему только казалось? Слепое пространство летело навстречу. Андрея, как обычно, не оставляло ощущение сна с открытыми глазами.
- * -
Впрочем, это было еще не все.
На этой скорости у него теперь иногда появлялись видения.
Призраки вели себя вежливо, старательно избегая создания аварийной обстановки. Не мешали смотреть в зеркала заднего вида, не отвлекали в момент сближения с другими машинами. Если езда была трудной, они как правило вообще исчезали из поля зрения, и возвращались лишь тогда, когда участок, требующий повышенного внимания, оставался позади.
Его забавляло, насколько равнодушно он к ним относится. Так же равнодушно, как они к нему, и, судя по их виду, друг к другу.
Опушку леса неторопливо пересекал полупрозрачный Стас. Сквозь него прошла значительно более прозрачная Таня. Призрачные родители копались в невидимом огороде. В воздушной лаборатории, уткнувшись носом в чашки, пили растворимый кофе туманные ученые. Склонялась над книгами в небесной библиотеке Катя. Снегирев и дядя Миша танцевали в облаках, не глядя друг на друга, странный танец. За ними, как кордебалет, шеренгой вскидывали ноги полковники и генералы - в штатском и в военных мундирах. Из-за горизонта, словно грозовые облака, выглядывали незнакомые властные лица.
Возникали и исчезали воздушные замки, сильно напоминающие скороспелые новорусские виллы.
Кое-где рядом с шоссе разворачивались настоящие войны. Что-то взрывалось. Горели призрачные дома, прятались в туманных развалинах призрачные бойцы, валялись на улицах призрачные трупы. Сны смогли наконец вырваться на волю, но какое это имело значение? Андрей немного снизил скорость.
Где-то он читал про глубокое равнодушие теней, населявших греческий Аид, к себе самим и друг к другу. Эвридике было все равно, уходить или оставаться. Возможно, загробный мир постепенно перемешивается с миром живых, и в этом суть сонной болезни?
В это не хотелось верить, мысль была слишком страшной.
В загробном мире не меняется ничего, но разве можно отрицать, что благодаря перенесенным испытаниям в его жизнь вошло что-то новое?
Стал он иным, поднялся на новую ступень, или это ему только казалось? Андрей не знал ответа. Слепое пространство летело навстречу. Галлюцинации на время прекратились, но его не оставляло ощущение сна с открытыми глазами.
---*---
Впрочем, и это тоже было еще далеко не все... Он уже понял, что каждой ступени в развитии сонной болезни соответствует свой слой реальности. У каждой пыльной кулисы есть своя закулиса. Правда, все эти слои трагически - или до смешного? -- похожи. Даже если умереть, по существу, возможно, не изменится ничего. Его не оставляло ощущение сна с открытыми глазами. 120, 140, 160... Он улыбнулся. На мгновение выпустил руль. Нет смысла создавать еще один эпилог...
-- На твою часть отводится всего десять минут, - сказал Снегирев.
-- Тем труднее...
Всю ночь Андрея мучали кошмары. Какие-то кривляющиеся хари обступали его, дышали в лицо.
Утром он чувствовал себя совершенно разбитым. Что с того, что их встречала машина? Сознание будто заволокло дымом.
Завтрак в дорогом кафе лишь незначительно укрепил его силы.
Его опять познабливало, ныло плечо. Снегирев наконец что-то заметил и спросил Андрея, что с ним. Тот подробно описал свои неприятные ощущения.
-- Возможно, грипп. Смотри, не подкачай! - сказал Снегирев.
Доклад был назначен на 11. Сразу после кафе их отвезли то ли в министерство, то ли в госкомитет, то ли куда еще. Скобелев запомнил дубовые двери в два человеческих роста, сверкающие латунные ручки, мягкие ковры под ногами, холодный коричневый мрамор колонн... К одной из них он прислонился лбом, собираясь с мыслями.
Перед докладом Снегирев распустил в стакане содержимое какой-то ампулы и дал ему выпить.
