Страница:
Святослав СПАССКИЙ
КОТЫ В КАКТУСАХ ИЛИ ПОЦЕЛУЙ ЮНОЙ БЛОНДИНКИ
ПРОСМОТР
– Смирнов, дрессировщик, – вежливо склонив голову, отрекомендовался вошедший.
– Потапенко, – устало сказал директор цирка. – С кем работаете?
– С крокодилом.
– Ну, что ж. Надо взглянуть. Где он у вас?
– Да тут, в коридоре, – сказал Смирнов. – Разрешите?
Он приоткрыл дверь, негромко почавкал губами, и в кабинет проворно вполз небольшой, около метра длиной, крокодильчик. На темно-зеленой спине белой краской было аккуратно выведено: «Не кусается».
Потапенко хмуро посмотрел на животное.
– Э, да он недомерок.
– Он еще юный, растет, – объяснил дрессировщик. – Но способный крайне.
– А надпись зачем?
– Он ко мне очень привязан, бегает как собачка. А люди боятся.
– Я думаю! Вон едало-то какое. Намордник нужно надевать.
– Пробовал. Обижается. Неделю потом не работает, отказывается.
– Надо же! – удивился директор и погладил крокодила. Тот недовольно задвигал лопатками.
– Не любит, когда с ним так, фамильярно, – сказал Смирнов. – Но не укусит, нет. Ну, ну, дядя больше не будет, успокойся, Бонапарт! Бонапартом его зовут.
– Ишь, с гонором! Ну, ладно, а что он, собственно, умеет?
– Умеет считать до двадцати одного.
– В очко, значит, играть может, – вяло пошутил директор. – Нет, это неэффектно. И потом у меня уже кот такой есть, математик. Тоже считает, правда, до четырех только. Нет, не надо. Другое бы чего.
– Есть и другое, – сказал дрессировщик. – Он забирается мне на плечи и делает ласточку. А на носу мячик держит.
– Уже лучше. Давайте посмотрим.
– Да он, видите ли… – замялся Смирнов, – он перед этим номером привык сигарету выкуривать…
– Ну, дает ваш Бонапарт! «Ява» его устроит?
Потапенко протянул крокодилу сигарету. Тот осторожно прихватил ее зубами, перекатил в угол рта, потом взобрался на кресло, уселся, закинув ногу на ногу, достал спичку из лежащего на столе коробка и, прищурившись, затянулся с видимым удовольствием.
Директор неприязненно отогнал дым ладонью.
– Балуете вы его. Такой молодой, а курит.
– Иначе не работает, – извиняющимся тоном сказал Смирнов. – Выкурит сигарету, а потом… Вот потом коньяку ему надо, рюмку.
– Что? – возмутился Потапенко. – Еще и коньяк? Ну уж, простите. Сами только по большим праздникам принимаем. Кусается коньяк-то, не в пример вашему воспитаннику. Да-с.
– Рюмочку. Одну только. Это ему для куражу необходимо.
– Сегодня рюмочку, завтра рюмочку. Он у меня весь коллектив разложит. А интересно, на какие шиши ему этот коньяк покупать? Сообразите: утвердят такое финансовые органы? Коньяк – для крокодила! «Ясно же, – скажут, – директор сам хлещет, а на скотину списывает, а нас считает законченными идиотами». Нет, видали? А закусывать он, безусловно, семужкой привык? Или миногами?
– Вот как раз нет! – заторопился Смирнов. – Он не закусывает.
– Хорош! – сказал Потапенко. – Видно птицу по полету.
Крокодил внимательно переводил выпуклые глаза с одного собеседника на другого и выпускал колечки дыма, изредка аккуратно постукивая сигаретой о край пепельницы.
– Пьянству – бой! – решительно заключил директор. – Тем более в рабочее время. Вот боржому пожалуйста, хоть всю бутылку! Нате!
Дрессировщик вздохнул, налил боржому в стакан и предложил Бонапарту. Тот равнодушно отвернулся.
– За мной будет, Бонапартинька, вечером отдам, – умоляюще сказал Смирнов. – Покажи нам ласточку. Ну, будь другом, не ломайся, пошел, опаньки!
Крокодил погасил сигарету, сполз с кресла, обошел дрессировщика сзади и, цепляясь когтями, умело влез ему на плечи. Смирнов вынул из кармана мячик и подкинул. Бонапарт поймал его на нос.
– Алле! – негромко приказал дрессировщик. Изогнувшись, крокодил встал на задние лапы, а передние развел как можно шире в стороны, но вдруг пошатнулся и уронил мячик.
– Вот и результат, – брюзгливо сказал Потапенко. – Уже ноги не держат. Нет, все это до поры до времени. Слезай, алкаш. Только время с тобой потратил. Неумехи мне не нужны. Чао! Научитесь – приходите.
– …Что ж ты, – укорил дрессировщик крокодила, спускаясь с ним по лестнице. – Мяч удержать не мог, а? Опозорил меня перед директором!
– Нарочно я, – сказал Бонапарт. – На кой он мне сдался, жадоба такая. Чтобы я у него работать стал? Да ни в жисть!
– Где-то ты прав, пожалуй, – задумчиво сказал Смирнов. – Где-то прав.
– Потапенко, – устало сказал директор цирка. – С кем работаете?
– С крокодилом.
– Ну, что ж. Надо взглянуть. Где он у вас?
– Да тут, в коридоре, – сказал Смирнов. – Разрешите?
Он приоткрыл дверь, негромко почавкал губами, и в кабинет проворно вполз небольшой, около метра длиной, крокодильчик. На темно-зеленой спине белой краской было аккуратно выведено: «Не кусается».
Потапенко хмуро посмотрел на животное.
– Э, да он недомерок.
– Он еще юный, растет, – объяснил дрессировщик. – Но способный крайне.
– А надпись зачем?
– Он ко мне очень привязан, бегает как собачка. А люди боятся.
– Я думаю! Вон едало-то какое. Намордник нужно надевать.
– Пробовал. Обижается. Неделю потом не работает, отказывается.
– Надо же! – удивился директор и погладил крокодила. Тот недовольно задвигал лопатками.
– Не любит, когда с ним так, фамильярно, – сказал Смирнов. – Но не укусит, нет. Ну, ну, дядя больше не будет, успокойся, Бонапарт! Бонапартом его зовут.
– Ишь, с гонором! Ну, ладно, а что он, собственно, умеет?
– Умеет считать до двадцати одного.
– В очко, значит, играть может, – вяло пошутил директор. – Нет, это неэффектно. И потом у меня уже кот такой есть, математик. Тоже считает, правда, до четырех только. Нет, не надо. Другое бы чего.
– Есть и другое, – сказал дрессировщик. – Он забирается мне на плечи и делает ласточку. А на носу мячик держит.
– Уже лучше. Давайте посмотрим.
– Да он, видите ли… – замялся Смирнов, – он перед этим номером привык сигарету выкуривать…
– Ну, дает ваш Бонапарт! «Ява» его устроит?
