Вдруг откуда-то со стороны Гродно докатились глухие удары. Только тогда все обратили внимание, что небо там багровое и этот багрянец то густел, то бледнел, точно его смывали и снова подкрашивали...
Треснул нестройный залп, второй, третий - воинская почесть погибшему. Затрепетали листья на деревьях, и по лесу волной прокатился ветерок, путаясь в ветвях, заставляя их громче шелестеть листвой.
Баскакова опустили в яму. Его товарищи, склонив головы, прятали оружие.
Ночь была неспокойной. По дороге, раскинувшейся рядом с лесом, непрерывно шли беженцы, подразделения, потрепанные в первых схватках с фашистами, одиночные бойцы и командиры, которым удалось после неравного боя на границе оторваться от противника. Над дорогой стоял скрип телег, шум автомашин, приглушенный говор множества людей. Ветерок заносил в лес облака невидимой в темноте пыли. Она била в лицо знакомым сухим, терпким запахом.
В стороне границы продолжало греметь. Отсветы пожаров кровенили небо. Очевидно, Гродно... Сколько пожаров перенес на своем веку этот древний город! Расположенный близко к границам нескольких враждовавших в старину государств, он являлся важным стратегическим пунктом. Дороги от него вели на Августов, Сувалки, Мариамполь, Вильнюс, Лиду, Волковыск, Барановичи, Белосток, Ломжу. В своей истории многострадальный Гродно побывал в руках ливонских рыцарей, поляков, шведов. И вот сейчас он снова охвачен огнем, снова на его улицы ступила нога захватчика.
- Приготовиться к выезду! Всем командирам - к хозяину! - пронеслась по дремавшему лесу приглушенная команда.
У Лоба глаза зоркие, как у кошки. Он уверенно шагнул в темноту, в сторону палатки полковника Рябова. Следом за ним, прикрывая руками лицо от упруго хлеставших веток, часто спотыкаясь о пни, которые днем даже не замечались, пошел Маринин...
Туго натянутая огромная брезентовая палатка была битком набита военными. В одном углу, под крохотной, но очень ярко горевшей электрической лампой, развешана большая топографическая карта. Возле карты - полковник Рябов, командир дивизии. Андрей Петрович держал в руках свежесломанный прут-указку и нетерпеливо смотрел, как раз за разом откидывался клапан-дверь палатки и входили командиры.
Маринин стоял недалеко от полковника и, точно загипнотизированный, смотрел на карту, на грозные синие стрелы, обозначавшие направления ударов танковых дивизий, вклинившихся в территорию Советского Союза и продвигавшихся в направлениях Вильнюса, Гродно, Белостока, Барановичей.
- Начинаем, товарищи! - полковник несколько раз хлестнул прутом по голенищу сапога. - Я собрал вас, чтобы ознакомить с задачей, которую получила дивизия. Но прежде всего коротко об обстановке... - Рябов помедлил, обводя озабоченным взглядом хмурые, встревоженные лица собравшихся. Затем повернулся к карте и заговорил приглушенным, с душевной болью, голосом: - Сплошная линия фронта с нашей стороны, как указывается в утренней оперативной сводке штаба армии, отсутствует. Поэтому судить с полной определенностью об обстановке трудно. Ясно одно: наши войска не успели выдвинуться в районы прикрытия и принимают бой на местах расквартирования. А это значит - врага надо ждать в любом месте, в любую минуту...
Наша мотострелковая дивизия находится в стадии формирования. Мы не готовы для того, чтобы вступить в бой. Поэтому нам приказано передислоцироваться вот в этот район... - И указка полковника обвела на карте кружок вокруг Дзержинска, небольшого районного города километрах в сорока юго-западнее Минска.
- Отступаем?! - вырвалось у младшего политрука Маринина.
Воцарилась напряженная тишина. Маринин, нахохлившийся, чуть побледневший, стоял прямо перед полковником, уставившись на него немигающими, застывшими глазами. Рябов в упор глядел на Маринина - строго, задумчиво, с какой-то затаенной тоской. Казалось, полковник забыл обо всем на свете и напряженно вдумывался в страшное слово "отступаем", смысл которого, может быть, только сейчас дошел до него. Тишина становилась невыносимой. Люди точно задержали дыхание и мучительно ждали момента, когда можно снова дышать. А полковник все молчал. Наконец заговорил:
- Разумеется, наш марш к Дзержинску наступлением не назовешь. Но приказ есть приказ... Понятно, товарищ младший политрук?
- Так точно, - Маринин потупился, шумно вздохнул.
- Так вот. Вперед нам идти не приказывают; полки наши, прямо скажем, малобоеспособны. Дивизия месяц как родилась и даже не успела как следует укомплектоваться, не говоря о том, что и людей своих мы только-только начали обучать. Но обстановка такова, что в бой нам вступить придется, и очень скоро. - Полковник повернулся к карте: - Видите, главные магистрали, ведущие на Минск, находятся севернее и южнее. За спиной у нас верховья Немана - местность малоудобная для ведения боя, для маневра... В ходе передислокации нам приказано пополниться людьми, подготовиться к встрече с врагом. Наша задача - занять оборону в районе Дзержинска, чтобы прикрывать Минск с юго-запада... - И командир дивизии расстегнул планшетку, доставая оттуда исписанные листы бумаги с боевым приказом.
Наступал третий день войны.
В середине ночи штаб дивизии покинул лес. Предстоял двухсоткилометровый путь к Дзержинску. В обычных условиях его можно было бы преодолеть за одну ночь, но сейчас дороги запружены эвакуировавшимися в тыл, к тому же штаб дивизии не мог отрываться от мотополков, которые только назывались "мото", а на самом деле были обыкновенными пехотными полками, так как машины еще не успели получить. Иначе говоря, дивизия могла занять указанный ей рубеж обороны не ранее чем через пять дней.
Золотая россыпь пустынного "Чумацкого шляха" перечеркнула глубокое ночное небо. Подслеповато щурились далекие звезды. Кажется, и до них доносился пресный терпкий запах пыли, брошенный ввысь многими сотнями автомобильных колес.
Длинная колонна машин цедила из затемненных фар на утопающую в мареве пыли дорогу туго натянутые струйки синего света и шла на восток. А с запада сполохами далеких зарниц доносилось грозное, опаляющее дыхание войны.
Вот и местечко Ильча, в котором до войны (всего лишь два дня назад!) располагался штаб мотострелковой дивизии.
В местечке, на магистральной улице, колонна почему-то остановилась. Этим воспользовались командиры, чтобы сбегать домой и узнать эвакуировались ли их семьи. По улицам и переулкам засновали люди. Скрипели и хлопали калитки.
