И умирающий Влад Цепеш завет Раду, не постаревшего, не изменившегося.

Пламя

   Склон холма пылал. Тела молдаван медленно тлели. Шатры были объяты пламенем. Океан пылающих тел — вплоть до самого лагеря турецких войск...
   — Раду.
   — Да, Дракула.
   — Ведь это ты, да? Они хотят сделать тебя князем. Но ты совершенно не постарел. Вот только глаза... Словно им тысячи лет.
   — Так и есть, Дракула.
   — Раду, Раду — ведь ты не мой брат, ты совсем не мой брат? Ты — дьявол, ты дважды то зло, которое творят язычники своей сатанинской алхимией. И теперь они сделают тебя князем, и Валлахией будут править демоны...
   — Нет, Дракула, — сказал Раду, когда носильщики опустили его рядом с умирающим князем. Лицо ребенка, которого мальчик-вампир встретил когда-то в турецкой темнице, было совершенно неузнаваемо. Все в морщинах, рубцах и шрамах. Глубокие складки у губ создавали впечатление, будто Дракула вечно хмурился. Десятки ран на теле князя сочились кровью; над ним склонился лекарь, но ему уже ничто не могло помочь. Его голова сжата помятым шлемом, с губ срываются стоны, тело сотрясает дрожь. Раду знал, что в его предсмертном бреду были проблески истины.
   — Я не иллюзия, сотворенная колдунами, — сказал он тому, кого когда-то назвал братом. — Я — совершенно иное. Люди видят во мне лишь то, что хотят увидеть, они никогда не видят моей истинной сущности. Разве что перед самой смертью.

Пламя

   Эйнджел и Тимми разговаривали друг с другом.
   Пи-Джей стоял совсем рядом, он не мог разобрать ни единого слова в реве вулкана. Пот ручьями стекал по лбу, заливая глаза. Но у него была одна задача. Дух, явившийся ему в образе летучей мыши, наделил его даром, и теперь он знал, что все в этом мире может стать собственной противоположностью. Приветствие — прощанием. День — ночью. Бегство с поля боя — кровавым побоищем. А смерть может стать жизнью, преобразованная силой любви.
   Секс — великая магия, думал он. Миллиарды лет этот мир жил без секса, в нем было только подобие жизни — всякие там амебы, которые размножались делением, жили на и в других амебах и никогда не умирали. Секс стал той магией, которая породила тысячи разнообразных форм жизни. Двуногих и четвероногих. Летающих и плавающих, творений морей, воздуха и земли. Все они родились в результате плотской любви, любви, которая создала жизнь, а значит, и смерть.
   Что люди делают с трупами? Один брезгливо отвернется. Другой закопает его глубоко в землю или сожжет в огне. А что сделает тот, кто все делает наоборот? Своей любовью поднимет умершего из могилы.
   Бережно, нежно он поднял женщину из гроба. И положил ее на базальтовую плиту, по которой клубились пары дыма из недр земли. Она была такая холодная, но жар вулкана быстро проник в ее тело и растопил ее застывшую кровь. На ее теле уже появились едва заметные следы разложения. Еще немного — и будет поздно. Он раздел ее и сложил всю одежду обратно в гроб. А потом он вложил всю свою боль и надежду в невозможное — и столкнул гроб в пылающее море.
   Делать все не так, как от тебя ожидают. Вот в чем секрет твоей магии.
   Вулкан содрогнулся. Огромные глыбы сорвались с внутренней стороны кратера и полетели в жерло. Выплеснулась лава. Она обожгла его руки, бедра; он прикрыл собой Хит, защищая ее от летящих осколков.
   Я люблю тебя, думал он. И целовал ее мертвые губы. И нежно гладил застывшую твердую грудь. Он ласкал языком ее каменные соски. Боже, она действительно была мертва, мертва, мертва. Он бил ее по щекам, чтобы кровь прилила к лицу. Он приникал губами к следу укуса вампира, словно он мог высосать из нее этот яд. Боже мой, она мертва, мертва, мертва, думал он. Но я люблю эту мертвую плоть... разве можно любить что-то мертвое? И он вспомнил ее последние слова, брошенные в пылу гнева.
   И теперь эта ярость клокотала уже в нем самом, сотрясая его тело дробью. Сердце бешено колотилось в груди. Ты умерла, ненавидя меня, думал он. Может быть, мне нужно возненавидеть тебя. Ты считала меня дикарем, дрессированной обезьяной для твоей богатой семьи? И вместе с ненавистью родилось возбуждение... пробуждение...

