Станюкович Константин Михайлович. В море !

   Молодой лейтенант, не желавший раньше времени разглашать свою "тайну", дипломатически отвечал, что не знает, зачем его требуют.
   - Не напроказили ли вы в Петербурге, где-нибудь там в Аркадии или Ливадии-с... Кутнули и... какой-нибудь скандал-с, а? - Или - еще того хуже не встретил ли вас кто-нибудь из высшего морского начальства, а вы чести не отдали или не по форме были одеты?.. А я отвечай! Мне за вас будет выговор-с! Совсем не бережете вы, господа, своего экипажного командира, а, кажется, я не заслуживаю этого, - брюзжащим тоном продолжал экипажный командир.
   Скворцов поспешил успокоить его.
   Он ничего не напроказил и никого из начальства не встречал.
   - Ну, так поезжайте поскорей в Петербург... Торопитесь и немедленно в главный штаб... Разумеется, в мундире... Имейте в виду, что я объявил вам о телеграмме в двенадцать часов двадцать минут-с, как только получил! предусмотрительно прибавил экипажный командир, взглядывая на часы.
   Скворцова незачем было и торопить. Откланявшись, он, радостный и веселый, не сомневавшийся, что плавание "выгорело", быстро собрался и через четверть часа, одетый в полную парадную форму, с треуголкой в руках, уже летел на пароход, отправляющийся в Ораниенбаум. С парохода он сел на поезд, и с поезда поехал прямо в адмиралтейство.
   Было ровно три часа, когда он явился в большую, пустую в эти часы приемную и, обратившись к младшему адъютанту штаба, сидевшему за столом, торопливо и взволнованно доложил, что он, лейтенант 6-го флотского экипажа Скворцов, вызван сегодня телеграммой в штаб и покорнейше просит доложить его превосходительству.
   - Потрудитесь подождать. Адмирал теперь занят, - в ответ на взволнованное и нетерпеливое заявление Скворцова умышленно равнодушным тоном проговорил хлыщеватый на вид, молодой, чернявый штаб-офицер в пенснэ, находя, по-видимому, большое удовольствие осадить, так сказать, на всем бегу лейтенанта.
   И с этими словами адъютант принял сосредоточенный деловой вид и опустил глаза на лежавшие перед ним бумаги.
   - Скажите, пожалуйста, не знаете ли, зачем меня требовали?
   Вероятно адъютант нашел, что в тоне вопроса, заданного Скворцовым, не было достаточно почтительности и не было той льстивой нотки, которую так любят штабные господа, потому что он не без презрительной улыбки оглядел в пенснэ лейтенанта с ног до головы, словно бы недоумевая его фамильярности, и, слегка растягивая слова, отчеканил с аффектированной холодной вежливостью:
   - Не имею чести знать-с о таком важном событии.
   "Скотина!" - подумал Скворцов, получив "обрыв", и, несколько сконфуженный, отошел в дальний конец приемной и стал у окна.
   Прошло добрых десять минут. Хлыщеватый адъютант, видимо изнывавший от скуки, покручивал свои красивые усы, рассматривал длинные ногти, подрагивал ногами, взглядывая по временам на молодого офицера, точно желая убедиться, достаточно ли он "приведен в христианскую веру", - как вдруг в дверях появилась молодцеватая фигура самого начальника штаба, видного, щеголевато одетого, довольно моложавого адмирала, несмотря на его шестой десяток, с строгим, холодным взглядом маленьких глаз и с надменно приподнятой головой, покрытой заседевшими белокурыми кудреватыми волосами.
   - Господин Скуратов! - позвал он адъютанта.
   Тот, словно мячик, подпрыгнул со стула, подлетел к адмиралу и почтительно наклонил голову.
   Адмирал отдал адъютанту какое-то приказание и, заметив Скворцова, вытянувшегося в струнку, спросил:
   - Ко мне?
   - Точно так, ваше превосходительство. Лейтенант Скворцов. Вызван, по приказанию вашего превосходительства, телеграммой, - доложил адъютант.
   - Что ж вы мне не доложили?
   - Лейтенант Скворцов только что явился, ваше превосходительство, и у вас был доклад, - соврал адъютант.
   - Пожалуйте ко мне! - крикнул, обращаясь к Скворцову, адмирал резким, недовольным тоном, еле кивая на поклон лейтенанта, и скрылся в дверях.
   Скворцов вошел в огромный кабинет начальника штаба и остановился у дверей.
