Станюкович Константин Михайлович. Вокруг света на 'Коршуне'

   - Смотрите, голубчик, дайте мне немедленно знать, если увидите какой-нибудь подозрительный огонек... И попросите о том же Поленова, когда он сменит вас. Не забудете?
   - Будьте покойны.
   - То-то, на вас я надеюсь... Эка славно-то как стало... И ночь светленькая... все видно! - воскликнул Степан Ильич, осматривая в бинокль еще раз горизонт. - А парусов, пожалуй, и не придется ставить... Ветерок еле вымпел раздувает... Ну, что, как вам понравился этот подлюга-туман? Верно, такого никогда еще не видали?
   - Не видал... И, признаюсь, мне было жутко, Степан Ильич.
   - А, вы думаете, мне не было жутко? - мягко промолвил штурман. - Еще как жутко! Места себе не находил, и в голову все скверные мысли лезли... А Василию Федоровичу, я полагаю, и еще жутче было... Ведь ответственность-то вся на нем, что мы дали полным ходом в тумане... И главное - нравственная ответственность, а не то, что перед судом... И он молодчага - решился... Другой бы не торопился так вызволять товарища, а он... Зато и пережил он много в этот денек... Недаром с мостика не сходил... На душе-то кошки скребли... Только не показывал он этого... вот и все... И нельзя себя обнаруживать хорошему моряку, чтобы не наводить паники на других... Так-то, голубчик... Ну, прощайте... Я спать пошел!
   Старший штурман спустился в палубу, и Ашанин остался один сторожить безопасность "Коршуна" и бывших на нем моряков.
   После этого жуткого дня все сладко спали, кроме вахтенных.
   В третьем часу следующего дня "Коршун" входил на неприветный Дуйский рейд, мрачный и пустынный, окаймленный обрывистыми лесистыми берегами, с несколькими видневшимися на склоне казарменными постройками, в которых жили единственные и невольные обитатели этого печального места ссыльно-каторжные, присланные на Сахалин для ломки каменного угля, и полурота линейных солдат для надзора за ними.
   Далеко от берега белелись в разных местах буруны, ходившие через гряды камней, которыми усеяна эта бухта, и на одной из таких гряд, с опущенными стеньгами и брам-стеньгами, значительно разгруженный, стоял бедный клипер "Забияка". Около него длинной вереницей копошились гребные суда, пробуя тщетно стянуть с каменьев плотно засевший клипер.
   Как только "Коршун" подошел, насколько было возможно, близко к клиперу и, не бросая якоря, остановился, поддерживая пары, с "Забияки" отвалил вельбот, и через несколько минут командир "Забияки", плотный, коренастый брюнет с истомленным, осунувшимся лицом, входил на палубу "Коршуна", встреченный, как полагается по уставу, со всеми почестями, присвоенными командиру. Он радостно пожимал руку Василия Федоровича и в первую минуту, казалось, не находил слов.
   - Откуда вас бог сюда прислал, Василий Федорович? - наконец, спросил он.
   Они спустились в каюту, и там произошла трогательная сцена. Когда командир "Забияки" узнал, что "Коршун" в тумане полным ходом шел к нему на помощь, он с какой-то благодарной порывистостью бросился целовать товарища и проговорил со слезами на глазах:
   - Без вас мне грозила гибель... Поднимись ветер... и "Забияку" разбило бы в щепы на этих каменьях...
   Через четверть часа "Коршун" уж подал буксиры на "Забияку" и стал его тащить... Машина работала самым полным ходом.
   Долго все усилия были тщетны. Наконец, к вечеру "Забияка" тронулся, и через пять минут громкое "ура" раздалось в тишине бухты с обоих судов. Клипер был на вольной воде и, отведенный подальше от берега, бросил якорь. Отдал якорь и "Коршун".
