Бочки пота приходилось проливать за тренировочный день, если ты не хотел отстать от общего развития спорта и футбола в частности. Еще в то время я практиковал утренние кроссы перед отъездом с дачи на работу. С футбольным мячом в ногах бежал в лес, в течение часа разным темпом на бегу закладывал финты между деревьями. Пота из майки после такого кросса можно было выжать бочку – не бочку, а ведро вполне.
   Одним словом, после этой поездки окалина самомнения под ударами молотка, название которому опыт, с моего футбольного стержня в значительной мере отвалилась.
   Но не совсем. Именно оттуда я приволок остроплечий пиджак, так смутивший Яншина, и прическу «бокс» – полную противоположность сегодняшнему мужскому длинноволосию.
   Мои отношения с Михаилом Михайловичем Яншиным становились все теснее. Круг наших интересов расширялся. Я уже упоминал про удивительную любознательность натуры Яншина. Ему хотелось знать все и про все. Среди его привязанностей не последнее место занимало цыганское искусство. Ему понятны были фольклорные истоки и заунывно-минорных и страстно-мажорных проявлений народного характера как в танцах, так и в песнях.
   – Оригинальная песенка таборных цыган! – объявит, бывало, со сцены маститый дирижер хора из московского цыганского клана Егор Алексеевич Поляков. Одетый в национальный бархатный кунтуш, с разводами пурпурно-синего соцветия, ударит Егор звучно по струнам вступительный аккорд, подхватят гитаристы-виртуозы, тогда еще совсем молодые Иван Ром-Лебедев и Валериан Поляков мотив цыганской полевой песни «Шэлмэ-вэрсты», вступит хор, в разноголосье которого высоковысоко, по самым верхним этажам мелодии слышится цыганская колоратура Дуни Орловой, а внизу басовито выводит грустную ноту таборных невзгод: «ни, кай пара пэскэ на латём…» контральто знаменитой Александры Александровны Добровольской. Сидит Яншин с увлеченной улыбкой, покачивая в такт хору головой, и внимательно слушает, как то зальется, то замрет управляемый опытным дирижером ансамбль, действительно народной цыганской песни и пляски, не растерявший в кабинетах «Яра» или «Стрельны» своей самобытности.
   Ко времени подоспела чья-то идея – организовать цыганский театр. Однако всеобщей поддержки она не нашла. Наоборот, на совещании по текущим вопросам театральной жизни в Доме работников искусств, тогда находившемся на Большой Никитской улице (ныне ул. Герцена, Клуб медицинских работников), при обсуждении этого предложения, внесенного старейшиной дирижеров московских цыган Николаем Степановичем Лебедевым, резко выступил против организации театра представитель Рабиса. Не помню его фамилии. Он недоумевал – цыгане и театр? Несовместимые, мол, понятия: цыгане – это ресторан, кабаре, пивной бар. Яншин негодовал: а где же Пушкин, где Толстой? Сидевший рядом с нами Иван Рахилло возмущенно вторил: а где же, наконец, Есенин? Златокудрый, атлетически сложенный, летчик, писатель, художник, прекрасный пловец – «на моем счету шестнадцать спасенных утопающих в море», – разносторонне одаренный человек, друг Сергея Есенина, в последующем Валерия Чкалова, обладал, как он сам про себя говорил, резко континентальным характером. Он был нетерпим к начетничеству в любом проявлении.
   Рахилло требовательно попросил слова и, выйдя на трибуну, напомнил и о Пушкине, и о Толстом, и о Есенине, доказывая необходимость возрождения цыганского искусства в чистой атмосфере театральной сцены.
   Прослезившийся ветеран цыганского клана Николай Степанович благодарно жал руку раскрасневшемуся от своего патетического выступления Рахилло. А Михаил Михайлович, как бы предрешая результат, сказал: «Ну что же, Иван Спиридонович, придется, видно, нам объединить усилия: театр-то будет нуждаться в помощи».
   А вскоре мы сидели на первой премьере цыганского театра «Ромэн», разместившегося на углу Большой Дмитровки и Страстной площади, в клубе имени П. Стучки. Давали «Жизнь на колесах». Раскованно, без тени смущения передвигались по сцене, вели диалог новоявленные артисты. Конечно, все это было далеко от зрелого актерского мастерства, но артистическая природа, присущая национальному характеру, обещала театру плодотворную творческую жизнь.
