В одном мне повезло поезд тронулся меньше чем через минуту после того, как я вбежал в него, двери закрылись, и мы отправились в Манхэттен.
Когда удираешь на метро, это действует на нервы. Не успев толком разогнаться, поезд опять замедляет ход и останавливается, двери зловеще раздвигаются, и рядом с ними никого нет. Двое убийц так и не входят в вагон, двери опять закрываются, поезд трогается, и все это лишь затем, чтобы повториться сначала спустя две-три минуты.
От Рокэвей Парквей до Юнион-сквер на Канарси-лайн двадцать одна остановка, если желаете знать.
Когда я вылез из вагона на Юнион-сквер, мне не верилось, что погоня отстала. Даже не видя этих парней, я был уверен, что они по-прежнему у меня на хвосте. Оглядываясь через плечо, я суетливо пробежал по безлюдному переходу на линию Лексингтон-авеню, забился за автомат с газировкой и стал ждать.
Местный поезд пришел только через десять минут, и за это время каждый прохожий, топавший по бетону платформы, укорачивал мою жизнь на целый год или около того. Наконец местный поезд прибыл, я выпрыгнул из своего укрытия за автоматом, пригнулся и зигзагами помчался по платформе, словно в кино про войну. В вагон я ввалился как актер, в одиночку изображающий час «пик».
Местный поезд на Лексингтон-авеню-лайн делает семь остановок, пока добирается от Юнион-сквер до Восточной 68-й улицы. Сегодня у меня была возможность обозреть немало станций подземки.
Выходя из метро на Манхэттене, я никогда не знаю, в какую сторону направить стопы. Сейчас я был на углу 68-й и Лексингтон, а попасть надлежало на угол 65-й и Пятой авеню. Значит, шагать следовало сперва на юг, а потом на запад, но я понятия не имел, где тут юг. Наконец я пошел наудачу.
Поднялся на 69ю улицу, прочитал указатель и двинулся обратно в метро, уговаривая себя, что это и к лучшему: если за мной следят, то я запутаю их и, возможно, таким образом обнаружу слежку. Разумеется, никакой слежки я не обнаружил, да, если честно, и не надеялся обнаружить.
К дому дяди Эла вела довольно длинная, темная и малонаселенная пешеходная улица. Мимо прошмыгнуло несколько одиноких, зябко ежащихся прохожих, и я произвел с каждым из них моментальный обмен нашими страхами и опасениями. Но ничего не случилось, и я наконец-то добрался до дома дяди Эла — высокого узкого белого здания с ярко освещенным входом, которым я воспользовался по назначению. Оказавшись в тамбуре, я нажал кнопку возле таблички «А. Гэтлинг».
Никто не ответил. Ответа не было довольно долго, поэтому я снова надавил на кнопку. После этого ответа не было еще дольше.
Я стоял и переминался с ноги на ногу. Где он, почему не отвечает?
Неужели он и правда в Майами?
Нет. Просто он заподозрил, что это я стою под дверью. Он не хочет отвечать, поскольку решил, что это, вероятно, я.
Я снова нажал на кнопку и уже не отрывал от нее пальца — так и стоял.
Продолжая давить, выглянул на улицу и увидел, как перед домом останавливается длинная черная машина и из нее выходят те самые два парня.
Они подняли глаза и уставились на меня, потом переглянулись и зашагали в мою сторону.
Я прекратил давить на дядюшкину кнопку и вместо этого надавил на все остальные. Я стоял и жал на кнопки, будто кассир в универсаме, а двое парней уже миновали тротуар и поднимались на крыльцо. Они с каменными физиономиями глядели на меня и явно не торопились. Наверное, думали, что загнали меня в угол, и тут я был их единомышленником.
Но все равно продолжал давить на кнопки. Забранная сеткой круглая дырка на щите с кнопками начала орать на разные голоса — все сонные и злобные, но я ничего не говорил в ответ, а просто давил, давил и давил.
Один из парней посмотрел на меня сквозь стекло и взялся за ручку двери, ведущей на улицу. Наконец раздалось долгожданное «з-з-з-з», и я, распахнув внутреннюю дверь, шмыгнул в подъезд, захлопнул ее за собой и на миг оказался в безопасности.
Но эти двое вполне могли сделать то, что было по силам мне. Поэтому я пробежал через маленький вестибюль, открыл дверцу лифта, и вновь совершил обряд нажатия на кнопку — на сей раз с цифрой 3, поскольку квартира дяди Эла располагалась на третьем этаже.
Это был очень дорогой дом, семиэтажный, всего на четырнадцать квартир.
Лифт тут ходил куда быстрее, чем в домах Вестсайда. Когда он остановился, я нажал кнопку с цифрой 7 и выскочил. Лифт отправился дальше, на седьмой этаж.
Это должно было немного задержать тех двух парней, а то и вовсе сбить их с толку.
Белый ковер, а в конце его — две белые двери в бежевой стене. Правая, с медной буквой В на ней, вела в квартиру дяди Эла. Я подошел к двери и постучал. Вернее, начал стучать и уже не прекращал, поскольку не рассчитывал, что мне откроют по первому зову. Я даже раз или два съездил по двери ногой, оставив на белой краске черные полосы, но тут уж ничего не поделаешь.
У меня за спиной с легким урчанием прошел лифт, спускавшийся на первый этаж.
Почему они ждали лифт, а не поднялись по лестнице? Я пытался найти ответ, продолжая руками и ногами колотить в дверь, а потом понял, в чем дело. Видите ли, по принятым в городе правилам пожарной безопасности в домах полагается строить лестницы, даже если в них есть лифты. Но в дорогих кварталах Истсайда это правило насчет лестниц воспринимают так же, как если бы в придачу к уборным в квартирах строителей обязывали ставить сортиры во дворах. В общем, лестницы они делают, но со всех сторон окружают пролеты стенами, а двери, ведущие к ступенькам, навешивают заподлицо в надежде, что их никто не заметит. Вот никто и не замечает.
Через минуту эти двое поедут на лифте вверх. Интересно, остановятся они на третьем этаже или проскочат до седьмого? Известно ли им, что тут живет мой дядюшка Эл? Должно быть, известно, иначе с чего бы им являться сюда? Они не преследовали меня, в этом я был уверен. Пока я добирался сюда на метро, эта парочка прикатила на машине.
Значит, они наверняка остановятся на третьем этаже.
Ур-р-р-р. Вот, поднимаются.
Я с детства был вхож в дом дядюшки Эла, а дети знакомы с географией лучше, чем взрослые. Дети всегда лучше знают планировку квартир, зданий и целых районов. Поэтому мне было известно, что дверь справа от лифта ведет на лестницу. Я бросил стучаться и шмыгнул в эту дверь, засунув под косяк спичечный коробок с таким расчетом, чтобы она не закрылась наглухо. В узкую вертикальную щель мне была видна дверь в квартиру дядюшки Эла.