Пламя

   — Ты готов прыгнуть? — спросил его Эйнджел.
   Тимми задумался в нерешительности.
   — Не знаю. Наверное.
   — Две тысячи лет — очень большой срок. Ты хочешь забвения.
   — Да, но почему его хочешь ты? Ведь ты даже еще не попробовал всего того, что значит быть вампиром. У тебя впереди еще тысячи лет, пока сострадание не сделается для тебя слишком тяжелым грузом.
   Раскаленное море лавы ревело.
   — Сбрось с себя этот налет бессмертия, — рассмеялся Эйнджел. — Я знаю, ты можешь.
   — Вот так? — спросил Тимми. Его голос дрожал. В конце концов, он всего лишь маленький мальчик, подумал Эйнджел, ребенок. На краю небытия он наконец-то стал тем, кем всегда хотел стать. — Сорвать с себя бессмертие, словно старую кожу, и бросить в бездну? А что, если кто-то ее поймает?
   — Непременно поймает. Вулкан может извергнуться в любую минуту. И ты сможешь оказаться в любом мгновении прошлого или будущего. Ты можешь стряхнуть с себя это проклятие на кого-то другого, заново переписав книгу времени так, что в ней уже не будет места ни мне, ни тебе.
   — А ты много знаешь. Откуда?
   — Я — это ты, или ты уже забыл?
   — Тогда пойдем.

Пламя

   Ярость придала ему сил. Он где-то читал, что апачи насиловали женщин до тех пор, пока те не умирали, а может быть, он это видел в каком-то фильме. Ненавижу тебя, думал он, ненавижу тебя, мать твою, как же я ненавижу тебя. Я тебя сейчас выебу. Прямо в зад. Она уже не была для него женщиной, которую он так любил... она вообще не была для него женщиной... она стала воплощением всего, что он так ненавидел в жизни... в себе самом... пламя вошло в него, растеклось по венам, его мозг полыхал, его руки были объяты огнем, его пенис был пылающим факелом, и он вонзил в нее этот факел...

Пламя

   Стоп, думал Тимми, остановись, Боже, что это, твою мать, с меня сходит кожа, слой за слоем, так быстро, не подхватить, не удержать, она протекает сквозь пальцы, как жидкое пламя, и...

Пламя

   — Я видел Раду тридцать лет назад... Мехмет посадил его на кол, — сказал Раду.
   — Но ты здесь...
   — Нет. Я только тень. Отражение, которое не отражается само.
   И Дракула закричал в предсмертном экстазе:
   — Значит, я истязал этих людей ни за что! И убил их ни за что!

Пламя

   Часть Тимми-Эйнджела, то, что было их общим бессмертием, вырвалась из-под их власти.
   Эйнджел обнял Тимми своими темными крыльями.
   Знал ли я свою маму? — подумал Тимми. В те мрачные времена, еще до того, как я попал в пещеру Сивиллы, кем я был?
   — Слишком поздно, — сказал Эйнджел.
   Камни, воздух, бурлящее море огня, хор проклятых душ, все они закричали в голос: попробуй меня. Полюби меня. Прыгни вместе со мной. Умри вместе со мной. Люби меня.
   Прямо в пылающую пустоту...
   Vanitas!
   Было приятно думать о пустоте. Так приятно: броситься в смерть, все еще неся в себе радость жизни.