Потапенко протянул крокодилу сигарету. Тот осторожно прихватил ее зубами, перекатил в угол рта, потом взобрался на кресло, уселся, закинув ногу на ногу, достал спичку из лежащего на столе коробка и, прищурившись, затянулся с видимым удовольствием.
Директор неприязненно отогнал дым ладонью.
– Балуете вы его. Такой молодой, а курит.
– Иначе не работает, – извиняющимся тоном сказал Смирнов. – Выкурит сигарету, а потом… Вот потом коньяку ему надо, рюмку.
– Что? – возмутился Потапенко. – Еще и коньяк? Ну уж, простите. Сами только по большим праздникам принимаем. Кусается коньяк-то, не в пример вашему воспитаннику. Да-с.
– Рюмочку. Одну только. Это ему для куражу необходимо.
– Сегодня рюмочку, завтра рюмочку. Он у меня весь коллектив разложит. А интересно, на какие шиши ему этот коньяк покупать? Сообразите: утвердят такое финансовые органы? Коньяк – для крокодила! «Ясно же, – скажут, – директор сам хлещет, а на скотину списывает, а нас считает законченными идиотами». Нет, видали? А закусывать он, безусловно, семужкой привык? Или миногами?
– Вот как раз нет! – заторопился Смирнов. – Он не закусывает.
– Хорош! – сказал Потапенко. – Видно птицу по полету.
Крокодил внимательно переводил выпуклые глаза с одного собеседника на другого и выпускал колечки дыма, изредка аккуратно постукивая сигаретой о край пепельницы.
– Пьянству – бой! – решительно заключил директор. – Тем более в рабочее время. Вот боржому пожалуйста, хоть всю бутылку! Нате!
Дрессировщик вздохнул, налил боржому в стакан и предложил Бонапарту. Тот равнодушно отвернулся.
– За мной будет, Бонапартинька, вечером отдам, – умоляюще сказал Смирнов. – Покажи нам ласточку. Ну, будь другом, не ломайся, пошел, опаньки!
Крокодил погасил сигарету, сполз с кресла, обошел дрессировщика сзади и, цепляясь когтями, умело влез ему на плечи. Смирнов вынул из кармана мячик и подкинул. Бонапарт поймал его на нос.
– Алле! – негромко приказал дрессировщик. Изогнувшись, крокодил встал на задние лапы, а передние развел как можно шире в стороны, но вдруг пошатнулся и уронил мячик.
– Вот и результат, – брюзгливо сказал Потапенко. – Уже ноги не держат. Нет, все это до поры до времени. Слезай, алкаш. Только время с тобой потратил. Неумехи мне не нужны. Чао! Научитесь – приходите.
– …Что ж ты, – укорил дрессировщик крокодила, спускаясь с ним по лестнице. – Мяч удержать не мог, а? Опозорил меня перед директором!
– Нарочно я, – сказал Бонапарт. – На кой он мне сдался, жадоба такая. Чтобы я у него работать стал? Да ни в жисть!
– Где-то ты прав, пожалуй, – задумчиво сказал Смирнов. – Где-то прав.
СТРЕЛКА
Федя стукнул в окошечко под вывеской «Ремонт часов». Окошечко распахнулось. Блистая марсианским стеклянным глазом, выглянул часовой мастер.
– Друг, – широко улыбаясь, сказал Федя, – минутная стрелка отвалилась, загони ее на место, а? Сможешь?
Мастер молча ухватил Федины часы и склонился над ними.
– Отсутствие необходимой информации создает неудобство в соблюдении режима дня, – пояснил Федя. – Такое дело, понимаешь. Из метро выходил без должной бдительности, а двери там лютые. Чего-то зеванул я, вот меня дверью и пришибло, аккурат по левой руке. Рука ничего, выдержала, и кость цела, а стрелка на часах, выходит, сробела. Не выстояла.
– Бывает, – сказал мастер, возвращая часы. – Тоже вот под трамвай руку класть не рекомендуется. Отскочит стрелка непременно.
Федя изумленно посмотрел на циферблат:
– Чего, уже? Ну, ты даешь! Народный умелец, не иначе. Левша тульская. Вот спасибо-то! Сколько с меня?
– Ничего не надо, – равнодушно ответил мастер, прикрывая окошко. – Носите на здоровье.
– Что значит ничего?
– Да ничего, пустяки.
– То есть, как пустяки? Ты сработал – так и получи, что причитается!
– Ерунда же, говорю. Копеечное дело. Все в порядке, браток, иди.
– Я тебе не браток, учти, – сказал Федя. – Вот братку ты и чини задаром. А я равноправный клиент, пришел в государственную мастерскую. В мастерскую, а не на паперть, понял! Подачками не интересуюсь.
– Ну, хватит, – сказал, морщась, мастер. – Нашел тему для разговора!
– Нет, постой! – возразил Федя. – Объясни мне такое; вот пришли к тебе, допустим, тыща человек народу, и все как я – со стрелкой. И ты им всем даром эти стрелки понавставляешь. Тогда скажи: какая выгода государству от твоего заведения?
Мастер задумался.
– Тысяча не придет, – сказал он.
– Почему это? А вот если?
– Не придет, – повторил мастер. – Тысяча – это очередь на четыре квартала. А какой дурень из-за ерундовой стрелки согласится такую очередь выстаивать? Тысяча придет – тысяча и уйдет. Человек пять, может, и останется.
– Ну и все равно, – упрямо сказал Федя, – ремонт произведен? Произведен. Задарма я не согласен. А я не обедняю, не бойся. У меня, может, дома таких вот часов двадцать штук. И три рояля.
Мастер вздохнул.
– Хорошо, с вас две копейки.
– Значит, две копейки, – торжествуя, сказал Федя. – Все, не спорю, две так две. А теперь растолкуй мне, техник-механик: если и впрямь ремонт стоит две копейки, почему ты их сразу с меня не взял, почему государство обманываешь? И наоборот, если не стоит ремонт двух копеек, почему ты с меня их берешь, меня почему обманываешь? И почему тебя, обманщика, до сих пор не вытряхнули из твоей будки? По блату, да? Часовой министр твой дядя, да? Шайка-лейка у вас?
– А если поосторожнее в выражениях? – угрожающе спросил мастер.
– Так я объясню тебе, – перебил его Федя. – Объясню, чего ты тут окопался. Ты, наверное, в часах золотые колесики на железные подмениваешь. Старушек охмуряешь. А с начальством делишься. Колесико себе, колесико начальству. Вот тебя и держат тут, а как же!
– А я вот в суд на тебя за клевету! – багровея, крикнул мастер.
– Старушек дореволюционных охмурять не штука, – продолжал Федя. – А вот на мне ты, техник-механик, споткнешься. На мне еще никто не наживался. Ты на меня в суд, а я на тебя в обэхээс! Что заерзал-то? Боишься?
– Зови! – закричал мастер. – Зови свою обэхээс, только немедленно, сейчас же зови! Ну?