Я не ошибся: они вылезли из лифта на третьем этаже. Глядя одним глазком в щель, я мог видеть их широкие спины и черные пальто. Эти двое не просто стояли в коридоре — они громоздились в нем.
Потом они бесшумно прошагали по белому ковру и постучали в дверь дяди Эла особым условным стуком. Это и дурак бы понял, едва услышав их: тук, тук-тук-тук, тук.
Дверь тотчас же открылась, и в коридоре показалась голова дяди Эла.
— Ну? — спросила голова. — Разобрались с ним?
Дядя Эл — здоровенный грузный дядя, состоящий на две трети из мускулов, а на оставшуюся треть — из спагетти. У него черные волосы — настолько густые и блестящие, что большинство людей принимает их за парик. Лицо дяди представляет собой обычный набор из рта, глаз, бровей, щек, подбородка и ушей. Все это добро размещено вокруг носа, размерами и формой похожего на клюв орла, грозно нависающий над жалкой двадцатипятицентовой сигарой. Летом, когда он в майке играет на пикниках в мяч, видно, что его мясистые руки, мясистые плечи и мясистая грудь тоже сплошь поросли черными волосами. Не знаю, как насчет его мясистого брюха, но предполагаю, что и оно черным-черно от растительности. Когда дядя сидит в слишком мягком кресле, закинув ногу на ногу, глазам является еще один густо заросший участок местности, простирающийся от черных носков до черных манжет на брюках.
В обычных условиях голос дяди Эла вполне под стать его мясистости и волосатости. Это бас, благодаря которому без дяди не обходится ни один самодеятельный квартет парикмахеров при выездах на вышеупомянутые пикники.
Но сейчас, когда дядюшка спросил: «Разобрались с ним?», голос его звучал по меньшей мере двумя октавами выше. Я впервые в жизни видел своего дядю Эла напуганным.
— Нет еще, — ответил ему один из парней и, в свою очередь, осведомился:
— Не у тебя ли он в квартире?
— Ты что, смеешься? — сказал дядя Эл.
— Не будешь же ты его прикрывать, — подал голос второй убийца. Агриколе это не понравилось бы.
— Меня это дело не касается, — заявил дядя Эл. — Я не хочу в него впутываться, совсем не хочу.
В коридоре торчала только его голова с испуганной физиономией.
Пока я стоял на бетонной лестнице среди желтых стен, прижавшись лбом к краю двери, и, моргая, смотрел на узкую вертикальную полоску коридора, до меня начало кое-что доходить. Там, в Канарси, когда эти парни подвалили ко мне, я первым делом решил позвонить дядюшке Элу, единственному знакомому мне члену организации. Я тогда был слишком встревожен и напуган, чтобы понять, почему он так говорит со мной по телефону. Я просто думал, что дядя Эл не расположен к беседе. И теперь, когда я отчаянно ломился к нему в дверь, мне в голову пришла та же мысль. Наши отношения всегда были немного натянутыми, и мы оба испытывали определенную неловкость, общаясь друг с другом. Так почему на этот раз должно быть иначе?
Но когда я увидел его физиономию, которая висела в коридоре, будто отделившись от туловища, когда услышал этот его голос, до меня дошло, что путешествие свое я предпринял напрасно. Дядя Эл не поможет мне, потому что он не способен мне помочь. Он слишком напуган.
Я стоял в коридоре, делал одно обескураживающее открытие за другим, а убийцы тем временем продолжали беседу с дядькой.
— Он поднялся сюда, — сказал первый таким тоном, будто предъявлял дяде Элу неопровержимое обвинение.
— Я что, пойду против Агриколы? — спросил их дядя Эл. — Дурак я, что ли?
Это была одна из его любимых присказок. В молодости он работал таксистом, и теперь, вспоминая те дни, все время восклицал: «По гроб жизни баранку крутить? Дурак я, что ли?» При этом подразумевалось, что ответ должен быть отрицательным.
Первый убийца тем временем твердил свое:
— Он поднялся сюда. И не спускался.
— А как насчет крыши? — спросил дядя Эл.
Оба убийцы покачали головами.
— Чепуха, — сказал первый. — Он пришел сюда, чтобы разыскать тебя.
— Впусти-ка нас, — потребовал второй.
— Слушайте, мне и так неприятностей хватает, — ответил дядя Эл. — Жена не в курсе дел, понимаете? Этот ублюдок — сын ее сестры. Ясно, что я имею в виду? Тьфу! Да как мне это вам втолковать среди ночи!
— Нам нужен сопляк, — изрек второй убийца.
Первый все никак не мог расстаться со своей идеей.
— Он поднялся сюда.
— А может, поднялся да и опять спустился? — предположил дядя Эл.
— Как? — спросил второй убийца. — Мы сами ехали на лифте. Вот он стоит.
— Бандит повернулся и указал на лифт рукой.
— Лестница, — сказал дядя Эл. — Возможно, он спустился по лестнице.
— По какой лестнице? — в один голос произнесли убийцы, а я подумал, что еще могу понять неспособность дяди помочь мне, но вот, начав помогать им, он явно хватил через край.
Дядя Эл присовокупил к голове еще и руку, высунув ее в коридор. Он показал прямо на меня и сообщил:
— Вон там есть лестница.
Убийцы повернулись, посмотрели сначала в мою сторону, потом друг на друга и двинулись вперед.
Вот и все.
Я ринулся вниз, перепрыгивая то через две, то через три ступеньки разом. У меня был выбор, либо бежать быстро, либо двигаться бесшумно, но медленно. Я предпочел первое. Думаю, они слышали, как я удираю. Ведь я тоже слышал, как они догоняют меня.
Двери, двери, двери, одни двери кругом. Я толкнул дверь на первом этаже и ворвался в вестибюль, потом через дверь вестибюля проскочил в тамбур и шмыгнул в дверь, которая вела на улицу. Длинная черная машина по-прежнему стояла перед домом. В ней никого не было. Я повернул налево к Центральному парку и дал стрекача.
Погоня прекратилась (во всяком случае на время), угар прошел, и я начал мерзнуть. Примерно без четверти четыре утра. Среда, двенадцатое сентября. Я точно не знаю, какая была температура, знаю только, что слишком низкая, чтобы разгуливать по Центральному парку в рубахе с закатанными рукавами.
Торопливо шагая в западном направлении, я размахивал руками, будто пьяница, ведущий спор с самим собой, и размышлял о своем будущем, которое представлялось мне и весьма туманным, и совсем недолгим.