   Яншин с увлечением взялся помогать театру, согласившись принять должность художественного руководителя.
   В футбольных кругах того времени часто перекидывали мостики сопоставлений тренерской работы с деятельностью режиссера. Творческие, мол, коллективы и принципы воспитания спортсмена и актера должны быть сходны. Я, всегда разделявший мнение о родственности творческих поисков в спорте и искусстве, живо был заинтересован работой Яншина с актером. Повседневно общаясь с ним, я много слышал от него о режиссерской деятельности Константина Сергеевича Станиславского.
   Мне посчастливилось видеть на сцене несравненную игру Станиславского в ролях Крутицкого в пьесе Островского «На всякого мудреца довольно простоты». Оловянные глаза, мослаковатые руки, глухие звуки – «тру-ру-бум-бум» – из замшелого зева сановного старца, свернутый в трубочку трактат – вспомните Козьму Пруткова с его «введением единомыслия в России», – и перед зрителем возникала фигура генерала Дитятина из рассказов И. Ф. Горбунова. Но фигура еще действенная, может и возвеличить, и стереть в порошок, несмотря на физическую немощь.
   Или Станиславский в роли Любина в пьесе И. С. Тургенева «Провинциалка», где реплику под занавес – «Провинциалка» – артист произносил так, что в ней слышалась гамма оттенков, отображавших всю суть пьесы и характер героини. Позволительно сказать, зритель прослушивал музыкальный заключительный аккорд, выраженный в одном слове.
   Видел я Сатина и Дорна в исполнении Константина Сергеевича и часто слышал от Яншина восторженные отзывы об актерском мастерстве своего великого учителя. Но чаще разговоры как при жизни, так и после кончины Станиславского Михаил Михайлович вел о его режиссерской деятельности. Ученик свято верил своему наставнику и восхищался его духовной возвышенностью, жертвенностью во имя любимого искусства, честного и правдивого, требующего беззаветной преданности избранному делу. Сколько помню бесед и споров с Яншиным на футбольную тему, столько же помню примеров из режиссерской практики Станиславского.
   Разумеется, я не мог рассчитывать на посещение репетиций под руководством Станиславского в Художественном театре. Его боялись сами артисты младшего поколения. Маститый режиссер был такой глыбой в искусстве, что непосредственное общение с ним не представлялось реальным.
   Но вот когда Яншин стал художественным руководителем театра «Ромэн», я возликовал, потому что был убежден – все будет по Станиславскому, конечно же, с яншинской интерпретацией. Ученик, как и учитель, голого подражательства не терпел.
   – У каждого человека своя душа, и если он хочет сохранить личность, то не должен втискивать эту душу в приготовленные опоки. Формы готовит сам исполнитель, педагог только помогает ему не уходить от правды жизни и изливать свою душу в создаваемый сценический образ, – примерно так говорил Яншин о творческом содружестве режиссера и актера.
   – И в футболе так же должно быть, – вторил я Яншину.
   В последующем я все больше убеждался, что только именно такое взаимоуважение педагога и воспитанника может дать плодотворный результат.
   А пока я с интересом наблюдал, с какой требовательностью и бережностью к личности артиста вел репетиции с молодой труппой цыганского театра Яншин. К тому времени «Ромэн» получил помещение, до революции занимаемое театром «Летучая мышь» в Большом Гнездниковском переулке.
   Маленькая сцена не помешала Яншину широко развернуть свой режиссерский талант.
   Требовательный вкус артиста-режиссера подсказал ему и выбор репертуара. Известный поэт и драматург Испании Гарсиа Лорка, расстрелянный франкистскими фашистами, был любимым автором Яншина. Его пьесы «Кровавая свадьба» и «Чудесная башмачница» были поставлены в театре «Ромэн».
   Суровый образ матери, гордой и непримиримой в борьбе за честь семьи и устои народного быта, создала Мария Васильевна Скворцова, ставшая первой заслуженной артисткой РСФСР в труппе театра.
   Незабываемый образ Сапатэры, пленительный по своей непосредственности, несколько вздорной, но гордой жены сапожника, создала Ляля Черная, ныне тоже заслуженная артистка РСФСР.
