Страница:
Она была уже в дверях, когда он ее окликнул:
– Оставьте мне номер своего телефона и адрес.
– Они записаны в моем журнале, – сказала она, – но я не знаю, долго ли пробуду в Париже.
– Не знаете?
– Нет.
Он спросил:
– Вы поддерживаете связь с доктором Вольф?
– Почему вы решили, что я должна поддерживать связь с доктором?
– Я не хотел обидеть вас, Доминик. Но если Хильдегард свяжется с вами, вы сообщите мне?
– Конечно, мсье Роже. Я обязательно вам сообщу.
Хильдегард давно поняла, что сентиментальность – это роскошь, которую она не могла себе позволять. По всей вероятности, она понимала это всегда, еще в те времена, когда жила с родителями на свиноводческой ферме. Когда при забое маленькие поросята жалобно визжали, а потом у них спускали кровь. Это – жизнь, и ее следует принимать такой, какая она есть.
У нее было четырнадцать братьев и сестер, некоторые значительно старше ее, по возрасту они годились ей в родители. Кто-то купал ее и одевал, водил в школу, кормил – были ли это брат, мать, сестра, отец, еще кто-нибудь? Сестры и братья выходили замуж, женились, и каждая новая семья уходила из родного дома в какой-то другой дом неподалеку, продолжая заниматься выращиванием свиней. Так Хильдегард, тогда Беата, и подрастала среди своей многочисленной родни и свиней. Она ходила в школу, была смышленой девочкой, хорошо училась. Потом она отвоевала себе свободу – покинула дом. Нашла себе Генриха и заработала деньги на крови.
И теперь она должна была задать себе вопрос: «Как быть с верностью и привязанностью к оставшемуся в Париже Жан-Пьеру?» Хильдегард прекрасно знала, что он будет ее разыскивать. Она не имела права пренебрегать любовью. Он будет ожидать какого-то проявления ответных чувств. Между тем этот вопрос порождал и другой, не менее важный вопрос: «О Жан-Пьер, как же еще я могла поступить?»
ГЛАВА 11
ГЛАВА 12
– Оставьте мне номер своего телефона и адрес.
– Они записаны в моем журнале, – сказала она, – но я не знаю, долго ли пробуду в Париже.
– Не знаете?
– Нет.
Он спросил:
– Вы поддерживаете связь с доктором Вольф?
– Почему вы решили, что я должна поддерживать связь с доктором?
– Я не хотел обидеть вас, Доминик. Но если Хильдегард свяжется с вами, вы сообщите мне?
– Конечно, мсье Роже. Я обязательно вам сообщу.
Хильдегард давно поняла, что сентиментальность – это роскошь, которую она не могла себе позволять. По всей вероятности, она понимала это всегда, еще в те времена, когда жила с родителями на свиноводческой ферме. Когда при забое маленькие поросята жалобно визжали, а потом у них спускали кровь. Это – жизнь, и ее следует принимать такой, какая она есть.
У нее было четырнадцать братьев и сестер, некоторые значительно старше ее, по возрасту они годились ей в родители. Кто-то купал ее и одевал, водил в школу, кормил – были ли это брат, мать, сестра, отец, еще кто-нибудь? Сестры и братья выходили замуж, женились, и каждая новая семья уходила из родного дома в какой-то другой дом неподалеку, продолжая заниматься выращиванием свиней. Так Хильдегард, тогда Беата, и подрастала среди своей многочисленной родни и свиней. Она ходила в школу, была смышленой девочкой, хорошо училась. Потом она отвоевала себе свободу – покинула дом. Нашла себе Генриха и заработала деньги на крови.
И теперь она должна была задать себе вопрос: «Как быть с верностью и привязанностью к оставшемуся в Париже Жан-Пьеру?» Хильдегард прекрасно знала, что он будет ее разыскивать. Она не имела права пренебрегать любовью. Он будет ожидать какого-то проявления ответных чувств. Между тем этот вопрос порождал и другой, не менее важный вопрос: «О Жан-Пьер, как же еще я могла поступить?»
ГЛАВА 11
Жан-Пьер сложил все самое необходимое в небольшую сумку и держал ее под рукой. Он был готов покинуть Париж в любой момент. Прошло уже больше недели, а он не получил от Хильдегард никаких известий. И это беспокоило его больше, чем ее отсутствие. Он был убежден, что она благополучно устроилась в каком-то ею самой выбранном месте и находится в безопасности. Хильдегард оставила свою машину в гараже, заплатив за три месяца вперед. У хозяина гаража он не получил никаких объяснений, не нашел ни единой зацепки. Жан-Пьер не беспокоился за безопасность Хильдегард. Он размышлял только о том, почему она не позвонила ему в мастерскую, не связалась с ним и по мобильному телефону.
И все-таки он принял решение найти ее и остаться с ней. Жан-Пьер начал с изучения списка пациентов, который дала ему Доминик. Телефонных номеров не было только рядом с фамилиями Уокера и Лукана.
– Миссис Мейси Раунд? – Жан-Пьер говорил по-английски, и притом вполне бегло.
– Да, слушаю вас. Кто это?
– Жан-Пьер Роже. Я друг доктора Хильдегард Вольф. Я…
– Куда делась ваша доктор Вольф? Она бессовестно бросила меня, не окончив курса лечения… Ее секретарша позвонила и сказала, что доктор просто уехала из Парижа.
– Я подумал, мадам, что вы, возможно, знаете, где она находится.
Женщина что-то сказала, затем перешла на крик и не переставала кричать, пока не наступил такой момент, когда Жан-Пьер перестал ее слушать. Она выкрикивала:
– Это же настоящее преступление… она оставила пациента в подвешенном состоянии… в полной беспомощности, прервав курс лечения… я как раз приближалась к самой сути… она знала, что я на грани кризиса… уже отрезаны все пути назад… я в шоковом состоянии… у меня глубокая рана… всему приходит конец… Я намерена просить адвоката подать иск в суд… лишить ее права практиковать… она в Париже никогда не была зарегистрирована ни в одном институте психиатрии… я оплатила весь курс лечения… я не только не развелась с ним, но и не вышла замуж за Томаса… теперь я перед нелепой дилеммой… она должна была избавить меня от этого… обязана была подойти к моей проблеме прямо с самого…
Жан-Пьер осторожно положил трубку. Он смешал себе коктейль из водки и тоника и позвонил следующему в списке пациенту.