Как же мне быть, куда податься? На какое-то время мне удалось оторваться от убийц, но я достаточно знал об организации из газет и телепередач и понимал, что не смогу избавиться от нее раз и навсегда. Она не оставит меня в покое, как бы проворно я ни бежал и как бы далеко ни удрал. Я был меченым, и щупальца организации настигнут меня в любом убежище, дабы осуществить свою скорую расправу.
Единственной целью моего бегства был дядя Эл. От него я ждал защиты, в нем рассчитывал встретить союзника, с его помощью надеялся получить объяснение тому, с какой стати меня заклеймили черной меткой. Я все еще считал это недоразумением, какой-то ошибкой, и единственное, что мне надлежало сделать, — это обнаружить ошибку и исправить ее.
Но что теперь? Временно я в безопасности — и только. У меня нет пальто, почти нет денег, и сейчас, когда волнение ненадолго улеглось, я почувствовал, что вконец изнемог. Мне уже давно полагалось бы отойти ко сну.
Пересекая парк, размахивая руками, подпрыгивая и бегая кругами, чтобы согреться, я пытался сообразить, что же мне теперь делать. Больше всего мне хотелось найти какое-нибудь местечко, чтобы отогреться и поспать, какое-нибудь местечко, где я буду в безопасности.
Как насчет квартиры матери? Там даже сохранилась парочка моих пиджаков школьных времен. Я мог выспаться, согреться, перекусить, а уж завтра решить, что надо делать.
Но нет. Разве эти двое убийц не направились прямиком к дяде Элу? Разве это не означает, что они все про меня знают? Знают, к кому я пойду, куда побегу. Может, сейчас они устроили засаду в доме матери и дожидаются моего появления.
Стало быть, надо идти куда-то еще. Куда-то еще. Но куда еще?
Добравшись до Западной Сентрал-Парк-авеню, я так ничего и не придумал.
Я вышел из парка между 62 и 63-й улицами, с минуту постоял на тротуаре, потом пересек проспект и двинулся по 62-й. Теперь, когда я наметил себе хоть какое-то место назначения, стоять истуканом было слишком холодно.
Куда-нибудь, куда-нибудь. Точнее, к кому-нибудь. Должен же найтись какой-то знакомый, который приютит меня на остаток ночи.
И тут я вспомнил об Арти Декстере. Мы не виделись с Арти семь или восемь месяцев, с того дня, когда он в последний раз заглянул ко мне в бар.
Мы вместе ходили в школу, тогда-то он и начал играть на конга-барабане на воскресных представлениях ансамблей ударных инструментов. Позднее Арти пристрастился к гитаре и народным песням, а заодно приторговывал по случаю марихуаной и разными пилюлями. По крайней мере, такое у меня сложилось впечатление. Не знаю, сколько в этом было правды, а сколько показухи. Иногда у него бывало много денег, но порой он попросту нищенствовал. Как в последний раз в Канарси, когда занял у меня десятку. Теперь он должен мне общим счетом тридцать пять долларов. Такую сумму Арти потянет, это я знал.
У нас с Арти несколько странные отношения. В школе он был колоритной фигурой, а у колоритных фигур всегда есть прилипалы, увивающиеся вокруг. Я из этих прилипал, но Арти почему-то всегда любил меня, и мы с ним были ближе, чем обычный герой и его прихвостень. Мы поддерживали отношения и после школы, хотя и весьма нерегулярно. Все сводилось к тому, что Арти появлялся, когда я его совсем не ждал, и звал меня на какую-нибудь вечеринку. Или просто заглядывал в бар, проходя мимо. Ну, все такое. Думаю, мы могли бы и впрямь стать близкими друзьями, сумей я побороть в себе комплекс прилипалы. Но я так и не сумел.
Из всех моих знакомых, которых, если разобраться, не так уж и много, Арти Декстер больше других годился для того, чтобы принять незваного гостя в четыре часа утра в среду. Клюя носом, размахивая руками и стуча пяткой о пятку, я устремился на запад по 62-й улице, преисполненный сознанием внезапно обретенной новой цели.
Арти, разумеется, проживает в Виллидже. Я дошел до Бродвея, свернул налево и приковылял на площадь Колумба, сделав изрядный крюк по пути туда.
Потом спустился и метро, чтобы сесть на первый же поезд. Маршруты поездов, отправляющихся с Шестой и Восьмой авеню, расходятся к югу от площади Колумба и снова сходятся на Западной Четвертой улице. Именно эта остановка и была мне нужна.
Первым подошел поезд с буквой "А" — тот, на котором певец Билли Стрейхорн хочет отправить всех в Гарлем. Я сел на него и поехал в противоположную от Гарлема сторону. В вагоне уже было человек девять, кислые парни в рабочей одежде да парочка молоденьких бездельников, которые дрыхли, разинув рты.
На этот раз остановки (их было шесть) не так раздражали меня. Пока я чувствовал себя в относительной безопасности.
Писатели, раз в десять лет приезжающие в Нью-Йорк с какой-нибудь Майорки, чтобы прикупить новые плавки, утверждают в своих книжках, что этот большой город никогда не спит. Уж они-то знают! Но на самом деле Нью-Йорк спит, да еще как, приблизительно с половины пятого до четверти шестого утра.
Всего сорок пять минут, скажете вы, слишком мало для сна. Но они могут показаться вам вечностью, если вы окажетесь в числе тех немногих людей, которые бодрствуют в указанный промежуток времени. Особенно в таких местах, как, скажем, Таймс-сквер, которая прямо кипит двадцать три часа и пятнадцать минут в сутки. Шестая авеню — такое же место, особенно за пересечением с 8-й улицей, возле Виллидж-сквер. Кинотеатры и бары закрыты, все на свете закрыто. Нет ни машин, ни пешеходов, а улицы, расходящиеся отсюда в западном направлении подобно вееру, все как одна темны, узки и безлюдны.
Я торопливо затрусил через пустырь по ухабистому гудрону Шестой авеню дальше по улице, которая должна была вывести меня на площадь Шеридана. Все вокруг казалось таким маленьким и узеньким. Я шел будто по заброшенной съемочной площадке.
Арти Декстер живет на Перри-стрит, на которую я попал, миновав площадь Шеридана, Гроув-стрит и еще пару улиц. Я не знаю названий половины улиц в Виллидже и не думаю, чтобы чьи-либо еще познания на этот счет были обширнее.
Мне знакомы два здешних огромных перекрестка, потому что я слышал о них от Арти. Один из них — перекресток западных Десятой и Четвертой улиц, и его вполне достаточно, чтобы приезжий мигом развернулся и отправился восвояси, в родную деревню. А второй (я миновал его по пути к площади Шеридана) перекресток находится там, где Уэйверли-плейс пересекает Уэйверли-плейс.