   Вижу на этих премьерах сидящего рядом со мной Михаила Михайловича Яншина, затирающего платком слезы умиления после окончания спектакля. Он радовался успеху без ложного стыда. Потому что это была радость художника, труд которого не пропал даром, – возник творческий ансамбль, тем более благоприятно принятый зрителями, что артисты-то были профессионально совсем молодые.
   Позднее я переживал нечто подобное и вспоминал Яншина, когда работал тренером с командой заполярного Норильска, не имевшей никакого опыта междугородних встреч, и нам удалось всем на удивление выиграть Кубок Красноярского края.
   В восторге лучших чувств, поздравляя ребят, я к их недоумению приговаривал: «Сапатэра, Сапатэра, ты себя не осрамила!»
   Ребята заинтересовались, что это за Сапатэра, футбольная команда, что ли? Я объяснил. Дело в том, что в «Чудесной башмачнице» многократно звучал рефрен: «Сапатэра, Сапатэра, как себя ты осрамила!» Мы с Яншиным частенько им пользовались, делясь разными впечатлениями. Сыграю я хорошо в очередном матче, он мне – «ты себя не осрамила!». Если плохо – «осрамила!». Я ему говорил то же и так и этак.
   И пошел гулять по норильскому футболу и хоккею призывный клич «Сапатэра!». Мчатся форварды в атаку, и вдруг прокричит кто-то на весь стадион непонятное слово. «Что это они кричат?» – спросят меня местные любители спорта. Я поясняю – не посрамим, мол, Заполярья.
   Мы были разделены в это время многими тысячами километров пути, но незримые нити единства во взглядах на любимое дело связывали нас нерасторжимо. От маленькой сцены в Большом Гнездниковском переулке до завьюженного пургой заполярного Норильска пропутешествовало это слово, став символом жизнеутверждающего ялтинского оптимизма!..
   Вскоре последовала замечательная пьеса известного драматурга Исидора Штока «Грушенька» по мотивам повести Н. С. Лескова «Очарованный странник», затем инсценировка «Цыгане» по Пушкину, «Макар Чудра» по Горькому в постановке П. Лесли. Хлопот художественному руководителю театра, как говорится, был полон рот. Но Яншин не жалел ни сил, ни времени. Я удивлялся: «Михмих, как вас на все хватает?» А он, на ходу доедая бутерброд из буфета у «Бороды» и легкой скользящей походкой направляясь к выходу, отвечает: «Была бы охота!»
   Талант Яншина был значительнее, шире и глубже, нежели признание его в широких театральных кругах. Спустя несколько лет после премьеры «Дни Турбиных» он раздражался: «Ах, Лариосик, ах, Лариосик! Я уже несколько ролей после этого сыграл, а только и слышишь, что о племяннике из Житомира».
   Да и действительно, первое впечатление от роли Лариосика – впечатление пожизненное, как от Чапаева в исполнении Бабочкина, как от царя Федора – Москвина. Личность актера отразилась в образе, как его вторая натура. Этот образ трудно вытеснить из памяти зрителя. Надо обладать огромным творческим даром, чтобы на уровень канонизированного Лариосика перед зрителем встал другой сценический образ, способный делить с ним наравне и даже выше признание зрительного зала.
   Яншин сумел в своей последующей артистической карьере уйти от Лариосика по восходящей. Говоря языком спорта, он многократно побивал свои творческие рекорды. Сэр Питер в «Школе злословия», Градобоев в «Горячем сердце», Маргаритов в «Поздней любви», Кузовкин в «Нахлебнике» – роли, сыгранные Яншиным, не нуждаются в моих комментариях. О них театроведы написали своевременно и справедливо. Они относятся к золотому фонду театрального искусства.
   Но до них был Бутон. Персонаж из пьесы Михаила Афанасьевича Булгакова, поставленной в Художественном театре в середине тридцатых годов.
   Роль Бутона играл Яншин. Резонер, пройдоха, гаситель свечей и доверенный слуга великого многострадального актера, драматурга и антрепренера, пользующегося покровительством «короля-солнца», Людовика XIV, и гонимого церковью, Мольера, – Бутон был вторым открытием яншинского актерского дара.