Федя махнул рукой.
– Возиться с тобой! Никого я звать не буду, сами до тебя докопаются. Ты только запомни: как веревочке ни виться, а конец будет! И из этой твоей будки в другую тебя переселят, точно! С решеткой!
Мастер схватил старинный бронзовый маятник и стал торопливо вылезать из своего закутка, роняя на пол шурупчики и пружинки.
Федя выбежал на улицу и издали запальчиво крикнул:
– Маятник – это не аргумент! Ну, ничего, я тебе сейчас такое устрою!
Он зубами открыл крышку часов и отковырнул ногтем минутную стрелку.
– Все твои труды впустую, значит, стрелочник несчастный, – сказал он, успокаиваясь. – А так тебе и надо, в следующий раз умнее будешь.
– Друг, – широко улыбаясь, сказал Федя, – минутная стрелка отвалилась, загони ее на место, а? Сможешь?
Мастер молча ухватил Федины часы и склонился над ними.
– Отсутствие необходимой информации создает неудобство в соблюдении режима дня, – пояснил Федя. – Такое дело, понимаешь. Из метро выходил без должной бдительности, а двери там лютые. Чего-то зеванул я, вот меня дверью и пришибло, аккурат по левой руке. Рука ничего, выдержала, и кость цела, а стрелка на часах, выходит, сробела. Не выстояла.
– Бывает, – сказал мастер, возвращая часы. – Тоже вот под трамвай руку класть не рекомендуется. Отскочит стрелка непременно.
Федя изумленно посмотрел на циферблат:
– Чего, уже? Ну, ты даешь! Народный умелец, не иначе. Левша тульская. Вот спасибо-то! Сколько с меня?
– Ничего не надо, – равнодушно ответил мастер, прикрывая окошко. – Носите на здоровье.
– Что значит ничего?
– Да ничего, пустяки.
– То есть, как пустяки? Ты сработал – так и получи, что причитается!
– Ерунда же, говорю. Копеечное дело. Все в порядке, браток, иди.
– Я тебе не браток, учти, – сказал Федя. – Вот братку ты и чини задаром. А я равноправный клиент, пришел в государственную мастерскую. В мастерскую, а не на паперть, понял! Подачками не интересуюсь.
– Ну, хватит, – сказал, морщась, мастер. – Нашел тему для разговора!
– Нет, постой! – возразил Федя. – Объясни мне такое; вот пришли к тебе, допустим, тыща человек народу, и все как я – со стрелкой. И ты им всем даром эти стрелки понавставляешь. Тогда скажи: какая выгода государству от твоего заведения?
Мастер задумался.
– Тысяча не придет, – сказал он.
– Почему это? А вот если?
– Не придет, – повторил мастер. – Тысяча – это очередь на четыре квартала. А какой дурень из-за ерундовой стрелки согласится такую очередь выстаивать? Тысяча придет – тысяча и уйдет. Человек пять, может, и останется.
– Ну и все равно, – упрямо сказал Федя, – ремонт произведен? Произведен. Задарма я не согласен. А я не обедняю, не бойся. У меня, может, дома таких вот часов двадцать штук. И три рояля.
Мастер вздохнул.
– Хорошо, с вас две копейки.
– Значит, две копейки, – торжествуя, сказал Федя. – Все, не спорю, две так две. А теперь растолкуй мне, техник-механик: если и впрямь ремонт стоит две копейки, почему ты их сразу с меня не взял, почему государство обманываешь? И наоборот, если не стоит ремонт двух копеек, почему ты с меня их берешь, меня почему обманываешь? И почему тебя, обманщика, до сих пор не вытряхнули из твоей будки? По блату, да? Часовой министр твой дядя, да? Шайка-лейка у вас?
– А если поосторожнее в выражениях? – угрожающе спросил мастер.
– Так я объясню тебе, – перебил его Федя. – Объясню, чего ты тут окопался. Ты, наверное, в часах золотые колесики на железные подмениваешь. Старушек охмуряешь. А с начальством делишься. Колесико себе, колесико начальству. Вот тебя и держат тут, а как же!
– А я вот в суд на тебя за клевету! – багровея, крикнул мастер.
– Старушек дореволюционных охмурять не штука, – продолжал Федя. – А вот на мне ты, техник-механик, споткнешься. На мне еще никто не наживался. Ты на меня в суд, а я на тебя в обэхээс! Что заерзал-то? Боишься?
– Зови! – закричал мастер. – Зови свою обэхээс, только немедленно, сейчас же зови! Ну?
Федя махнул рукой.
– Возиться с тобой! Никого я звать не буду, сами до тебя докопаются. Ты только запомни: как веревочке ни виться, а конец будет! И из этой твоей будки в другую тебя переселят, точно! С решеткой!
Мастер схватил старинный бронзовый маятник и стал торопливо вылезать из своего закутка, роняя на пол шурупчики и пружинки.
Федя выбежал на улицу и издали запальчиво крикнул:
– Маятник – это не аргумент! Ну, ничего, я тебе сейчас такое устрою!
Он зубами открыл крышку часов и отковырнул ногтем минутную стрелку.
– Все твои труды впустую, значит, стрелочник несчастный, – сказал он, успокаиваясь. – А так тебе и надо, в следующий раз умнее будешь.
ЧАШКА
– Хорошо тебе, – сказал Федя соседу Виктору. – Ты неженатый.
Виктор подумал и ответил:
– Да как сказать – хорошо ли. С утра-то, кажется, хорошо, а к вечеру и не особенно.
– Вот сейчас, например, – сказал Федя, – на носу Восьмое марта. Поверишь, извелся, чего Ольге подарить.
– Ну, нашел проблему! Забежал в магазин да и купил. Пудреницу там, духи.
– Да не пудрится она и духов не употребляет, – сказал Федя. – Губы только красит.
– Вот помаду и подари.
– Хм, помаду. В универмаге целая стена исписана этими помадами, все образцы оттенков. Откуда я знаю, какой оттенок ее устроит? Ведь мода. Зимой вроде морковный цвет был в моде. А сейчас может, не морковный, а какой-нибудь томатный или баклажанный. Чего я могу, когда там женщины толпой стоят и на эту стену целый день смотрят? И сами не знают, что им нужно.
– Н-да, – сказал Виктор. – Ну, чего-нибудь кухонного ей купи. Кастрюлю-скороварку или набор поварешек. Самое то и будет.
– Это она обидится. Купил, скажет, приспособление для дальнейшего закабаления.
– Н-да, – сказал Виктор. – Хорошо. А бижутерия?
Федя замахал руками:
– Что ты! Там сам черт не разберется. Был я в этом отделе – глаза разбегаются! Всякие там колечки, ошейнички, разные уздечки золоченые. А никто не берет, – все женщины равнодушно идут мимо. Значит, не носят сейчас такого. Тут одно ясно: что модно, того не достанешь. А раз лежит на приладке, – значит, не модно.