Побежал на квартиру и младший политрук Лоб. Он даже почернел от тревоги за свою беременную жену: уехала ли она, и если уехала, то как перенесет дорогу, не разродится ли в пути?
Спешил к дому Анастасии Свиридовны и Петр Маринин: вдруг там дожидается его какая-нибудь весточка от Любы? У знакомых ворот Петр столкнулся со своей квартирохозяйкой. Анастасия Свиридовна скорбно смотрела на запруженную машинами улицу и прикладывала к глазам подол фартука.
- Утекаете! - набросилась она на Маринина. - На погибель покидаете нас?! Панам да хвашистам?..
- Что вы! - возмутился Петр. - Никто не удирает! Война, она тоже по плану ведется...
- Вижу, доплановались... Иди лучше ищи свою, может, не уехала еще.
- Люба?! - почти шепотом спросил Петр. - Где? Где же Люба?!
13
Как только грузовики с ранеными остановились в центре Ильчи, военврач Савченко побежал хлопотать о продуктах и медикаментах, а Люба, не имея ни малейшей надежды застать дома Петра, все-таки пошла искать его квартиру.
Анастасия Свиридовна встретила Любу во дворе. И хотя уже второй день мимо ее дома катился со стороны Лиды поток беженцев и многие заходили во двор или в дом напиться, передохнуть, умыться, Анастасия Свиридовна сразу угадала в Любе невесту своего квартиранта - угадала по пытливому, с затаенной надеждой взгляду девушки, еще по чему-то необъяснимому - и кинулась ей навстречу, обливаясь горючими слезами.
Зашли в дом. Люба остановилась у порога, обвела грустным взглядом комнату, в которой жил Петр, уловила невыветрившийся запах табака и с болью подумала, что вот здесь, именно здесь, и нигде больше, ждало ее счастье. И она не поспела к нему...
Подошла к столу, с уголка придвинула к себе стопку тетрадей, исписанных таким знакомым, родным почерком. Это были конспекты Петра, привезенные из училища. Бездумно перелистала верхнюю тетрадь, остановила взгляд на какой-то странице, заметив, что слово "надломленный" написано с одним "н". Взяла в стакане карандаш и, исправив ошибку, жирно подчеркнула ее.
За спиной в голос, по-бабьи рыдала Анастасия Свиридовна. Брызнули скупые слезы и из глаз Любы. Она тут же вытерла их, присела на стул, не зная, что делать дальше, о чем говорить с этой некрасивой, но такой сердечной женщиной.
- А он-то, бедненький, как убивался по тебе! - причитала Анастасия Свиридовна. - Я и комнату приготовила, двуспальную кровать поставила...
- Это Петя так распорядился?! - с горечью улыбнулась Люба.
- А то кто же? Ты ведь невеста ему... И нет вам счастья - молоденьким да славным... Только жить да жить бы...
- Невеста... - тихо повторила Люба, как бы прислушиваясь к звучанию этого чистого, весеннего слова - "невеста".
Вскоре Анастасия Свиридовна провожала Любу. Вышли на улицу, остановились у калитки. У двора напротив Аня Велехова - гибкая и подвижная - складывала в "эмку" чемоданы и узлы. Шофер ведерком наливал в радиатор воду, готовясь в дальнюю дорогу.
Увидев Анастасию Свиридовну, Аня кинулась к ней:
- Петя не приезжал?! Ничего от него не слышно?..
Люба настороженно посмотрела на девушку, затем перевела вопросительный взгляд на Анастасию Свиридовну.
- Нет, не приезжал, - ответила та. - Это соседка наша, - пояснила она Любе, указывая на Аню. - Дочка Велехова - начальника военных дохторов. А это, - обращаясь к Ане и кивая головой на Любу, - невеста моего квартиранта... Не довелось встретиться...
- Невеста Пети? - не то с испугом, не то с крайним удивлением прошептала Аня. Она критически оглядела Любу. - Ты... вы его невеста?..
- Да, невеста! - вызывающе ответила Люба, уловив в словах Ани не праздное девичье любопытство. После некоторого раздумья добавила: - Была невеста, а теперь вот... жена.
"Бреши, бреши!" - усмехнулась про себя Анастасия Свиридовна, догадавшись о тревоге Любы и смятении Ани, глядя на последнюю с сожалением.
- Так, значит, это он вас вчера собирался встречать? - заметно побледнев, допытывалась Аня.
- А то кого же? - Люба не сводила с Ани откровенно враждебного и чуть торжествующего взгляда. - Конечно, меня.
Так они и расстались. Не успев познакомиться, уже ненавидели друг друга. Никто из них не подозревал, что расстаются ненадолго и что это внезапно родившееся чувство очень скоро, так же внезапно, пройдет и сменится другим, но самой дорогой ценой заплатит одна из этих милых девушек за то новое чувство...
Машины с ранеными стояли в узком переулке, в тени высоких ясеней. В кузовах остались только лежачие и те, кто не мог передвигаться, да в передней машине - женщина с шестью ребятишками. Все остальные разбрелись по ближайшим дворам, сидели на завалинках. Ильчанские женщины, девушки, старики угощали раненых молоком, медом, пирогами, расспрашивали о боях у границы, все еще не веря, что враг вторгся в пределы Белоруссии.
Когда Люба подошла к машинам, ее окликнул младший политрук Морозов:
- Сестрица, просьба у меня к вам.
Люба подошла к Морозову, который сидел на подножке кабины грузовика и, прислонив свою перебинтованную голову к дверце, с трудом откусывал и жевал хлеб с маслом.
- Беспокоят раны? - участливо спросила Люба.
- Рука терпимо, а голова... Жевать трудно. Но это ничего, усмехнулся он. - В жару пить меньше буду хотеть... Просьба у меня к вам: напомните военврачу насчет штаба дивизии. Я ему уже говорил. Дело у меня туда. - И Морозов поправил на коленях сумку от противогаза, в которой было спрятано знамя бригады.
- Он еще не возвращался? - спросила Люба о Савченко.
- Вон в тот дом недавно зашел.
Люба направилась к дому с высоким крыльцом. Поднялась по ступенькам, прошла по пустому коридору и остановилась у полуоткрытой двери, из которой доносился разговор.
Заглянула в кабинет и увидела в кресле за столом моложавого капитана - щеголеватого, важного, с черными усиками и бакенбардами на самодовольном лице. Это был капитан Емельянов. Перед ним стоял Виктор Степанович Савченко и взволнованно доказывал:
- Мне надо обработать раненых и запастись на дорогу продуктами. Вы же старший сейчас в гарнизоне. Возьмите медикаменты в аптеке, а продукты в магазине!
- А денежки? Кто денежки будет платить? - Капитан Емельянов ехидно сощурил глаза, нагловато улыбнулся.