Как ни странно, доклад - Андрей говорил о неправильном истолковании статистики сторонниками вирусной гипотезы - прошел прекрасно. У него не было сил задумываться над тем, что он говорит, и поэтому выступал он очень уверенно. Заранее подготовленный текст проецировался на экран. Ему задавали какие-то вопросы, он отвечал. После выступления Снегирев крепко пожал ему руку.
Когда все кончилось, Андрея отвезли на какую-то квартиру, похожую на снегиревскую. Евроремонт, картины...
Планировалось провести в Москве несколько дней, но Снегирев увидел, что Андрей совсем плох. Померили температуру. Было 38®. Снегирев позвонил куда-то. Привезли билет на ближайшую "стрелу".
Перед отъездом его накачали антибиотиками, температура уменьшилась, он почувствовал себя лучше. Однако продолжало болеть плечо, подташнивало.
На машине с затемненными стеклами его отвезли на вокзал. Все эти переезды, метания, выступление в министерстве, поразительно напоминали один из его снов.
- Приедешь, сразу позвони в Центр. Ребята организуют тебе хорошего врача, - напутствовал Снегирев.
В дороге Скобелеву не спалось. Мысли все хуже его слушались. Он вдруг решил, что умирает. Он, однако, был настроен совершенно фаталистически и не собирался предпринимать решительно никаких действий для своего спасения.
К половине девятого, изумляясь, что все еще жив, Андрей вышел на перрон, а котором немногим более суток назад прощался навсегда с Петербургом. Ему захотелось поцеловать заплеванный асфальт, он с трудом подавил это желание.
Зная, что дома нет еды, Скобелев заставил себя позавтракать в вокзальном буфете.
Как добирался домой, он не помнил.
В квартире его стошнило.
Кое-как прибравшись, он застелил постель, переоделся в тренировочный костюм, лег. На глаза ему попался градусник. Андрей померил температуру. 39.9®. Это почему-то привело его в восторг. Телефон стоял возле дивана, но звонить никуда не хотелось. Его вдруг осенила идея, что если он потеряет сознание, то разберется наконец в сонной болезни. Эта идея чрезвычайно ему понравилась.
Телефон, однако, зазвонил сам. Скобелев взял трубку. Звонила Катя. Андрей не помнил, что говорил ей, но через некоторое время оня приехала. Он дотащился до входной двери и даже справился с замком. Правда, после этого снова пришлось идти в ванную - его опять тошнило.
Перепуганная Катя вызвала "скорую".
В машину Скобелева несли на носилках.
---*---
Что-то вонзилось Скобелеву в позвоночник, от боли он даже вскрикнул.
- Двенадцать тысяч, не меньше. Какая мутная! - сказал кто-то.
Его повренули на спину.
-- Менингококкцемия, - сказал кто-то другой, пальцем тыкая его в живот.
Он уже ничего не понимал.
Начало бреда было черно-белым и в общем напоминало один из рядовых снов. Правда, все двигалось в непривычно быстром темпе, как в фильме, снятом в начале века.
Действие разворачивалось в огромном здании. Окон не было, однако откуда-то просачивался бледный свет.
Андрей пробегал по коридорам, по которым целеустремленно, как в подземных переходах, шли люди. Пробирался через огромные, как площади, залы, где тысячные толпы в такт хлопали плохо различимым ораторам на серых трибунах. Сбегал с этажа на этаж по сумрачным лестницам. Съезжал на эскалаторах. Опускался на лифтах.
"Это - прошлое?" - задавало слабо трепыхающееся сознание неуверенный вопрос.
Казалось, над ним уже тысячи этажей, позади тысячи залов. Становилось все темнее. В толпе теперь попадались - все чаще и чаще - не то маски, не то звериные морды. Рожи эти, эти личины, казались невыносимо мерзкими. Но он теперь чувствовал, и это было ново, что в силах побороться с ними. Наконец, он бросился к ним. Они кинулись прочь.
Андрей не помнил всех деталей преследования. Где-то мелькнуло с обычной угрозой "маковое зернышко". Но он чувствовал себя таким сильным, что смахнул его на пол - и ничего не случилось.