Можете мне не верить, если не хотите, но это правда.
В общем, я спешил по этим пустым, имевшим неестественный вид улицам, и холодный ветер трепал короткие рукава моей рубахи, а я гадал, что подумает обо мне Арти, когда я разбужу его среди ночи.
И зря гадал. Уже за полквартала от дома Арти я услышал шум — музыку, крики и пение. Тут либо шла пьянка, либо проводили партийный съезд. Я подобрался поближе. Возгласы и звуки джаза плыли в ночном воздухе, и казалось, что Нью-Йорк все-таки не заснул, а, наоборот, собрал все свои силы в этом маленьком уголке, чтобы заставить дряхлое сердце города биться до самого рассвета. Я поднял голову и увидел ярко сиявшие окна. Похоже, свет горел именно в квартире Арти.
Так оно и было. Когда я позвонил у двери подъезда, ответное «з-з-з» раздалось почти сразу. Я распахнул дверь и пошел по лестнице на второй этаж.
Коридор был полон веселого шума, такого громкого, что казалось, будто невидимые гуляки — здесь, вокруг меня, в этом узеньком вестибюле. Я дошел до его конца и постучал в дверь. Но это было нелепо: никто все равно не услышал бы стук. Поэтому я толкнул дверь и вошел.
У Арти две комнаты с половиной. Означенная половина представляет собой широченный стенной шкаф в гостиной, забитой кухонной утварью. Ванна, которая не входит в число двух с половиной помещений, больше кухни — она очень, очень длинная; ванна стоит на высоком облицованном кафелем помосте, а двери отсюда ведут и в гостиную, и в спальню.
Убранство гостиной исчерпывается едва ли не одними полками — шаткими и покоробившимися под тяжестью долгоиграющих пластинок. Тут есть камин, сверху и с боков окруженный полками. Есть два окна, выходящие на Перри-стрит и со всех сторон обрамленные полками, на которых громоздятся здоровущие громкоговорители. Полками обвешаны двери в прихожую, спальню, ванную, равно как и дверцы стенного шкафа. Не на всех этих полках стоят пластинки, у Арти есть две-три книжки, разные безделушки, стоящие на полках там и сям вперемежку с деталями музыкального центра, и еще всякая всячина.
Поскольку все стены заняты полками, мебель (продавленная кушетка и несколько жалких разнокалиберных стульев и столиков) оттеснена на середину комнаты и стоит как на старом желто-зеленом плетеном коврике, так и вокруг него, а среди предметов обстановки по всей комнате понатыканы громкоговорители.
Сейчас на пространстве между полками и мебелью, имеющем форму пончика, если посмотреть на него сверху, толпилось человек пятнадцать или двадцать.
Все — со стаканами в руках и трепом на устах. Я не заметил, чтобы кто-то кого-то слушал. И не увидел ни одного человека, который сидел бы на предназначенной для этого мебели.
Внезапно передо мной возник Арти собственной персоной. В нем примерно пять футов и четыре дюйма — на полфута меньше, чем во мне, и улыбка его сияет как россыпь бриллиантов, потому что он поставил на зубы коронки. Он никогда не смотрит в одну точку дольше десятой доли секунды, бросает взгляды то в одну сторону, то в другую, будто дротики, и создается впечатление, что он или показывает фокусы, или просто тренирует глазные мышцы. Человек он музыкальный, а посему все время подпрыгивает и дергает руками, будто колет окружающих.
— Малыш! — воскликнул он, молниеносно посмотрев на мое правое плечо, левое ухо, кадык, правый локоть, левую ноздрю и пятно на воротнике моей рубахи, и резко выбросил руки в стороны. — Рад, что ты смог выбраться!
— Мне надо где-то переночевать! — заорал я.
— Все, что пожелаешь, малыш! — крикнул Арти в ответ. Он оглядел с десяток частей моего тела и добавил:
— Будь как дома!
И исчез.
Превосходно. Было уже почти половина пятого утра, и я так устал, что валился с ног. Я протолкался сквозь толпу гостей, каждый из которых успевал сказать мне несколько слов, пока я шел мимо, и открыл дверь спальни. Тут было темно, и это пришлось мне по душе. Я закрыл дверь, но не стал зажигать свет, а начал ощупью пробираться к постели.
Однако в ней уже были люди. Не скажу точно, сколько именно.
— Осторожней, ты! — рявкнул кто-то.
— Прошу прощения, — ответил я.
На полу лежал коврик. Я прилег на него, прикрыл глаза, и шумная гулянка для меня кончилась.
Наверное, это самое страшное. Ужас перед лицом неведомого, и все такое.
Мне так отчаянно хотелось познакомиться с содержанием моих сновидений, что я вылетел из мира снов, будто пробка из бутылки.
Я лежал на каком-то полу, в широком снопе солнечного света.
Что-то было не так. Окна моей спальни выходят на север, и солнце светит в них под острым углом, причем только в разгар лета, да и тогда в комнату просачивается лишь тоненький лучик. Кроме того, у себя в спальне я дрыхну на кровати, а не на полу. Тут что-то не так, совсем не так, как надо.
Сначала просыпается тело, а мозги — уже потом. Я открыл глаза, пошевелил руками и все вспомнил.
Я рывком принял сидячее положение. Спина болела так, будто из меня выдернули позвоночник.
— Н-да! — произнес я и снова лег. Сон на полу — не самый лучший отдых даже в самые лучшие времена.
Я предпринял вторую попытку подняться, на этот раз медленно, и мне удалось проделать все телодвижения, необходимые для того, чтобы встать на ноги. Я чуть подался вперед и оглядел комнату.
Теперь на кровати возлежал Арти, и он был один. На всех горизонтальных поверхностях — трюмо, ночном столике, сиденьях стульев — стояли полупустые стаканы. Дверь шкафа была открыта, и на полу перед ним высилась груда одежды.
В воздухе стоял кофейный дух, и я, выйдя из спальни, направился к его источнику. Возле кухонной ниши мне на глаза попалась лиловоокая красотка с волосами цвета воронова крыла, одетая в грубые полотняные штаны и черный свитер с высоким горлом. Она готовила яичницу-болтунью. Красотка была босая и совсем маленькая. На вид — гибрид негритянки, китаянки и француженки.
Такой облик обычно принимают еврейские девушки, обучающиеся в музыкально-художественных школах.
Она заговорила первой.
— Вы спали на полу. — Это было произнесено сухим и прозаичным тоном, каким обычно говорят о погоде.
