Стампас Октавиан. Древо Жизора (Тамплиеры - 4)

   Их с огромным почтением повели в замок, построенный с большим искусством. Оглядываясь по сторонам, Жан мысленно признал, что взять такую крепость невозможно. Вскоре великий магистр и прецептор Иерусалима были представлены самому шах-аль-джабалю Хасану II; сорок лет тому назад сменявшему знаменитого Старца Горы, Хасана ибн ас-Саббаха. Глава западных, или, как они еще сами себя называли, шеркийских ассасинов, оказался глубоким стариком с усталым измученным взглядом, в котором, при виде Бертрана де Бланшфора лишь ненадолго блеснуло что-то радостное. Уже зная о том что Хасан недавно провозгласил себя великим имамом всех мусульман, Бертран в обращении к нему назвал его этим высоким титулом.
   - Приветствую тебя, о великий имам, да пошлет тебе Аллах могущество и долголетие. Хвала Аллаху, повелителю миров! - сказал он по-арабски с большим чувством.
   - Хвала Аллаху, ибо он один всемилостив, и милосерден, и дня судного единственный властелин он, - ответил шах-аль-джабаль на чистейшем лингва-франка, тем самым давая понять, что, если второй гость не понимает по-арабски, Хасан готов вести беседу на языке франков.
   Жан знал по-арабски всю первую суру и дочитал ее наизусть до конца:
   - Лишь пред тобой преклоняем колени и лишь к твоей взываем мы помощи: "На прямую стезю направи нас, тем путем поведи, который избрал ты для одаренных твоею милостию, но не той дорогой, которую ты дал блуждающим в неверии и гневом твоим опаленным".
   Хасан улыбнулся смешному произношению Жана, поняв, что молодой спутник великого магистра тамплиеров плохо владеет арабским, и дальше повел беседу на лингва-франка.
   - Вероятно, это ваш ближайший помощник, - сказал он, обращаясь к Бертрану и кивая в сторону Жана, - ежели вы взяли его с собой для беседы, а остальных своих спутников оставили за дверью этой комнаты?
   - Жан де Жизор - мой зять, - отрекомендовал великий магистр, - и он новый прецептор Эль-Кодса, то бишь, наставник. Я недавно ввел у себя в ордене эту должность.
   - Такой молодой муэллим? - удивился Хасан.
   - Прецепторы, - поспешил объяснить Бертран, - это не совсем то, что у вас муэллимы. Скорее это звание соответствует вашим рафикам.
   Четыре фидаина внесли в комнату яства и вино, которое у ливанских ассасинов не было в запрете, ведь шах-аль-джабаль Хасан самовольно отменил многие из установлений ислама. Во время, легкого завтрака завязалась легкая беседа, после которой главный ассасин предложил уставшим гостям баню и отдых. Баня привела Жана в восторг, но Бертран сказал, что в замке Алейк баня еще лучше. Напарившись и смыв с себя всю пыль и усталость, великий магистр и прецептор отправились в отведенные для них покои, где их уже ожидали четыре томные гурии, готовые угостить всеми женскими восточными сладостями. Проведя с ними некоторое время и немного поспав, гости вновь встретились с шах-аль-джабалем для продолжения разговора, который, на сей раз, оказался необычайно важным. Хасан велел своим фидаинам удалиться, и, время от времени, просил Жана проверять, не подслушивает ли их кто-нибудь. Но приказы шах-аль-джабаля все еще были святы для ассасинов, и никто из них не посмел приблизиться к дверям уединенной комнаты. Хасан долго жаловался на свою старость и впал в рассуждения о том, зачем вообще люди стареют. Жан уж думал, что философствованиям старца не будет предела, как вдруг шах-аль-джабаль сказал:
   - Недавно я заглянул в будущее и увидел свою смерть. Она произойдет очень скоро, уже в следующем году. Увы, мне не суждено умереть по своей воле. Аллах рассудил, что для души моей будет полезно, если меня убьют.