   - Отчего так поздно явились? - строго спросил адмирал, подходя к Скворцову и глядя на него в упор своими серыми, мало выразительными, стеклянными глазами.
   - Телеграмма была мне объявлена экипажным командиром в двенадцать часов двадцать минут, и я немедленно отправился через Ораниенбаум в Петербург, ваше превосходительство!
   "Разнести" за опоздание, при всем видимом желании, очевидно, не было возможности, явно не погрешив против справедливости, и адмирал, известный в те времена во флоте главным образом пунктуальной аккуратностью (недаром он был моряк, да еще родом из немцев или шведов), холодным джентльменством и некоторой надменностью человека заурядных способностей, случайно сделавшего блестящую карьеру, - должен был удовлетвориться данным объяснением.
   Тем не менее и после ответа Скворцова адмирал имел сердитый вид, заставляя молодого офицера тщетно ломать голову, чем он имел несчастие прогневить его превосходительство.
   А причина была самая простая.
   Весьма чувствительный к просьбам, исходящим из аристократической сферы, к которой адмирал, несмотря на свое скромное происхождение, питал особое и небескорыстное почтение, - он не далее, как на днях, поторопился почти дать слово блестящей княгине Долгоуховой, что ее сын, молодой мичман, будет назначен на "Грозный". Хотя князь Долгоухов не имел права на дальнее плавание, кроме права протекции, однако адмирал представил о назначении мичмана и был несколько удивлен, что министр, обыкновенно не вмешивающийся в назначения младших офицеров, на этот раз не утвердил представления.
   Этот коротко остриженный, совсем седой старик с грубоватым лицом, умными зоркими глазами и окладистой белой бородой, испытавший во время своей долгой карьеры немало передряг, бывший сперва на виду и в большом фаворе, потом попавший в долгую опалу и затем на склоне лет назначенный на пост, который давно был предметом его честолюбивых мечтаний, - этот старик был решительно против назначения князя Долгоухова. С обычной своей добродушной простотой, под которой чувствовался умный, талантливый и ревнивый к власти человек, он проговорил своим мягким баском:
   - Долгоухов, кажется, ходил уже раз в дальнее плавание. Не правда ли, Андрей Оскарыч?
   - Ходил, ваше высокопревосходительство, - с особенной аффектацией служебной почтительности отвечал начальник штаба.
   - A y меня, Андрей Оскарыч, есть кандидат, который почему-то еще не был в дальнем плавании и имеет на него все права. Эту назойливую княгиню уж мы как-нибудь потом ублажим, чтоб она к нам не приставала. Она ведь и меня просила. Верно, и вас также? Нынче во флоте у нас много развелось этих белоручек, аристократических маменькиных сынков, и я, признаюсь, часто грешу против совести, исполняя просьбы их родителей и разных бабушек да тетушек... Что прикажете делать - с ними надо считаться! - развел руками адмирал, словно бы оправдываясь. - И чего только эти белоручки лезут во флот? В наше время их не было... Так уж на этот хоть раз не возьмем на душу с вами греха, Андрей Оскарыч, и уж уважьте мне - назначьте на "Грозный" лейтенанта Скворцова... Он, говорят, бравый офицер... пусть поплавает... Согласны? - прибавил старик, заранее уверенный, конечно, в согласии.
   - Слушаю-с, ваше высокопревосходительство, - отвечал начальник штаба почтительно-официальным тоном.
   Старик, хорошо услыхавший в этом официальном тоне скрытую нотку неудовольствия, сделал вид, что не замечает его, и с прежним добродушным видом продолжал:
   - А вы, Андрей Оскарыч, все на меня валите. Скажите княгине, что старик заартачился. Ничего, мол, не поделаешь с упрямым стариком.
   И министр засмеялся старческим, дребезжащим смехом.
   - Да пусть Скворцов немедленно уезжает. Прикажите ему выдать, что следует, на дорогу, и с богом! А о нем я уж его светлости докладывал! - прибавил старик, как бы предупреждая, что все уже покончено и что никакие хлопоты княгини Долгоуховой не помогут.
   Вот почему начальник штаба глядел теперь на стоявшего лейтенанта, который невольно помешал его превосходительству оказать влиятельной княгине услугу (а она так просила!), - далеко не с той, слегка высокомерной приветливостью, с какой он обыкновенно относился к молодым офицерам, и тем же недовольным, слегка раздраженным, тоном проговорил:
   - По приказанию господина управляющего министерством вы назначены на "Грозный".
   При этих словах Скворцов весь вспыхнул от радости. Адмирал между тем еще строже спросил:
   - Вы сами просились у министра, помимо прямого начальства?