   Когда в страхе Бутон вынужденно, в свое спасение «патриотически» кричал: «Да здравствует король!» – зрители бурными аплодисментами и громким смехом сопровождали эту реплику, настолько точно передавал артист гамму психологических переживаний испуганного прохиндея.
   Спектакль был принят, что называется на «ура». Я побывал и «на папе и на маме», и на генеральной репетиции, и на премьере.
   Изысканным, величественным, самовлюбленным «королем-солнцем» выглядел М. А. Болдуман в роли Людовика XIV, как бы подчеркивая своим видом историческое изречение этого короля: «Ле та се муа!»
   Пронизывающе страдальческой, но все же воинствующей фигурой, не согнувшейся в неравной борьбе со святошами, а павшей под ударами своих страстей, встал в пьесе Мольер, сыгранный Виктором Александровичем Станицыным.
   Как и в «Турбиных», плохих ролей или исполнителей в спектакле не было. Многократно раздвигался занавес, и исполнители, взявшись за руки, подходили к авансцене и низко кланялись, и так же, стоя, приветствовала артистов публика.
   Я, не жалея ладоней, аплодировал Бутону. По счастливой улыбке было видно, что артист радуется. Улыбка Яншина была обезоруживающе счастливой – его лицо сияло!
   В артистической уборной Михаила Михайловича я застал лощеного Михаила Афанасьевича Булгакова, прячущего радостную взволнованность успехом под внешней сдержанностью.
   – Я надеюсь, мы сегодня поужинаем в «Кружке»? – обратился к нам Михаил Афанасьевич. Это была дань вежливости воспитанного человека в мой адрес. Участники спектакля заранее были приглашены. Я не смог противиться соблазну.
   За банкетным столом запомнился Юрий Михайлович Юрьев. Маститый могикан театра не переставал восхищаться ролью Мольера. Среди общих поздравлений он неоднократно высказывал твердое намерение сыграть Мольера, считая эту постановку в «Александринке» делом предрешенным.
   Говорили много в самых доброжелательных тонах. Прочили пьесе повсеместный горячий прием. Как всегда, тонко и умно определил суть ее успеха Павел Александрович Марков. Благодарно в адрес автора что-то сказали Яншин, Станицын и другие участники спектакля. Дело дошло даже до меня: я за столом был единственным «от публики». В припадке зрительского восторга я неуклюже перехватил: сравнил «Мольера» Булгакова с «Отелло» Шекспира, только что поставленного в Малом театре, в пользу первого. Маленькая правдоподобная лесть воспринимается лучше, чем самая маленькая правдоподобная критика, но на лице автора читалось что-то похожее на – «ну, уж это чересчур».
   Все были довольны за Булгакова. Он много пережил и долго ждал, пока была поставлена на сцене пьеса «Дни Турбиных». Продолжал ждать своего сценического воплощения и «Бег». И вот теперь «Мольер» открывал новую страницу в летописи театральной драматургии с фамилией Булгакова.
   На том и разошлись ранним утренним часом в самом радужном настроении.
   Но я рано поздравлял Яншина с большой творческой победой. Ее, говоря футбольным языком, не засчитали: через несколько дней спектакль «Мольер» решением какой-то комиссии был снят с репертуара. Постичь причину неудачной судьбы, на наш взгляд, великолепной пьесы мы с Яншиным не смогли.

Глава 6
НЕЗАБЫВАЕМЫЕ ТРИДЦАТЫЕ

   …Наша команда многократно меняла названия. Они возникали в зависимости от производственного профиля шефствующего коллектива: «Пищевики», «Мукомолы», «Дукат», «Промкооперация».
   В то время существовало лишь одно добровольно-спортивное общество «Динамо». Оно объединяло в своих рядах работников НКВД и милиции. Динамовцы с первых дней своего существования зашагали крупными шагами по пути спортивных успехов. Первым председателем и одним из инициаторов создания общества был Феликс Эдмундович Дзержинский.
   Нашей команде много внимания уделял комсомол. В этом ничего удивительного не было. Ведь на Пресне, где возник прародитель сегодняшнего «Спартака», коллектив МКС, он организовался по инициативе футболистов, проживающих в этом районе, и при непосредственном участии райкома комсомола.