   - Кто же посмеет это сделать? - изумился Бертран де Бланшфор.
   - Тот, кто займет мое место, - скорбно вздохнув, отвечал имам. - Мне жаль его. Убийство не принесет ему длительного счастья, и в награду ему Всевышний пошлет смерть куда более лютую, чем моя. Худые времена наступают для воинства, созданного великим Хасан ибн ас-Саббахом, и для всего мира. Лучше было бы не родиться тем, кто в эти времена будет жить на свете.
   - Неужто самой могущественной в мире силе грозит такая опасность? Разум мой отказывается верить! - воскликнул великий магистр.
   - Увы, это так. - Шах-аль-джабаль тяжко вздохнул и, сунув руку за пазуху, извлек оттуда кожаную цисту, в каких обычно хранились ценные рукописи. - В виду того, о чем я только что сказал, я хотел бы передать великому магистру ордена тамплиеров этот свиток, являющийся на сегодняшний день самым грозным оружием против всего христианского мира. Я мог бы отдать его какому-нибудь из самых лучших вождей мусульманства, но они не сумеют сохранить тайну и, в конце концов, мусульмане передерутся из-за этого свитка. Вам я доверяю больше, чем своим единоверцам... Хотя, собственно, какое там единоверие!.. - Хасан презрительно усмехнулся.
   - Я догадываюсь, что это за свиток, - взволнованным голосом промолвил Бертран де Бланшфор. - Неужели вам удалось добыть его?
   - Да, мой друг, - важно кивнул Хасан. - Не стану подробно рассказывать, как все произошло. Эта бесценнейшая рукопись оказалась в руках у Транкавеля, вождя катаров...
   - Что?! - взвился дё Бланшфор. - У Раймона? Быть того не может! И этот мерзавец даже не намекнул мне!
   - Тем не менее, это так, - сказал шах-аль-джабаль. - Сразу после трибунала в Альби вождь катаров тайно встретился с папой Александром и показал ему рукопись. Папа пришел в ужас и клятвенно пообещал не поддерживать решений Альбийского трибунала, но тотчас же связался с тамплиерами Эверара де Барра, и тем - надо отдать им должное! - удалось прокрасться к Транкавелю к похитить у него свиток. Дальше за дело взялись мои люди, которые давно уже шпионили и за катарами, и за тамплиерами, подвизавшимися при дворе Людовика. Удар кинжала, нанесенный опытным фидаином в затылок де Барра, отнял у бедняги не только жизнь, но и цисту с бесценной рукописью.
   - Эверар мертв? - воскликнул Бертран де Бланшфор.
   - И низвергнут в аль-хутаму, - кивнул Хасан. - И вместе с ним умрет раскол в ордене тамплиеров. Сенешали де Барра подчинятся тебе, Бертран. Взгляни на этот свиток, о коем доселе ты был только наслышан. Вот она, рука того, кто пришел раньше Мухаммеда.
   Бертран де Бланшфор взял из рук шах-аль-джабаля цисту, открыл ее, извлек оттуда свиток и развернул его. Жан с огромным любопытством придвинулся ближе к магистру и увидел знакомую, но непонятную древнееврейскую вязь, похожую на бесконечную вереницу войск, несущих высокие копья.
   - Что это? - тихо спросил он.
   Бертран с лукавой улыбкой посмотрел на него и произнес:
   - Евангелие от Иисуса Христа.
   - От Иисуса?!!. - переспросил Жан, выпучив глаза. - От самого Иисуса?! И что же здесь говорится?