- Какие там денежки?! - Савченко сердито махнул рукой. - Завтра немцы здесь будут. А у меня раненые!
Лицо Емельянова вдруг побагровело, глаза остекленели.
- Что-что?! - прохрипел он и, вскочив на ноги, схватился за пистолет. - Панику сеете в близком тылу Красной Армии? Слухи распускаете? Пораженческие настроения?! Предъявите документы!
Савченко с горькой усмешкой подал удостоверение личности.
- Ну вот, военный врач третьего ранга, а такие разговорчики! - важно хмурился Емельянов, листая документ. - Кишка тонка у немцев, чтобы заставить нас потесниться. Да мы им как наступим на мозоли, вмиг опомнятся. А там, глядишь, и международный пролетариат зашевелится. Через три месяца в Берлине будем!
По коридору заухали чьи-то шаги, и Люба, поймав себя на том, что подслушивает чужой разговор, решительно зашла в кабинет. Хотела передать Савченко просьбу раненого младшего политрука и напомнить о комплекте красноармейского обмундирования для себя. Как-никак она же медсестра.
Но сказать ничего не успела. Вслед за ней стремительно вошел запыхавшийся незнакомый лейтенант в запыленном комбинезоне. Представившись офицером связи, он доложил:
- Товарищ капитан, срочный приказ...
- Слушаю, - насторожился Емельянов.
- Готовьте гарнизонное хозяйство к эвакуации...
- Как?! - не поверил своим ушам капитан.
- Прут немцы, - хмуро пояснил офицер связи.
Наступила тишина. В ней родилось вначале тихое, прерывистое урчание моторов, затем оно усилилось, стало нарастать. На Ильчу шли самолеты.
Шестерка немецких бомбардировщиков плыла в вылинявшей голубизне неба. Над местечком она выстроилась в цепочку, и вдруг передний самолет сорвался в крутое пике. За ним - второй, третий... Стенящий свист бомб... Тяжело охнула земля под первым ударом, стряхнув с себя и превратив в груду развалин деревянный дом над речкой. Затем застонала под серией новых взрывов.
По магистральной улице неслась "эмка". Это шофер военврача Велехова пытался вывезти из-под бомбового удара его дочь Аню, замешкавшуюся в местечке. Вдруг впереди машины взметнулся столб земли. "Эмка" вильнула в сторону, взвизгнула тормозами и завалилась в кювет. На руль безжизненно упала голова сраженного насмерть шофера.
Распахнулась дверца "эмки", и из нее выскочила Аня - бледная, растерянная, не зная, куда деть себя, что предпринять. Упала в кювет и подняла лицо с трясущимися губами к небу. Зачем? Зачем они бомбят?
Рядом пылал дом. Из него донесся истошный детский крик. Он точно подхлестнул Аню. Девушка вскочила на ноги и бросилась в распахнутую дверь, из которой валил дым. Вскоре выбежала на улицу с плачущим трехлетним мальчишкой. Посадила его в кювет и снова кинулась в дом. С силой вытолкнула на улицу упиравшуюся, очумевшую от ужаса старуху.
Над самыми крышами домов прогрохотал моторами бомбардировщик. Хвостовой стрелок выбивал железную дробь из пулемета, поливая свинцом дворы, улицу, дома. На мостовой густо вспыхнули облачка каменной пыли. Упали на землю ссеченные ветки клена. Вскрикнула, скрежетнув зубами, Аня. Она точно наклонилась за упавшими ветками, но выпрямиться уже не могла. Лицо ее перекосилось от нестерпимой боли, ослабевшие руки подломились, и девушка ударилась лицом о горячую каменную плиту тротуара, приникла к ней всем телом...
Из дверей дома с высоким крыльцом выбежала Люба. Увидев Аню, она кинулась к ней, упала на колени, повернула лицом кверху. Тут же подоспел Савченко. Он поднял на руки обмякшее тело Ани, посмотрел в ее искаженное мукой лицо и понес в дом. На тротуаре осталось черное пятно крови.
Ветер трепал на голове Ани рассыпавшиеся волосы, колыхал лацкан жакетки с комсомольским значком.
14
Машины с ранеными задержались в Ильче до поздней ночи. Здесь, в местной больнице, Люба Яковлева впервые стояла у операционного стола с хирургом Савченко. Виктор Степанович оперировал Аню Велехову... А потом перевязка раненых.
Когда на магистральной улице остановилась огромная колонна машин, идущих на восток, Савченко побежал искать среди них санитарный автобус. А вдруг окажется такой в колонне! Надо было эвакуировать в госпиталь Аню Велехову: в кузов грузовика ее не положить после тяжелой операции.
Виктору Степановичу повезло. Где-то в середине колонны он увидел "санитарку" - малогабаритный газовский автобус. В кабине его дремал военврач второго ранга Велехов... О, если б знал Савченко, что это отец той самой девушки - Ани, которую он сегодня вырвал из лап смерти. Но он не знал этого, как и не знал, что Велехов - прямой его начальник, прибывший недавно в дивизию, и униженно молил:
- Возьмите, ради бога... У вас подвесные носилки, амортизация. В кузове она может не выдержать... Три часа назад я снял ее с операционного стола.
- Понимаю, всем сердцем понимаю, - отвечал, недовольно морщась, военврач Велехов. - Но у меня нет места. Потом я привязан к штабу, а раненую надо везти в госпиталь. Не могу.
- Как же быть? - разводил руками огорченный Савченко. - Девушка дочь военнослужащего. Где ее оставишь?
- Извините, никак не могу. - Велехов захлопнул дверцу кабины. Поймите меня правильно...
А в это время в другом конце колонны Петр Маринин делал еще одну попытку разыскать Любу, надеясь и не надеясь, что девушка может быть еще здесь. Он останавливался то у одного, то у другого грузовика и неизменно спрашивал:
- Яковлевой Любы нет среди вас?.. Яковлева!..
Чаще отвечали молчанием, реже - шуткой.
Из кузова одного грузовика в ответ на вопрос Петра раздался хриплый старушечий голос:
- Я! Я Яковлева! Здеся! Вы от Володи? Где он, живой? Где Наденька с детьми? - в голосе женщины послышались слезы.
- Нет, я другую Яковлеву... - растерянно ответил Петр, устремившись дальше вдоль колонны.
У одной машины он заметил девичьи стройную фигуру, которая показалась ему знакомой.
Кинулся к ней. Но... к нему повернула заплаканное лицо незнакомая молодая женщина. Она задыхалась от слез. Даже в темноте было заметно, что в глазах ее - мука и жаркий ужас.
- Скажите, где оперативный отдел? - с трудом выговорив слова, спросила женщина.
- В голове колонны... А чего вы плачете? - не удержался Петр от вопроса.