   Руководители молодежи тридцатых годов, секретари ЦК ВЛКСМ – Дмитрий Лукьянов, признанный комсомольский оратор, Сергей Салтанов, Павел Горшенин – были нередкими гостями в нашей команде. Однако идею создания добровольно-спортивного общества по примеру «Динамо» подал нам Александр Васильевич Косарев.
   Какой это был необычайно притягательный человек! В борьбе за справедливую жизнь и народную правду Косарев, паренек из бедной рабочей семьи московской окраины, прошел большой и нелегкий путь от подсобного рабочего на дореволюционном заводе до всеми признанного вожака молодежи.
   Мне многократно приходилось встречаться с Александром Васильевичем, когда он уже был секретарем Центрального Комитета ВЛКСМ. Случалось это и на официальных приемах, когда он был одет «по протоколу» – в отличном гражданском костюме, в белой рубашке с галстуком. Как бы приняла в штыки такой его наряд комсомолия времен гражданской войны. Но время бежало стремительно, в ногу с ним менялись и нормы быта. Появлялся он вдруг на квартире и у Николая, и у меня, благо, мы жили с братом в одном подъезде, в более повседневном костюме, без «гаврилки». Однако, как бы он ни был одет, он всегда мне вспоминался по первой встрече – лукавая искорка в глазах, чуть приподнятая правая бровь и непокорный петушок на затылке.
   Сам характер встреч говорил о простоте Александра Васильевича. Наверное, эта искренность, душевная чистота и была той неотразимой силой, которая так влекла молодежь к Косареву.
   Так, одна из встреч состоялась на углу Сандуновских бань. Прямо тут же у входа в переулке. Я был предупрежден Николаем, что Александр Васильевич может прийти попариться в Сандуны, наслышанный, мол, о твоих рекордах на полке.
   Еще дедом в Погосте я был приучен париться на соломе в русской печке. Я на самом деле сильно парился. С татарами, завзятыми любителями парной, выдерживал соревнование. Однажды схватился в парилке с сухоньким старичком. Худой такой, словно дезертир с кладбища. Никак не хотелось ему уступать. А он знай себе лежит, закрыв глаза, на лавке и на меня даже не взглянет. После последней поддачи из меня весь дух вышел – еле выбрался из парной. Переживал поражение, как у калитки доктору Седову. Тем более что мое соревнование началось на глазах у ребят. Только я им в раздевалке признался, проиграл вот, как слышу шум какой-то. Смотрю – несут моего конкурента. Оказывается, он на полке-то без сознания лежал, пока я его из парилки выкуривал. Еле отходили старичка. Да и сам-то я еле очухался. В футбольных кругах тогда много по этому поводу смеялись. Вот этот случай и рассказал Николай Александру Васильевичу, пригласив в баню попариться с футболистами.
   Смотрю, подходит Николай, а рядом с ним среднего роста, ладно сбитый молодой человек. В кепочке, в белой апашке с расстегнутым воротом и в летних парусиновых туфлях. «Вместо Косарева какого-то новичка футболиста Николай привел», – подумалось мне.
   Заметив мою кислую физиономию, Николай неодобрительно спросил: «Не узнал, что ли, Александра Васильевича?»
   Я почувствовал, что краснею, нелепо засуетился, что-то забормотал, извиняясь, а Косарев, протянув руку, так по-доброму улыбался, что у меня все смущение прошло.
   Мы отменно попарились. А одеваясь, Александр Васильевич напомнил о том, что ждет предложений по организации нового общества и его названию.
   Я уже писал, как оно родилось, это название, в своей книге «Большой футбол». Здесь лишь напомню, что после длительных споров и бесконечного количества предложений судьбу названия решила книга Джованьоли «Спартак», к месту попавшая на глаза Николаю, когда инициативная группа футболистов собралась у него на квартире для обсуждения этого вопроса.
   – Нам нужен девиз, отображающий лучшие качества личности атлета: мужество, волю к победе, стойкость в борьбе, ловкость и силу, верность идее. Вождь римских гладиаторов имел все эти достоинства. Предлагаю назвать общество «Спартак»! – сказал Николай, подняв книгу вверх.
   Всем понравилось. На том и порешили.
   Вместе с новым названием, нашедшим безоговорочное одобрение Косарева, «Спартак» получил загородную спортивную базу – Тарасовку, безотказно служащую команде и по сие время.