– Н-да, – сказал Виктор в третий раз. – А купи ты ей чашку. Мода, по-моему, чашками пренебрегает. Я сам видел: очень есть симпатичные чашки, рублей по шесть. Да еще блюдечка дают в придачу. И надпись золотую закажи: «Олечке от Федечки» или «Оленьке от Феденьки». Самое то и будет, понял?
– Чашка у ней есть, – сказал Федя. – Красивая, в полосочку. Я же и дарил ей на то Восьмое марта.
– Уж не могла за год и разбить, – сказал Виктор.
– Аккуратная она, – вздохнул Федя.
– А ты вот что, – воодушевился Виктор, – возьми да и сам разбей. Как будто не нарочно.
– Не выйдет у меня «как будто», – засомневался Федя. – Это знаешь каким артистом надо быть!
– А ты выпей грамм сто, и вроде бы пьяный, понимаешь? Вроде бы потерял равновесие и чашку ненароком на пол смахнул.
– Да? – с надеждой спросил Федя.
– С праздничком, – сказал Федя Виктору.
– А, Федя! Ну, как подарок? – спросил Виктор.
– Да так оно и шло сначала, как задумали. Выпил вчера, прихожу домой, и шататься начинаю, и за все вокруг хватаюсь. Сначала для убедительности три тарелки шандарахнул, а потом и до чашки добрался. Так, знаешь, натурально получилось, ну, сам не ожидал, только руку вот ошпарил, чашка-то с чаем была. Ольга, правда, раскричалась чересчур: первый раз меня такого увидала, да и я с непривычки-то охмелел, так еще по малости кой-чего побил: термос, чайник фарфоровый. И стекло в форточке высадил. Ну, и спать завалился. А сегодня встал – с кухни дует, а Ольги нет. Записку оставила: к маме, пишет, поехала. Устроил ты мне, алкоголик, праздничек, век не забуду.
– Н-да, – сказал Виктор. – Ну и что ты теперь?
– Что? – вздохнул Федя. – Сейчас форточку заделаю и к теще поеду. Извиняться нужно. Ты холостой, тебе этого не понять.
– Вот новую чашку-то и прихвати, – посоветовал Виктор, – тут Ольга и растает.
– Да и новую я тоже кокнул, – признался Федя. – Это уже сегодня, утром. С досады, что все не так получилось.
Виктор подумал и ответил:
– Да как сказать – хорошо ли. С утра-то, кажется, хорошо, а к вечеру и не особенно.
– Вот сейчас, например, – сказал Федя, – на носу Восьмое марта. Поверишь, извелся, чего Ольге подарить.
– Ну, нашел проблему! Забежал в магазин да и купил. Пудреницу там, духи.
– Да не пудрится она и духов не употребляет, – сказал Федя. – Губы только красит.
– Вот помаду и подари.
– Хм, помаду. В универмаге целая стена исписана этими помадами, все образцы оттенков. Откуда я знаю, какой оттенок ее устроит? Ведь мода. Зимой вроде морковный цвет был в моде. А сейчас может, не морковный, а какой-нибудь томатный или баклажанный. Чего я могу, когда там женщины толпой стоят и на эту стену целый день смотрят? И сами не знают, что им нужно.
– Н-да, – сказал Виктор. – Ну, чего-нибудь кухонного ей купи. Кастрюлю-скороварку или набор поварешек. Самое то и будет.
– Это она обидится. Купил, скажет, приспособление для дальнейшего закабаления.
– Н-да, – сказал Виктор. – Хорошо. А бижутерия?
Федя замахал руками:
– Что ты! Там сам черт не разберется. Был я в этом отделе – глаза разбегаются! Всякие там колечки, ошейнички, разные уздечки золоченые. А никто не берет, – все женщины равнодушно идут мимо. Значит, не носят сейчас такого. Тут одно ясно: что модно, того не достанешь. А раз лежит на приладке, – значит, не модно.
– Н-да, – сказал Виктор в третий раз. – А купи ты ей чашку. Мода, по-моему, чашками пренебрегает. Я сам видел: очень есть симпатичные чашки, рублей по шесть. Да еще блюдечка дают в придачу. И надпись золотую закажи: «Олечке от Федечки» или «Оленьке от Феденьки». Самое то и будет, понял?
– Чашка у ней есть, – сказал Федя. – Красивая, в полосочку. Я же и дарил ей на то Восьмое марта.
– Уж не могла за год и разбить, – сказал Виктор.
– Аккуратная она, – вздохнул Федя.
– А ты вот что, – воодушевился Виктор, – возьми да и сам разбей. Как будто не нарочно.
– Не выйдет у меня «как будто», – засомневался Федя. – Это знаешь каким артистом надо быть!
– А ты выпей грамм сто, и вроде бы пьяный, понимаешь? Вроде бы потерял равновесие и чашку ненароком на пол смахнул.
– Да? – с надеждой спросил Федя.
– С праздничком, – сказал Федя Виктору.
– А, Федя! Ну, как подарок? – спросил Виктор.
– Да так оно и шло сначала, как задумали. Выпил вчера, прихожу домой, и шататься начинаю, и за все вокруг хватаюсь. Сначала для убедительности три тарелки шандарахнул, а потом и до чашки добрался. Так, знаешь, натурально получилось, ну, сам не ожидал, только руку вот ошпарил, чашка-то с чаем была. Ольга, правда, раскричалась чересчур: первый раз меня такого увидала, да и я с непривычки-то охмелел, так еще по малости кой-чего побил: термос, чайник фарфоровый. И стекло в форточке высадил. Ну, и спать завалился. А сегодня встал – с кухни дует, а Ольги нет. Записку оставила: к маме, пишет, поехала. Устроил ты мне, алкоголик, праздничек, век не забуду.
– Н-да, – сказал Виктор. – Ну и что ты теперь?
– Что? – вздохнул Федя. – Сейчас форточку заделаю и к теще поеду. Извиняться нужно. Ты холостой, тебе этого не понять.
– Вот новую чашку-то и прихвати, – посоветовал Виктор, – тут Ольга и растает.
– Да и новую я тоже кокнул, – признался Федя. – Это уже сегодня, утром. С досады, что все не так получилось.
ОБЫЧНЫЙ ВЕЧЕР, ПОНЕДЕЛЬНИК
Оля подумала:
«Что это он сегодня так поздно?»
И сказала:
– Что это ты сегодня так поздно?
Федя подумал:
«Уж нельзя пива с ребятами забежать выпить, сразу и отчет давай».
И сказал:
– Так ведь конец квартала. Работы поднавалило.
Оля подумала:
«Наверное, есть хочет. Я его любимые зразы сготовила».
И сказала:
– Наверное, есть хочешь. Я твои любимые зразы сготовила.
Федя подумал:
«Четыре кружки пива, да с закуской… А есть все равно придется, а то догадается».
И сказал:
– Неужели! Голоднее волка.
Прошло десять минут. Оля подумала:
«Голодный, а ест еле-еле. Заболел, может?»