Какая-то женщина ответила по-французски.
– Могу я поговорить с доктором Карлом Джекобсом? – спросил Жан-Пьер.
– Доктор Джекобс в отпуске. Вы хотите оставить ему какое-нибудь сообщение?
– Вы не можете мне сказать, нет ли у доктора Джекобса каких-либо сведений о местонахождении его психотерапевта доктора Хильдегард Вольф? Когда доктор Джекобс вернется?
– Предполагается, что он вернется примерно через десять дней. Я передам ему ваш вопрос. К сожалению, ничем не могу вам помочь. О том, как связаться с доктором Вольф, уже спрашивал какой-то джентльмен по фамилии Уокер. Он видел фамилию доктора Джекобса на столе ее секретарши. По-видимому, это был один из пациентов доктора Вольф. Она уехала довольно неожиданно.
– Доктор Джекобc очень этим расстроен?
– О нет. Он скорее почувствовал облегчение. Доктор Джекобc сказал, что проведенных сеансов ему более чем достаточно.
Жан-Пьер оставил ей номер своего телефона.
Следующим в списке был доктор Херц. Тот самый пациент, о котором Доминик упомянула, что он очень нравился доктору Вольф. «Вдовец, – добавила она, – горюет из-за понесенной утраты».
По телефону доктора Херца никто не ответил. Жан-Пьер набрал номер миссис Уильям Хейн-Басби.
– Алло, слушаю, – ответила дама по-английски.
– С вами говорит друг доктора Хильдегард Вольф. Я слышал о вас как о близком ей человеке. Видите ли, я пытаюсь выяснить, где она сейчас.
– Да, я тоже хотела бы это знать. Я отношусь к доктору Вольф с глубоким уважением. Это неординарная личность. Вы знаете, ее методы обсуждаются многими учеными. У нее, видимо, была очень серьезная причина, заставившая ее внезапно уехать. Вы хорошо ее знаете?
– Она моя подруга. – Жан-Пьер почувствовал, что сказать это вполне уместно: ему понравился голос собеседницы.
– Хильдегард часто рассказывала мне о разных местах, где она останавливалась. Знаете, в Мадриде она жила в прелестной маленькой гостинице «Парадизо», а в Цюрихе она предпочитала «Зилах гастхоф», обыкновенный пансион. Она обожала останавливаться в таких местах, возможно, она и сейчас где-то там с друзьями.
– Она упоминала еще какие-нибудь отели? В Лондоне? В Брюсселе?
– Одно место в Лондоне, в районе Куинз-Гейт, а в Брюсселе – я не знаю названия – это было в каком-то захудалом районе, она ходила там в ресторан «Ля Мюль Парке». Надеюсь, вы скоро ее разыщете. Я без Хильдегард очень скучаю. Почему она уехала?
– Послушайте, – сказал Жан-Пьер, – я буду вам позванивать. А если вы что-нибудь узнаете, сообщите мне?
Он оставил даме номер своего телефона, затем позвонил Дику с Полом.
– Мы были потрясены, когда получили от нее записку. Всего несколько строк и чек. И хотя нам полностью заплачено, это, конечно, не помешает. Жан-Пьер, вы знаете, когда она возвращается? Она сказала об этом Оливии?
Оливия, горничная, которая обслуживала Жан-Пьера и Хильдегард, по-прежнему приходила убирать квартиру. Она была удивлена исчезновением Хильдегард, как и все остальные.
Жан-Пьер смотрел на клочок бумаги, где записал информацию, полученную от миссис Уильям Хейн-Басби. Эта женщина оказалась единственной, кто сообщил что-то конкретное. Она явно была и доверенным лицом Хильдегард, и ее пациенткой. Жан-Пьер поставил крестик против записи о гостинице «Парадизо» в Мадриде и вопросительный знак рядом со словами «гостиница в районе Куинз-Гейт в Лондоне». Конечно, нельзя было исключать и Брюссель.
Он снова набрал номер доктора Оскара Херца. На этот раз ему повезло больше.
– Доктор Херц? – переспросила по-английски женщина. – Мне кажется, он только что вошел. Не кладите трубку.
Наступившую паузу заполняли звуки известной с XVI века старинной песни «Зеленые рукава». Раздался щелчок, песня, допетая почти до конца, оборвалась, и прозвучал мужской голос:
– Доктор Херц слушает.
– Это Жан-Пьер Роже, компаньон Хильдегард Вольф. Вы, наверное, знаете, что она исчезла?
– Я сам ужасно обеспокоен.
– Если вы так обеспокоены, почему вы не позвонили мне? Вы ведь знаете, что мы жили вместе.
– Меня проинформировала Доминик, секретарь Хильдегард. Но что мы можем сделать?
– Доктор Херц, у вас с ней были особые… дружеские отношения. Она…
– Да-да. Я не был ее пациентом.
– Не были ее пациентом?
– Нет. Я был ее коллегой.
– Вы психиатр?
– Вернее, психолог. Хильдегард ведь не была теоретиком, она, в сущности, практик.
– Вы говорите о ней в прошедшем времени?
– Да, я говорю о ней в прошедшем времени.
– О Господи, что же, по-вашему, с ней случилось?
– Ничего не случилось. Она не такой человек, который становится жертвой обстоятельств, она сама ими управляет.
– Вы думаете, она бросила нас?
– Смею сказать, что это так.
– Ну, думаю, вы ошибаетесь. Я знаю ее лучше вас.
– Ее шантажировали.
– Знаю. Именно поэтому она и уехала. У вас нет никакого представления, куда именно?
– Следовало бы ожидать, что она вернется в свои родные места, в деревню под Нюрнбергом. Там такого везучего психотерапевта никто не обнаружит. И она будет вне опасности.
– Благодарю вас, доктор Херц.
Жан-Пьер налил себе еще водки и тоника. «Бесчувственный подонок, – решил он. – Следовало бы ожидать, что она…» Как будто сама Хильдегард не знает, чего ей ожидать и опасаться.