   И почти в этот самый момент на рейд входил корвет под адмиральским флагом на крюйс-брам-стеньге, а на грот-брам-стеньге были подняты позывные "Коршуна" и сигнал: "Адмирал изъявляет свое особенное удовольствие".
   Салют адмиральскому флагу раздался с обоих судов, и как только дым рассеялся, оба капитана, собиравшиеся ехать к адмиралу с рапортами, увидали, что гичка с адмиралом уже несется к "Забияке".
   Утром следующего дня "Коршун" вел на буксире "Забияку" в Гонконг в док в сопровождении адмиральского корвета.
   Глава седьмая
   НОЧНАЯ ГОНКА
   I
   "Коршун" благополучно прибуксировал своего потерпевшего товарища в Гонконг, и клипер в тот же день был введен в док для осмотра и починки повреждений. Повреждения были значительные: сорвана большая часть киля и форштевня*, повреждена во многих местах наружная обшивка и сломан винт. В частном доке, при котором были и мастерские, потребовали значительную сумму за простой и за исправления, и дороговизна починки прибавила еще новые терзания и без того нравственно страдающему капитану. Хотя адмирал и успокаивал капитана, находя, что он нисколько не виноват в постигшем его несчастье, тем не менее капитан клипера переживал тяжелые минуты и сам просил о скорейшем назначении следствия.
   ______________
   * Дерево, составляющее переднюю оконечность судна.
   "Коршун" простоял в Гонконге несколько дней, пока работала следственная комиссия, назначенная адмиралом для расследования обстоятельств постановки клипера на каменья в порте Дуэ на Сахалине и степени виновности командира. Председателем комиссии, как старший в чине, был назначен командир флагманского корвета, а членами - командир "Коршуна", Василий Федорович, флагманский штурман и оба старшие офицера корветов. Затем все следственное дело с заключением адмирала должно было поступить на рассмотрение морского генерал-аудиториата, если бы морской министр нашел нужным предать капитана суду или просто узнать мнение высшего морского судилища того времени, членами которого были адмиралы.
   Исследовав в подробности дело и допросив капитана, офицеров и команду клипера, комиссия единогласно пришла к заключению, что командир клипера нисколько не виноват в постигшем его несчастье и не мог его предотвратить и что им были приняты все необходимые меры для спасения вверенного ему судна и людей. Вполне соглашаясь с заключением комиссии, адмирал послал все дело в Петербург вместе с донесением, в котором сообщал морскому министру о том, что командир клипера действовал как лихой моряк, и представлял его к награде за распорядительность и хладнокровное мужество, обнаруженные им в критические минуты. Кроме того, адмирал отдал приказ по эскадре, в котором изъявлял благодарность командиру клипера в самых лестных выражениях.
   Нечего и говорить, как нравственно удовлетворен был капитан признанием своей правоты товарищами и строгим начальником эскадры; осунувшийся и похудевший, он словно ожил за это время и, еще недавно бывший в числе порицателей беспокойного адмирала за его подчас бешеные выходки, стал теперь горячим его почитателем.
   Обрадовались и моряки, когда прочли приказ и услышали о представлении адмирала. В ближайшее воскресенье, когда, по обыкновению, Василий Федорович был приглашен офицерами обедать в кают-компанию, многие из моряков спрашивали его: правда ли, что адмирал представил командира клипера к награде?
   - Правда. Вчера я читал копию. Адмирал мне показывал.
   В кают-компании раздались удивленные восклицания.
   - Вас, как видно, удивляет это, господа? - заметил с улыбкой Василий Федорович.
   - Еще бы! - воскликнул Лопатин.
   - Признаться, и я изумлен! - проговорил старший офицер. - Положим, командир клипера вел себя во время крушения молодцом, но все-таки я не слыхал, чтобы капитанов, имевших несчастье разбить суда, представляли к наградам...
   - И я не слыхивал таких примеров! - промолвил в свою очередь и старший штурман.