И сказала:
– Голодный, а ешь еле-еле. Заболел, может?
Федя подумал:
«Вот прицепилась! А насчет «заболел» – это идея!»
И сказал:
– Да, простыл, видно. Голова болит. Да и устал.
Оля подумала:
«Загружают его, а он за всех тянет».
И сказала:
– Загружают тебя, а ты за всех тянешь.
Федя подумал:
«Надо что-нибудь такое ввернуть, чтобы поверила».
И сказал:
– Да Кравцов все придирается. Чтобы, говорит, сегодня график привести в норму.
Оля подумала:
«Как это? Ведь Кравцов в отпуске, сам рассказывал».
И сказала:
– Как это? Ведь Кравцов в отпуске, сам рассказывал.
Федя подумал:
«Во, память-то! Балда я: никогда зря врать не нужно!»
И сказал:
– В отпуске. А сегодня звонил, прохиндей. По междугородной. Чтобы, говорит, график привести в норму, и все тут!
Оля подумала:
«Вот настырный! В отпуске, а все лезет».
И сказала:
– Вот настырный! В отпуске, а все лезет.
Федя подумал:
«Ловко я ее…»
И сказал:
– Он такой, Кравцов. Больше других ему надо.
Оля подумала:
«Замотался он у меня. Поехать бы в субботу за город, в лес».
И сказала:
– Замотался ты у меня. Поехать бы в субботу за город, в лес.
Федя подумал:
«Еще чего! В лес. В субботу ребята подскочат, пивка рванем, в козла срежемся».
И сказал:
– До субботы далеко. Там видно будет. Какая еще погода.
Оля подумала:
«Господи, погода! Важно воздухом подышать. И я бы отдохнула».
И сказала:
– Господи, погода! Важно воздухом подышать. И я бы отдохнула.
Федя подумал:
«Тебе-то с чего отдыхать? Тоже мне, деятель».
И оказал:
– А что, неважно себя чувствуешь?
Оля подумала:
«Простыла я, видно. Голова болит. И температура есть, это уж точно».
И сказала:
– Да нет, что ты. Все в порядке.
«Что это он сегодня так поздно?»
И сказала:
– Что это ты сегодня так поздно?
Федя подумал:
«Уж нельзя пива с ребятами забежать выпить, сразу и отчет давай».
И сказал:
– Так ведь конец квартала. Работы поднавалило.
Оля подумала:
«Наверное, есть хочет. Я его любимые зразы сготовила».
И сказала:
– Наверное, есть хочешь. Я твои любимые зразы сготовила.
Федя подумал:
«Четыре кружки пива, да с закуской… А есть все равно придется, а то догадается».
И сказал:
– Неужели! Голоднее волка.
Прошло десять минут. Оля подумала:
«Голодный, а ест еле-еле. Заболел, может?»
И сказала:
– Голодный, а ешь еле-еле. Заболел, может?
Федя подумал:
«Вот прицепилась! А насчет «заболел» – это идея!»
И сказал:
– Да, простыл, видно. Голова болит. Да и устал.
Оля подумала:
«Загружают его, а он за всех тянет».
И сказала:
– Загружают тебя, а ты за всех тянешь.
Федя подумал:
«Надо что-нибудь такое ввернуть, чтобы поверила».
И сказал:
– Да Кравцов все придирается. Чтобы, говорит, сегодня график привести в норму.
Оля подумала:
«Как это? Ведь Кравцов в отпуске, сам рассказывал».
И сказала:
– Как это? Ведь Кравцов в отпуске, сам рассказывал.
Федя подумал:
«Во, память-то! Балда я: никогда зря врать не нужно!»
И сказал:
– В отпуске. А сегодня звонил, прохиндей. По междугородной. Чтобы, говорит, график привести в норму, и все тут!
Оля подумала:
«Вот настырный! В отпуске, а все лезет».
И сказала:
– Вот настырный! В отпуске, а все лезет.
Федя подумал:
«Ловко я ее…»
И сказал:
– Он такой, Кравцов. Больше других ему надо.
Оля подумала:
«Замотался он у меня. Поехать бы в субботу за город, в лес».
И сказала:
– Замотался ты у меня. Поехать бы в субботу за город, в лес.
Федя подумал:
«Еще чего! В лес. В субботу ребята подскочат, пивка рванем, в козла срежемся».
И сказал:
– До субботы далеко. Там видно будет. Какая еще погода.
Оля подумала:
«Господи, погода! Важно воздухом подышать. И я бы отдохнула».
И сказала:
– Господи, погода! Важно воздухом подышать. И я бы отдохнула.
Федя подумал:
«Тебе-то с чего отдыхать? Тоже мне, деятель».
И оказал:
– А что, неважно себя чувствуешь?
Оля подумала:
«Простыла я, видно. Голова болит. И температура есть, это уж точно».
И сказала:
– Да нет, что ты. Все в порядке.
ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА
У Воропаева был свой метод проникновения в утренний автобус. Он засовывал руки в карманы и превращался как бы в неодушевленный предмет. Толпа пассажиров захлестывала его, вносила в автобус, ставила на пол салона. Иногда приходилось немного повисеть, не доставая пола ногами, но Воропаеву это даже нравилось.
Метод Воропаева удлинял сроки ношения верхней одежды, сохранял пуговицы, экономил энергию и вдвое облегчал процесс платы за проезд: руку с нащупанным пятаком оставалось только вынуть из кармана.
Воропаев показал вынутый пятак стоящей вплотную прекрасной девушке, которая держала под мышкой лупоглазого той-терьера.
– Передайте, пожалуйста, – попросил Воропаев, холодея от общения с прекрасной девушкой.
Прекрасную девушку звали Галя, но Воропаев, понятно, этого не знал, не будучи с ней знакомым. Естественно, и она не знала, что у Воропаева фамилия Воропаев.
Она опустила кобальтовые веки и сказала:
– Как же я передам? У меня в одной руке собака, в другой – сумочка.
– Давайте я подержу сумочку.
– Ага, – иронически произнесла прекрасная Галя.
– Ну, собаку. Если она не кусается.
– Пойдешь к нему, Жулик? – спросила Галя. Пес залился тонким непрерывным лаем, сотрясаясь от ненависти к Воропаеву.
– Пойдешь, – уверенно сказала Галя. – Берите.
Воропаев прижал к себе локтем собаку и отдал пятак. От злости Жулик конвульсировал, но укусить Воропаева не решался.
Рядом прижались пожилой усатый пассажир в плаще и также немолодая дама в сиреневой шляпке. Усатого звали Павел Павлович. Фамилия дамы была Макарова, а инициалы – А.П., но ничего этого никто в автобусе не знал, включая шофера.
Павел Павлович грустно сказал:
– Вот, вывели же породу. Не то лягушка, не то птица.
– Хорошая собачка, – возразила А.П.Макарова. – У-тю-тю, собачавонька! – запричитала она, строя глазки той-терьеру. Собака перенесла всю тяжесть ненависти на нового врага и, захлебываясь, рванулась из рук Воропаева.