Жан-Пьер еще раз внимательно просмотрел записи, которые наспех сделал во время телефонных разговоров. Замечания миссис Уильям Хейн-Басби, возле которых он поставил крестик и вопросительный знак, были самыми разумными. Хотя и предположением доктора Херца не стоило пренебрегать. Помощники по дому, Дик и Пол, вероятно, что-то знали. Доктору Джекобсу, кем бы он ни был, пожалуй, известно больше, чем он захочет рассказать, но с ним сейчас нельзя связаться. Так что Жан-Пьер занялся поисками телефонов гостиницы «Парадизо» в Мадриде и названий гостиниц, больших и маленьких, в Брюсселе и лондонском районе Куйнз-Гейт.
Хильдегард лежала на застеленной кровати в номере лондонской гостиницы, зная, что за окном идет проливной дождь, который почему-то был намного противнее такого же сильного дождя в Париже. С годами у нее начала проявляться все большая склонность к научному подходу в анализе событий. И вовсе не потому, что Хильдегард опасалась этой парочки Луканов, не потому, что они оказывали на нее почти гипнотическое воздействие, привезла она с собой в забитых до отказа сумках на молнии дискеты и папки с материалами об обоих мужчинах и три книги о Лукане-убийце, его привычках и его друзьях.
Все документы были разложены рядом с ней на двуспальной кровати, в которой каждую проведенную в отеле «Мендервилль» ночь она ощущала себя такой одинокой. Здесь клинические истории болезни пациентов заменяли ей любовника.
Она поддерживала связь со своими помощниками в Париже, Диком и Полом. Да, Жан-Пьер звонит каждый день, чтобы узнать, не получил ли кто-то из них каких-либо известий.
– Нет, не беспокойтесь, мы не произнесли ни слова.
– Однажды позвонил мистер Уокер. Никто по имени Лукан не звонил.
– Жан-Пьер просто в отчаянии, Хильдегард, почему вы ему не позвоните?
– Я обязательно позвоню, – пообещала Хильдегард, – да-да, непременно позвоню. – «Рано или поздно я сделаю это», – подумала она.
Уокер-Лукан, как она мысленно его называла, однажды сказал ей:
– Вы знаете, в Англии меня официально считают умершим, хотя у многих есть большие сомнения в реальности моей смерти. Палата общин не может признать мою смерть, Иногда у меня возникает соблазн вернуться и бросить вызов суду. Я бы ссылался на то, что, формально являясь трупом, не могу быть судим.
– Из этого ничего не выйдет, – возразила Хильдегард. – Если вы действительно Лукан, вас будут судить за убийство.
– Вы так уверены?
– Да, уверена. И вы будете признаны виновным на основании всех имеющихся фактов.
– А вы, доктор Вольф? При всех имеющихся против вас фактах вас можно было бы судить за мошенничество?
– Да, – сказала Хильдегард.
– После всех прошедших лет?
– Конечно, после всех прошедших лет.
Подобные разговоры заставляли Хильдегард сомневаться в том, что он был самозванцем. Создавалось впечатление, что он присутствовал при совершении убийства.
Но когда она погружалась в эту тему, то же самое в некотором смысле происходило и с ней. И больше всего ее интересовал мир ощущений и чувств, предшествовавших решению Лукана – примерно целый месяц до самого события – убить свою жену. Хильдегард открыла один из своих блокнотов и прочитала:
На полях Хильдегард сделала пометку: «Я уверена, это очень близко к истине, если не сама истина. Другим мотивом была ненависть».
«Уокер, – написала далее Хильдегард, – может быть киллером, которого нанял Лукан, а Лаки – это сам Лукан. Или же наоборот. Но все факты против этого».
Лаки, по словам Уокера, действительно нуждался в лечении у психотерапевта. Вскоре после того как Уокер стал приходить на консультации, он сказал:
– Я слышу какие-то голоса.
Говоря об этом, он, по всей вероятности, имел в виду, что голоса слышит Лаки, и в равной мере обеспечивал защиту Лукану как действующему лицу при возможной конфронтации с законом. Стоит установить присутствие «голосов», и Лукан может быть признан недееспособным, а значит, судить его будет нельзя.
Но сумел ли бы он сам защищать свои интересы в суде? Лаки в большей мере готов к этому, чем Уокер, думала Хильдегард. Однако не было сомнений, что в предшествовавшие убийству недели граф Лукан переживал явное психическое расстройство. «Неудержимая страсть к карточной игре» – так сформулировал уважаемый полицейский чиновник главную причину его поступка. Однако эта страсть была лишь симптомом. Ненависть Лукана к жене приняла форму скрытого невроза, состояние обостряли бесчисленные письма из банков с настойчивыми требованиями погасить долги.
Хильдегард перелистала страницы отчета суперинтенданта. За год до совершения убийства извещения от банковских менеджеров приходили на имя Лукана ежедневно. Их текст напоминал фразы популярной песенки, что часто звучит в мюзик-холле:
А в декабре 1973 года, перед днем рождения, когда Лукану должно было исполниться тридцать девять лет, он получил такое послание:
Лукан выставил на аукцион «Кристи» фамильное серебро. Он прибег к помощи заимодавцев. На каком же этапе, раздумывала Хильдегард, он утратил связь с реальностью? В том, что это произошло, нет никаких сомнений. Потому что, даже если бы его план и прошел, даже если бы ему удалось убить жену, а не няню, он не смог бы избежать разоблачения. Было ли связано приближение его сорокового дня рождения с потрясением, вызванным открытием, что, дожив почти до сорока лет, он оказался неудачником, банкротом? Могло ли это привести к потере чувства реальности? Во второй половине двадцатого века унаследованный титул графа не имел особого веса. Будучи лишь символом, он не имел ничего общего с какими-либо другими социально значимыми фактами, особенно в случае Лукана, когда семейная собственность была невелика, отсутствовали дом и земля, а также деньги. По сути, он принадлежал к среднему классу, сохраняя в своем сознании претензии на принадлежность к высшему сословию.
«У него должно было бы быть какое-то занятие, какая-то профессия, – решила Хильдегард. – Профессиональный игрок – это же безумие! Быть графом и только – полное безумие. Да, ему нужна была помощь психотерапевта. И сейчас нужна. Я нужна ему».
Записи Хильдегард были основаны, во-первых, на опубликованных фактах и, во-вторых, на рассказах самого Лукана.