- Ой, не могу, - прошептала женщина дрожащими губами. - Обоих, обоих насмерть - Витеньку и Олю... Бомбой...
Пошатываясь, она побрела вперед, а Маринин, потрясенный, с болью глядел ей вслед.
- К маме хочу! - раздался в соседней машине сонный плач девочки. Где моя мама?..
- Найдем маму твою, - успокаивал ее мужской голос. - И папу найдем...
Зажав голову руками, Петр стремительно зашагал к своей машине. Ему показалось никчемным собственное горе по сравнению с тем, что творилось вокруг... Было только жалко Любу.
Но где ее найдешь? Ничего не мог сделать человек, чтобы отыскать в водовороте войны другого человека. Ведь встали на колеса миллионы. Надеяться на случай, на неожиданную счастливую встречу? Но такие встречи бывают чаще в романах... И все же могла состояться их встреча и здесь, наткнись Петр на четверку машин с ранеными в соседнем переулке. Эти машины готовились влиться в колонну, которая шла на восток.
Разыскав свой грузовик, Маринин молча забрался в кузов. В кабине сидел наедине со своим горем младший политрук Лоб. Он узнал, что его жена уехала из Ильчи вместе с другими семьями военнослужащих сегодня утром и мало надежды, что вынесет она трудную дорогу к Полоцку, куда держала путь. Ведь родовые схватки начались у нее еще вчера вечером - так сказала Лобу соседка по квартире.
...Ехали долго, медленно, но без остановок. Дорога ровная, широкая. Справа лес - темный, зловещий; слева - разметы хлебов. На западе небо мерцало огнями ракет и зарниц от артиллерийской пальбы.
Приближался рассвет. Шедшие впереди мотоциклы и броневик загремели колесами по мостку через небольшую речушку, а потом свернули на узкий проселок. За ними направилась вся нескончаемо длинная вереница машин, кроме тех, которые не относились к штабу дивизии и штабным подразделениям. Проселок завихлял вверх, и вскоре колонна втянулась в густой лес, разбудила его, и он уже не казался таким мрачным и молчаливым.
15
Обстановка на минском и вильнюсском направлениях накалялась с каждым днем. Части нашей армии вели упорные оборонительные бои с фашистской пехотой на рубеже Волковыск - Лида, вдоль Немана и по обе стороны его притока Шара. А немецкие танковые колонны уже протаранивали себе путь к Минску, прорываясь крупными массами со стороны Барановичей и Вильнюса. Немецкое командование собиралось замкнуть клещи и сразу покончить с группировкой советских войск, ожесточенно обороняющихся на дальних подступах к Минску. Фашисты бросали в бой все новые и новые дивизии, стараясь своей массовостью, своими во много раз превосходящими по численности силами окончательно парализовать действия частей Красной Армии, лишить их воли к сопротивлению.
А дивизия полковника Рябова продолжала марш к Дзержинску. Полки шли параллельными дорогами, чтобы дивизия сильно не растянулась в глубину; шли главным образом ночью. Штаб дивизии днем пережидал, пока полки обгонят его, и ночью делал очередной бросок на юго-восток.
Медленно тянулось время в эти "пережидания". Досаждали немецкие бомбардировщики, которые, выискав цель, начинали остервенелую бомбардировку; томила сама обстановка - напряженно тревожная, с различными слухами, с забитыми дорогами, с происками фашистских диверсантов, разведчиков, агентов.
Четвертый день шла война...
На опушке леса стояли старший батальонный комиссар Маслюков и полковник Рябов. Круглое жестковатое лицо Маслюкова нахмурено, в ввалившихся глазах - тревога. Андрей Петрович Рябов - стройный, подтянутый - не отрывал глаз от бинокля. Оба они смотрели на лежавшую внизу дорогу, по которой шли пешие, ехали повозки и автомашины.
- Пойдем потолкуем, - предложил начальник политотдела, кивая головой в сторону дороги. - Глазами других посмотрим на события.
Полковник Рябов, опустив бинокль, молча зашагал по косогору вниз, к дороге. За ним пошел Маслюков.
Слова старшего батальонного комиссара: "Глазами других посмотрим на события" - напомнили Рябову совсем недавние дни, когда он командовал танковой бригадой, и Маслюков, так же как и сейчас, был замполитом и возглавлял политотдел. Между ними состоялся однажды острый разговор, в котором старший батальонный комиссар употребил почти эти же самые слова, прозвучавшие тогда для Рябова не очень приятно.
Андрей Петрович вспоминает, как это было...
Он зашел в кабинет начальника политотдела, чтобы поговорить о завтрашней охоте. Был канун выходного дня, и заядлые охотники уже начинали волноваться.
- Значит, на косачей, Андрей Петрович? - спросил тогда у Рябова Маслюков.
- Апрель, самое время, - ответил Рябов. - Соорудим шалашик. Я тут одно токовище знаю...
- Шалаш сами будем строить? Или бойцов возьмем?
- Конечно, сами! - удивился Рябов и, уловив непонятную иронию в голосе старшего батальонного комиссара, спросил: - Зачем же бойцов?
- В помощь. Ты же, Андрей Петрович, привык, чтоб тебе во всем помогали. Даже по хозяйству.
Рябов в упор глядел на своего заместителя по политчасти и чувствовал, как лицо его заливала краска. Он вспомнил, что не в меру расторопный комендант штаба без его ведома прислал к нему на квартиру целое отделение солдат, которые должны были идти на стрельбище, и те за несколько часов перепилили, покололи и сложили в сарае все дрова, привезенные накануне.
- Ты на дрова намекаешь?
- И на дрова, Андрей Петрович, и на то, что жинка твоя на базар ездит в твоей легковой машине и что конюха специального держишь при рысаке, который тебе для парадных выездов служит. Поставь-ка себя на место этих бойцов. Пришел ты в армию Родине служить, выполнять свой самый почетный долг гражданина, а тебя вместо этого превращают в батрака.
Все это было так неожиданно, что Андрей Петрович не находил слов в свое оправдание. Многое, что говорил Маслюков, казалось преувеличенным. Однако была в его словах и правда. В самом деле, почему он до сих пор не наказал коменданта штаба, почему сквозь пальцы смотрит на то, что заведующий подсобным хозяйством бригады толстяк Сорока каждую субботу привозит ему на квартиру всякой всячины? Почему он не мог нанять пильщиков?..
Старший батальонный комиссар Маслюков, прервав молчание, спросил:
- Скажи, Андрей Петрович, откуда у тебя такие барские замашки? Можно подумать, что ты и твоя жена - люди белой кости, привыкшие равнодушно взирать, как ухаживают за ними другие. Ты, конечно, можешь и не отвечать мне. Ты командир, я хожу под твоим началом. Но можешь и ответить: ведь мы товарищи, ну и... коммунисты.