Очень скоро, однако, ему стало казаться, что преследуемые издеваются над ним. Он не мог догнать ни одного из них. Похоже, толпа, которая текла по коридорам, тоже включилась в игру, мешая погоне. То там, то здесь среди обыкновенных лиц мелькали уродливые личины.
В конце концов он очутился в громадном зале с гранеными стеклянными колоннами. Колонны, как зеркала, отражали тусклый свет. Все напоминало увеличенную во много раз станцию метро при аварийном освещении. Иногда его обманывали отражения в стекле. Бесплодное преследование разозлило его. Неужели он не может разделаться со своими противниками?
Он перестал метаться по зале и замер, выжидая.
По мере того, как он ждал, противники наглели. Все ближе мелькали их по-обезьяньи кривляющиеся рожи. Между тем нарастало сознание копящейся в нем чудовищной энергии.
Наконец он нанес удар. Последствия оказались больше, чем он рассчитывал. Одно мгновение он чувствовал, как освобожденная энергия несется во все стороны, сокрушая ненавистные стены, обращая в пыль перекрытия. Словно створки дверей, распахнулась крыша. Выше было голубое небо.
Ослепительно сияло солнце. Краски так горели и переливались, будто вещи светились изнутри. Эта невероятная яркость ощущений относилась не только к зрению, но и к слуху, и восприятию запахов, к осязанию.
Перед ним, одна красочнее другой, сменялись картины. Только что он наблюдал за горнолыжными соревнованиями, вдыхая полной грудью кристалльно-чистый весенний воздух, только что по голубоватому снегу с лиловыми тенями проносились желтые, красные, голубые лыжники, и вот уже он летел над полосой уходящих к горизонту коралловых пляжей, рядом с которыми плескалось изумрудное море, а в следующий момент - стоял на тротуаре южного городка из белого камня и момо него двигалось под музыку праздничное шествие: шли, сверкая медными трубами, оркестранты, за ними танцовщицы в разноцветных юбочках, затем негритята в красных фесках, а вот уже он плыл на лодке по широкой, коричнево-золотой реке, а в ярко-синем небе кружились точно отлитые из серебра чайки. Он никогда еще не чувствовал такой свободы.
То, что он повидал за несколько часов бреда на грани смерти, казалось ему потом более подлинным, чем то, что он видел наяву всю свою жизнь.
Но чем больше он видел, тем большую грусть чувствовал. Казалось, звучащая вокруг симфония, сплетавшаяся из разноголосой музыки, рева моторов, плеска волн, крика птиц, шума листвы, разноязычной человеческой речи, незаметно сенила мажор на минор. Может быть, он чувствовал, что этот мир ограничен во времени, и не так уж долго ему осталось существовать? Кто знает...
Солнце село, и в прекрасном, словно сазка, мире, наступил вечер. Андрей в это время летел, как птица, над огромным, уходящим до самого горизонта, городом. Быстро сгущались сумерки. Зажигались фонари. Ветерок, овеваший ему лицо, по летнему припахивал дымом.
Вдруг впереди, довольно далеко, вспыхнуло и быстро разгорелось пламя. Это было поразительно красиво, словно среди созвездий появилась комета.
Чуть погодя вспыхнул еще пожар, затем еще.
Пожары загорались один за другим, будто пламя вырывалось из-под земли. Андрей отчетливо видел, как на улицах, залитых багровым светом, метались черные фигурки, занятые борьбой с огнем.
Он не делал попыток перенестись в другое место - он знал, что везде творится то же самое.
Андрей чувствовал глубокую печаль. Он присутствовал при конце мира!
Поначалу он летел, стараясь держаться подальше от кварталов, охваченных пламенем, но скоро это стало невозможным. Языки огня поднимались все выше и наконец охватили Андрея.
Ничего не видя вокруг, кроме вихрей пламени, ничего не слыша, кроме рева огня, он каким-то образом чувствовал, как пожар охватывает все новые уровни его вселенной. Как пламя поднимается до первого... до второго... до третьего... до седьмого неба. И печаль все росла вместе с яростью пламени, которой, казалось, не было предела.