Лукан был женат одиннадцать лет, когда в ту ночь на Лоуэр-Белгрейв-стрит произошло убийство няни и зверское нападение на его жену. Он жил отдельно от жены. Потерял право опеки над детьми. В какой-то степени лишился рассудка. При дознании жюри присяжных объявило причиной смерти няни «убийство, совершенное лордом Луканом». Это не был вердикт, вынесенный судом, однако при наличии известных фактов невозможно представить, что какое-либо другое жюри признало бы его невиновным. Трудно поверить, что его друзья и родные действительно считали его невиновным, ведь они располагали теми же фактами. Публично заявить о своей невиновности было самым простым, что он мог сделать. Он должен был только явиться в суд и, изложив свою версию произошедшего, помочь следствию. Если он не совершал этого преступления, несомненно, обнаружились бы какие-то факты, неизвестные полиции. Его окровавленная жена прибежала в находившийся поблизости паб, откуда ее увезли в госпиталь. По ее словам, раны были нанесены ей лордом Луканом, и полиция поверила ей. При таком множестве улик у детективов были все основания верить ей.
Если бы Хильдегард только читала о Лукане и никогда не встречалась с этим человеком, она бы предположила, что он, подобно многим одержимым всепоглощающей страстью к картам, был абсолютным идиотом.
Однако тот Лаки Лукан, которого она знала, и Уокер-Лукан, которого она тоже знала, не были глупы. Постоянное бегство от правосудия должно было бы привести к усилению умственной деятельности Лукана. Хильдегард сознавала, что у Лаки были и связанные с психикой проблемы. Уокера она скорее рассматривала как обыкновенного преступника. Она помнила громкий смех Лукана, когда он сделал одно из своих шутливых замечаний. Этот смех заполнил, казалось, весь ее кабинет. В ответ же на ее осторожные остроты он лишь улыбался, его как будто беспокоила мысль о потере времени, за которое он заплатил. Уокер же, хотя у него всегда была на лице улыбка, смеялся редко, а если и смеялся, то это было отрывистое и циничное «ха-ха».
Уокер сказал, что он слышит голоса. Что же они ему говорили?
– Что Лаки строит планы убить меня.
– Но вы же не поверили этим голосам, иначе не пришли бы ко мне на консультацию.
– На самом деле был только один голос.
– Мужской или женский?
– Женский. Мне кажется, это был голос убитой девушки, Сандры Риветт.
На полях страницы, где записала эту беседу, Хильдегард сделала пометку: «Возможно, никакого голоса не было. Возм., Уокер намеревается убить Лаки и прикидывается шизофреником на тот случай, если его изобличат. Это возможно, но потенциально возм. все, что угодно».
Далее следовала приписка: «Кто финансирует этих людей? Кто помог Лукану в первую очередь? Кто сейчас выступает в роли его пособников и подстрекателей? Где-то у него явно есть друзья».
Что касается исчезновения седьмого графа Лукана, общество было скорее мистифицировано, чем возмущено. Чем больше о нем говорили, рассказывая об образе жизни графа на средства друзей, тем меньше его понимали. То, что Лукан уклоняется от правосудия, вторично, главное в нем – это тайна. И тайной был не только вопрос о том, как ему удалось скрыться, куда он бежал, как он жил и жив ли до сих пор. Существовала тайна еще более важная – каков он был, что чувствовал, какие мысли одолевали его и в итоге заставили поверить, что, осуществив свой план, он избежит наказания? Какие детективные романы читал этот человек? Какая призрачная и незрелая культура оказала на него влияние и сформировала его? Он, конечно, верил, что его план убить жену был отлично проработан. Но даже если бы няня взяла выходной, даже если бы он лишил жизни графиню, его план был так же ненадежен, как мешок для почты, из которого сочилась кровь несчастной Сандры Риветт.
И все-таки он принял решение найти ее и остаться с ней. Жан-Пьер начал с изучения списка пациентов, который дала ему Доминик. Телефонных номеров не было только рядом с фамилиями Уокера и Лукана.
– Миссис Мейси Раунд? – Жан-Пьер говорил по-английски, и притом вполне бегло.
– Да, слушаю вас. Кто это?
– Жан-Пьер Роже. Я друг доктора Хильдегард Вольф. Я…
– Куда делась ваша доктор Вольф? Она бессовестно бросила меня, не окончив курса лечения… Ее секретарша позвонила и сказала, что доктор просто уехала из Парижа.
– Я подумал, мадам, что вы, возможно, знаете, где она находится.
Женщина что-то сказала, затем перешла на крик и не переставала кричать, пока не наступил такой момент, когда Жан-Пьер перестал ее слушать. Она выкрикивала:
– Это же настоящее преступление… она оставила пациента в подвешенном состоянии… в полной беспомощности, прервав курс лечения… я как раз приближалась к самой сути… она знала, что я на грани кризиса… уже отрезаны все пути назад… я в шоковом состоянии… у меня глубокая рана… всему приходит конец… Я намерена просить адвоката подать иск в суд… лишить ее права практиковать… она в Париже никогда не была зарегистрирована ни в одном институте психиатрии… я оплатила весь курс лечения… я не только не развелась с ним, но и не вышла замуж за Томаса… теперь я перед нелепой дилеммой… она должна была избавить меня от этого… обязана была подойти к моей проблеме прямо с самого…
Жан-Пьер осторожно положил трубку. Он смешал себе коктейль из водки и тоника и позвонил следующему в списке пациенту.
Какая-то женщина ответила по-французски.
– Могу я поговорить с доктором Карлом Джекобсом? – спросил Жан-Пьер.
– Доктор Джекобс в отпуске. Вы хотите оставить ему какое-нибудь сообщение?
– Вы не можете мне сказать, нет ли у доктора Джекобса каких-либо сведений о местонахождении его психотерапевта доктора Хильдегард Вольф? Когда доктор Джекобс вернется?
– Предполагается, что он вернется примерно через десять дней. Я передам ему ваш вопрос. К сожалению, ничем не могу вам помочь. О том, как связаться с доктором Вольф, уже спрашивал какой-то джентльмен по фамилии Уокер. Он видел фамилию доктора Джекобса на столе ее секретарши. По-видимому, это был один из пациентов доктора Вольф. Она уехала довольно неожиданно.
– Доктор Джекобc очень этим расстроен?