– У-тю-тю, какие мы сердитые! – констатировала А.П.Макарова.
– Я понимаю – дог, – продолжал усатый Павел Павлович. – Это собака! Морда – шире телевизора. Или московская сторожевая.
– А попробуйте с московской сторожевой – в автобус! – обиделась прекрасная девушка Галя.
– Это конечно, – согласился Павел Павлович. – Только зачем с ней в автобус? Садись на нее верхом – и все. Довезет куда хочешь. И билета не нужно.
– Да, возьмите обратно собаку, – спохватился Воропаев.
– Как же я передам вам билет? У меня опять руки будут заняты.
Той-терьер, визжа и извиваясь, рвал когтями карман воропаевского пальто.
– Уймите его, девушка, – сказала А.П.Макарова. – Водитель остановки объявляет, а не слыхать ничего.
– А вам где сходить? – поинтересовался Павел Павлович.
– А вам-то что? – с подозрением спросила А.П.Макарова, поправляя сиреневую шляпку.
– Да ничего. Просто я тут все остановки знаю. Могу помочь.
– Обойдемся. Ишь! – сказала А.П.
– Заберите собаку, – попросил Воропаев. – Визжит очень, и шерсть вот еще.
– Для вас же стараюсь! – снова обиделась прекрасная девушка Галя. – Вам же билет! Ну и пожалуйста! Иди ко мне, Жуличек.
Лупоглазый Жулик, рыча на Воропаева, переместился под мышку к хозяйке.
– Вы передавали, девушка? Возьмите билет, – сказали спереди.
– Это не мне. Это товарищу, – непреклонно сказала Галя.
Воропаев протянул руку за билетом, и той-терьер, изловчась, тяпнул его за палец.
– Ой, – сказал Воропаев, – кусается.
– Он подумал, что вы на меня напали, – объяснила Галя. – Уберите ваш палец, сейчас кровь капнет. У меня же пальто светлое.
– Может, он у вас бешеный? – спросил Воропаев.
Галя презрительно взмахнула кобальтовыми веками.
– А очень просто, что и бешеный, – поддержал Павел Павлович.
– Возьмите же, наконец, билет! – потребовали спереди.
– Подавитесь вы своим билетом! – вскипела А.П.Макарова. – Тут собака бешеная, а вы с билетом пристали.
Предчувствуя возможный скандал, Галя улыбнулась Воропаеву и сказала:
– Извините.
Только потому, что она была прекрасна, он сказал:
– Ничего. Это уже второй раз меня собака кусает. Первый раз в детстве – за сливами лазили.
– За сливами? Как интересно, расскажите! – хитро повела Галя разговор в безопасное русло.
– Мне уже выходить.
– Ой, и нам тоже. Вы не подержите сумочку? Неудобно очень с Жуликом…
Воропаев взял сумочку.
Отдал он ее уже поздно вечером, когда прощался с Галей у ее подъезда.
Уходя, Воропаев радостно говорил:
– Пустяки! Это уже пятый… нет, шестой раз меня собака кусает.
Метод Воропаева удлинял сроки ношения верхней одежды, сохранял пуговицы, экономил энергию и вдвое облегчал процесс платы за проезд: руку с нащупанным пятаком оставалось только вынуть из кармана.
Воропаев показал вынутый пятак стоящей вплотную прекрасной девушке, которая держала под мышкой лупоглазого той-терьера.
– Передайте, пожалуйста, – попросил Воропаев, холодея от общения с прекрасной девушкой.
Прекрасную девушку звали Галя, но Воропаев, понятно, этого не знал, не будучи с ней знакомым. Естественно, и она не знала, что у Воропаева фамилия Воропаев.
Она опустила кобальтовые веки и сказала:
– Как же я передам? У меня в одной руке собака, в другой – сумочка.
– Давайте я подержу сумочку.
– Ага, – иронически произнесла прекрасная Галя.
– Ну, собаку. Если она не кусается.
– Пойдешь к нему, Жулик? – спросила Галя. Пес залился тонким непрерывным лаем, сотрясаясь от ненависти к Воропаеву.
– Пойдешь, – уверенно сказала Галя. – Берите.
Воропаев прижал к себе локтем собаку и отдал пятак. От злости Жулик конвульсировал, но укусить Воропаева не решался.
Рядом прижались пожилой усатый пассажир в плаще и также немолодая дама в сиреневой шляпке. Усатого звали Павел Павлович. Фамилия дамы была Макарова, а инициалы – А.П., но ничего этого никто в автобусе не знал, включая шофера.
Павел Павлович грустно сказал:
– Вот, вывели же породу. Не то лягушка, не то птица.
– Хорошая собачка, – возразила А.П.Макарова. – У-тю-тю, собачавонька! – запричитала она, строя глазки той-терьеру. Собака перенесла всю тяжесть ненависти на нового врага и, захлебываясь, рванулась из рук Воропаева.
– У-тю-тю, какие мы сердитые! – констатировала А.П.Макарова.
– Я понимаю – дог, – продолжал усатый Павел Павлович. – Это собака! Морда – шире телевизора. Или московская сторожевая.
– А попробуйте с московской сторожевой – в автобус! – обиделась прекрасная девушка Галя.
– Это конечно, – согласился Павел Павлович. – Только зачем с ней в автобус? Садись на нее верхом – и все. Довезет куда хочешь. И билета не нужно.
– Да, возьмите обратно собаку, – спохватился Воропаев.
– Как же я передам вам билет? У меня опять руки будут заняты.
Той-терьер, визжа и извиваясь, рвал когтями карман воропаевского пальто.
– Уймите его, девушка, – сказала А.П.Макарова. – Водитель остановки объявляет, а не слыхать ничего.
– А вам где сходить? – поинтересовался Павел Павлович.
– А вам-то что? – с подозрением спросила А.П.Макарова, поправляя сиреневую шляпку.
– Да ничего. Просто я тут все остановки знаю. Могу помочь.
– Обойдемся. Ишь! – сказала А.П.
– Заберите собаку, – попросил Воропаев. – Визжит очень, и шерсть вот еще.
– Для вас же стараюсь! – снова обиделась прекрасная девушка Галя. – Вам же билет! Ну и пожалуйста! Иди ко мне, Жуличек.
Лупоглазый Жулик, рыча на Воропаева, переместился под мышку к хозяйке.
– Вы передавали, девушка? Возьмите билет, – сказали спереди.
– Это не мне. Это товарищу, – непреклонно сказала Галя.
Воропаев протянул руку за билетом, и той-терьер, изловчась, тяпнул его за палец.
– Ой, – сказал Воропаев, – кусается.
– Он подумал, что вы на меня напали, – объяснила Галя. – Уберите ваш палец, сейчас кровь капнет. У меня же пальто светлое.
– Может, он у вас бешеный? – спросил Воропаев.
Галя презрительно взмахнула кобальтовыми веками.