Когда удираешь на метро, это действует на нервы. Не успев толком разогнаться, поезд опять замедляет ход и останавливается, двери зловеще раздвигаются, и рядом с ними никого нет. Двое убийц так и не входят в вагон, двери опять закрываются, поезд трогается, и все это лишь затем, чтобы повториться сначала спустя две-три минуты.
От Рокэвей Парквей до Юнион-сквер на Канарси-лайн двадцать одна остановка, если желаете знать.
Когда я вылез из вагона на Юнион-сквер, мне не верилось, что погоня отстала. Даже не видя этих парней, я был уверен, что они по-прежнему у меня на хвосте. Оглядываясь через плечо, я суетливо пробежал по безлюдному переходу на линию Лексингтон-авеню, забился за автомат с газировкой и стал ждать.
Местный поезд пришел только через десять минут, и за это время каждый прохожий, топавший по бетону платформы, укорачивал мою жизнь на целый год или около того. Наконец местный поезд прибыл, я выпрыгнул из своего укрытия за автоматом, пригнулся и зигзагами помчался по платформе, словно в кино про войну. В вагон я ввалился как актер, в одиночку изображающий час «пик».
Местный поезд на Лексингтон-авеню-лайн делает семь остановок, пока добирается от Юнион-сквер до Восточной 68-й улицы. Сегодня у меня была возможность обозреть немало станций подземки.
Выходя из метро на Манхэттене, я никогда не знаю, в какую сторону направить стопы. Сейчас я был на углу 68-й и Лексингтон, а попасть надлежало на угол 65-й и Пятой авеню. Значит, шагать следовало сперва на юг, а потом на запад, но я понятия не имел, где тут юг. Наконец я пошел наудачу.
Поднялся на 69ю улицу, прочитал указатель и двинулся обратно в метро, уговаривая себя, что это и к лучшему: если за мной следят, то я запутаю их и, возможно, таким образом обнаружу слежку. Разумеется, никакой слежки я не обнаружил, да, если честно, и не надеялся обнаружить.
К дому дяди Эла вела довольно длинная, темная и малонаселенная пешеходная улица. Мимо прошмыгнуло несколько одиноких, зябко ежащихся прохожих, и я произвел с каждым из них моментальный обмен нашими страхами и опасениями. Но ничего не случилось, и я наконец-то добрался до дома дяди Эла — высокого узкого белого здания с ярко освещенным входом, которым я воспользовался по назначению. Оказавшись в тамбуре, я нажал кнопку возле таблички «А. Гэтлинг».
Никто не ответил. Ответа не было довольно долго, поэтому я снова надавил на кнопку. После этого ответа не было еще дольше.
Я стоял и переминался с ноги на ногу. Где он, почему не отвечает?
Неужели он и правда в Майами?
Нет. Просто он заподозрил, что это я стою под дверью. Он не хочет отвечать, поскольку решил, что это, вероятно, я.
Я снова нажал на кнопку и уже не отрывал от нее пальца — так и стоял.
Продолжая давить, выглянул на улицу и увидел, как перед домом останавливается длинная черная машина и из нее выходят те самые два парня.
Они подняли глаза и уставились на меня, потом переглянулись и зашагали в мою сторону.
Я прекратил давить на дядюшкину кнопку и вместо этого надавил на все остальные. Я стоял и жал на кнопки, будто кассир в универсаме, а двое парней уже миновали тротуар и поднимались на крыльцо. Они с каменными физиономиями глядели на меня и явно не торопились. Наверное, думали, что загнали меня в угол, и тут я был их единомышленником.
Но все равно продолжал давить на кнопки. Забранная сеткой круглая дырка на щите с кнопками начала орать на разные голоса — все сонные и злобные, но я ничего не говорил в ответ, а просто давил, давил и давил.
Один из парней посмотрел на меня сквозь стекло и взялся за ручку двери, ведущей на улицу. Наконец раздалось долгожданное «з-з-з-з», и я, распахнув внутреннюю дверь, шмыгнул в подъезд, захлопнул ее за собой и на миг оказался в безопасности.
Но эти двое вполне могли сделать то, что было по силам мне. Поэтому я пробежал через маленький вестибюль, открыл дверцу лифта, и вновь совершил обряд нажатия на кнопку — на сей раз с цифрой 3, поскольку квартира дяди Эла располагалась на третьем этаже.
Это был очень дорогой дом, семиэтажный, всего на четырнадцать квартир.
Лифт тут ходил куда быстрее, чем в домах Вестсайда. Когда он остановился, я нажал кнопку с цифрой 7 и выскочил. Лифт отправился дальше, на седьмой этаж.
Это должно было немного задержать тех двух парней, а то и вовсе сбить их с толку.
Белый ковер, а в конце его — две белые двери в бежевой стене. Правая, с медной буквой В на ней, вела в квартиру дяди Эла. Я подошел к двери и постучал. Вернее, начал стучать и уже не прекращал, поскольку не рассчитывал, что мне откроют по первому зову. Я даже раз или два съездил по двери ногой, оставив на белой краске черные полосы, но тут уж ничего не поделаешь.
У меня за спиной с легким урчанием прошел лифт, спускавшийся на первый этаж.
Почему они ждали лифт, а не поднялись по лестнице? Я пытался найти ответ, продолжая руками и ногами колотить в дверь, а потом понял, в чем дело. Видите ли, по принятым в городе правилам пожарной безопасности в домах полагается строить лестницы, даже если в них есть лифты. Но в дорогих кварталах Истсайда это правило насчет лестниц воспринимают так же, как если бы в придачу к уборным в квартирах строителей обязывали ставить сортиры во дворах. В общем, лестницы они делают, но со всех сторон окружают пролеты стенами, а двери, ведущие к ступенькам, навешивают заподлицо в надежде, что их никто не заметит. Вот никто и не замечает.
Через минуту эти двое поедут на лифте вверх. Интересно, остановятся они на третьем этаже или проскочат до седьмого? Известно ли им, что тут живет мой дядюшка Эл? Должно быть, известно, иначе с чего бы им являться сюда? Они не преследовали меня, в этом я был уверен. Пока я добирался сюда на метро, эта парочка прикатила на машине.
Значит, они наверняка остановятся на третьем этаже.
Ур-р-р-р. Вот, поднимаются.
Я с детства был вхож в дом дядюшки Эла, а дети знакомы с географией лучше, чем взрослые. Дети всегда лучше знают планировку квартир, зданий и целых районов. Поэтому мне было известно, что дверь справа от лифта ведет на лестницу. Я бросил стучаться и шмыгнул в эту дверь, засунув под косяк спичечный коробок с таким расчетом, чтобы она не закрылась наглухо. В узкую вертикальную щель мне была видна дверь в квартиру дядюшки Эла.