   - Совсем не то, что в других евангелиях, - ответил вместо Бертрана шах-аль-джабаль Хасан. - С самого начала пишущий эти строки сообщает о себе, что он третий из величайших апостолов Бога, после Заратуштры и Будды, а вслед за ним явится апостол апостолов и печать всех пророков, утешитель и просветитель, драгоценнейший из всех драгоценных камней. Дальше рассказывается о том, как родился Иисус, вовсе не от Бога, а от путешествующего раввина, согрешившего с Марией накануне ее бракосочетания с Иосифом, и в теле младенца вселилась та самая душа, которая некогда жила в мире под видом Заратуштры и Будды. А еще раньше эта душа являлась в мир в обличии прачеловека Адама. Здесь сказано, что Адама создали демоны Намраэль и Ашаклун, они-то и уловили светлую душу в телесную оболочку и заставили людей размножаться, чтобы плоть поглощала и удерживала в себе светлую духовную субстанцию мира. При этом, в оболочку Евы была вложена темная душа, и таким образом в микрокосме человека соединились светлые и темные частицы, как и в макрокосме Вселенной. Иисус явился в мир, чтобы искупить грех Адама и заставить человечество осознать свою сущность и перестать размножаться, чтобы все светлые силы вернулись в макрокосм. Дальше автор рукописи сообщает о себе, что он ходил по всей Палестине, собирая учеников и проповедуя новое учение, заставляя людей уйти от житейского мира, оставить ближних своих и думать лишь о переселении в Божье царство. Самое интересное - в конце. Там выясняется, что Иисус, приговоренный к распятию, в последний миг посылает на крест одного из своих учеников, как две капли воды похожего на него, а сам, влюбившись в Магдалеянку, отправляется вместе с ней на восток, в Персию и Индию, где живет еще какое-то время, проповедуя ближайшее явление главного пророка и апостола, который довершит то, чего не удалось довершить Иисусу.
   - Ни распятия, ни воскресения. Можно себе представить, какой панический страх должна вызывать эта рукопись у любого христианина будь то римский папа или простой послушник, - заявил Бертран.
   - Неужели это правда? - восхищенно промолвил Жан. - Неужели Иисус сам о себе прописал подобные уничтожающие откровения?
   Великий магистр тамплиеров и шах-аль-джабаль ассасинов переглянулись между собой, и, прочтя во взгляде Бертрана какой-то ответ для себя, Хасан ответил.
   - Если бы так! Но увы, это не так. Рукопись создана сумасшедшим, который называл себя печатью пророков и апостолом всех апостолов, а также драгоценным камнем и просветителем. Короче говоря, это фальшивка, написанная проповедником Мани девятьсот лет тому назад. Но Мани был поистине гениальным сумасшедшим. В один прекрасный день он заявил, что дух Иисуса посетил его и водя рукою Мани, начертал это евангелие. Разумеется, это нужно было ему для того, чтобы доказать, что он - главнее Иисуса, экуменический верховный апостол последнего поколения людей. Гениальность его состояла еще и в том, что он безупречно подделал почерк Назореянина, и ни один ученый муж не мог разоблачить фальшивку.
   - Как! - изумился Жан де Жизор. - Разве кому-то был известен почерк Христа?
   - А разве Иса был неграмотным? - в свою очередь спросил имам.
   - Должно быть, грамотным... Но я что-то не слышал об оставленных Им рукописях.
   - Он не оставил рукописей, - сказал Бертран де Бланшфор. - Но некоторые записки, сделанные Его рукой долгое время сохранялись.
   - Куда же они девались потом?
   - Неизвестно. Иудеи слишком старательно охотились за этими рукописными свидетельствами существования Иисуса. - Великий магистр тяжело вздохнул. - А Он и впрямь существовал одиннадцать столетий тому назад. Не верить в это глупо. Так же, как глупо верить в то, что он воскрес в собственном умершем теле, ходил по земле и потом вознесся на небо. Он был величайший человек своего времени, как Цезарь, как Август, как Шарлемань. Но, конечно же, не Сын Божий.
   - Это я и сам знаю, - усмехнулся Жан.
   - Но об этом можно говорить только в среде высшего орденского начальства, с самыми посвященными тамплиерами, - строго заметил великий магистр.
   - И об этом не надо мне напоминать лишний раз, - сказал Жан.