   - Нет, ваше превосходительство.
   - Так кто же за вас просил? - воскликнул адмирал.
   - Не знаю, ваше превосходительство, - храбро солгал молодой человек, помня свой уговор с добрым Иваном Ивановичем хранить "ради Ниночки" в секрете его ходатайство.
   На выхоленном, свежем лице видного адмирала, окаймленном седыми бакенбардами, отразилось недоумение.
   Он помолчал и резко и повелительно сказал:
   - Прошу немедленно отправиться к месту назначения. "Грозный" вы должны застать в Тулоне. Когда можете собраться?
   - Завтра к вечеру могу уехать, ваше превосходительство.
   Лицо адмирала, когда-то лихого капитана, несколько смягчилось от этого ответа, и он уже мягче сказал:
   - Можете, если не успеете, и дня три-четыре остаться.
   И, подойдя к столу, он подавил пуговочку. Вошел курьер.
   - Старшего адъютанта попросить.
   Явился старший адъютант, которому адмирал отдал приказание немедленно изготовить приказ о назначении лейтенанта Скворцова и распорядиться, чтобы сегодня же заготовили талон на прогонные деньги.
   - Завтра явитесь в штаб за бумагами к начальнику эскадры, - обратился адмирал к Скворцову, - и затем, как будут готовы, уезжайте. Счастливого пути, - прибавил адмирал, кивнув головой.
   Скворцов поклонился и вышел со старшим адъютантом. Через час он уже весело и торопливо спускался с лестницы с свидетельством для получения заграничного паспорта и талоном на 857 рублей в боковом кармане. Выйдя на улицу, он тотчас же поехал в главное казначейство за деньгами, рассчитывая сегодня же заказать пару статского платья и пальто, сделать необходимые покупки и завтра, получив бумаги из штаба и заграничный паспорт, вернуться в Кронштадт, побывать у Ивана Ивановича, расплатиться с кредиторами и затем ехать на дачу к адмиральше... На следующий день он уже покатит за границу.
   "Бедная Нина! Она ничего не ждет!" - подумал молодой человек, предчувствуя не только "шквалы с дождем", но и такую штормягу, какой, пожалуй, не встретишь и в Средиземном море... Будет всего! И придется все это выдержать, ничего не поделаешь!
   Зная, что теперь он освобожден и через два-три дня будет далеко, Скворцов почувствовал еще большее сожаление к хорошенькой адмиральше, от которой бежал, и готов был безропотно вынести какую угодно "трепку". Ведь он виноват, что так "подло" отплатил за такую любовь... Он сознавал себя бесконечно виноватым и в то же время радовался, что виноват... Иначе... Иван Иванович дал бы развод... Беда.
   "Бедная Нина!"
   Он постарается успокоить ее уверениями не забыть ее в разлуке и обещаниями часто писать, но в его голове тотчас же промелькнула мысль, что не такая адмиральша женщина, которую успокоишь одними письмами... Она потребует, чтобы он остался, принес эту жертву за то, что она всем для него пожертвовала.
   - Но, Ниночка, сам министр приказал...
   Он скажет эту реплику самым убедительным тоном... Что может она на это ответить? Он отлично знал, что адмиральша на это ответит, но...
   - Будь, что будет! - прошептал, наконец, Скворцов, стараясь более не думать о предстоящей пытке прощания. - Извозчик, пошел! Двугривенный на чай!
   X
   - Уф!
   Молодой человек вздохнул, словно освобожденный от какой-то тяжести, когда на третий день свистнул локомотив, и поезд медленно двинулся, унося Скворцова из Петербурга... Она, вся в слезах, под густой вуалью, в последний раз махнула платком, а он - своим новым фетром, и скоро маленькая фигурка адмиральши скрылась из глаз, и Скворцов уселся в свое кресло у окна в каком-то странном, ошалелом состоянии, как будто все еще не окончательно пришел в себя и не мог владеть всеми своими умственными способностями...
   - Д-д-да! - как-то растерянно прошептал он и машинально принялся читать газету.
   Какая к черту газета! Он читал и ровно ничего не понимал. Он смотрел на строчки и не видал их... Еще не вполне пережитые впечатления вчерашнего дня владели всем существом, и рой представлений о том, что было вчера, носился в его голове...