   Много пережила футбольных передряг, и радостных и печальных, деревянная двухэтажная гостиница и газонное футбольное поле за сорок лет служения спартаковскому футболу. Да не только спартаковскому и не только футболу. Здесь на опилковых дорожках показывали пример спортивного трудолюбия братья Серафим и Георгий Знаменские; здесь проводили тренировочные сборы боксеры во главе с Николаем Королевым и Ираном Ганыкиным; здесь закаляли и моральную и мышечную мускулатуру Иван Аниканов, Семен Бойченко, Николай Дурнев; здесь совершенствовали мастерство Игорь Нетто, Сергей Сальников, Алексей Парамонов; здесь же готовились к предстоящим схваткам игроки сборной страны – и Григорий Федотов, и Лев Яшин, и Эдуард Стрельцов.
   Самым бурным событием в истории существования спартаковской базы было пребывание у нас басков. Впрочем, что я говорю? Не только для Тарасовки, для всего спортивного мира это было крупнейшее событие. Веха, обозначающая крутой поворот в развитии нашего футбола. Скажу больше, в те тридцатые годы, когда мы едва поспевали отмечать дерзновенные свершения наших героев земли и неба – Стахановых и Кривоносовых, Чкаловых и Громовых, когда и жизнь была хороша и жить было хорошо, – приезд басков на фоне всего этого выходил из ряда только спортивных событий. Баски привлекли к себе широкое народное внимание, взбудоражили интерес представителей всех слоев населения.
   Гордые, непримиримые духом баски у себя на родине в это время сражались за свою независимость с фашистами генерала Франко. Лозунг «Но пасаран!» – «Они не пройдут!» – знали у нас все – от мальчишки до старика.
   Сборную команду басков гражданская война застала, когда эти прославленные футболисты гастролировали по Европе. Кто-то из них уже успел скрестить шпагу с фашистами. Но путь к родным пенатам перерезали фашисты. И когда стало известно, что баски после победного турне по Франции, Чехословакии и Польше приедут к нам, любители футбола потеряли покой.
   Было известно, что испанский футбол являлся лучшим образцом стиля, называемого на Западе «латинским». Сочетание индивидуального творчества с коллективными действиями придавали испанскому футболу, по выражению некоторых специалистов, «волшебную прелесть».
   В активе испанского футбола были записаны победы над сборными командами Австрии, Италии, Франции, Чехословакии, Венгрии, Швеции, Германии. Особой строчкой значилась «победа века», когда испанская сборная впервые одержала верх над непобедимыми до того англичанами. Это было в 1929 году.
   Добавьте сюда, что только неправомерное судейство лишило испанцев победы над хозяевами поля, итальянцами, в полуфинальном матче мирового чемпионата 1934 года и что четыре баска – Луис Регейро, Исидро Лангара, Энрико Силлаурен и Заморра входили в символическую сборную команду мира профессионального футбола. В те времена слово «профессионал» звучало для любителей футбола как своего рода жупел. Вот какие мастера кожаного мяча ехали к нам в гости!
   И они приехали. Вот они идут по перрону Белорусского вокзала. Уверенной, чуть развинченной походкой ковбоев, знающих себе цену. Идут как бывалые, поездившие по миру парни, себя показавшие и других посмотревшие. Не глазеют по сторонам, как новобранцы туристической группы, а присматриваются привычным глазом к незнакомой толпе встречающих. Толпа огромная, на всю привокзальную площадь. Истины ради оговоримся, что в то время она была значительно меньше. На месте памятника Горькому стояли дома. А рядом была трамвайная станция, тоже занимавшая изрядное место на площади.
   Интерес к приезду басков определялся количеством заявок, поступивших в дирекцию стадиона «Динамо». Желающих попасть на первую встречу с «Локомотивом» оказалось два миллиона человек.
   Баски не уронили своего престижа. Более того, они покорили нашего зрителя. Когда я в своей памяти перебираю высшие эмоциональные переживания, которые я когда-либо испытал, наблюдая футбол, то зримо вижу перед собой игру басков на стадионе «Динамо» в июне 1937 года. Подобное же восхищение я испытал еще только один раз, когда увидел сборную Бразилии на Шведском чемпионате мира в 1958 году.
   Это матчи-спектакли. Именно такое мастерство, артистизм исполнения позволяет употреблять слово «искусство» применительно к футболу.