– О нет. Он скорее почувствовал облегчение. Доктор Джекобc сказал, что проведенных сеансов ему более чем достаточно.
Жан-Пьер оставил ей номер своего телефона.
Следующим в списке был доктор Херц. Тот самый пациент, о котором Доминик упомянула, что он очень нравился доктору Вольф. «Вдовец, – добавила она, – горюет из-за понесенной утраты».
По телефону доктора Херца никто не ответил. Жан-Пьер набрал номер миссис Уильям Хейн-Басби.
– Алло, слушаю, – ответила дама по-английски.
– С вами говорит друг доктора Хильдегард Вольф. Я слышал о вас как о близком ей человеке. Видите ли, я пытаюсь выяснить, где она сейчас.
– Да, я тоже хотела бы это знать. Я отношусь к доктору Вольф с глубоким уважением. Это неординарная личность. Вы знаете, ее методы обсуждаются многими учеными. У нее, видимо, была очень серьезная причина, заставившая ее внезапно уехать. Вы хорошо ее знаете?
– Она моя подруга. – Жан-Пьер почувствовал, что сказать это вполне уместно: ему понравился голос собеседницы.
– Хильдегард часто рассказывала мне о разных местах, где она останавливалась. Знаете, в Мадриде она жила в прелестной маленькой гостинице «Парадизо», а в Цюрихе она предпочитала «Зилах гастхоф», обыкновенный пансион. Она обожала останавливаться в таких местах, возможно, она и сейчас где-то там с друзьями.
– Она упоминала еще какие-нибудь отели? В Лондоне? В Брюсселе?
– Одно место в Лондоне, в районе Куинз-Гейт, а в Брюсселе – я не знаю названия – это было в каком-то захудалом районе, она ходила там в ресторан «Ля Мюль Парке». Надеюсь, вы скоро ее разыщете. Я без Хильдегард очень скучаю. Почему она уехала?
– Послушайте, – сказал Жан-Пьер, – я буду вам позванивать. А если вы что-нибудь узнаете, сообщите мне?
Он оставил даме номер своего телефона, затем позвонил Дику с Полом.
– Мы были потрясены, когда получили от нее записку. Всего несколько строк и чек. И хотя нам полностью заплачено, это, конечно, не помешает. Жан-Пьер, вы знаете, когда она возвращается? Она сказала об этом Оливии?
Оливия, горничная, которая обслуживала Жан-Пьера и Хильдегард, по-прежнему приходила убирать квартиру. Она была удивлена исчезновением Хильдегард, как и все остальные.
Жан-Пьер смотрел на клочок бумаги, где записал информацию, полученную от миссис Уильям Хейн-Басби. Эта женщина оказалась единственной, кто сообщил что-то конкретное. Она явно была и доверенным лицом Хильдегард, и ее пациенткой. Жан-Пьер поставил крестик против записи о гостинице «Парадизо» в Мадриде и вопросительный знак рядом со словами «гостиница в районе Куинз-Гейт в Лондоне». Конечно, нельзя было исключать и Брюссель.
Он снова набрал номер доктора Оскара Херца. На этот раз ему повезло больше.
– Доктор Херц? – переспросила по-английски женщина. – Мне кажется, он только что вошел. Не кладите трубку.
Наступившую паузу заполняли звуки известной с XVI века старинной песни «Зеленые рукава». Раздался щелчок, песня, допетая почти до конца, оборвалась, и прозвучал мужской голос:
– Доктор Херц слушает.
– Это Жан-Пьер Роже, компаньон Хильдегард Вольф. Вы, наверное, знаете, что она исчезла?
– Я сам ужасно обеспокоен.
– Если вы так обеспокоены, почему вы не позвонили мне? Вы ведь знаете, что мы жили вместе.
– Меня проинформировала Доминик, секретарь Хильдегард. Но что мы можем сделать?
– Доктор Херц, у вас с ней были особые… дружеские отношения. Она…
– Да-да. Я не был ее пациентом.
– Не были ее пациентом?
– Нет. Я был ее коллегой.
– Вы психиатр?
– Вернее, психолог. Хильдегард ведь не была теоретиком, она, в сущности, практик.
– Вы говорите о ней в прошедшем времени?
– Да, я говорю о ней в прошедшем времени.
– О Господи, что же, по-вашему, с ней случилось?
– Ничего не случилось. Она не такой человек, который становится жертвой обстоятельств, она сама ими управляет.
– Вы думаете, она бросила нас?
– Смею сказать, что это так.
– Ну, думаю, вы ошибаетесь. Я знаю ее лучше вас.
– Ее шантажировали.
– Знаю. Именно поэтому она и уехала. У вас нет никакого представления, куда именно?
– Следовало бы ожидать, что она вернется в свои родные места, в деревню под Нюрнбергом. Там такого везучего психотерапевта никто не обнаружит. И она будет вне опасности.
– Благодарю вас, доктор Херц.
Жан-Пьер налил себе еще водки и тоника. «Бесчувственный подонок, – решил он. – Следовало бы ожидать, что она…» Как будто сама Хильдегард не знает, чего ей ожидать и опасаться.
Жан-Пьер еще раз внимательно просмотрел записи, которые наспех сделал во время телефонных разговоров. Замечания миссис Уильям Хейн-Басби, возле которых он поставил крестик и вопросительный знак, были самыми разумными. Хотя и предположением доктора Херца не стоило пренебрегать. Помощники по дому, Дик и Пол, вероятно, что-то знали. Доктору Джекобсу, кем бы он ни был, пожалуй, известно больше, чем он захочет рассказать, но с ним сейчас нельзя связаться. Так что Жан-Пьер занялся поисками телефонов гостиницы «Парадизо» в Мадриде и названий гостиниц, больших и маленьких, в Брюсселе и лондонском районе Куйнз-Гейт.
Хильдегард лежала на застеленной кровати в номере лондонской гостиницы, зная, что за окном идет проливной дождь, который почему-то был намного противнее такого же сильного дождя в Париже. С годами у нее начала проявляться все большая склонность к научному подходу в анализе событий. И вовсе не потому, что Хильдегард опасалась этой парочки Луканов, не потому, что они оказывали на нее почти гипнотическое воздействие, привезла она с собой в забитых до отказа сумках на молнии дискеты и папки с материалами об обоих мужчинах и три книги о Лукане-убийце, его привычках и его друзьях.