   Бедная Нина! Как она его любит, и какое счастье, что он мчится!.. И этот однообразный грохот колес весело отзывается в его сердце... И мелькающие леса кажутся необыкновенно милыми... "Ах, какая он скотина, собственно говоря!" Он радуется, а эта бедная Нина... Сумасшедшая женщина! Еще слава богу, что все так благополучно кончилось и на его душе нет тяжкого греха чужого самоубийства... И этот славный Иван Иванович!.. Каково ему переносить это отчаяние своей Ниночки!
   - О, господи, что такое было!.. - прошептал со вздохом молодой человек.
   Он отлично знал, когда, смущенный и трусивший, подъезжал к хорошенькой дачке, утопавшей в зелени, что этот редкий под Петербургом, чудный, теплый день, будет памятным деньком в его жизни, но никак не ожидал, что действительность превзойдет его ожидания... Брр...
   И при воспоминании об этом "деньке" со всеми его перипетиями, Скворцову сделалось жутко, и он оглянулся вокруг. Слава богу, он в вагоне, а не там, в этом уютном гнездышке любящей женщины, и ее здесь нет. Седой хмурый старик, да какой-то молодой господин иностранного вида сидят в вагоне, ни души более... И ни одной женщины!!..
   "Шабаш, Коленька! Будь ты подлец, если когда-нибудь влюбишься в замужнюю даму!" - внезапно предостерег он себя мысленно, и действительно в эти минуты находился в таком настроении, что, казалось, не задумываясь, отверг бы любовь женщины, будь она по красоте хоть сама царица Клеопатра.
   И все эти подробности вчерашнего дня лезли в его голову. И он все это припоминал.
   В саду так хорошо пахло распустившейся сиренью, и как ее было много, этой белой сирени! И солнце так весело глядело сверху. И адмиральша такая радостная, хорошенькая в своей шелковой пунцовой кофточке, в желтых башмаках, словно резвая девочка, сбежала с террасы навстречу и бросилась к нему, протягивая обе свои маленькие белые ручки... И вдруг испуганно остановилась!
   "Что такое с Никой? Что случилось?"
   В голосе ее звучала тревожная нотка, а глаза так нежно и пытливо заглядывали в его глаза. И он не выдержал этого взгляда, смутился еще более и, как-то особенно значительно и долго целуя обе ручки, виновато и робко проговорил, что его совершенно неожиданно... вчера, т.е. третьего дня, вызвали телеграммой в штаб и объявили, что он назначен в дальнее плавание.
   "Но ведь он, разумеется, отказался?"
   "Как он мог отказаться? Сам министр назначил... Приказано завтра же ехать".
   В ушах Скворцова звучит этот мгновенно упавший голос, каким она повторила: "завтра ехать?", и он видит это побледневшее лицо, казалось, не вполне понимавшее, что он ей говорит, с вздрагивавшей губой и недоумевающими глазами.
   Она молча взяла его под руку и провела через сад в свой маленький кабинет рядом со спальней и затворила двери на ключ.
   - Завтра ехать? - повторила она и усмехнулась нервным смехом. - Но ты не уедешь. Ты никуда не уедешь! - прибавила она дрожащим властным голосом, и глаза ее метнули молнии, ноздри трепетали, вся она точно загорелась. - Разве ты смеешь уехать? Я скажу Ванечке, чтобы он сегодня же поехал к министру и попросил его отменить назначение.
   В ответ на слова, что это "невозможно", адмиральша вышла из себя. Каких только не было упреков и обвинений... Они лились градом. Он - обманщик, негодяй, подлец! Так-то он отплатил за ее любовь... Вкрался в ее сердце... молил о любви... Она его теперь презирает... Да, презирает! "Ступай вон!" прибавила она, указывая рукой на дверь.
   Лейтенант никогда еще не видал Нину Марковну в таком припадке страстного негодования. Он молчал и в глубине души даже радовался, что она его презирает, находя, что презрение им вполне заслужено и что его, такого негодяя, стоит немедленно прогнать, как вдруг адмиральша с воплем бросилась к презираемому человеку на шею и, прижимаясь к нему, вся всхлипывая, как ребенок, молила не уходить... остаться...
   Он пробовал ее успокоить. Каких только нежных слов ни говорил он, целуя ее руки... И, наконец, его назначили не в Тихий океан, а в Средиземное море... Плавать он будет недолго... Всего один год! - соврал он, желая утешить адмиральшу.
   "Один год!.. Он это считает недолго!? Значит, он ее не любит, - ее, которая всем для него пожертвовала..."
   И снова позорные упреки, снова униженные мольбы...
   "Ника, останься!" "Ника, не уезжай!"