Пламя

   — О, Раду, — рыдал умирающий князь, — неужели у тебя нет для меня ни единого дара, чтобы унять мою боль? Как же я ненавидел Раду, я считал его низким, никчемным, продажным мерзавцем! Как мне хотелось убить его, убивать его снова и снова, с каждым движением кола, который как будто вбивали в меня! Каждый раз — в меня! А теперь ты говоришь, что все, во что я верил, было ложью. Меня обманули...
   — Нет, — ответил Раду. — Никто тебя не обманывал. Ты сам хотел обмануться, ты видел лишь то, что хотел видеть. Мир — всего лишь проявление твоих иллюзий; действительность — это всего лишь сон.
   — Но почему этот сон должен закончиться именно сейчас, когда мне открываются проблески истины? Ты пришел ко мне в самом конце моей жизни, полной ненависти и злобы, лишь для того, чтобы сказать мне, что все, чего я достиг, — это vanitas? О, Раду, сделай меня духом, таким же, как ты...
   Внезапно Раду почувствовал присутствие множества других Раду, которые были как тени в темнеющем воздухе. Откуда они появились? Словно части его самого, что явились из разных мест и времен. Они приближались, эти другие Раду. Их скрывал кроваво-красный туман, клубящийся над океаном мертвых тел. Они умоляли его: Отдай свою силу сейчас, и когда-нибудь в будущем, пусть еще очень нескоро, но ты все же обрящешь покой.
   — У меня есть один дар для тебя, — сказал он едва слышно, — и я передам тебе этот дар. Скажи лекарю, пусть снимет повязки с твоих ран, чтобы я мог испить твоей крови...
   И он склонился над телом умирающего князя, чтобы подарить ему поцелуй смерти.
   — Прости меня, Раду, — прошептал князь, который правил людьми, а вскоре будет править одной лишь тьмой.
   — Я люблю тебя, маленький дракон, — сказал Раду.

Пламя

   А в это время... совсем в другом времени и пространстве... но в то же мгновение...
   Просто мальчик и мальчик-вампир падали в бездну. И растворялись в падении.
   Пи-Джей задыхался от ярости.
   И тогда...

Забвение

   Сначала была только боль. Тимми был объят пламенем. Облака серы врывались в легкие, обжигали плоть. Ему еще никогда не было так больно... может быть, только тогда, в миг рождения в смерть, при извержении Везувия... потом прошли целые тысячелетия, тысячелетия без боли... потом — этот короткий год человеческой жизни и боли... но та боль была как булавочные уколы по сравнению с этой всепоглощающей болью, которая разрывала его тело, от которой вскипала кровь... Тимми кричал... кричал в объятиях мальчика, который был им самим, мальчика, который не чувствовал боли...
   Но после боли...
   ...был голос, нежный и тихий. И была тьма, еще более темная, чем тьма мира вампиров. Вселенная свернулась, провалилась в себя и всосалась в черную дыру своего сердца. Тимми и ангел остались одни.
   Образы из его памяти. Глаза. Улыбка. Мама.
   И Эйнджел тоже видел ее. Видел маму, которой у него не было, когда он был живым; нет, это была не та мать, которую он пытался убить даже после того, как убил, а что-то далекое... странное... из тех времен, когда он был в материнской утробе или где-то еще дальше.
   Близнецы присосались к груди матери-тьмы. Это покой вне понимания. Это нирвана.

Пламя

   Запасы ненависти иссякли, и Пи-Джей вышел из транса, в котором все было наоборот. Он вдыхал аромат, исходивший от женщины, которую он любил, и прижимал ее к себе все крепче и крепче на раскаленном маленьком островке посреди вихря пламени...
   Дракула умирал.
   Мальчик и вампир слились в огненный шар... пламя объяло их... вулкан содрогнулся и выплюнул их из себя, и они воспарили в ночное небо, и взорвались вспышкой суперновой звезды, в свете которой померкли Луна и все звезды, усыпавшие небосклон, и...
   Пи-Джей поцеловал Хит, и она открыла глаза.
   — Я себя чувствую прямо Спящей Красавицей, — сказала она.
   И мир содрогнулся и загрохотал. Огромные камни раскалывались прямо у них под ногами, и падали в кратер, и...
   — Мы умрем! — прошептала Хит.
   ...гроб все еще плавал на поверхности лавы...
   — Быстрее. Давай заберемся в него.
   Он поднял ее, бережно положил в гроб, забрался туда же, лег рядом с ней и закрыл крышку. Их окутала тьма. Мир снаружи рушился, но, лежа в лоне пылающей смерти, они ощущали покой. И опять целовались. А потом, просто от радости, оттого, что они все еще живы в самом эпицентре погибели мира, они снова занялись любовью.
   Они все еще занимались любовью, когда гроб взлетел в поднебесье, подхваченный очередной волной извержения...