– А очень просто, что и бешеный, – поддержал Павел Павлович.
– Возьмите же, наконец, билет! – потребовали спереди.
– Подавитесь вы своим билетом! – вскипела А.П.Макарова. – Тут собака бешеная, а вы с билетом пристали.
Предчувствуя возможный скандал, Галя улыбнулась Воропаеву и сказала:
– Извините.
Только потому, что она была прекрасна, он сказал:
– Ничего. Это уже второй раз меня собака кусает. Первый раз в детстве – за сливами лазили.
– За сливами? Как интересно, расскажите! – хитро повела Галя разговор в безопасное русло.
– Мне уже выходить.
– Ой, и нам тоже. Вы не подержите сумочку? Неудобно очень с Жуликом…
Воропаев взял сумочку.
Отдал он ее уже поздно вечером, когда прощался с Галей у ее подъезда.
Уходя, Воропаев радостно говорил:
– Пустяки! Это уже пятый… нет, шестой раз меня собака кусает.
ТЕЗКИ
Мария, жена Зотова, попросила его сходить на рынок за веником.
Зотов внутренне напрягся и сделал вид, что не слышит.
Жена повторила. Голос ее стал настолько ровным и ледяным, что на нем впору бы тренироваться Ирине Моисеевой и Андрею Миненкову.
Если эта метафора покажется редактору чересчур громоздкой и он ее вычеркнет, спорить не буду. Но вернемся к нашим героям.
– Мура, – отчаянно сказал Зотов, – у меня же коллоквиум завтра!
Мария молча протирала настенную вьетнамскую тарелочку с изображением завлекательной, не полностью одетой танцовщицы.
Зотов лукавил. Суть была не в коллоквиуме. Суть была в том, что общежитие института, в котором преподавал Зотов, находилось как раз между рынком и зотовским домом. А главное, Зотов носил красивое и звучное имя Вениамин, и студенты в связи с этим за глаза фамильярно прозвали его Веником. Он знал это, и теперь, содрогнувшись, представил себе, как разбитные первокурсники, давясь от смеха, делятся впечатлениями: «Видали, как наш Зотов тезку под мышкой нес?»…
А рассказать все Муре ему было стыдно. Он горестно надел золоченые очки и двинулся навстречу своей Голгофе.
Купив веник прямо у рыночных ворот, он заметался, изыскивая способ замаскировать покупку, и робко попросил небритого голубоглазого продавца:
– А завернуть у вас не во что?
– Это как, завернуть? – попытался понять продавец. – Это что же вам, селедка, заворачивать? И где ж я бумаги напасусь, веники заворачивать, на-ка!
– Да, да, – покраснев, заволновался Зотов. – Просто, понимаете неудобно: мне на электричку еще, а потом три часа полем идти.
Зотов врал всегда вяло и неубедительно. Зная это, он с натугой пошутил, чтобы разрядить обстановку:
– Женщинам вот хорошо: села на веник верхом да и полетела!
– Это как, полетела? – попытался понять голубоглазый продавец. – Где это полетела?
И он обвел взглядом небосвод. Небосвод был чист, если не считать густых длинных шлейфов от четырех труб районной ТЭЦ.
– Ну, ведьма если. На помеле ведьмы летают, – сник Зотов.
– Это как ведьма? – попытался понять продавец. – Кто это ведьма?
– Пошутил я, – сказал Зотов, ретируясь. Продавец долго смотрел ему вслед голубыми бдительными глазами. По рыночному забору осторожно шла кошка.
Зотов тоскливо приближался к студенческому общежитию, надеясь, что авось да пронесет. Но не пронесло: двери общежития внезапно выстрелили пестрой гомонящей стаей студентов. Зотов отскочил к ближайшему дому, забросил веник в открытый подъезд и трясущимися руками стал вскрывать пачку сигарет «Каравелла».
Студенты не расходились. Они тоже закуривали и, хохоча, перебрасывались пустяковыми репликами.
В глубине подъезда скрипнула дверь. Сиплый старушечий голос произнес:
– Верка! Ты что ж, разиня, подметала, а веник-то оставила. Ну как есть шалавая!
– Да вы что, мама, – обиженно застрекотала невидимая Верка, – и не подметала я еще вовсе, и веник, вон он, на кухне. Вечно вы…
– И кто ж это веники расшвыривает? – выползая на улицу, в раздумье произнесла старуха. Была она в толстом полушерстяном платке, ее лисье личико усеяли мохнатые бородавки.
Зотов негромко сказал:
– Это мой веник.
– Твой? – подозрительно спросила старуха. – А ты, красавец, сам-то чей будешь?
Зотов повел рукой вдоль улицы:
– Я вон там живу, видите, белый дом с красными балконами?
– Ну, – прищурилась старуха. – А чего ж ты у нашего парадного сшиваешься? Веник, говорю, зачем кинул?
– Понимаете, – краснея, залепетал Зотов, – солнце на улице. Веник, если его долго на свету держать, хрупким делается, ну, как бы сказать… ломким, что ли. Вот я его туда, в темноту. Это временно, вы не думайте. Я возьму.
Старуха почесала двумя пальцами под платком и убежденно сказала:
– Врешь ты все. Ну, ведь врешь же. Признавайся, а то народ кликну. Вон ребята идут.
Зотов с ужасом узнал в ребятах своих студентов.
– Прошу вас, тише! – умоляюще прошептал он. – Я объясню все, потом только…
– Гуд монинг, Вениамин Петрович! – хором пропели студенты.
Не в силах ответить, Зотов молча кивнул головой.
– Вениамин Петрович, а Вениамин Петрович, – жалобно произнес один. – Вы завтра последний день зачет принимаете?
– Да, – слегка придя в себя, ответил Зотов. – Да, товарищи, завтра последний день.
– Вениамин Петрович, – заныл второй, – а нельзя в среду как-нибудь, а? Мы никак завтра, ну никак, понимаете, у нас городские соревнования. По гимнастике. Вениамин Петрович!
– Хорошо. В виде исключения, – торопливо согласился Зотов. – Гнатюк и Степанов, если не ошибаюсь? Идите, хорошо, в среду.
– Тэнк ю вэри, вэри! – загалдели обрадованные Гнатюк и Степанов, заворачивая в переулок.
Зотов вздохнул. Старуха пытливо глядела на него.
– Студентов обучаешь, значит?
– Преподаю, да. Английский язык, – сказал Зотов.
– А веник на рынке купил?
– На рынке, – грустно подтвердил Зотов.
– Жена, что ли, послала?
Зотов кивнул, снимая запотевшие очки. Позолота сверкнула на солнце.
– Вот все и ясно, – сказала старуха, нагибаясь за веником. – Тогда вот что: ты иди вперед, домой иди, понял? А я веник понесу.
Зотов пошел, неуверенно косясь через плечо на старуху.
– Дальше, дальше отходи! – приказала она. – И не оглядывайся, не украду я твой веник, ну! Вперед смотри, вон еще, небось, твои студенты идут.