Я не ошибся: они вылезли из лифта на третьем этаже. Глядя одним глазком в щель, я мог видеть их широкие спины и черные пальто. Эти двое не просто стояли в коридоре — они громоздились в нем.
Потом они бесшумно прошагали по белому ковру и постучали в дверь дяди Эла особым условным стуком. Это и дурак бы понял, едва услышав их: тук, тук-тук-тук, тук.
Дверь тотчас же открылась, и в коридоре показалась голова дяди Эла.
— Ну? — спросила голова. — Разобрались с ним?
Дядя Эл — здоровенный грузный дядя, состоящий на две трети из мускулов, а на оставшуюся треть — из спагетти. У него черные волосы — настолько густые и блестящие, что большинство людей принимает их за парик. Лицо дяди представляет собой обычный набор из рта, глаз, бровей, щек, подбородка и ушей. Все это добро размещено вокруг носа, размерами и формой похожего на клюв орла, грозно нависающий над жалкой двадцатипятицентовой сигарой. Летом, когда он в майке играет на пикниках в мяч, видно, что его мясистые руки, мясистые плечи и мясистая грудь тоже сплошь поросли черными волосами. Не знаю, как насчет его мясистого брюха, но предполагаю, что и оно черным-черно от растительности. Когда дядя сидит в слишком мягком кресле, закинув ногу на ногу, глазам является еще один густо заросший участок местности, простирающийся от черных носков до черных манжет на брюках.
В обычных условиях голос дяди Эла вполне под стать его мясистости и волосатости. Это бас, благодаря которому без дяди не обходится ни один самодеятельный квартет парикмахеров при выездах на вышеупомянутые пикники.
Но сейчас, когда дядюшка спросил: «Разобрались с ним?», голос его звучал по меньшей мере двумя октавами выше. Я впервые в жизни видел своего дядю Эла напуганным.
— Нет еще, — ответил ему один из парней и, в свою очередь, осведомился:
— Не у тебя ли он в квартире?
— Ты что, смеешься? — сказал дядя Эл.
— Не будешь же ты его прикрывать, — подал голос второй убийца. Агриколе это не понравилось бы.
— Меня это дело не касается, — заявил дядя Эл. — Я не хочу в него впутываться, совсем не хочу.
В коридоре торчала только его голова с испуганной физиономией.
Пока я стоял на бетонной лестнице среди желтых стен, прижавшись лбом к краю двери, и, моргая, смотрел на узкую вертикальную полоску коридора, до меня начало кое-что доходить. Там, в Канарси, когда эти парни подвалили ко мне, я первым делом решил позвонить дядюшке Элу, единственному знакомому мне члену организации. Я тогда был слишком встревожен и напуган, чтобы понять, почему он так говорит со мной по телефону. Я просто думал, что дядя Эл не расположен к беседе. И теперь, когда я отчаянно ломился к нему в дверь, мне в голову пришла та же мысль. Наши отношения всегда были немного натянутыми, и мы оба испытывали определенную неловкость, общаясь друг с другом. Так почему на этот раз должно быть иначе?
Но когда я увидел его физиономию, которая висела в коридоре, будто отделившись от туловища, когда услышал этот его голос, до меня дошло, что путешествие свое я предпринял напрасно. Дядя Эл не поможет мне, потому что он не способен мне помочь. Он слишком напуган.
Я стоял в коридоре, делал одно обескураживающее открытие за другим, а убийцы тем временем продолжали беседу с дядькой.
— Он поднялся сюда, — сказал первый таким тоном, будто предъявлял дяде Элу неопровержимое обвинение.
— Я что, пойду против Агриколы? — спросил их дядя Эл. — Дурак я, что ли?
Это была одна из его любимых присказок. В молодости он работал таксистом, и теперь, вспоминая те дни, все время восклицал: «По гроб жизни баранку крутить? Дурак я, что ли?» При этом подразумевалось, что ответ должен быть отрицательным.
Первый убийца тем временем твердил свое:
— Он поднялся сюда. И не спускался.
— А как насчет крыши? — спросил дядя Эл.
Оба убийцы покачали головами.
— Чепуха, — сказал первый. — Он пришел сюда, чтобы разыскать тебя.
— Впусти-ка нас, — потребовал второй.
— Слушайте, мне и так неприятностей хватает, — ответил дядя Эл. — Жена не в курсе дел, понимаете? Этот ублюдок — сын ее сестры. Ясно, что я имею в виду? Тьфу! Да как мне это вам втолковать среди ночи!
— Нам нужен сопляк, — изрек второй убийца.
Первый все никак не мог расстаться со своей идеей.
— Он поднялся сюда.
— А может, поднялся да и опять спустился? — предположил дядя Эл.
— Как? — спросил второй убийца. — Мы сами ехали на лифте. Вот он стоит.
— Бандит повернулся и указал на лифт рукой.
— Лестница, — сказал дядя Эл. — Возможно, он спустился по лестнице.
— По какой лестнице? — в один голос произнесли убийцы, а я подумал, что еще могу понять неспособность дяди помочь мне, но вот, начав помогать им, он явно хватил через край.
Дядя Эл присовокупил к голове еще и руку, высунув ее в коридор. Он показал прямо на меня и сообщил:
— Вон там есть лестница.
Убийцы повернулись, посмотрели сначала в мою сторону, потом друг на друга и двинулись вперед.
Вот и все.
Я ринулся вниз, перепрыгивая то через две, то через три ступеньки разом. У меня был выбор, либо бежать быстро, либо двигаться бесшумно, но медленно. Я предпочел первое. Думаю, они слышали, как я удираю. Ведь я тоже слышал, как они догоняют меня.
Двери, двери, двери, одни двери кругом. Я толкнул дверь на первом этаже и ворвался в вестибюль, потом через дверь вестибюля проскочил в тамбур и шмыгнул в дверь, которая вела на улицу. Длинная черная машина по-прежнему стояла перед домом. В ней никого не было. Я повернул налево к Центральному парку и дал стрекача.
* * *
Убедившись, что они бросили гоняться за мной и убрались восвояси, я выполз из кустов и побрел через парк в сторону Вестсайда.Погоня прекратилась (во всяком случае на время), угар прошел, и я начал мерзнуть. Примерно без четверти четыре утра. Среда, двенадцатое сентября. Я точно не знаю, какая была температура, знаю только, что слишком низкая, чтобы разгуливать по Центральному парку в рубахе с закатанными рукавами.
Торопливо шагая в западном направлении, я размахивал руками, будто пьяница, ведущий спор с самим собой, и размышлял о своем будущем, которое представлялось мне и весьма туманным, и совсем недолгим.