Возрождение

   Долгая тишина во тьме. Она не видела снов в этом забвении.
   Когда она проснулась, любопытство все-таки победило страх, и она сдвинула крышку гроба, привстала, испуганно вскрикнула. Этот крик разбудил Пи-Джея. Они находились где-то под густым навесом листвы; густое сплетение ветвей остановило падение гроба и тем самым спасло их от смерти. Хит столкнула крышку гроба вниз и слушала, как она падает сквозь листья и ударяется о влажную землю. Потом она огляделась. Далеко-далеко, на самом горизонте, виднелся вулкан, молчаливый и неподвижный; и только его вершина мерцала тусклым свечением и едва заметно дымилась в лучах восходящего солнца.
   — Где мы? — спросила она. — Это точно не Таиланд. В Таиланде нет вулканов.
   — Ты была мертва, Хит.
   — Господи! — И тут она все вспомнила. Концерт. Клыки вампира, вонзающиеся ей в запястье. Ее последняя мысль: Я тебя ненавижу, Пи-Джей.
   Как она могла думать такое?!
   — Неужели это значит, — прошептала она, — что теперь я, я...
   — Солнце взошло, Хит. И тебя вроде не испепелили его лучи, так что, я думаю, все хорошо.
   — А Тимми? А Эйнджел? А...
   — Они стерли себя со страниц книги истории. Ты все увидишь сама. А нам остался дар воспоминаний: потому что все, что мы пережили, было настоящим... и вампиры были настоящими, такими же реальными, как ты и я.
   — Ты хочешь сказать, все закончилось?
   — Не совсем, Хит... и не закончится, пока жива память.
   Он помог ей спуститься на землю. Мужчина и женщина, обнаженные, в зарослях первозданного леса.
   — Как в каком-нибудь мифе о первых людях, — сказала Хит и стыдливо укрылась за стволом громадного дерева, пока Пи-Джей пытался сотворить для нее некое подобие одежды из содранной коры.
   — Мы можем остаться здесь навсегда, — сказал он. — Я знаю все, что нам необходимо, чтобы выжить в лесу. Я уже давно думаю: а может быть, бросить к чертям эту жизнь белого человека и вернуться к индейским корням?
   — Но...
   Они вышли на расчищенный участок леса. Их взору открылась геологическая палатка, рядом с которой стоял мольберт, а рядом с мольбертом стоял мужчина, полностью ушедший в работу. Картина была написана в хорошо им знакомом стиле неореализма, вот только тема картины была совершенно иной.
   Он стоит над пылающим озером, его наготу прикрывает лишь тень огромных кожистых крыльев, распростертых у него за спиной. Хрупкий мальчик, совсем ребенок — но его выдает тоска во взгляде, боль и горечь тысячелетий в его темных глазах. Вокруг клубятся облака серных испарений. Он такой бледный, как будто во всем его теле не осталось ни капли крови; и где-то в самой глубине его глаз, едва различимый, притаился тлеющий огонек.
   — Привет! — Художник повернулся к ним. — Ничего себе, живые люди. Сколько я дней тут живу, еще не встречал ни единой живой души. Меня зовут...
   — Лоран МакКендлз, — сорвалось с губ Хит. — А меня — Хит, а вот этого господина — Пи-Джей. Неужели ты...