Треснул нестройный залп, второй, третий - воинская почесть погибшему. Затрепетали листья на деревьях, и по лесу волной прокатился ветерок, путаясь в ветвях, заставляя их громче шелестеть листвой.
Баскакова опустили в яму. Его товарищи, склонив головы, прятали оружие.
Ночь была неспокойной. По дороге, раскинувшейся рядом с лесом, непрерывно шли беженцы, подразделения, потрепанные в первых схватках с фашистами, одиночные бойцы и командиры, которым удалось после неравного боя на границе оторваться от противника. Над дорогой стоял скрип телег, шум автомашин, приглушенный говор множества людей. Ветерок заносил в лес облака невидимой в темноте пыли. Она била в лицо знакомым сухим, терпким запахом.
В стороне границы продолжало греметь. Отсветы пожаров кровенили небо. Очевидно, Гродно... Сколько пожаров перенес на своем веку этот древний город! Расположенный близко к границам нескольких враждовавших в старину государств, он являлся важным стратегическим пунктом. Дороги от него вели на Августов, Сувалки, Мариамполь, Вильнюс, Лиду, Волковыск, Барановичи, Белосток, Ломжу. В своей истории многострадальный Гродно побывал в руках ливонских рыцарей, поляков, шведов. И вот сейчас он снова охвачен огнем, снова на его улицы ступила нога захватчика.
- Приготовиться к выезду! Всем командирам - к хозяину! - пронеслась по дремавшему лесу приглушенная команда.
У Лоба глаза зоркие, как у кошки. Он уверенно шагнул в темноту, в сторону палатки полковника Рябова. Следом за ним, прикрывая руками лицо от упруго хлеставших веток, часто спотыкаясь о пни, которые днем даже не замечались, пошел Маринин...
Туго натянутая огромная брезентовая палатка была битком набита военными. В одном углу, под крохотной, но очень ярко горевшей электрической лампой, развешана большая топографическая карта. Возле карты - полковник Рябов, командир дивизии. Андрей Петрович держал в руках свежесломанный прут-указку и нетерпеливо смотрел, как раз за разом откидывался клапан-дверь палатки и входили командиры.
Маринин стоял недалеко от полковника и, точно загипнотизированный, смотрел на карту, на грозные синие стрелы, обозначавшие направления ударов танковых дивизий, вклинившихся в территорию Советского Союза и продвигавшихся в направлениях Вильнюса, Гродно, Белостока, Барановичей.
- Начинаем, товарищи! - полковник несколько раз хлестнул прутом по голенищу сапога. - Я собрал вас, чтобы ознакомить с задачей, которую получила дивизия. Но прежде всего коротко об обстановке... - Рябов помедлил, обводя озабоченным взглядом хмурые, встревоженные лица собравшихся. Затем повернулся к карте и заговорил приглушенным, с душевной болью, голосом: - Сплошная линия фронта с нашей стороны, как указывается в утренней оперативной сводке штаба армии, отсутствует. Поэтому судить с полной определенностью об обстановке трудно. Ясно одно: наши войска не успели выдвинуться в районы прикрытия и принимают бой на местах расквартирования. А это значит - врага надо ждать в любом месте, в любую минуту...
Наша мотострелковая дивизия находится в стадии формирования. Мы не готовы для того, чтобы вступить в бой. Поэтому нам приказано передислоцироваться вот в этот район... - И указка полковника обвела на карте кружок вокруг Дзержинска, небольшого районного города километрах в сорока юго-западнее Минска.
- Отступаем?! - вырвалось у младшего политрука Маринина.
Воцарилась напряженная тишина. Маринин, нахохлившийся, чуть побледневший, стоял прямо перед полковником, уставившись на него немигающими, застывшими глазами. Рябов в упор глядел на Маринина - строго, задумчиво, с какой-то затаенной тоской. Казалось, полковник забыл обо всем на свете и напряженно вдумывался в страшное слово "отступаем", смысл которого, может быть, только сейчас дошел до него. Тишина становилась невыносимой. Люди точно задержали дыхание и мучительно ждали момента, когда можно снова дышать. А полковник все молчал. Наконец заговорил:
- Разумеется, наш марш к Дзержинску наступлением не назовешь. Но приказ есть приказ... Понятно, товарищ младший политрук?
- Так точно, - Маринин потупился, шумно вздохнул.
- Так вот. Вперед нам идти не приказывают; полки наши, прямо скажем, малобоеспособны. Дивизия месяц как родилась и даже не успела как следует укомплектоваться, не говоря о том, что и людей своих мы только-только начали обучать. Но обстановка такова, что в бой нам вступить придется, и очень скоро. - Полковник повернулся к карте: - Видите, главные магистрали, ведущие на Минск, находятся севернее и южнее. За спиной у нас верховья Немана - местность малоудобная для ведения боя, для маневра... В ходе передислокации нам приказано пополниться людьми, подготовиться к встрече с врагом. Наша задача - занять оборону в районе Дзержинска, чтобы прикрывать Минск с юго-запада... - И командир дивизии расстегнул планшетку, доставая оттуда исписанные листы бумаги с боевым приказом.
Наступал третий день войны.
В середине ночи штаб дивизии покинул лес. Предстоял двухсоткилометровый путь к Дзержинску. В обычных условиях его можно было бы преодолеть за одну ночь, но сейчас дороги запружены эвакуировавшимися в тыл, к тому же штаб дивизии не мог отрываться от мотополков, которые только назывались "мото", а на самом деле были обыкновенными пехотными полками, так как машины еще не успели получить. Иначе говоря, дивизия могла занять указанный ей рубеж обороны не ранее чем через пять дней.
Золотая россыпь пустынного "Чумацкого шляха" перечеркнула глубокое ночное небо. Подслеповато щурились далекие звезды. Кажется, и до них доносился пресный терпкий запах пыли, брошенный ввысь многими сотнями автомобильных колес.
Длинная колонна машин цедила из затемненных фар на утопающую в мареве пыли дорогу туго натянутые струйки синего света и шла на восток. А с запада сполохами далеких зарниц доносилось грозное, опаляющее дыхание войны.
Вот и местечко Ильча, в котором до войны (всего лишь два дня назад!) располагался штаб мотострелковой дивизии.
В местечке, на магистральной улице, колонна почему-то остановилась. Этим воспользовались командиры, чтобы сбегать домой и узнать эвакуировались ли их семьи. По улицам и переулкам засновали люди. Скрипели и хлопали калитки.
Побежал на квартиру и младший политрук Лоб. Он даже почернел от тревоги за свою беременную жену: уехала ли она, и если уехала, то как перенесет дорогу, не разродится ли в пути?