   И она опустилась на колени! Господи, что это была за пытка! "Так ты все-таки едешь?" Она вдруг поднялась и побежала к столику... У нее в руках какая-то стклянка... "Прощай, Ника! Будь счастлив!" И стклянка подносится к губам.
   Скворцов помертвел от страха и в то же мгновение вырвал из ее рук стклянку и бросил ее на пол, конечно, не догадываясь, что несколько усиленный прием валериана не отравил бы адмиральшу... Правда, он почувствовал его запах, но... черт же знает, какие бывают яды!.. Избавив адмиральшу от смерти, он должен был положить ее на кушетку... Бедняжка лежала в глубоком обмороке.
   Насилу он умолил адмиральшу, когда она открыла глаза, не покидать этого мира... Он умолял и словами, и поцелуями, и последние, кажется, подействовали... Она обещала жить, как это ни тяжело, если он даст слово не разлюбить ее в этот год разлуки...
   Он, разумеется, дал слово, но "день" не кончился... Снова угрозы... Снова мольбы... Господи! Что это был за день! Господи! Что эта была за дикая ночь! Какие бурные переходы от ласки к угрозам! Какие истерики! Наивный, он было хотел ехать за доктором, но адмиральша вдруг приходила в себя и не пускала его.
   По счастью, наутро приехал Иван Иванович, и адмиральша при нем умирать не хотела... Напротив, говорила, что как ей ни грустно расставаться с добрым знакомым, но она рада, что он получил хорошее назначение.
   А бедный Иван Иванович! Какой грустный он был и с какой трогательной заботливостью глядел на Ниночку...
   Все это вспоминал теперь Скворцов и вдруг в ужасе подумал: "А что, если она отравится? Быть может, ее уж нет в живых!.."
   Однако, в Вержболово его успокоила условленная телеграмма от Неглинного. "Все здоровы", - телеграфировал он, и молодой человек значительно повеселел, а с переездом границы все реже и реже вспоминал свой "ужасный день". Новые впечатления чужой стороны охватили его, и некоторое сомнение относительно действия валериана значительно подняло бодрость его духа.
   Наконец, на четвертый день он приехал в Тулон, и через час уже ехал на рейд, где красовался полуброненосный, рангоутный трехмачтовый крейсер "Грозный".
   Совсем новые чувства охватили его, когда он ступил на безукоризненную палубу военного корабля.
   - Честь имею явиться! - назначен на крейсер "Грозный"! - проговорил он, являясь к капитану.
   XI
   В Скворцове была "морская жилка", без которой немыслим настоящий моряк. Он любил море, и его манила к себе эта суровая, но полная сильных ощущений, морская служба. Еще в отрочестве он наслушался рассказов своего отца, честного и добродушного отставного моряка, идеалиста шестидесятых годов, сохранившего, несмотря на личные неудачи, бодрую веру в жизнь и людей, который молодым офицером два раза ходил в кругосветное плавание как раз в то время всеобщего обновления, когда гуманные веяния охватили вместе с обществом и моряков.
   Под обаятельным впечатлением тех времен, от воспоминаний старого моряка о своих плаваниях веяло какой-то восторженной свежестью молодых лет, любовью к матросам и добрым благодарным чувством к капитанам и товарищам офицерам, с которыми он плавал лучшие шесть лет своей жизни. И он любил вспоминать об этом времени. С вызывающей гордостью, точно он кому-то внушал, рассказывал он, как и сам "беспокойный адмирал", как они называли начальника кругосветной эскадры, гроза офицеров и славный их морской учитель, и оба капитана, с которыми он "имел счастие служить", не допускали никаких позорных наказаний на судах даже и в то время, когда они еще не были отменены во флоте. А когда явился закон об отмене телесных наказаний, он свято соблюдался всеми. "Тогда, - говорил старый моряк, - среди нас считалось позором жестокое обращение с матросами. Драться было стыдом. Неисправимые "дантисты" остерегались бить матросов публично, как, бывало, в старину, а били крадучись, чтоб не вызывать презрительного порицания товарищей... Хорошее было время! Жилось полно, хорошо жилось и верилось во все хорошее. В кают-компании не было розни... никаких интриг... Все были как-то приподняты накануне освобождения крестьян и общих светлых упований... Не было и тени подозрений насчет каких-либо злоупотреблений с углем и казенными деньгами... Боже сохрани. И капитаны, и ревизоры были выше всяких подозрений... Возвратившись из плавания, они могли всем прямо смотреть в глаза и собственных домов не строили, как строят некоторые нынче... И служба была настоящая... Требовали дела, а не пролазничества... Безбрежный океан и чудное голубое небо как-то настраивали возвышенно, заставляя о многом задумываться... Бешеный этот старик-океан натягивал наши нервы и в борьбе с собой вырабатывал лихих, бесстрашных моряков..."