   Лоран нахмурился. Неужели он вспомнил?
   — Господи, я бы подумал, что это глюки, но я уже, бля, неделю не потребляю таблеток... вот как в жизни бывает... я сбежал в самый дальний и дикий угол планеты, где меня точно никто не знает... и тут я встречаю людей, единственных, может, на всем этом острове, которые знают, кто я такой. Господи, еби! Кто бы мог подумать! А вы, стало быть, тут живете... как последние Адам и Ева в этом последнем на земле Райском саду? Сам-то я ради вулкана приехал. Смотрите, вот что я увидел на его кратере. Вернее, мне это приснилось. Я назвал его Ангел, просто Ангел.
   — Это прекрасно, это так... даже не знаю, как сказать... реалистично, захватывающе, — тихо проговорил Пи-Джей. — Словно ты все это видел своими глазами.
   И только теперь Хит поняла, что мир, в котором они оказались, — это совсем другой мир, что Тимми и Эйнджел уничтожили друг друга в момент извержения безымянного вулкана, освободив тем самым некие силы в тонкой материи бытия, которые стерли все следы их существования во вселенной.
   — Вот бля, — выругался Лоран, — у меня кончился красный ализарин, а ближайшее подобие цивилизации — в двух неделях ходьбы отсюда. А я ведь думал, что надо взять больше. На вулканы уходит так много красного: киноварь, алый, красный кадмий; темно-красный, ярко-красный, кислотно-красный, неоново-красный, да назовите любой, вот они, здесь.
   — Мы можем составить тебе компанию, — сказал Пи-Джей, — я немного разбираюсь в том, как выжить в лесу... хотя здесь все не так... все не то, к чему я привык, но я, мне кажется, справлюсь. Так что идемте.
   — Не надо никуда идти, — сказала Хит. До ее слуха сквозь далекий грохот, сквозь щебет, кваканье, пронзительные крики и шепот леса донесся звук приближающегося вертолета. И, повернувшись к Пи-Джею — словно она сама творила реальность, опережая ее на мгновение, — она сказала:
   — Ты разве не помнишь, дорогой? Сегодня же воскресенье... а мы попросили, чтобы именно в этот день за нами прислали вертолет, чтобы забрать нас отсюда...
   — Богатенькие исследователи диких джунглей, — усмехнулся Лоран, — неужели я слышу... тайский... акцент, леди... Хит? Я сам из Лос-Анджелеса, но я долго прожил в Таиланде. Я должен был сразу уловить ваш тайский акцент, как только услышал. Парочка миллионеров, играющих в Адама и Еву, — вот это по-настоящему круто. Я уверен, мы друг другу понравимся. Так вы уже поднимаете паруса на вашей яхте? Не предложите мне прокатиться с вами? Я бы не отказался... Говорят, что вулкан скоро взорвется ко всем чертям.
   — Мы сделаем больше, чем просто предложим вам прокатиться с нами, мистер МакКендлз, — сказал Пи-Джей. — Знаете, у нас с Хит собственная картинная галерея, как раз в Лос-Анджелесе...
   — "А может быть, бросить к чертям эту жизнь белого человека и вернуться к индейским корням?" — поддразнила его Хит и игриво пихнула под ребра.
   — Замолчи, женщина! — подыграл он. — Я тебя обожаю.