Спешил к дому Анастасии Свиридовны и Петр Маринин: вдруг там дожидается его какая-нибудь весточка от Любы? У знакомых ворот Петр столкнулся со своей квартирохозяйкой. Анастасия Свиридовна скорбно смотрела на запруженную машинами улицу и прикладывала к глазам подол фартука.
- Утекаете! - набросилась она на Маринина. - На погибель покидаете нас?! Панам да хвашистам?..
- Что вы! - возмутился Петр. - Никто не удирает! Война, она тоже по плану ведется...
- Вижу, доплановались... Иди лучше ищи свою, может, не уехала еще.
- Люба?! - почти шепотом спросил Петр. - Где? Где же Люба?!
13
Как только грузовики с ранеными остановились в центре Ильчи, военврач Савченко побежал хлопотать о продуктах и медикаментах, а Люба, не имея ни малейшей надежды застать дома Петра, все-таки пошла искать его квартиру.
Анастасия Свиридовна встретила Любу во дворе. И хотя уже второй день мимо ее дома катился со стороны Лиды поток беженцев и многие заходили во двор или в дом напиться, передохнуть, умыться, Анастасия Свиридовна сразу угадала в Любе невесту своего квартиранта - угадала по пытливому, с затаенной надеждой взгляду девушки, еще по чему-то необъяснимому - и кинулась ей навстречу, обливаясь горючими слезами.
Зашли в дом. Люба остановилась у порога, обвела грустным взглядом комнату, в которой жил Петр, уловила невыветрившийся запах табака и с болью подумала, что вот здесь, именно здесь, и нигде больше, ждало ее счастье. И она не поспела к нему...
Подошла к столу, с уголка придвинула к себе стопку тетрадей, исписанных таким знакомым, родным почерком. Это были конспекты Петра, привезенные из училища. Бездумно перелистала верхнюю тетрадь, остановила взгляд на какой-то странице, заметив, что слово "надломленный" написано с одним "н". Взяла в стакане карандаш и, исправив ошибку, жирно подчеркнула ее.
За спиной в голос, по-бабьи рыдала Анастасия Свиридовна. Брызнули скупые слезы и из глаз Любы. Она тут же вытерла их, присела на стул, не зная, что делать дальше, о чем говорить с этой некрасивой, но такой сердечной женщиной.
- А он-то, бедненький, как убивался по тебе! - причитала Анастасия Свиридовна. - Я и комнату приготовила, двуспальную кровать поставила...
- Это Петя так распорядился?! - с горечью улыбнулась Люба.
- А то кто же? Ты ведь невеста ему... И нет вам счастья - молоденьким да славным... Только жить да жить бы...
- Невеста... - тихо повторила Люба, как бы прислушиваясь к звучанию этого чистого, весеннего слова - "невеста".
Вскоре Анастасия Свиридовна провожала Любу. Вышли на улицу, остановились у калитки. У двора напротив Аня Велехова - гибкая и подвижная - складывала в "эмку" чемоданы и узлы. Шофер ведерком наливал в радиатор воду, готовясь в дальнюю дорогу.
Увидев Анастасию Свиридовну, Аня кинулась к ней:
- Петя не приезжал?! Ничего от него не слышно?..
Люба настороженно посмотрела на девушку, затем перевела вопросительный взгляд на Анастасию Свиридовну.
- Нет, не приезжал, - ответила та. - Это соседка наша, - пояснила она Любе, указывая на Аню. - Дочка Велехова - начальника военных дохторов. А это, - обращаясь к Ане и кивая головой на Любу, - невеста моего квартиранта... Не довелось встретиться...
- Невеста Пети? - не то с испугом, не то с крайним удивлением прошептала Аня. Она критически оглядела Любу. - Ты... вы его невеста?..
- Да, невеста! - вызывающе ответила Люба, уловив в словах Ани не праздное девичье любопытство. После некоторого раздумья добавила: - Была невеста, а теперь вот... жена.
"Бреши, бреши!" - усмехнулась про себя Анастасия Свиридовна, догадавшись о тревоге Любы и смятении Ани, глядя на последнюю с сожалением.
- Так, значит, это он вас вчера собирался встречать? - заметно побледнев, допытывалась Аня.
- А то кого же? - Люба не сводила с Ани откровенно враждебного и чуть торжествующего взгляда. - Конечно, меня.
Так они и расстались. Не успев познакомиться, уже ненавидели друг друга. Никто из них не подозревал, что расстаются ненадолго и что это внезапно родившееся чувство очень скоро, так же внезапно, пройдет и сменится другим, но самой дорогой ценой заплатит одна из этих милых девушек за то новое чувство...
Машины с ранеными стояли в узком переулке, в тени высоких ясеней. В кузовах остались только лежачие и те, кто не мог передвигаться, да в передней машине - женщина с шестью ребятишками. Все остальные разбрелись по ближайшим дворам, сидели на завалинках. Ильчанские женщины, девушки, старики угощали раненых молоком, медом, пирогами, расспрашивали о боях у границы, все еще не веря, что враг вторгся в пределы Белоруссии.
Когда Люба подошла к машинам, ее окликнул младший политрук Морозов:
- Сестрица, просьба у меня к вам.
Люба подошла к Морозову, который сидел на подножке кабины грузовика и, прислонив свою перебинтованную голову к дверце, с трудом откусывал и жевал хлеб с маслом.
- Беспокоят раны? - участливо спросила Люба.
- Рука терпимо, а голова... Жевать трудно. Но это ничего, усмехнулся он. - В жару пить меньше буду хотеть... Просьба у меня к вам: напомните военврачу насчет штаба дивизии. Я ему уже говорил. Дело у меня туда. - И Морозов поправил на коленях сумку от противогаза, в которой было спрятано знамя бригады.
- Он еще не возвращался? - спросила Люба о Савченко.
- Вон в тот дом недавно зашел.
Люба направилась к дому с высоким крыльцом. Поднялась по ступенькам, прошла по пустому коридору и остановилась у полуоткрытой двери, из которой доносился разговор.
Заглянула в кабинет и увидела в кресле за столом моложавого капитана - щеголеватого, важного, с черными усиками и бакенбардами на самодовольном лице. Это был капитан Емельянов. Перед ним стоял Виктор Степанович Савченко и взволнованно доказывал:
- Мне надо обработать раненых и запастись на дорогу продуктами. Вы же старший сейчас в гарнизоне. Возьмите медикаменты в аптеке, а продукты в магазине!
- А денежки? Кто денежки будет платить? - Капитан Емельянов ехидно сощурил глаза, нагловато улыбнулся.
- Какие там денежки?! - Савченко сердито махнул рукой. - Завтра немцы здесь будут. А у меня раненые!