   - Междоусобица в ордене тамплиеров скоро закончится, - сказал шах-аль-джабаль Хасан II. - Раздоры в стане ассасинов только начинаются. Я верю, что обладание рукописью великого Мани позволит вам достичь тех высших целей, к которым стремился основатель нашего тайного общества, первый имам Хасан ибн ас-Саббах. Когда-нибудь орден тамплиеров уйдет из видимого в невидимое, и тайно будет господствовать над миром, разделяя и властвуя. И то, что я подарил вам сегодня, как нельзя лучше будет способствовать этому будущему величию созданной нами системы. Да наполнятся маслом и воссияют ярче прежнего золотые лампады космократора!
   Не прошло и года, как исполнились пророчества Хасана - он погиб от руки собственного зятя, а новым шах-аль-джабалем стал Мохаммед II. Тотчас же в среде западных ассасинов начались кровавые междоусобицы. Главным соперником нового шах-аль-джабаля стал хитрый и жестокий дай-аль-кирбаль Синан, о котором говорили, что в славе своей он превзойдет в будущем самого Хасана ибн ас-Саббаха!
   А тем временем, с облюбованных ассасинами гор Антиливана можно было наблюдать, как, все ярче разгораясь, восходит звезда славы другого героя Востока, сына Аюба и племянника Ширкуха - двух знаменитых курдов, военачальников сирийского султана Нуреддина. Имя этого героя было Салах-ад-Дин, что значило - "благо веры", но европейцы, обитатели Иерусалимского королевства, Антиохийского княжества и графства Триполи, называли его сокращенно - Саладин, и звук этого грозного имени уже будоражил умы больше, чем звучание имен множества других вождей ислама. В нем слышалось что-то бранное и хвастливое, соленое и едкое, насмешливое и грозное. А предсказатели говорили о нем, что этот человек опустошит троны, воздвигнутые вождями первого крестового похода. Казалось, он родился с венчиком славы вокруг своей головы - достигнув возраста тридцати лет, он мог похвастаться лишь несколькими смелыми и удачными набегами на Тир, Сидон и Тивериаду, да запоминающимся участием в некоторых небольших войнах, которые Нуреддин вел со своими соседями-мусульманами. И тем не менее, о Саладине говорили гораздо больше, чем о ком бы то ни было во всем Леванте. Египтяне, затаив дыхание, ждали, что вот-вот Нуреддин пошлет этого новоявленного героя на помощь своему дяде Ширкуху, воюющему против египетских халифов, и в конце концов фатимиды подчинились королю Амальрику и признали Египет франкским протекторатом, только бы Амальрик защитил их в случае более серьезных осложнений в войне против Сирии.
   Постепенно Жан де Жизор привыкал к жизни в Иерусалиме и к своему положению в ордене, где с помощью великого магистра ему удалось взять в свои руки все финансы палестинского коннетабля и начать распоряжаться ими с таким непревзойденным блеском, что казна ордена стала быстро пополняться, а должники взвыли и вынуждены были смиряться с увеличением процентов долгов.
   Он жил неподалеку от Тампля в хорошем доме, в котором было несколько комнат, и в одной из них стоял его заветный сундук - на нем он спал, а когда уходил из этой комнаты, старательно запирал ее на три замка. Кроме него в доме жила его тайная дочь Мари и ее нянька Жоржетта, пятеро слуг, оруженосец Жан де Фо, коего иерусалимский прецептор привез с собою из Ренн-ле-Шато и приблизил к себе настолько, что нередко два Жана спали вместе на прекрасном сундуке черного дерева, изготовленном мастером Николя Вервером. Кроме няньки к Мари был приставлен воспитателем старый араб Махбуб, он потихоньку стал обучать ее арабскому языку и привязался к девочке, как к собственной внучке.