Все документы были разложены рядом с ней на двуспальной кровати, в которой каждую проведенную в отеле «Мендервилль» ночь она ощущала себя такой одинокой. Здесь клинические истории болезни пациентов заменяли ей любовника.
Она поддерживала связь со своими помощниками в Париже, Диком и Полом. Да, Жан-Пьер звонит каждый день, чтобы узнать, не получил ли кто-то из них каких-либо известий.
– Нет, не беспокойтесь, мы не произнесли ни слова.
– Однажды позвонил мистер Уокер. Никто по имени Лукан не звонил.
– Жан-Пьер просто в отчаянии, Хильдегард, почему вы ему не позвоните?
– Я обязательно позвоню, – пообещала Хильдегард, – да-да, непременно позвоню. – «Рано или поздно я сделаю это», – подумала она.
Уокер-Лукан, как она мысленно его называла, однажды сказал ей:
– Вы знаете, в Англии меня официально считают умершим, хотя у многих есть большие сомнения в реальности моей смерти. Палата общин не может признать мою смерть, Иногда у меня возникает соблазн вернуться и бросить вызов суду. Я бы ссылался на то, что, формально являясь трупом, не могу быть судим.
– Из этого ничего не выйдет, – возразила Хильдегард. – Если вы действительно Лукан, вас будут судить за убийство.
– Вы так уверены?
– Да, уверена. И вы будете признаны виновным на основании всех имеющихся фактов.
– А вы, доктор Вольф? При всех имеющихся против вас фактах вас можно было бы судить за мошенничество?
– Да, – сказала Хильдегард.
– После всех прошедших лет?
– Конечно, после всех прошедших лет.
Подобные разговоры заставляли Хильдегард сомневаться в том, что он был самозванцем. Создавалось впечатление, что он присутствовал при совершении убийства.
Но когда она погружалась в эту тему, то же самое в некотором смысле происходило и с ней. И больше всего ее интересовал мир ощущений и чувств, предшествовавших решению Лукана – примерно целый месяц до самого события – убить свою жену. Хильдегард открыла один из своих блокнотов и прочитала:
Он ненавидел свою жену. Она предъявила веские возражения по его иску о предоставлении ему права опеки над детьми, оставив его с крупным долгом по оплате судебных издержек. К тому же его могли публично унизить, выставив напоказ тайные склонности сексуального садиста, получающего удовольствие от избиения жены. В его глазах жена Вероника не представляла никакой ценности, и с ее потерей можно было не считаться.
В соответствии со свидетельскими показаниями, в начале октября 1974 года он действительно сообщил одному своему другу о решении убить жену и о тщательно спланированных им мерах предосторожности. «Черта с два меня схватят», – сказал он приятелю (согласно суперинтенданту полиции Рансону, который проводил расследование преступления).
Через двадцать лет Рансон писал: «Я считаю, что ключ к раскрытию этого преступления не любовь к детям, о которой так много говорилось, а отсутствие денег, которые были проиграны в результате неудержимой страсти к карточной игре».
На полях Хильдегард сделала пометку: «Я уверена, это очень близко к истине, если не сама истина. Другим мотивом была ненависть».
«Уокер, – написала далее Хильдегард, – может быть киллером, которого нанял Лукан, а Лаки – это сам Лукан. Или же наоборот. Но все факты против этого».
Лаки, по словам Уокера, действительно нуждался в лечении у психотерапевта. Вскоре после того как Уокер стал приходить на консультации, он сказал:
– Я слышу какие-то голоса.
Говоря об этом, он, по всей вероятности, имел в виду, что голоса слышит Лаки, и в равной мере обеспечивал защиту Лукану как действующему лицу при возможной конфронтации с законом. Стоит установить присутствие «голосов», и Лукан может быть признан недееспособным, а значит, судить его будет нельзя.
Но сумел ли бы он сам защищать свои интересы в суде? Лаки в большей мере готов к этому, чем Уокер, думала Хильдегард. Однако не было сомнений, что в предшествовавшие убийству недели граф Лукан переживал явное психическое расстройство. «Неудержимая страсть к карточной игре» – так сформулировал уважаемый полицейский чиновник главную причину его поступка. Однако эта страсть была лишь симптомом. Ненависть Лукана к жене приняла форму скрытого невроза, состояние обостряли бесчисленные письма из банков с настойчивыми требованиями погасить долги.
Хильдегард перелистала страницы отчета суперинтенданта. За год до совершения убийства извещения от банковских менеджеров приходили на имя Лукана ежедневно. Их текст напоминал фразы популярной песенки, что часто звучит в мюзик-холле:
23 октября 1973 года
Глубокоуважаемый лорд Лукан!
К моему глубокому разочарованию, я не могу обнаружить ваш ответ на мое письмо от 10 октября относительно полученного вами кредита, числящегося на вашем счете…
А в декабре 1973 года, перед днем рождения, когда Лукану должно было исполниться тридцать девять лет, он получил такое послание:
Глубокоуважаемый лорд Лукан!
Из моего последнего письма вы, несомненно, знаете, как я сожалею о том, что вы не связались со мной до сих пор, чтобы известить меня о том, какие меры принимаются по погашению взятой вами суммы, превышающей остаток средств на вашем счете в нашем банке…
Лукан выставил на аукцион «Кристи» фамильное серебро. Он прибег к помощи заимодавцев. На каком же этапе, раздумывала Хильдегард, он утратил связь с реальностью? В том, что это произошло, нет никаких сомнений. Потому что, даже если бы его план и прошел, даже если бы ему удалось убить жену, а не няню, он не смог бы избежать разоблачения. Было ли связано приближение его сорокового дня рождения с потрясением, вызванным открытием, что, дожив почти до сорока лет, он оказался неудачником, банкротом? Могло ли это привести к потере чувства реальности? Во второй половине двадцатого века унаследованный титул графа не имел особого веса. Будучи лишь символом, он не имел ничего общего с какими-либо другими социально значимыми фактами, особенно в случае Лукана, когда семейная собственность была невелика, отсутствовали дом и земля, а также деньги. По сути, он принадлежал к среднему классу, сохраняя в своем сознании претензии на принадлежность к высшему сословию.