Лицо Емельянова вдруг побагровело, глаза остекленели.
- Что-что?! - прохрипел он и, вскочив на ноги, схватился за пистолет. - Панику сеете в близком тылу Красной Армии? Слухи распускаете? Пораженческие настроения?! Предъявите документы!
Савченко с горькой усмешкой подал удостоверение личности.
- Ну вот, военный врач третьего ранга, а такие разговорчики! - важно хмурился Емельянов, листая документ. - Кишка тонка у немцев, чтобы заставить нас потесниться. Да мы им как наступим на мозоли, вмиг опомнятся. А там, глядишь, и международный пролетариат зашевелится. Через три месяца в Берлине будем!
По коридору заухали чьи-то шаги, и Люба, поймав себя на том, что подслушивает чужой разговор, решительно зашла в кабинет. Хотела передать Савченко просьбу раненого младшего политрука и напомнить о комплекте красноармейского обмундирования для себя. Как-никак она же медсестра.
Но сказать ничего не успела. Вслед за ней стремительно вошел запыхавшийся незнакомый лейтенант в запыленном комбинезоне. Представившись офицером связи, он доложил:
- Товарищ капитан, срочный приказ...
- Слушаю, - насторожился Емельянов.
- Готовьте гарнизонное хозяйство к эвакуации...
- Как?! - не поверил своим ушам капитан.
- Прут немцы, - хмуро пояснил офицер связи.
Наступила тишина. В ней родилось вначале тихое, прерывистое урчание моторов, затем оно усилилось, стало нарастать. На Ильчу шли самолеты.
Шестерка немецких бомбардировщиков плыла в вылинявшей голубизне неба. Над местечком она выстроилась в цепочку, и вдруг передний самолет сорвался в крутое пике. За ним - второй, третий... Стенящий свист бомб... Тяжело охнула земля под первым ударом, стряхнув с себя и превратив в груду развалин деревянный дом над речкой. Затем застонала под серией новых взрывов.
По магистральной улице неслась "эмка". Это шофер военврача Велехова пытался вывезти из-под бомбового удара его дочь Аню, замешкавшуюся в местечке. Вдруг впереди машины взметнулся столб земли. "Эмка" вильнула в сторону, взвизгнула тормозами и завалилась в кювет. На руль безжизненно упала голова сраженного насмерть шофера.
Распахнулась дверца "эмки", и из нее выскочила Аня - бледная, растерянная, не зная, куда деть себя, что предпринять. Упала в кювет и подняла лицо с трясущимися губами к небу. Зачем? Зачем они бомбят?
Рядом пылал дом. Из него донесся истошный детский крик. Он точно подхлестнул Аню. Девушка вскочила на ноги и бросилась в распахнутую дверь, из которой валил дым. Вскоре выбежала на улицу с плачущим трехлетним мальчишкой. Посадила его в кювет и снова кинулась в дом. С силой вытолкнула на улицу упиравшуюся, очумевшую от ужаса старуху.
Над самыми крышами домов прогрохотал моторами бомбардировщик. Хвостовой стрелок выбивал железную дробь из пулемета, поливая свинцом дворы, улицу, дома. На мостовой густо вспыхнули облачка каменной пыли. Упали на землю ссеченные ветки клена. Вскрикнула, скрежетнув зубами, Аня. Она точно наклонилась за упавшими ветками, но выпрямиться уже не могла. Лицо ее перекосилось от нестерпимой боли, ослабевшие руки подломились, и девушка ударилась лицом о горячую каменную плиту тротуара, приникла к ней всем телом...
Из дверей дома с высоким крыльцом выбежала Люба. Увидев Аню, она кинулась к ней, упала на колени, повернула лицом кверху. Тут же подоспел Савченко. Он поднял на руки обмякшее тело Ани, посмотрел в ее искаженное мукой лицо и понес в дом. На тротуаре осталось черное пятно крови.
Ветер трепал на голове Ани рассыпавшиеся волосы, колыхал лацкан жакетки с комсомольским значком.
14
Машины с ранеными задержались в Ильче до поздней ночи. Здесь, в местной больнице, Люба Яковлева впервые стояла у операционного стола с хирургом Савченко. Виктор Степанович оперировал Аню Велехову... А потом перевязка раненых.
Когда на магистральной улице остановилась огромная колонна машин, идущих на восток, Савченко побежал искать среди них санитарный автобус. А вдруг окажется такой в колонне! Надо было эвакуировать в госпиталь Аню Велехову: в кузов грузовика ее не положить после тяжелой операции.
Виктору Степановичу повезло. Где-то в середине колонны он увидел "санитарку" - малогабаритный газовский автобус. В кабине его дремал военврач второго ранга Велехов... О, если б знал Савченко, что это отец той самой девушки - Ани, которую он сегодня вырвал из лап смерти. Но он не знал этого, как и не знал, что Велехов - прямой его начальник, прибывший недавно в дивизию, и униженно молил:
- Возьмите, ради бога... У вас подвесные носилки, амортизация. В кузове она может не выдержать... Три часа назад я снял ее с операционного стола.
- Понимаю, всем сердцем понимаю, - отвечал, недовольно морщась, военврач Велехов. - Но у меня нет места. Потом я привязан к штабу, а раненую надо везти в госпиталь. Не могу.
- Как же быть? - разводил руками огорченный Савченко. - Девушка дочь военнослужащего. Где ее оставишь?
- Извините, никак не могу. - Велехов захлопнул дверцу кабины. Поймите меня правильно...
А в это время в другом конце колонны Петр Маринин делал еще одну попытку разыскать Любу, надеясь и не надеясь, что девушка может быть еще здесь. Он останавливался то у одного, то у другого грузовика и неизменно спрашивал:
- Яковлевой Любы нет среди вас?.. Яковлева!..
Чаще отвечали молчанием, реже - шуткой.
Из кузова одного грузовика в ответ на вопрос Петра раздался хриплый старушечий голос:
- Я! Я Яковлева! Здеся! Вы от Володи? Где он, живой? Где Наденька с детьми? - в голосе женщины послышались слезы.
- Нет, я другую Яковлеву... - растерянно ответил Петр, устремившись дальше вдоль колонны.
У одной машины он заметил девичьи стройную фигуру, которая показалась ему знакомой.
Кинулся к ней. Но... к нему повернула заплаканное лицо незнакомая молодая женщина. Она задыхалась от слез. Даже в темноте было заметно, что в глазах ее - мука и жаркий ужас.
- Скажите, где оперативный отдел? - с трудом выговорив слова, спросила женщина.
- В голове колонны... А чего вы плачете? - не удержался Петр от вопроса.
- Ой, не могу, - прошептала женщина дрожащими губами. - Обоих, обоих насмерть - Витеньку и Олю... Бомбой...