   Мари подрастала, и все чаще присматриваясь к ней, Жан де Жизор убеждался в правильности своего выбора - дочь как две капли воды походила на него, маленького. Здесь, в Иерусалиме, у Жана не было женщин, но недостаток их он восполнял, играя со своей дочерью, ласкаясь с нею так, будто это была та самая Жанна, о которой он мечтал всю свою половозрелую жизнь, и лишь гадал о сроке, когда он сможет сделать ее своей любовницей. Однажды он сказал ей:
   - Мари, ты уже взрослая девочка, тебе исполнилось семь лет, и я должен открыть тебе одну тайну.
   - Какую? - широко раскрыв глаза спросила Мари.
   В некоторых случаях она проявляла большие для своего возраста познания в жизни, в чем-то оставаясь еще совсем неразумным ребенком. Она, например, до сих пор считала себя обманутой в отношении Палестины, твердо веря, что залежи сладкой белой яблочной пастилы находятся где-то неподалеку от Иерусалима. Быть может, в Багдаде или Дамаске - не случайно так часто говорят о том, что не плохо было бы завоевать эти два города.
   - Но ты должна дать мне слово, что никому не расскажешь, а если нарушишь свою клятву, то земля под тобой расступится, и ты упадешь в страшную бездну, где тебя тотчас же начнут рвать когтям мерзкие бесы, у которых гной капает из-под ногтей, - произнес Жан таким голосом, что все внутри у девочки затрепетало.
   - Я не хочу! - прошептала она, чуть не плача.
   - Клянись, что будешь хранить тайну!
   - Клянусь!
   - Все, клятва произнесена. Смотри же, держи ее. Так вот Мари. Мы с тобой - одно и то же. У нас одна душа на двоих. У всех людей, душа одна на одного человека, а у нас - одна на двоих. Понимаешь?
   Девочка молча кивнула, хотя ничего не понимала.
   - Мы должны быть всегда вместе и хранить друг друга. И если один из нас погибнет, то сразу же погибнет другой.
   - А почему?
   - Потому что ты родилась прямо из меня.
   - А раньше ты говорил мне, что нашел меня под деревом в Жизоре.
   - Раньше ты была маленькой, и мне приходилось скрывать от тебя эту тайну. Я боялся, что ты кому-нибудь проговоришься. А теперь тебе уже семь лет, и я верю, что ты будешь держать язык за зубами. То есть, молчать.
   - А почему это тайна?
   - Потому что, если кто-то ее узнает, он захочет сразу же убить тебя, чтобы умер я. Теперь-то ты пони маешь, как важно держать в секрете все, что я тебе сейчас сказал?
   С этих пор Мари больше всего боялась как-нибудь случайно проговориться об их тайне и дрожала от мысли о страшных подземных бесах. Вскоре Жан сообщил ей еще одну вещь - что на самом деле ее имя было не Мари, а Жанна, ведь они были одно и то же существо. Это еще больше убедило ее в том, что мсье Жан не обманывает ее, но сколько она не пыталась понять, в детской голове никак не укладывалось - как это так двое людей могут быть единым человеком?
   Жан с нетерпением ждал известий из Франции, разделяя нетерпение великого магистра, но в отношении тамплиеров-отщепенцев, подвизающихся при короле Людовике, предсказание покойного Хасана не сбылось - на место Эверара де Барра там был выбран новым магистром Франсуа Огон де Сент-Аман, человек благородный и смелый, от которого меньше всего можно было ожидать, что он приедет в Иерусалим на переговоры о воссоединении двух орденов.