Как же мне быть, куда податься? На какое-то время мне удалось оторваться от убийц, но я достаточно знал об организации из газет и телепередач и понимал, что не смогу избавиться от нее раз и навсегда. Она не оставит меня в покое, как бы проворно я ни бежал и как бы далеко ни удрал. Я был меченым, и щупальца организации настигнут меня в любом убежище, дабы осуществить свою скорую расправу.
Единственной целью моего бегства был дядя Эл. От него я ждал защиты, в нем рассчитывал встретить союзника, с его помощью надеялся получить объяснение тому, с какой стати меня заклеймили черной меткой. Я все еще считал это недоразумением, какой-то ошибкой, и единственное, что мне надлежало сделать, — это обнаружить ошибку и исправить ее.
Но что теперь? Временно я в безопасности — и только. У меня нет пальто, почти нет денег, и сейчас, когда волнение ненадолго улеглось, я почувствовал, что вконец изнемог. Мне уже давно полагалось бы отойти ко сну.
Пересекая парк, размахивая руками, подпрыгивая и бегая кругами, чтобы согреться, я пытался сообразить, что же мне теперь делать. Больше всего мне хотелось найти какое-нибудь местечко, чтобы отогреться и поспать, какое-нибудь местечко, где я буду в безопасности.
Как насчет квартиры матери? Там даже сохранилась парочка моих пиджаков школьных времен. Я мог выспаться, согреться, перекусить, а уж завтра решить, что надо делать.
Но нет. Разве эти двое убийц не направились прямиком к дяде Элу? Разве это не означает, что они все про меня знают? Знают, к кому я пойду, куда побегу. Может, сейчас они устроили засаду в доме матери и дожидаются моего появления.
Стало быть, надо идти куда-то еще. Куда-то еще. Но куда еще?
Добравшись до Западной Сентрал-Парк-авеню, я так ничего и не придумал.
Я вышел из парка между 62 и 63-й улицами, с минуту постоял на тротуаре, потом пересек проспект и двинулся по 62-й. Теперь, когда я наметил себе хоть какое-то место назначения, стоять истуканом было слишком холодно.
Куда-нибудь, куда-нибудь. Точнее, к кому-нибудь. Должен же найтись какой-то знакомый, который приютит меня на остаток ночи.
И тут я вспомнил об Арти Декстере. Мы не виделись с Арти семь или восемь месяцев, с того дня, когда он в последний раз заглянул ко мне в бар.
Мы вместе ходили в школу, тогда-то он и начал играть на конга-барабане на воскресных представлениях ансамблей ударных инструментов. Позднее Арти пристрастился к гитаре и народным песням, а заодно приторговывал по случаю марихуаной и разными пилюлями. По крайней мере, такое у меня сложилось впечатление. Не знаю, сколько в этом было правды, а сколько показухи. Иногда у него бывало много денег, но порой он попросту нищенствовал. Как в последний раз в Канарси, когда занял у меня десятку. Теперь он должен мне общим счетом тридцать пять долларов. Такую сумму Арти потянет, это я знал.
У нас с Арти несколько странные отношения. В школе он был колоритной фигурой, а у колоритных фигур всегда есть прилипалы, увивающиеся вокруг. Я из этих прилипал, но Арти почему-то всегда любил меня, и мы с ним были ближе, чем обычный герой и его прихвостень. Мы поддерживали отношения и после школы, хотя и весьма нерегулярно. Все сводилось к тому, что Арти появлялся, когда я его совсем не ждал, и звал меня на какую-нибудь вечеринку. Или просто заглядывал в бар, проходя мимо. Ну, все такое. Думаю, мы могли бы и впрямь стать близкими друзьями, сумей я побороть в себе комплекс прилипалы. Но я так и не сумел.
Из всех моих знакомых, которых, если разобраться, не так уж и много, Арти Декстер больше других годился для того, чтобы принять незваного гостя в четыре часа утра в среду. Клюя носом, размахивая руками и стуча пяткой о пятку, я устремился на запад по 62-й улице, преисполненный сознанием внезапно обретенной новой цели.
Арти, разумеется, проживает в Виллидже. Я дошел до Бродвея, свернул налево и приковылял на площадь Колумба, сделав изрядный крюк по пути туда.
Потом спустился и метро, чтобы сесть на первый же поезд. Маршруты поездов, отправляющихся с Шестой и Восьмой авеню, расходятся к югу от площади Колумба и снова сходятся на Западной Четвертой улице. Именно эта остановка и была мне нужна.
Первым подошел поезд с буквой "А" — тот, на котором певец Билли Стрейхорн хочет отправить всех в Гарлем. Я сел на него и поехал в противоположную от Гарлема сторону. В вагоне уже было человек девять, кислые парни в рабочей одежде да парочка молоденьких бездельников, которые дрыхли, разинув рты.
На этот раз остановки (их было шесть) не так раздражали меня. Пока я чувствовал себя в относительной безопасности.
Писатели, раз в десять лет приезжающие в Нью-Йорк с какой-нибудь Майорки, чтобы прикупить новые плавки, утверждают в своих книжках, что этот большой город никогда не спит. Уж они-то знают! Но на самом деле Нью-Йорк спит, да еще как, приблизительно с половины пятого до четверти шестого утра.
Всего сорок пять минут, скажете вы, слишком мало для сна. Но они могут показаться вам вечностью, если вы окажетесь в числе тех немногих людей, которые бодрствуют в указанный промежуток времени. Особенно в таких местах, как, скажем, Таймс-сквер, которая прямо кипит двадцать три часа и пятнадцать минут в сутки. Шестая авеню — такое же место, особенно за пересечением с 8-й улицей, возле Виллидж-сквер. Кинотеатры и бары закрыты, все на свете закрыто. Нет ни машин, ни пешеходов, а улицы, расходящиеся отсюда в западном направлении подобно вееру, все как одна темны, узки и безлюдны.
Я торопливо затрусил через пустырь по ухабистому гудрону Шестой авеню дальше по улице, которая должна была вывести меня на площадь Шеридана. Все вокруг казалось таким маленьким и узеньким. Я шел будто по заброшенной съемочной площадке.
Арти Декстер живет на Перри-стрит, на которую я попал, миновав площадь Шеридана, Гроув-стрит и еще пару улиц. Я не знаю названий половины улиц в Виллидже и не думаю, чтобы чьи-либо еще познания на этот счет были обширнее.
Мне знакомы два здешних огромных перекрестка, потому что я слышал о них от Арти. Один из них — перекресток западных Десятой и Четвертой улиц, и его вполне достаточно, чтобы приезжий мигом развернулся и отправился восвояси, в родную деревню. А второй (я миновал его по пути к площади Шеридана) перекресток находится там, где Уэйверли-плейс пересекает Уэйверли-плейс.
Можете мне не верить, если не хотите, но это правда.