   - А Корнев тем и замечателен, что поступает не так, как поступают люди рутины и укоренившихся предрассудков, и за то я особенно его уважаю! горячо проговорил Василий Федорович. - Он не боится того, как посмотрят на его представление в Петербурге, и, поверьте, господа, настоит на своем. Он не похож на тех, кто в каждом несчастье, столь возможном на море, видит прежде всего вину... Он, как истинный моряк, сам много плававший, понимает и ценит отвагу, решительность и мужество и знает, что эти качества необходимы моряку. В нашем ремесле, господа, нужны, конечно, бдительность и осторожность, но только осторожность, не имеющая ничего общего с трусостью, которая всюду видит опасность. Есть еще и другая трусость и часто у моряков, отважных по натуре, это - трусость перед начальством, страх ответственности в случае какого-нибудь несчастья. Такие моряки могут и счастливо плавать, но они все-таки не моряки в истинном значении этого слова, и боевой адмирал на них не может рассчитывать. Они похожи на того адмирала давно прошедшего времени, который, услышав выстрелы в море, не пошел на них на помощь товарищу-адмиралу, так как не получил на то приказания раньше... а он был слепой исполнитель приказаний начальства и боялся ответственности.
   - Что же, этого адмирала отдали под суд, Василий Федорович? воскликнул Ашанин, слушавший - весь внимание - речь своего любимца-капитана.
   - Отдали...
   - И обвинили?
   - Нет, оправдали. Он ведь был формально прав. Но зато нравственно моряки его осудили, и он должен был сам выйти в отставку.
   Удовлетворив любопытство Ашанина, Василий Федорович продолжал, обращаясь главным образом к молодым офицерам:
   - Вот все это и умеет отличать адмирал, так как он не рутинер и не формалист и любит до страсти морское дело. И в данном случае, представляя к награде капитана, хотя и попавшего в беду и едва не потерявшего вверенного ему судна, но показавшего себя в критические минуты на высоте положения, адмирал дает полезный урок флоту, указывая морякам, в чем истинный дух морского дела, и поддерживая этот дух нравственным одобрением таких хороших моряков, как командир клипера... А командиру не награда нужна, а именно уверенность, что он поступил так, как следовало поступить хорошему моряку... И поверьте, господа, что и впредь он будет таким же хорошим моряком. А отнесись к нему адмирал иначе, флот, пожалуй, лишился бы дельного и образованного капитана...
   После минуты общего молчания, в котором чувствовалось сильное впечатление, произведенное на большую часть офицеров этой речью, капитан неожиданно прибавил:
   - А ведь и я должен бы подвергнуться строжайшему выговору, господа... И, может быть, не только выговору, а и более серьезному наказанию, если бы начальником эскадры был не Корнев, а какой-нибудь педант и формалист. Не правда ли, Степан Ильич?
   - Очень просто. Могли бы и под суд отдать-с. И меня бы с вами на цугундер, Василий Федорович! - промолвил старший штурман.
   - А Корнев вместо того благодарил вас! - вставил старший офицер.
   - Еще бы! Адмирал сам в том же повинен, в чем и Василий Федорович. Его тоже надо было бы отдать под суд! Он тоже дул полным ходом, спеша в Дуэ! засмеялся Степан Ильич.
   - За что же это вас следовало отдавать под суд, Василий Федорович? - с удивлением спрашивал доктор, решительно не понимавший, в чем мог провиниться командир "Коршуна".
   И многие, в том числе Ашанин, в недоумении смотрели на капитана, не догадываясь, за что можно было бы обвинить такого хорошего моряка.
   - А разве вы забыли, доктор, как мы шли на Сахалин? - спросил капитан.
   - Не шли, а, можно сказать, жарили, Василий Федорович! - вставил старший штурман, заметно оживившийся к концу обеда.
   - Ну, так что же?
   - А помните, какой был туман тогда?
   - Ужасный! - согласился доктор.