«У него должно было бы быть какое-то занятие, какая-то профессия, – решила Хильдегард. – Профессиональный игрок – это же безумие! Быть графом и только – полное безумие. Да, ему нужна была помощь психотерапевта. И сейчас нужна. Я нужна ему».
Записи Хильдегард были основаны, во-первых, на опубликованных фактах и, во-вторых, на рассказах самого Лукана.
Лукан был женат одиннадцать лет, когда в ту ночь на Лоуэр-Белгрейв-стрит произошло убийство няни и зверское нападение на его жену. Он жил отдельно от жены. Потерял право опеки над детьми. В какой-то степени лишился рассудка. При дознании жюри присяжных объявило причиной смерти няни «убийство, совершенное лордом Луканом». Это не был вердикт, вынесенный судом, однако при наличии известных фактов невозможно представить, что какое-либо другое жюри признало бы его невиновным. Трудно поверить, что его друзья и родные действительно считали его невиновным, ведь они располагали теми же фактами. Публично заявить о своей невиновности было самым простым, что он мог сделать. Он должен был только явиться в суд и, изложив свою версию произошедшего, помочь следствию. Если он не совершал этого преступления, несомненно, обнаружились бы какие-то факты, неизвестные полиции. Его окровавленная жена прибежала в находившийся поблизости паб, откуда ее увезли в госпиталь. По ее словам, раны были нанесены ей лордом Луканом, и полиция поверила ей. При таком множестве улик у детективов были все основания верить ей.
Если бы Хильдегард только читала о Лукане и никогда не встречалась с этим человеком, она бы предположила, что он, подобно многим одержимым всепоглощающей страстью к картам, был абсолютным идиотом.
Однако тот Лаки Лукан, которого она знала, и Уокер-Лукан, которого она тоже знала, не были глупы. Постоянное бегство от правосудия должно было бы привести к усилению умственной деятельности Лукана. Хильдегард сознавала, что у Лаки были и связанные с психикой проблемы. Уокера она скорее рассматривала как обыкновенного преступника. Она помнила громкий смех Лукана, когда он сделал одно из своих шутливых замечаний. Этот смех заполнил, казалось, весь ее кабинет. В ответ же на ее осторожные остроты он лишь улыбался, его как будто беспокоила мысль о потере времени, за которое он заплатил. Уокер же, хотя у него всегда была на лице улыбка, смеялся редко, а если и смеялся, то это было отрывистое и циничное «ха-ха».
Уокер сказал, что он слышит голоса. Что же они ему говорили?
– Что Лаки строит планы убить меня.
– Но вы же не поверили этим голосам, иначе не пришли бы ко мне на консультацию.
– На самом деле был только один голос.
– Мужской или женский?
– Женский. Мне кажется, это был голос убитой девушки, Сандры Риветт.
На полях страницы, где записала эту беседу, Хильдегард сделала пометку: «Возможно, никакого голоса не было. Возм., Уокер намеревается убить Лаки и прикидывается шизофреником на тот случай, если его изобличат. Это возможно, но потенциально возм. все, что угодно».
Далее следовала приписка: «Кто финансирует этих людей? Кто помог Лукану в первую очередь? Кто сейчас выступает в роли его пособников и подстрекателей? Где-то у него явно есть друзья».
Что касается исчезновения седьмого графа Лукана, общество было скорее мистифицировано, чем возмущено. Чем больше о нем говорили, рассказывая об образе жизни графа на средства друзей, тем меньше его понимали. То, что Лукан уклоняется от правосудия, вторично, главное в нем – это тайна. И тайной был не только вопрос о том, как ему удалось скрыться, куда он бежал, как он жил и жив ли до сих пор. Существовала тайна еще более важная – каков он был, что чувствовал, какие мысли одолевали его и в итоге заставили поверить, что, осуществив свой план, он избежит наказания? Какие детективные романы читал этот человек? Какая призрачная и незрелая культура оказала на него влияние и сформировала его? Он, конечно, верил, что его план убить жену был отлично проработан. Но даже если бы няня взяла выходной, даже если бы он лишил жизни графиню, его план был так же ненадежен, как мешок для почты, из которого сочилась кровь несчастной Сандры Риветт.
ГЛАВА 12
По собственному опыту лжестигматика Хильдегард знала, что кровь, стоит ей только пойти, распространяется повсюду. Она течет, прилипает, слишком яркая, она кричит о себе или собирается в темные густые лужицы. Уж если кровь пошла, она не может оставаться неподвижной.
Подобное описание, которое дал Лаки, говоря о крови на своих брюках, крови, сочившейся из почтового мешка, склонило Хильдегард к мысли о том, что он действительно был тем Луканом, который разыскивается за убийство.
Уокер же очень неохотно описывал сцену убийства. Он сказал Хильдегард: да, это его рук дело – и даже пустился в описание некоторых неоднократно публиковавшихся деталей. Рассказ Уокера порой удивительно напоминал колонку воскресного издания какого-нибудь таблоида:
– На той стадии я считал вполне уместным освободиться от жены, к которой испытывал ненависть. Она получила право опеки над моими детьми. Один ваш, доктор Вольф, жалкий коллега по профессии дал в суде показания в ее пользу. Я потерял своих детей. Мне разрешили -
только представьте себе! – видеть их два раза в месяц. Я мог бы продать дом на Лоуэр-Белгрейв-стрит, чтобы частично расплатиться с долгами. Она была сумасшедшей, но суд не захотел этого признать.
– Расскажите мне об этом убийстве.
– О чем еще рассказывать? Это было убийство, как любое другое убийство.
Возможно, это были слова наемного убийцы. Может, так, а может, и нет. Тем не менее Хильдегард сделала в своих записях пометку, что это едва ли рассказ киллера. Судя по холодности и безжалостному равнодушию, так описать все мог бы хорошо известный своим циничным и расчетливым умом Лукан.
И за всем этим, конечно, стоял шантаж. Шантаж прочно связывал Лукана и Уокера, причем шантажистом был, по всей вероятности, Уокер. Теперь они оба шантажировали ее: им нужны были деньги. Что же еще им было нужно? Может быть, советы и утешения психотерапевта? Да, по всей вероятности, это тоже. И возможно, они рассчитывали, что сочувствующий им психотерапевт даст показания в их пользу в случае суда.