8
Без сознания Скобелев провел около суток.
Придя в себя, он обнаружил, что находится в отдельной палате-боксе. Одно окно выходило на улицу (там виднелись начинающие увядать кроны тополей), другое, широкое - в коридор. Дверь было отгорожена особым тамбуром.
Уже в этот, первый день, он чувствовал себя сравнительно сносно. Действовали ударные дозы пенициллина. Правда, при попытке сесть сразу начинались головные боли.
Под вечер пришла Катя. Вообще-то посетителям на отделении бывать не полагалось, однако это делали все, кому не лень.
Андрей дал ей телефоны Снегирева - при поддержке Центра и самого Снегирева можно было рассчитывать на привилегированное отношение, без которого в больнице трудно. Сообщил номер Стаса, просил передать, чтобы он заглянул. Родителей он беспокоить не хотел. Номера Тани он ей тоже давать не стал, чтобы не перегружать подробностями своей жизни.
Перед уходом она дала ему несколько разнокалиберных банкнот - это тронуло его гораздо больше, чем конверт с деньгами, который на следующий день принес один из охранников Центра, посланный Снегиревым. Разумеется, при следующей встрече Андрей возместил Кате ее расходы.
На десятый день Снегирева перевели в общую палату.
Его теперь часто навещала Катя. Подолгу говорили - о чем угодно. Характерами они были совсем не похожи, может быть, именно поэтому Скобелев чувствовал с нею какое-то особое сродство.
Несколько раз забегал Стас. Как всегда, он он не столько хотел видеть Скобелева, сколько рассказать о себе. Сдержанность не числилась среди его достоинств, и он с увлечением рассказывал о развитии своего романа с Таней. На Таню большое впечатление производили его стихи. Это давало повод прочитать их Андрею. Однажды он зашел не один, а вместе с другом, в котором Скобелев узнал юношу из психиатрического отделения, так поразившего его когда-то. За время свидания юноша не сказал ни слова, а Андрей не решился его спрашивать.
Андрей думал, что он приведет Таню, но она не появилась ни разу.
Недели через три Андрей начал понемногу выходить в коридор. Поначалу его упорства с трудом хватало на пятиминутную прогулку - начинало ломить руки, плечи - характерное последствие менингита. С каждым днем боль приходила позже и была слабее.
Снегирев появился незадолго до выписки. Рассказал, как постепенно спадает паника, вызванная шумом вокруг вирусной гипотезы, как разворачивается борьба вокруг института. Принес распечатку совместной статьи, чтобы Андрей внес последние исправления. Попросил разрешения использовать его историю болезни в своей докторской диссертации.
-- Ты что, действительно ее пишешь? - удивился Андрей.
-- Пригодится, - пожал плечами Снегирев.
Скобелев привык к больнице, к здешнему темпу жизни. Вечерами, когда гас свет, а за окном шумели на буйном осеннем ветру тополя, перед ним - стоило закрыть глаза - словно кинофильм, раскручивались воспоминания. Он, бывало, и раньше заумывался о своей жизни, но никогда это не происходило так спокойно, никогда он не чувствовал себя настолько свободным от всякой спешки.
Некоторое значение для того процесса, который совершался в нем, имели его соседи по менингитному отделению. Между больными, несмотря на различия в материальном положении, создалось что-то вроде товарищества. Возможно, из-за того, что все перенесли одну и ту же болезнь, побывали вблизи одной и той же черной дыры - смерти, и уцелели. Все они были выжившими. Конечно, Андрей старался помогать тем, у кого ничего не было.
В палате лежало шесть человек. Трое уже не впервые болели менингитом. Один похожий на цыгана бородач болел уже четырежды, и теперь ему назначили операцию по разделению спаек. Он утверждал, что менингит вообще имеет тенденцию повторяться.
В соседней палате лежал подросток, у которого менингит диагностировали не так быстро, как у Скобелева, и теперь ему предстояло остаться идиотом.