Она держала веник немного наперевес, как карабин, и конвоируемый Зотов прибавил шагу.
У белого дома с красными балконами старуха отдала веник.
– Спасибо вам большущее, – сказал Зотов, ласково разглядывая мохнатые старухины бородавки. – Может, подниметесь?
– Чегой-то? – возразила старуха. – Один ступай, не теряй авторитету. Авторитет и перед женой соблюдать надо, не только перед студентами.
Зотов внутренне напрягся и сделал вид, что не слышит.
Жена повторила. Голос ее стал настолько ровным и ледяным, что на нем впору бы тренироваться Ирине Моисеевой и Андрею Миненкову.
Если эта метафора покажется редактору чересчур громоздкой и он ее вычеркнет, спорить не буду. Но вернемся к нашим героям.
– Мура, – отчаянно сказал Зотов, – у меня же коллоквиум завтра!
Мария молча протирала настенную вьетнамскую тарелочку с изображением завлекательной, не полностью одетой танцовщицы.
Зотов лукавил. Суть была не в коллоквиуме. Суть была в том, что общежитие института, в котором преподавал Зотов, находилось как раз между рынком и зотовским домом. А главное, Зотов носил красивое и звучное имя Вениамин, и студенты в связи с этим за глаза фамильярно прозвали его Веником. Он знал это, и теперь, содрогнувшись, представил себе, как разбитные первокурсники, давясь от смеха, делятся впечатлениями: «Видали, как наш Зотов тезку под мышкой нес?»…
А рассказать все Муре ему было стыдно. Он горестно надел золоченые очки и двинулся навстречу своей Голгофе.
Купив веник прямо у рыночных ворот, он заметался, изыскивая способ замаскировать покупку, и робко попросил небритого голубоглазого продавца:
– А завернуть у вас не во что?
– Это как, завернуть? – попытался понять продавец. – Это что же вам, селедка, заворачивать? И где ж я бумаги напасусь, веники заворачивать, на-ка!
– Да, да, – покраснев, заволновался Зотов. – Просто, понимаете неудобно: мне на электричку еще, а потом три часа полем идти.
Зотов врал всегда вяло и неубедительно. Зная это, он с натугой пошутил, чтобы разрядить обстановку:
– Женщинам вот хорошо: села на веник верхом да и полетела!
– Это как, полетела? – попытался понять голубоглазый продавец. – Где это полетела?
И он обвел взглядом небосвод. Небосвод был чист, если не считать густых длинных шлейфов от четырех труб районной ТЭЦ.
– Ну, ведьма если. На помеле ведьмы летают, – сник Зотов.
– Это как ведьма? – попытался понять продавец. – Кто это ведьма?
– Пошутил я, – сказал Зотов, ретируясь. Продавец долго смотрел ему вслед голубыми бдительными глазами. По рыночному забору осторожно шла кошка.
Зотов тоскливо приближался к студенческому общежитию, надеясь, что авось да пронесет. Но не пронесло: двери общежития внезапно выстрелили пестрой гомонящей стаей студентов. Зотов отскочил к ближайшему дому, забросил веник в открытый подъезд и трясущимися руками стал вскрывать пачку сигарет «Каравелла».
Студенты не расходились. Они тоже закуривали и, хохоча, перебрасывались пустяковыми репликами.
В глубине подъезда скрипнула дверь. Сиплый старушечий голос произнес:
– Верка! Ты что ж, разиня, подметала, а веник-то оставила. Ну как есть шалавая!
– Да вы что, мама, – обиженно застрекотала невидимая Верка, – и не подметала я еще вовсе, и веник, вон он, на кухне. Вечно вы…
– И кто ж это веники расшвыривает? – выползая на улицу, в раздумье произнесла старуха. Была она в толстом полушерстяном платке, ее лисье личико усеяли мохнатые бородавки.
Зотов негромко сказал:
– Это мой веник.
– Твой? – подозрительно спросила старуха. – А ты, красавец, сам-то чей будешь?
Зотов повел рукой вдоль улицы:
– Я вон там живу, видите, белый дом с красными балконами?
– Ну, – прищурилась старуха. – А чего ж ты у нашего парадного сшиваешься? Веник, говорю, зачем кинул?
– Понимаете, – краснея, залепетал Зотов, – солнце на улице. Веник, если его долго на свету держать, хрупким делается, ну, как бы сказать… ломким, что ли. Вот я его туда, в темноту. Это временно, вы не думайте. Я возьму.
Старуха почесала двумя пальцами под платком и убежденно сказала:
– Врешь ты все. Ну, ведь врешь же. Признавайся, а то народ кликну. Вон ребята идут.
Зотов с ужасом узнал в ребятах своих студентов.
– Прошу вас, тише! – умоляюще прошептал он. – Я объясню все, потом только…
– Гуд монинг, Вениамин Петрович! – хором пропели студенты.
Не в силах ответить, Зотов молча кивнул головой.
– Вениамин Петрович, а Вениамин Петрович, – жалобно произнес один. – Вы завтра последний день зачет принимаете?
– Да, – слегка придя в себя, ответил Зотов. – Да, товарищи, завтра последний день.
– Вениамин Петрович, – заныл второй, – а нельзя в среду как-нибудь, а? Мы никак завтра, ну никак, понимаете, у нас городские соревнования. По гимнастике. Вениамин Петрович!
– Хорошо. В виде исключения, – торопливо согласился Зотов. – Гнатюк и Степанов, если не ошибаюсь? Идите, хорошо, в среду.
– Тэнк ю вэри, вэри! – загалдели обрадованные Гнатюк и Степанов, заворачивая в переулок.
Зотов вздохнул. Старуха пытливо глядела на него.
– Студентов обучаешь, значит?
– Преподаю, да. Английский язык, – сказал Зотов.
– А веник на рынке купил?
– На рынке, – грустно подтвердил Зотов.
– Жена, что ли, послала?
Зотов кивнул, снимая запотевшие очки. Позолота сверкнула на солнце.
– Вот все и ясно, – сказала старуха, нагибаясь за веником. – Тогда вот что: ты иди вперед, домой иди, понял? А я веник понесу.
Зотов пошел, неуверенно косясь через плечо на старуху.
– Дальше, дальше отходи! – приказала она. – И не оглядывайся, не украду я твой веник, ну! Вперед смотри, вон еще, небось, твои студенты идут.
Она держала веник немного наперевес, как карабин, и конвоируемый Зотов прибавил шагу.
У белого дома с красными балконами старуха отдала веник.
– Спасибо вам большущее, – сказал Зотов, ласково разглядывая мохнатые старухины бородавки. – Может, подниметесь?
– Чегой-то? – возразила старуха. – Один ступай, не теряй авторитету. Авторитет и перед женой соблюдать надо, не только перед студентами.
ТРЕТИЙ ЛИШНИЙ
Встреча чемпиона города по шахматам Максима Семеновича Воскобойникова с претендентом на это звание Женей Маляевым была назначена на воскресенье.