В общем, я спешил по этим пустым, имевшим неестественный вид улицам, и холодный ветер трепал короткие рукава моей рубахи, а я гадал, что подумает обо мне Арти, когда я разбужу его среди ночи.
И зря гадал. Уже за полквартала от дома Арти я услышал шум — музыку, крики и пение. Тут либо шла пьянка, либо проводили партийный съезд. Я подобрался поближе. Возгласы и звуки джаза плыли в ночном воздухе, и казалось, что Нью-Йорк все-таки не заснул, а, наоборот, собрал все свои силы в этом маленьком уголке, чтобы заставить дряхлое сердце города биться до самого рассвета. Я поднял голову и увидел ярко сиявшие окна. Похоже, свет горел именно в квартире Арти.
Так оно и было. Когда я позвонил у двери подъезда, ответное «з-з-з» раздалось почти сразу. Я распахнул дверь и пошел по лестнице на второй этаж.
Коридор был полон веселого шума, такого громкого, что казалось, будто невидимые гуляки — здесь, вокруг меня, в этом узеньком вестибюле. Я дошел до его конца и постучал в дверь. Но это было нелепо: никто все равно не услышал бы стук. Поэтому я толкнул дверь и вошел.
У Арти две комнаты с половиной. Означенная половина представляет собой широченный стенной шкаф в гостиной, забитой кухонной утварью. Ванна, которая не входит в число двух с половиной помещений, больше кухни — она очень, очень длинная; ванна стоит на высоком облицованном кафелем помосте, а двери отсюда ведут и в гостиную, и в спальню.
Убранство гостиной исчерпывается едва ли не одними полками — шаткими и покоробившимися под тяжестью долгоиграющих пластинок. Тут есть камин, сверху и с боков окруженный полками. Есть два окна, выходящие на Перри-стрит и со всех сторон обрамленные полками, на которых громоздятся здоровущие громкоговорители. Полками обвешаны двери в прихожую, спальню, ванную, равно как и дверцы стенного шкафа. Не на всех этих полках стоят пластинки, у Арти есть две-три книжки, разные безделушки, стоящие на полках там и сям вперемежку с деталями музыкального центра, и еще всякая всячина.
Поскольку все стены заняты полками, мебель (продавленная кушетка и несколько жалких разнокалиберных стульев и столиков) оттеснена на середину комнаты и стоит как на старом желто-зеленом плетеном коврике, так и вокруг него, а среди предметов обстановки по всей комнате понатыканы громкоговорители.
Сейчас на пространстве между полками и мебелью, имеющем форму пончика, если посмотреть на него сверху, толпилось человек пятнадцать или двадцать.
Все — со стаканами в руках и трепом на устах. Я не заметил, чтобы кто-то кого-то слушал. И не увидел ни одного человека, который сидел бы на предназначенной для этого мебели.
Внезапно передо мной возник Арти собственной персоной. В нем примерно пять футов и четыре дюйма — на полфута меньше, чем во мне, и улыбка его сияет как россыпь бриллиантов, потому что он поставил на зубы коронки. Он никогда не смотрит в одну точку дольше десятой доли секунды, бросает взгляды то в одну сторону, то в другую, будто дротики, и создается впечатление, что он или показывает фокусы, или просто тренирует глазные мышцы. Человек он музыкальный, а посему все время подпрыгивает и дергает руками, будто колет окружающих.
— Малыш! — воскликнул он, молниеносно посмотрев на мое правое плечо, левое ухо, кадык, правый локоть, левую ноздрю и пятно на воротнике моей рубахи, и резко выбросил руки в стороны. — Рад, что ты смог выбраться!
— Мне надо где-то переночевать! — заорал я.
— Все, что пожелаешь, малыш! — крикнул Арти в ответ. Он оглядел с десяток частей моего тела и добавил:
— Будь как дома!
И исчез.
Превосходно. Было уже почти половина пятого утра, и я так устал, что валился с ног. Я протолкался сквозь толпу гостей, каждый из которых успевал сказать мне несколько слов, пока я шел мимо, и открыл дверь спальни. Тут было темно, и это пришлось мне по душе. Я закрыл дверь, но не стал зажигать свет, а начал ощупью пробираться к постели.
Однако в ней уже были люди. Не скажу точно, сколько именно.
— Осторожней, ты! — рявкнул кто-то.
— Прошу прощения, — ответил я.
На полу лежал коврик. Я прилег на него, прикрыл глаза, и шумная гулянка для меня кончилась.
* * *
Самое странное заключалось вот в чем: я знал, что сплю и вижу сон, но понятия не имею, что мне снится. Я в жизни не видел такого гадкого сна будто ты спишь и знаешь, что спишь, и видишь сон, и знаешь, что это дурной сон, кошмарный сон, но не знаешь, о чем он, этот сон.Наверное, это самое страшное. Ужас перед лицом неведомого, и все такое.
Мне так отчаянно хотелось познакомиться с содержанием моих сновидений, что я вылетел из мира снов, будто пробка из бутылки.
Я лежал на каком-то полу, в широком снопе солнечного света.
Что-то было не так. Окна моей спальни выходят на север, и солнце светит в них под острым углом, причем только в разгар лета, да и тогда в комнату просачивается лишь тоненький лучик. Кроме того, у себя в спальне я дрыхну на кровати, а не на полу. Тут что-то не так, совсем не так, как надо.
Сначала просыпается тело, а мозги — уже потом. Я открыл глаза, пошевелил руками и все вспомнил.
Я рывком принял сидячее положение. Спина болела так, будто из меня выдернули позвоночник.
— Н-да! — произнес я и снова лег. Сон на полу — не самый лучший отдых даже в самые лучшие времена.
Я предпринял вторую попытку подняться, на этот раз медленно, и мне удалось проделать все телодвижения, необходимые для того, чтобы встать на ноги. Я чуть подался вперед и оглядел комнату.
Теперь на кровати возлежал Арти, и он был один. На всех горизонтальных поверхностях — трюмо, ночном столике, сиденьях стульев — стояли полупустые стаканы. Дверь шкафа была открыта, и на полу перед ним высилась груда одежды.
В воздухе стоял кофейный дух, и я, выйдя из спальни, направился к его источнику. Возле кухонной ниши мне на глаза попалась лиловоокая красотка с волосами цвета воронова крыла, одетая в грубые полотняные штаны и черный свитер с высоким горлом. Она готовила яичницу-болтунью. Красотка была босая и совсем маленькая. На вид — гибрид негритянки, китаянки и француженки.
Такой облик обычно принимают еврейские девушки, обучающиеся в музыкально-художественных школах.
Она заговорила первой.
— Вы спали на полу. — Это было произнесено сухим и прозаичным тоном, каким обычно говорят о погоде.