Пошатываясь, она побрела вперед, а Маринин, потрясенный, с болью глядел ей вслед.
- К маме хочу! - раздался в соседней машине сонный плач девочки. Где моя мама?..
- Найдем маму твою, - успокаивал ее мужской голос. - И папу найдем...
Зажав голову руками, Петр стремительно зашагал к своей машине. Ему показалось никчемным собственное горе по сравнению с тем, что творилось вокруг... Было только жалко Любу.
Но где ее найдешь? Ничего не мог сделать человек, чтобы отыскать в водовороте войны другого человека. Ведь встали на колеса миллионы. Надеяться на случай, на неожиданную счастливую встречу? Но такие встречи бывают чаще в романах... И все же могла состояться их встреча и здесь, наткнись Петр на четверку машин с ранеными в соседнем переулке. Эти машины готовились влиться в колонну, которая шла на восток.
Разыскав свой грузовик, Маринин молча забрался в кузов. В кабине сидел наедине со своим горем младший политрук Лоб. Он узнал, что его жена уехала из Ильчи вместе с другими семьями военнослужащих сегодня утром и мало надежды, что вынесет она трудную дорогу к Полоцку, куда держала путь. Ведь родовые схватки начались у нее еще вчера вечером - так сказала Лобу соседка по квартире.
...Ехали долго, медленно, но без остановок. Дорога ровная, широкая. Справа лес - темный, зловещий; слева - разметы хлебов. На западе небо мерцало огнями ракет и зарниц от артиллерийской пальбы.
Приближался рассвет. Шедшие впереди мотоциклы и броневик загремели колесами по мостку через небольшую речушку, а потом свернули на узкий проселок. За ними направилась вся нескончаемо длинная вереница машин, кроме тех, которые не относились к штабу дивизии и штабным подразделениям. Проселок завихлял вверх, и вскоре колонна втянулась в густой лес, разбудила его, и он уже не казался таким мрачным и молчаливым.
15
Обстановка на минском и вильнюсском направлениях накалялась с каждым днем. Части нашей армии вели упорные оборонительные бои с фашистской пехотой на рубеже Волковыск - Лида, вдоль Немана и по обе стороны его притока Шара. А немецкие танковые колонны уже протаранивали себе путь к Минску, прорываясь крупными массами со стороны Барановичей и Вильнюса. Немецкое командование собиралось замкнуть клещи и сразу покончить с группировкой советских войск, ожесточенно обороняющихся на дальних подступах к Минску. Фашисты бросали в бой все новые и новые дивизии, стараясь своей массовостью, своими во много раз превосходящими по численности силами окончательно парализовать действия частей Красной Армии, лишить их воли к сопротивлению.
А дивизия полковника Рябова продолжала марш к Дзержинску. Полки шли параллельными дорогами, чтобы дивизия сильно не растянулась в глубину; шли главным образом ночью. Штаб дивизии днем пережидал, пока полки обгонят его, и ночью делал очередной бросок на юго-восток.
Медленно тянулось время в эти "пережидания". Досаждали немецкие бомбардировщики, которые, выискав цель, начинали остервенелую бомбардировку; томила сама обстановка - напряженно тревожная, с различными слухами, с забитыми дорогами, с происками фашистских диверсантов, разведчиков, агентов.
Четвертый день шла война...
На опушке леса стояли старший батальонный комиссар Маслюков и полковник Рябов. Круглое жестковатое лицо Маслюкова нахмурено, в ввалившихся глазах - тревога. Андрей Петрович Рябов - стройный, подтянутый - не отрывал глаз от бинокля. Оба они смотрели на лежавшую внизу дорогу, по которой шли пешие, ехали повозки и автомашины.
- Пойдем потолкуем, - предложил начальник политотдела, кивая головой в сторону дороги. - Глазами других посмотрим на события.
Полковник Рябов, опустив бинокль, молча зашагал по косогору вниз, к дороге. За ним пошел Маслюков.
Слова старшего батальонного комиссара: "Глазами других посмотрим на события" - напомнили Рябову совсем недавние дни, когда он командовал танковой бригадой, и Маслюков, так же как и сейчас, был замполитом и возглавлял политотдел. Между ними состоялся однажды острый разговор, в котором старший батальонный комиссар употребил почти эти же самые слова, прозвучавшие тогда для Рябова не очень приятно.
Андрей Петрович вспоминает, как это было...
Он зашел в кабинет начальника политотдела, чтобы поговорить о завтрашней охоте. Был канун выходного дня, и заядлые охотники уже начинали волноваться.
- Значит, на косачей, Андрей Петрович? - спросил тогда у Рябова Маслюков.
- Апрель, самое время, - ответил Рябов. - Соорудим шалашик. Я тут одно токовище знаю...
- Шалаш сами будем строить? Или бойцов возьмем?
- Конечно, сами! - удивился Рябов и, уловив непонятную иронию в голосе старшего батальонного комиссара, спросил: - Зачем же бойцов?
- В помощь. Ты же, Андрей Петрович, привык, чтоб тебе во всем помогали. Даже по хозяйству.
Рябов в упор глядел на своего заместителя по политчасти и чувствовал, как лицо его заливала краска. Он вспомнил, что не в меру расторопный комендант штаба без его ведома прислал к нему на квартиру целое отделение солдат, которые должны были идти на стрельбище, и те за несколько часов перепилили, покололи и сложили в сарае все дрова, привезенные накануне.
- Ты на дрова намекаешь?
- И на дрова, Андрей Петрович, и на то, что жинка твоя на базар ездит в твоей легковой машине и что конюха специального держишь при рысаке, который тебе для парадных выездов служит. Поставь-ка себя на место этих бойцов. Пришел ты в армию Родине служить, выполнять свой самый почетный долг гражданина, а тебя вместо этого превращают в батрака.
Все это было так неожиданно, что Андрей Петрович не находил слов в свое оправдание. Многое, что говорил Маслюков, казалось преувеличенным. Однако была в его словах и правда. В самом деле, почему он до сих пор не наказал коменданта штаба, почему сквозь пальцы смотрит на то, что заведующий подсобным хозяйством бригады толстяк Сорока каждую субботу привозит ему на квартиру всякой всячины? Почему он не мог нанять пильщиков?..
Старший батальонный комиссар Маслюков, прервав молчание, спросил:
- Скажи, Андрей Петрович, откуда у тебя такие барские замашки? Можно подумать, что ты и твоя жена - люди белой кости, привыкшие равнодушно взирать, как ухаживают за ними другие. Ты, конечно, можешь и не отвечать мне. Ты командир, я хожу под твоим началом. Но можешь и ответить: ведь мы товарищи, ну и... коммунисты.