   Кроме того, из Европы приходили известия о новых волнениях в Ломбардии против империи Фридриха Барбароссы - пятнадцать гвельфских городов объединились для борьбы с германцами, и во главе этой конфедерации встал восстановленный и вновь населенный жителями Милан. У короля Людовика и королевы Аделаиды родился сын, названный Филиппом-Августом, а Элеонора Аквитанская родила Генри Плантагенету четвертого отпрыска, которого назвали Джоном, или по-французски - Жаном. После этого между английским монархом и его супругой снова начались разногласия по поводу несовпадающих взглядов на супружескую верность, и, не понянчив новорожденного сына даже полгода, королева Англии сбежала в Тулузу, где по ней давно скучали веселые рыцари ордена странствующих трубадуров, возглавляемые Раймоном Тулузским. Там было весело - некто виконт де Туар, старый болван, впавший в полный маразм, сочинял целые водопады романтических кансон в подражание безвременно угасшему трубадуру Пейре де Валейра. Виконта де Туара избрали почетным рыцарем шмеля и розы и сочинили о нем великое множество анекдотов, распространившихся по всему миру, где только разговаривали на лингва-франка, Элеонора своим приездом сильно добавила веселья, да к тому же и веселый одиннадцатилетний сын ее Ришар поспешил в Тулузу повидаться со своей матерью. Кстати, о похотливости Элеоноры Аквитанской анекдотов слагалось не меньше, чем о бездарном и глупом виконте де Туаре. Ходила даже и совсем безобразная сплетня о том, будто, встретившись в Тулузе с сыном Ришаром, Элеонора не преминула соблазнить и его. Это была полная ерунда, основанная лишь на том, что Ришар увидел в своей матери блистательную куртуазную женщину, которая по мере проживания при дворе Раймона день ото дня становилась как будто моложе и жизнерадостнее, и в свои сорок шесть лет выглядела не более, чем на тридцать пять. Она все так же дивно пела, как в молодости, оставалась неиссякаемой в своих выдумках и затеях, сверкала остроумием, которое так и струилось из ее изумрудных, изменчивых глаз. Она сумела превратить глупого виконта де Туара в истинного шута, и притом так, что он об этом даже не догадывался, засыпая и просыпаясь с ласкающей его душу мыслью о собственной непревзойденности. Она заставляла его наряжаться в самые невообразимые одежды, уверяя его, что небожители, подобные ему, должны резко выделяться среди толпы бездарностей и невежд, и виконт расхаживал в голубых бли, малиновых брэ и зеленых пигашах, весь обвязанной вдобавок какими-нибудь ярко-желтыми лентами. Элеонора настолько увлеклась этой игрой, что даже влюбилась в объект собственных издевательств и, быть может, дошла бы до того, что нарушила с виконтом мезуру, если бы не старческая немощь де Туара. Возможно, этот год стал последней яркой вспышкой в жизни Элеоноры, и настолько яркой, что юный Ришар влюбился в свою мать почти так же, как некогда очаровался ею на турнире в Ле-Мане шестилетний Анри Плантажене.
   Вот уж пятую зиму Жан де Жизор встречал в Иерусалиме. К этому времени с его помощью Бертран де Бланшфор наладил производство различных фальшивых реликвий. В одном из подземелий под Тамплем была создана целая тайная мастерская, где несколько ювелиров, краснодеревщиков и кожевенников трудилось над созданием подделанных под древность украшений и предметов обихода, а двое искусных переписчиков, Гийом и Жибер, тщательно уничтожив с древних свитков написанные там тексты, снимали точные копии с подаренного шах-аль-джабалем Хасаном "евангелия от Мани". Они хорошо знали арамейский язык и понимали, что переписывают, но оставались в полной уверенности, что это подлинная рукопись, принадлежащая перу Иисуса Христа.