О сонной болезни здесь не говорили.
Что-то в Андрее переменилось, и он пытался понять, что именно. Все признаки сонной болезни у него по-прежнему были налицо. Он в этом убедился очень скоро. Но теперь он относился к ней иначе, чем раньше. Что-то его поддерживало.
Это было как-то связано с бредом. Интуиция говорила ему, что дело не в деталях прокрутившегося перед ним сюжета. Но тогда в чем? Под конец пребывания в больнице он, как ему казалось, это понял.
К пониманию вели бесконечные разговоры соседей, приоткрывавших от скуки задворки собственной жизни, их беседы у телевизора, больничные происшествия (у восемнадцатилетней девочки в одном из боксов был обнаружен любовник, вполне легально проникший на отделение под видо брата), просто долгие осенние вечера, когда Андрей лежал без сна.
Дело было в печали.
Он уверил себя, что в основе сонной болезни лежало ощущение неистиннсти всего, что его окружало. Не, то не был обман в прямом смысле слова, хотя и такого хватало. Скорее, неистинность другого рода, проникающая в самую суть каждой вещи, помысла, дела.
Суда по разговорам больных, у некоторых было в жизни нечто, что они ощущали как истинное, у других нет.
Чувство печали, пережитое Андреем в бреду, было и оставалось его истинным, как была несомненной (в отличие от сонной болезни) болезнь, позволившая пережить это. Оно все чаще по самым разным поводам возвращалось к нему. Печаль противостояла сонной болезни. На ней не было дымки, отделявшей от Андрея все остальное.
Парадоксально, но печаль давала надежду.
Печаль родилась, когда Скобелев оказался свидетелем гибели своего собственного внутреннего мира. Со временем он убедился, что в этом мире мало что изменилось. Похоже, он возродился, как Феникс из пепла (только очень уж сереньким был этот Феникс). Печаль, однако, пустила слишком глубокие корни, чтобы на нее как-то повлияло это открытие. Даже сомнение в истинности виденного в бреду прекрасного мира не могло ее уничтожить. В итоге печаль оказалась единственным новшеством. По крайней мере, единственным, которое имело значение.
ЭПИЛОГ
Прошло девять месяцев. Никаких крутых поворотов в развитии событий за это время не было. Институт по изучению ССО (ИССО) был благополучно открыт в январе. Паника, поднятая сторонниками вирусной гипотезы, лишь ускорила его создание. Экономически в основу была положена новая схема, с широким использованием спонсорских денег, контрактов и борьбой за мировые рынки. Дядя Миша стал директором.
В марте на дядю Мишу было покушение, но все обошлось.
Снегирев стал завлабом, Андрей - старшим научным сотрудником в его лаборатории. С грантов шли хорошие деньги. Одну лабораторию пришлось уступить вирусологам.
Скобелев честно работал на Снегирева, хотя и без прежней энергии. Идея самопознания средствами науки его больше не привлекала.
Основной темой лаборатории стала классификация профессий, при которых противопоказана сонная болезнь, и профессиональное тестирование.
Вирусологи безуспешно, как философский камень, искали вирус.
Опять объявился параноик, предалагавший изолировать всех больных сонной болезнью. На этот раз он вышел со своими предложениями прямо в правительство. Их послали на экспертизу в институт. Андрей задавал себе вопрос, как много больных в правительстве? Праздное любопытство, не больше...
Народ успокоился. О сонной болезни говорили примерно так же, как о гриппе.
Что касается остального...
Родители приватизировали свою двухкомнатную квартиру.
Квартиру в центре поразительно быстро удалось продать. Андрей мог только догадываться, что заставило соседей согласиться на все условия и с такой энергией заниматься продажей. На вырученные средства он смог купить себе небольшую однокомнатную недалеко от метро.
Еще до разъезда Катя поселилась с ним. После покупки однокомнатной он сделал ей предложение, но она ответила мягким отказом. Они прожили совместно еще месяц и тихо разъехались после того, как Андрей убедился, что Катя время от времени действительно принимает наркотики. Туманный призрак свободы... Они остались друзьями, но равнодушие постепенно возвращалось на освободившееся место.