   - В двух шагах ничего не было видно... Молоко какое-то! - заметил лейтенант Невзоров. - Жутко было стоять на вахте! - прибавил он.
   - И мне было, признаться, жутко! - виновато признался Володя.
   - А мне, вы думаете, было весело? - улыбнулся капитан. - Могу вас уверить, господа, что не менее жутко, а, скорее, более, чем каждому из вас... Так вот, доктор, в такую-то погоду мы, как образно выражается почтенный Степан Ильич, жарили самым полным ходом, какой только мог дать влюбленный в свою машину Игнатий Николаевич... А он, вы знаете, постоит за честь своей машины.
   - Подшипники даже сильно нагревались тогда... Я пустил машину вовсю!.. Вы приказали! - конфузливо проговорил старший механик.
   - Так долго ли было до греха, доктор? - продолжал капитан. - И у нас по борту прошло судно... Помните, Степан Ильич? Если бы мы не услышали вовремя колокола... какая-нибудь минута разницы, не успей мы крикнуть рулевым положить руль на борт, было бы столкновение... Правила предписывают в таком тумане идти самым тихим ходом... А я между тем шел самым полным... Как видите, полный состав преступления с известной точки зрения.
   - Но мы спешили на помощь "Забияке"! - горячо заметил доктор.
   - Положим, спешили, но ведь могло случиться и так, что вместо одного погибшего судна было бы два... Могло ведь случиться?
   - Могло.
   - И если стать на эту точку зрения, то я должен бы не спешить на помощь товарищу, а думать о собственном благополучии. Многие адмиралы одобрили бы такое благоразумие, тем более что и правила его предписывают... Но все вы, господа, конечно, поступили бы точно так, как и я, и наплевали бы на правила, а торопились бы на помощь бедствующему судну, не думая о том, что скажет начальство, хотя бы вы знали, что оно и отдаст вас под суд... Не правда ли, Ашанин?
   - Еще бы! - воскликнул Володя.
   - Конечно! - подтвердили и другие.
   - И Корнев, наверно, отдал бы под суд или, по меньшей мере, отрешил меня от командования, если бы я поступил по правилам, а не так, как велит совесть... Вот почему он благодарил меня вместо того, чтобы отдать под суд! Сам он тоже не по правилам спешил к Сахалину и тоже в густой туман бежал полным ходом... Так позвольте, господа, предложить тост за тех моряков и за тех людей, которые исполняют свой долг не за страх, а за совесть! - заключил капитан, поднимая бокал шампанского.
   Все сидевшие на конце стола подходили чокаться к капитану. Когда последним подошел Ашанин, капитан сказал ему:
   - Вчера адмирал спрашивал о вас. Верно, скоро потребует к себе читать ваш отчет... Здесь ему не до отчета... Он каждый день в доке... разносит англичан, споря с ними о починке клипера...
   - А когда мы уходим отсюда, Василий Федорович? - спросил кто-то.
   - Кажется, завтра.
   - А адмирал?
   - Он тоже уходит.
   - Пойдем вместе?
   - Вместе.
   - А куда, Василий Федорович? - спросил Лопатин.
   - Об этом спросите сами у адмирала, Василий Васильевич, - усмехнулся капитан, - я не знаю. Знаю только, что в скором времени соберется эскадра и все гардемарины будут держать практический экзамен для производства в мичмана. Эта новость больше к вам относится, Ашанин. Недавние гардемарины наши теперь мичмана. Теперь за вами очередь. Скоро и вы будете мичманом, Ашанин... Почти два года вашего гардемаринства скоро прошли... Не правда ли?
   - Я и не заметил, как они прошли, Василий Федорович.
   - Да и плавание наше прошло незаметно. Еще полгода, и, вероятно, "Коршун" пошлют в Россию... Как раз через три года вернемся. Я думаю, всем хочется домой?