   - И дисциплина не падала нисколько оттого, что мы чтили человеческое достоинство и не били матросов. Не падала-с! Матросы лихо работали, исполняя свое трудное дело, и вели себя превосходно! - говорил старый моряк кому-нибудь из слушателей и словно убеждая какого-то незримого оппонента. - И ты не верь, Коля, - обращался он к сыну, - если теперь говорят, что розга нужна матросу и что его нужно бить. Не верь этому, мальчик, и никогда не оскверняй рук своих. Слышишь! - прибавлял обыкновенно старик, любовно поглядывая на сына-кадета, приезжавшего на Рождество и на Пасху в маленький захолустный городок в Крыму, где жил его отец на покое.
   Эти восторженные морские воспоминания отца, эти рассказы о дальних странах, о борьбе с океаном, о случаях опасности, об энергии, хладнокровии и находчивости моряков действовали чарующим образом на сына-юнца. И его манил океан с его бурями, манила роскошь тропической природы и эта прелесть морской жизни. Ему хотелось изведать эти жуткие ощущения, сделаться хорошим моряком, и дальнее плавание представлялось ему в пленительном ореоле отцовских воспоминаний.
   Он мечтал о нем еще в корпусе, мечтал и по выходе в офицеры, пока не увлекся адмиральшей и в первое время думал только о ней. Но судьба его не баловала. Его не назначали в дальнее плаванье. Приходилось "киснуть" на берегу и уходить на два месяца служить на броненосцах. Таким образом, до сих пор молодой моряк совсем не плавал, не видал, собственно говоря, настоящего моря и совсем не знал, как и большая часть нынешних моряков, морской жизни. Разве можно было, в самом деле, называть плаванием эти двухмесячные стоянки броненосцев на транзундском рейде, вблизи Кронштадта, с их учениями, смотрами и одуряющей скукой? Молодому человеку все это казалось каким-то томительным бездельем, несмотря на точно распределенные часы занятий, и он думал, как думали и многие опытные моряки, что моряку нужно плавать и что все эти учения без плавания - одна мертвечина, неспособная создавать моряков. В течение короткой двухмесячной кампании приходилось много-много плавать недели две, т.е. ходить под парами, и то тихим черепашьим ходом, чтоб не жечь много угля, по Финскому заливу, побывать в Гельсингфорсе, Ревеле и Балтийском порте, а затем опять и Кронштадт на положение "швейцарского" моряка, опять безделье, скука и жажда какого-нибудь увлечения.
   Это "транзундское сиденье", как называли летнее плаванье молодые офицеры, разумеется, не привлекало Скворцова. И если он, как и другие офицеры, все-таки искал и такого плавания, то только потому лишь, что надо было, по правилам, выплывать ценз, а в плавании все же идет морское довольствие, получается более денег, чем на берегу. Но он понимал, что хоть проплавай он таким образом все цензы и получи все чины до адмиральского включительно, ему все-таки не быть настоящим моряком, не получивши морского крещения в действительном плавании.
   И вот обрадованный теперь, готовый отдаться всей душой службе, он усердно принялся за дело, совсем освободившись от своего недавнего любовного кошмара. И если б не частые письма, которыми его бомбардировала адмиральша, он, признаться, редко бы ее вспоминал. Несмотря на длинные и горячие послания, он теперь был совершенно спокоен за жизнь адмиральши, убедившись из расспросов доктора, что валерьяном отравиться нельзя... Однако, его все-таки трогала ее любовь, и он отвечал ей благодарными письмами, в которых более описывал свои впечатления, чем изливался.
   Прошло два месяца, и Скворцов сделался хорошим вахтенным начальником и усердным служакой. Он учился всему, чему только мог, не стесняясь ложным самолюбием; ознакомился с машиной "Грозного", со всем внутренним его устройством, делал наблюдения и мог, при надобности, заменить штурмана. Вдобавок, он вскоре приобрел расположение матросов за свое человеческое к ним отношение, а вестовой Аксенов просто души не чаял в своем добром лейтенанте. И сильные ощущения, которых он так жаждал, не заставили себя долго ждать. На переходе из Неаполя в Пирей, куда "Грозный" был вызван на соединение с эскадрой, его порядочно-таки "трепануло".