На судебном разбирательстве обстоятельств смерти Сандры Риветт свидетельница, последней видевшая Лукана после убийства, заявила, будто Лукан сказал ей, что какой-то проникший в дом неизвестный напал на его жену и, по-видимому, убил няню, а сам он в тот момент случайно проходил мимо и бросился на помощь. По словам этой свидетельницы, у нее сложилось впечатление, что «вид крови вызвал у него тошноту и он не смог близко подойти к мешку».
Отлично, Лаки тошнило! Рассказ о Хильдегард, тоже истекавшей кровью, по-видимому, напомнил еще о его тошноте.
– Вы покрывали ладони, бок и ступни своей менструальной кровью, доктор Вольф.
Он позволил себе смелость выступить с таким заявлением, тошнило его или нет. Он произнес это почти доверительным тоном, словно желая сказать: мы вместе в этом кровавом бизнесе.
Уокер же просто намекнул:
– В связи с вашим прошлым как мне называть вас: Хильдегард Вольф или Беатой Паппенхейм?
Когда Лаки впервые вошел в ее кабинет, Хильдегард сразу бросилось в глаза его сходство с пациентом, назвавшимся Уокером. Их нельзя было спутать, но они могли быть братьями. И конечно, оба напоминали поседевшего и состарившегося Лукана. Его фотографии, сделанные в тридцатидевятилетнем возрасте, смотрели со страниц многочисленных книг и газет, из года в год писавших о нем после его исчезновения в 1974 году. Был ли настоящий Лукан мертв, как многие утверждали? Если нет, на какие средства он жил? Уокер ни разу не упомянул, что он встречается с друзьями Лукана. Обычно это делал Лаки, который периодически забирал деньги, оставленные в определенных местах определенными людьми – его богатыми друзьями. Друзья! Как могли они обмануться, если когда-то знали Лукана?
– Все очень просто, – объяснил Уокер. – Они предполагают, что Лукан сделал пластическую операцию. И они правы. Ваш другой пациент Лукан – самозванец, доктор Вольф. Но именно он ездит получать деньги, как вы можете себе представить.
– И вы работаете вместе.
– Конечно. Если бы одного из нас схватили, это непременно оказался бы тот, другой, а не настоящий исчезнувший Лукан.
Подобное описание, которое дал Лаки, говоря о крови на своих брюках, крови, сочившейся из почтового мешка, склонило Хильдегард к мысли о том, что он действительно был тем Луканом, который разыскивается за убийство.
Уокер же очень неохотно описывал сцену убийства. Он сказал Хильдегард: да, это его рук дело – и даже пустился в описание некоторых неоднократно публиковавшихся деталей. Рассказ Уокера порой удивительно напоминал колонку воскресного издания какого-нибудь таблоида:
– На той стадии я считал вполне уместным освободиться от жены, к которой испытывал ненависть. Она получила право опеки над моими детьми. Один ваш, доктор Вольф, жалкий коллега по профессии дал в суде показания в ее пользу. Я потерял своих детей. Мне разрешили -
только представьте себе! – видеть их два раза в месяц. Я мог бы продать дом на Лоуэр-Белгрейв-стрит, чтобы частично расплатиться с долгами. Она была сумасшедшей, но суд не захотел этого признать.
– Расскажите мне об этом убийстве.
– О чем еще рассказывать? Это было убийство, как любое другое убийство.
Возможно, это были слова наемного убийцы. Может, так, а может, и нет. Тем не менее Хильдегард сделала в своих записях пометку, что это едва ли рассказ киллера. Судя по холодности и безжалостному равнодушию, так описать все мог бы хорошо известный своим циничным и расчетливым умом Лукан.
И за всем этим, конечно, стоял шантаж. Шантаж прочно связывал Лукана и Уокера, причем шантажистом был, по всей вероятности, Уокер. Теперь они оба шантажировали ее: им нужны были деньги. Что же еще им было нужно? Может быть, советы и утешения психотерапевта? Да, по всей вероятности, это тоже. И возможно, они рассчитывали, что сочувствующий им психотерапевт даст показания в их пользу в случае суда.
На судебном разбирательстве обстоятельств смерти Сандры Риветт свидетельница, последней видевшая Лукана после убийства, заявила, будто Лукан сказал ей, что какой-то проникший в дом неизвестный напал на его жену и, по-видимому, убил няню, а сам он в тот момент случайно проходил мимо и бросился на помощь. По словам этой свидетельницы, у нее сложилось впечатление, что «вид крови вызвал у него тошноту и он не смог близко подойти к мешку».
Отлично, Лаки тошнило! Рассказ о Хильдегард, тоже истекавшей кровью, по-видимому, напомнил еще о его тошноте.
– Вы покрывали ладони, бок и ступни своей менструальной кровью, доктор Вольф.
Он позволил себе смелость выступить с таким заявлением, тошнило его или нет. Он произнес это почти доверительным тоном, словно желая сказать: мы вместе в этом кровавом бизнесе.
Уокер же просто намекнул:
– В связи с вашим прошлым как мне называть вас: Хильдегард Вольф или Беатой Паппенхейм?
Когда Лаки впервые вошел в ее кабинет, Хильдегард сразу бросилось в глаза его сходство с пациентом, назвавшимся Уокером. Их нельзя было спутать, но они могли быть братьями. И конечно, оба напоминали поседевшего и состарившегося Лукана. Его фотографии, сделанные в тридцатидевятилетнем возрасте, смотрели со страниц многочисленных книг и газет, из года в год писавших о нем после его исчезновения в 1974 году. Был ли настоящий Лукан мертв, как многие утверждали? Если нет, на какие средства он жил? Уокер ни разу не упомянул, что он встречается с друзьями Лукана. Обычно это делал Лаки, который периодически забирал деньги, оставленные в определенных местах определенными людьми – его богатыми друзьями. Друзья! Как могли они обмануться, если когда-то знали Лукана?
– Все очень просто, – объяснил Уокер. – Они предполагают, что Лукан сделал пластическую операцию. И они правы. Ваш другой пациент Лукан – самозванец, доктор Вольф. Но именно он ездит получать деньги, как вы можете себе представить.
– И вы работаете вместе.
– Конечно. Если бы одного из нас схватили, это непременно оказался бы тот, другой, а не настоящий исчезнувший Лукан.