22
Подслушанное на открытии другой галереи

Vanitas

   — Это что-то сатанинское или где? — спросило прикинутое панком создание неопределенного пола в огромных зеркальных темных очках.
   — Не знаю. Но все эти рокеры-неоготы именно так и считают... как они там называют это новейшее из всех новых течений? Темная волна. Ага. Слышал эту новую группу? «Deep Eynde», у них еще на обложке альбома картина Лорана МакКендлза?
   — Какого МакКендлза?
   — Вот этого...

Vanitas

   Он стоит над пылающим озером. Его наготу прикрывают лишь ярко-красные языки пламени, вырывающиеся из бездны. Широко распростертые крылья у него за спиной едва угадываются в сумрачном лунном свете. Он идет по поверхности горящего озера. И в тех местах, где его ноги касаются раскаленной лавы, она застывает в сверкающий обсидиан... Молоденький мальчик, совсем ребенок, но его выдает точка, боль и горечь тысячелетий в глазах...

Vanitas

   — Слушай, а это что вообще значит? Это же на латыни или что-то там типа того?
   — А, не знаю. Давай кого-нибудь спросим? Эй, приятель, что значит эта «Vanitas»?
   — Это произносится «ванитас», а не «ванитас». Дикие люди.
   — Ага, ага, а что это значит?
   — Тише! Кто-то приехал. Лимузин. Подъезжает.
   — Ни фига себе, да это сам Гилер, директор «Stupendous». Странно, а он что здесь делает?
   — Может, приехал прикупить картину?
   — Сейчас все покупают Лорана МакКендлза. Говорят, что картина, та, которая на обложке альбома, ушла за несколько сотен тысяч.
   — За миллион.
   — Миллион? Бред какой-то. Он что, Ван Гог?
   — Вчера ночью наслушался всяких слухов. Я был в «Финиксе», ну знаешь, с Ребеккой Химот из «Обе-рона», которая подбирает актеров. Так вот, ходят слухи, что Гилер выкупил все права на новый фильм про вампира-тинейджера. Этот вампир, он рок-звезда и выглядит лет на двенадцать, но на самом деле он — Дракула! Да, согласен, звучит как полная чушь, но ты бы послушал, что о нем говорят. Кажется, эта идея родилась у сценариста из одной из картин МакКендлза... они купили его сценарий буквально на следующий день... и тут же уволили его на фиг, но теперь он обеспечен на всю оставшуюся жизнь... а Лорана Мак-Кендлза они наняли главным художником всего проекта... а ты говоришь, что здесь делает Гилер? Вот то и делает.
   — Гилер купил этот сценарий? Черт побери... у меня же была подобная идея, лет этак десять назад, и ни одна собака не заинтересовалась.
   — Говорят, это будет кровавый фильм.
   — Круто.
   — Смотри... еще один лимузин... кто на этот раз?
   — Никакой это не лимузин, просто очередной микроавтобус с телевизионщиками.
   — Вот скукота.

Vanitas

   Он стоит на краю пропасти. Его руки раскинуты в стороны. У него за спиною сияют звезды, холодные и тревожные звезды. На переднем плане стоит разбитая гитара, прислоненная к раскаленному камню, который прикрывает его наготу. Но внимание зрителя привлекают прежде всего глаза. Они как будто лучатся светом. Магнетическим светом, так что уже невозможно отвести взгляд. Одинокая слеза стекает по щеке, но в алых отблесках горящего озера ее так легко спутать с подтеком крови.

Vanitas

   — Мистер МакКендлз, а где вы берете идеи для ваших картин?
   — Во сне.
   — Мистер МакКендлз, а где вы берете идеи для ваших картин?
   — Ну хорошо. Даю более подробный ответ. Иногда, когда я один — а это бывает достаточно часто, потому что мои гостеприимные хозяева в Таиланде предоставили этот плавучий дом в мое полное распоряжение, — я закрываю глаза, кажется, слышу какую-то странную, нездешнюю музыку. Она проникает ко мне в сознание. Такая неуловимая, зыбкая... Она исполнена нежности, но в ней есть и нотки ярости... а ее ритм — это биение человеческого сердца. И я слушаю эту музыку... музыку, которая еще не написана, но ее звуки до боли знакомы... и еще — голос... высокий и чистый голос... мелодичный и звонкий, как голос ребенка, но сильный и крепкий, как голос взрослого... так, кажется, пели кастраты в старые недобрые времена. И вот я слушаю очень внимательно. Чтобы услышать ее, эту музыку, надо прислушаться. Потому что она идет из другого мира. Из вселенной, почти такой же, как наша, но не совсем. В этой вселенной еще сохранилась магия, она такая... почти незаметная, но ее все же достаточно для того, чтобы зарядить все, что есть в этой вселенной, такой энергией, которую нам даже трудно представить. Я слушаю музыку, а потом словно проваливаюсь в ту, другую вселенную, в другой мир. Я дышу его воздухом. Ich spure Luft von anderen Planeten.[32] Знаете, кто это сказал? Я не буду подсказывать, сами ищите, безграмотные журналисты, и в жопу вас всех!
   — Мистер МакКендлз, откуда вы черпаете идеи для ваших картин?
   — Иди на хуй!
   — Мистер МакКендлз, а где вы берете идеи для ваших картин?
   — Нет у меня никаких идей. Картины пишутся сами собой.

Vanitas

   Это значит пустота, идиот.
   Бангкок, Лондон, Лос-Анджелес, 1992 — 1994