   Все откровенно сознались, что хочется. Особенно горячо высказались лейтенант Невзоров, старший механик и артиллерист Захар Петрович. Первые два жаждали свидания с женами, а Захар Петрович страстно хотел обнять своего сынишку.
   - А мне бы только побыть в России месяц-другой - я снова непрочь бы в дальнее плавание! - заметил Лопатин.
   - И я отдохнул бы полгода, да и опять ушел бы в море! - проговорил старший офицер.
   - Если уйдете, то, наверно, командиром, Андрей Николаевич! - промолвил капитан.
   - Еще вопрос: дадут ли судно?.. Может быть, не найдут достойным! скромно заметил Андрей Николаевич, не раз втайне лелеявший мечту о командирстве.
   - Адмирал не позволит вас обойти... Он горой стоит за хороших офицеров...
   - А вы, Степан Ильич, пошли бы снова в плавание? - спросил кто-то у старшего штурмана.
   Степан Ильич глотнул из чашки кофе, разбавленного коньяком, сделал затяжку и после этого ответил:
   - Я, батенька, не загадываю. Что будет, то будет... Назначат в дальнее плавание, - пойду, а не назначат, - не пойду, зазимую в Кронштадте. Слава богу, поплавал на своем веку довольно и всего на свете навидался! философски протянул Степан Ильич и вслед за тем не без шутливой иронии прибавил: - Да и у штурманов не осведомляются об их желаниях. Отдадут приказ: назначается на такое-то судно, - так, хочешь не хочешь, а собирай свои потроха и иди хоть на северный полюс. Мы ведь людишки маленькие, и впереди у нас нет блестящих перспектив... Ничего-с в волнах не видно! Хе-хе-хе! А стать на мертвый якорь - выйти в отставку и получать шестьсот рублей полного пенсиона - тоже не хочется. Как-никак, а все-таки привык к воде... всю почти жизнь провел на ней. Так как-то зазорно сделаться сухопутным человеком и, главное, решительно не знать, что с собой делать с утра до вечера... Семьи у меня нет, жениться было некогда между плаваниями, я один, как перст... ну и, видно, до смерти придется брать высоты да сторожить маяки! - усмехнулся старый штурман.
   Чуткое ухо Ашанина в этой полушутливой речи уловило горькое чувство старика, обойденного, так сказать, жизнью только потому, что он был штурманом. После долгих лет тяжелой и ответственной службы - ни положения, ни средств для сколько-нибудь сносного существования в случае отставки, одним словом - все та же подначальная жизнь, все та же лямка... И Володя с глубоким уважением, полный искреннего сочувствия, посмотрел на старика-штурмана и словно бы чувствовал себя виноватым за то, что он флотский и что у него впереди жизнь, полная самых розовых надежд.
   И капитан как-то особенно сердечно проговорил, обращаясь к Степану Ильичу:
   - Зато и как же счастливы будут капитаны, с которыми вы будете плавать, Степан Ильич...
   - С вами и я рад, Василий Федорович, служить, вы это знаете... А ведь можно нарваться на такого капитана, что плавание покажется каторгой...
   - Так я вас ловлю на слове, Степан Ильич... Если я буду назначен в плавание, вы не откажетесь плавать со мной?
   - С большим удовольствием... А вы разве опять пойдете в плавание после того, как вернемся?..
   - Я не прочь, если назначат. Но только не на три года... Это долго; я, признаться, соскучился по России... Там у меня старуха-матушка. Я у нее единственный сын, и она очень тоскует! - тихо и застенчиво прибавил капитан, словно бы конфузясь, что заговорил об интимных делах.
   Степан Ильич понял это и благодарно оценил откровенность капитана и с тонкой деликатностью, как будто не обратил внимания на эти слова, громко проговорил, с ласковой улыбкой подмигивая на Ашанина:
   - А вот наш будущий мичман так не желает в Россию и собирается просить адмирала, чтобы он его оставил еще на три года в плавании.