   За два года работы подпольной мастерской было создано два десятка перстней, якобы принадлежавших некогда царю Соломону, стол хлебопреложения, якобы некогда стоявший в Соломоновом храме, натурально обветшавшая, но тоже поддельная, обувь Моисея, Иакова, Аарона и Давида, как бы старинные кадильницы и умывальницы из золота и серебра, а также две копии свитка Мани. Бертран был доволен и уже подумывал о том, что в скором времени его мастера смогут начать работу над созданием самого ковчега Завета, однако, жестокая болезнь день ото дня все круче сжимала его, и настало время, когда уже ничего не могло порадовать великого магистра тамплиеров, кроме нескольких часов, даже нескольких минут передышки между страшными периодами боли. Каких только лекарств и снадобий, восточных и франкских, не было перепробовано, начиная от различных препаратов геллеборуса, и кончая экстрактами из цикуты - ничего не помогало. Еще недавно такой крепкий и неутомимый, Бертран де Бланшфор с каждым днём превращался в разваливающегося старика, все ближе и ближе подползал к могиле. Боль, которая в самом начале лишь изредка мучала его, поселившись где-то глубоко под желудком, за каких-нибудь полгода распространилась по всему животу и паху, и вот, там, где она обосновала свои владения, начали появляться на поверхности тела черные пятна. Тогда великий магистр понял, что это конец. Через несколько дней после Рождества Христова он позвал к своей постели иерусалимского прецептора, приказал оставить его с ним наедине, и между тестем и зятем состоялся такой разговор:
   - Жан, - сказал великий магистр слабым голосом, - пока боль снова не затмила мой мозг, я хочу поговорить с тобой, возможно в последний раз перед смертью.
   - Я слушаю вас, мессир, - придвигаясь поближе, ответил Жан де Жизор. Резкий гнилой запах шибанул ему в ноздри.
   - Сейчас мне уже стало казаться, что не так уж все просто, как нам с тобой виделось все это время, - промолвил Бертран.
   - Что именно? - недоуменно спросил Жан.
   - Все, мой мальчик. Я все время полагал, что это какая-то игра, которая будет продолжаться еще долго, очень и очень долго, а потом некие силы, к которым мы взывали при жизни, позаботятся о нас и вырвут из рук высшего правосудия. Но теперь мне стало страшно о том, что ждет меня после смерти. Мне кажется, нас здорово обманули с самого начала, и впереди нечто во сто крат более страшное, чем эта нестерпимая мука, которую дарит болезнь.
   - Быть может... вы еще выздоровеете?..
   - Не говори ерунды! Ниже грудной клетки я уже труп. Боль поднимается выше и выше, подбираясь к самому сердцу. И я хочу попросить тебя об одном одолжении. Помнишь ли ты, как задушил подушкой английского короля Стефана?
   - Стефана?.. Подушкой?.. - Жан замялся. Да, теперь он уже все помнил. За эти пятнадцать лет, что прошли с того дня, память почти полностью возвратила ему подробности того, как, находясь в состоянии гипноза, он пробрался во дворец английского короля и совершил злодейское убийство Стефана де Блуа. - Помню, мессир.
   - Задуши меня точно так же.
   - Что вы мессир!
   - Это мой последний приказ. Ведь я пока еще великий магистр, а ты пока еще только прецептор. Да, кстати, не спеши становиться главой ордена, но и не слишком затягивай. Побудь несколько лет сенешалем. Хотя, что я тебе советую, ты и так прекрасно плывешь по своему течению и станешь великим магистром именно тогда, когда это принесет тебе максимальную пользу. Я должен дать тебе последние наставления о том, что нужно делать в этой жизни, чтобы достичь огромной власти над миром, как надо ссорить между собой неразлучных друзей и сводить друг с другом врагов во вред им самим и в мутной водице смут и междоусобиц ловить жирную рыбку, но ты и без меня это знаешь. Даже лучше, чем я. Но, только смотри, не упусти момент, когда тебя скрутит так же, как меня сейчас, задумайся о смерти до того, как ты не сможешь думать ни о чем другом кроме как о боли... О дьявол, она опять приближается!.. Едва увидишь, что я уже ничего не соображаю, сделай то, о чем я тебя попросил. И пусть твоя рука не дрогнет. Если у тебя есть о чем спросить, спрашивай, не мешкая.
   Глядя на то, как великого магистра вновь начинает корчить от боли, Жан задумался. О чем он мог спросить Бертрана? Все, что можно он уже и так знал от него. За долгие годы знакомства, Жан успел привыкнуть и даже привязаться к де Бланшфору, но мысль о том, что сейчас своею рукою он убьет великого магистра тамплиеров, занимала и даже веселила иерусалимского прецептора.