Где-то в октябре Таня забеременела. Вначале она скрыла это от Стаса, а объявила только в феврале, вероятно, надеясь женить его на себе. Стас сбежал. Андрею он объяснил, что его возмущают подобные методы. У Андрея возникла и начала постепенно укрепляться мысль, что он мог бы усыновить (или удочерить) ребенка. Он, однако, размышлял слишком долго, прежде чем предпринять что-нибудь. Таня попыталась покончить с собой. Попытка привела к выкидышу, хотя сама она осталась жива. Скобелев навестил Таню в больнице. Она смотрела на него красными от слез глазами и молчала.
Вместо того, чтобы вернуться в институт, Андрей поехал за город. Теперь он часто катался безо всякой цели. Свободный режим работы этому способствовал.
Пробки на дорогах в этот день были незначительными. За постом ГАИ он увеличил скорость. Теплый апрель, пятна снега под деревьями. 80, 100, 120 километров в час... Стал он иным, поднялся на новую ступень, или это ему только казалось? Слепое пространство летело навстречу. Андрея, как обычно, не оставляло ощущение сна с открытыми глазами.
- * -
Впрочем, это было еще не все.
На этой скорости у него теперь иногда появлялись видения.
Призраки вели себя вежливо, старательно избегая создания аварийной обстановки. Не мешали смотреть в зеркала заднего вида, не отвлекали в момент сближения с другими машинами. Если езда была трудной, они как правило вообще исчезали из поля зрения, и возвращались лишь тогда, когда участок, требующий повышенного внимания, оставался позади.
Его забавляло, насколько равнодушно он к ним относится. Так же равнодушно, как они к нему, и, судя по их виду, друг к другу.
Опушку леса неторопливо пересекал полупрозрачный Стас. Сквозь него прошла значительно более прозрачная Таня. Призрачные родители копались в невидимом огороде. В воздушной лаборатории, уткнувшись носом в чашки, пили растворимый кофе туманные ученые. Склонялась над книгами в небесной библиотеке Катя. Снегирев и дядя Миша танцевали в облаках, не глядя друг на друга, странный танец. За ними, как кордебалет, шеренгой вскидывали ноги полковники и генералы - в штатском и в военных мундирах. Из-за горизонта, словно грозовые облака, выглядывали незнакомые властные лица.
Возникали и исчезали воздушные замки, сильно напоминающие скороспелые новорусские виллы.
Кое-где рядом с шоссе разворачивались настоящие войны. Что-то взрывалось. Горели призрачные дома, прятались в туманных развалинах призрачные бойцы, валялись на улицах призрачные трупы. Сны смогли наконец вырваться на волю, но какое это имело значение? Андрей немного снизил скорость.
Где-то он читал про глубокое равнодушие теней, населявших греческий Аид, к себе самим и друг к другу. Эвридике было все равно, уходить или оставаться. Возможно, загробный мир постепенно перемешивается с миром живых, и в этом суть сонной болезни?
В это не хотелось верить, мысль была слишком страшной.
В загробном мире не меняется ничего, но разве можно отрицать, что благодаря перенесенным испытаниям в его жизнь вошло что-то новое?
Стал он иным, поднялся на новую ступень, или это ему только казалось? Андрей не знал ответа. Слепое пространство летело навстречу. Галлюцинации на время прекратились, но его не оставляло ощущение сна с открытыми глазами.
---*---
Впрочем, и это тоже было еще далеко не все... Он уже понял, что каждой ступени в развитии сонной болезни соответствует свой слой реальности. У каждой пыльной кулисы есть своя закулиса. Правда, все эти слои трагически - или до смешного? -- похожи. Даже если умереть, по существу, возможно, не изменится ничего. Его не оставляло ощущение сна с открытыми глазами. 120, 140, 160... Он улыбнулся. На мгновение выпустил руль. Нет смысла создавать еще один эпилог...