   - Это правда, Ашанин? Вы не хотите в Россию? - спрашивал, смеясь, капитан.
   - Степан Ильич шутит, Василий Федорович. Я очень и очень хочу в Россию! - возбужденно воскликнул Ашанин и в то же мгновение вспомнил всех своих близких в Петербурге и взволнованно прибавил: - Ведь я уже два года не видал своих!
   В тот же вечер он написал матери письмо и между прочим сообщал, что, верно, через полгода "Коршун" пойдет в Россию и он, Володя, уже будет мичманом.
   Порадовал он и Ворсуньку известием, что скоро корвет вернется в Россию.
   - Дай-то бог, ваше благородие.
   - А ты очень соскучился?
   - А то как же?.. Подчас и вовсе жутко бывает, ваше благородие. Только я об этом никому не обсказываю... Зачем, мол, других смущать. Всякий про себя, значит, тоскуй. Небось и вам в охотку родительницу видать, да сестрицу с братцем, да дяденьку.
   - Еще как в охотку-то, Ворсунька...
   - То-то оно и есть... А у меня, Владимир Николаевич, в деревне, сами знаете, жена оставлена и батюшка с матушкой...
   II
   Неделю спустя адмиральский корвет и "Коршун" на рассвете вбежали под штормовыми парусами и со спущенными стеньгами на рейд китайского порта Амое, скрываясь от жестокого тайфуна, который трепал оба корвета двое суток и все свирепел, так что адмирал дал сигнал: "спуститься в Амое". В это утро на рейд пришли еще три военных судна: два английских и одно американское, и у всех были повреждения. Американец был без грот-мачты, а на двух английских корветах были прошибленные борты и сломанные бушприты. Видно было, что тайфун потрепал их основательно и в море достиг своего апогея. И на рейде чувствовалась его сила. "Коршун" сильно раскачивало и подергивало на цепях двух брошенных якорей. Временами, в моменты сильных порывов, цепи натягивались в струны. Стеньги так и не поднимались, и на всякий случай поддерживались пары. Волнение было на рейде такое сильное, что нельзя было посылать шлюпок. Ветер так и завывал в снастях. Было сыро и холодно.
   Но бухта была закрытая, большая и глубокая, и отстаиваться в ней было безопасно. По крайней мере, Степан Ильич был в отличном расположении духа и, играя с доктором в кают-компании в шахматы, мурлыкал себе под нос какой-то мотив. Старший офицер, правда, часто выходил наверх смотреть, как канаты, но скоро возвращался вниз успокоенный: цепи держали "Коршун" хорошо на якорях. Не тревожился и капитан, хотя тоже частенько показывался на мостике.
   К вечеру стало стихать. Мистер Кенеди давал один из своих последних концертов. Ему надоело плавать, и он собирался скоро покинуть корвет, чтобы попасть в Америку и там поискать счастья. Все сидели в кают-компании и слушали талантливую игру Кенеди, испытывая приятное чувство тепла и уюта после двухдневной трепки в Китайском море... Скоро подали вечерний чай, и в кают-компании было шумно и весело. Все предвкушали удовольствие хорошо выспаться, не рискуя стукаться о переборку, как вдруг в кают-компанию вбежал рассыльный и прокричал:
   - Свистали всех наверх с якоря сниматься!
   - Вот тебе и спокойная ночная вахта! - проговорил Лопатин.
   - И хоть бы ночь простояли на якоре! А то загорелось! - воскликнул Невзоров.
   - У Корнева всегда все горит! - заметил Степан Ильич. - Видно, был сигнал?..
   - Конечно, сигнал: сниматься с якоря! - крикнул лейтенант Поленов, уже сдавший вахту старшему офицеру и сбежавший вниз, чтобы надеть теплое пальто.
   Кают-компания опустела. Только доктор, отец Спиридоний и мистер Кенеди оставались внизу.
   Через полчаса "Коршун" с поднятыми уже стеньгами шел в кильватер адмирала, выходя из Амое. В море было очень свежо, и волнение было изрядное. Тотчас же по выходе в море на адмиральском корвете были подняты последовательно ночные сигналы: "поставить паруса" и "следовать за адмиралом".
   - А куда следовать, - это, разумеется, секрет адмирала! - кинул Лопатин, смеясь и ежась от холода, стоявшему у сигнальных книг младшему штурману.
   Паруса были быстро поставлены, пары прекращены, винт поднят, и "Коршун", изрядно раскачиваясь на сильном попутном волнении, имея, как и у адмирала, марсели в два рифа, фок, грот, бизань и кливера, бежал в галфинд* за адмиральским корветом, который в виде темного силуэта с огоньком на мачте виднелся вблизи в полумраке вечера. Луна по временам показывалась из-за облаков.
   ______________
   * Когда направление ветра составляет прямой угол с курсом корабля (в "полветра").
   Просвистали подвахтенных вниз. Офицеры торопливо спустились в кают-компанию доканчивать чай.
   Разговоры, конечно, поднялись по поводу внезапного ухода из Амое, и большая часть офицеров, рассчитывавшая на спокойные ночные якорные вахты, была недовольна и не отказала себе в удовольствии побранить адмирала.
   - Вот уж, подлинно, беспокойный адмирал! Вместо того чтобы после двухдневной трепки постоять ночь на якоре, он опять в море! - говорил лейтенант Невзоров, которому предстояло с восьми часов вечера вступить на вахту.
   - Да еще следуй за ним... Не спускай с него глаз. Вахта будет не из приятных, Александр Иванович, - подлил масла Первушин.
   - Да и ваша вахта, с полуночи до четырех, тоже не из веселых.
   - А моя, господа, отличная... На рассвете, с четырех до восьми. Мне пофартило! - засмеялся Лопатин. - А Владимиру Николаевичу еще того лучше: ночь может спать и только с восьми часов сторожить адмирала.
   Ашанин между тем подсел к Степану Ильичу и спрашивал:
   - А если мы ночью разлучимся с адмиралом? Куда мы тогда должны идти, Степан Ильич?
   - Боже сохрани, разлучиться... Типун вам на язык, милый юноша. Он тогда при встрече осрамит капитана и разнесет вдребезги и его, и вахтенного начальника, который упустит адмирала, и всех нас. Что вы, батенька! "Коршун" должен, понимаете ли, должен не отставать от адмиральского корвета и не упускать его ни на минуту из вида... Только какие-нибудь особенные обстоятельства: шторм, туман или что-нибудь необычайное - может извинить в его глазах разлучившегося... Но в таком случае адмирал, разумеется, предупредит о рандеву.
   - Слышите, Александр Иванович! - крикнул Невзорову Лопатин. - Не упустите адмирала.
   - Ночь-то не особенно темная... Не упущу.
   - А он, вот увидите, будет стараться удрать от нас. Начнет менять курсы, прибавлять парусов... Одним словом, будет настоящая гонка! - уверенно произнес Степан Ильич.
   - На кой черт он станет все это проделывать? Людей беспокоить зря, что ли? - воскликнул недовольным тоном Невзоров.
   Молодой и красивый лейтенант не отличался любовью к морскому делу и служил исправно более из самолюбия, чем по влечению; для него чуждо было море с его таинственностью, ужасом и поэзией. Сибарит по натуре, он с неудовольствием переносил неудобства, невзгоды, а подчас и опасности морской жизни и, страшно скучавший в разлуке с любимой женой, ждал с нетерпением конца "каторги", как называл он плавание, и не раз говорил, что по возвращении оставит морскую службу, - не по нем она.
   - Просто адмирал самодур, вот и все. Ему, видно, спать не хочется, он и чудит! - вставил ревизор, лейтенант Первушин.