Что касается меня, то я не могу претендовать на рекорд в абсолютном молчании, хотя с трех часов пополудни в субботу и до одиннадцати часов утра в понедельник я выслушал по меньшей мере две тысячи вопросов от трех помощников окружного прокурора и Джо Мэрфи, начальника отдела по расследованию убийств при окружной прокуратуре. Причем его вопросы не имели ничего общего с убийством. Мэрфи хотел в точности знать, почему Вулфу и мне понадобилось в субботу так много времени, чтобы надеть пальто, и откуда «Газетт» оперативно получила сведения о нашем аресте, успев поместить их в вечернем выпуске.
Отвечать ему я отказывался с особым удовольствием, радуясь случаю натянуть ему нос и оказать брюнету с блондином маленькую услугу, а вот с другими было потруднее, и мои челюсти уже ныли, потому что постоянно приходилось их судорожно стискивать. Беда в том, что мне нравится быстро и находчиво отвечать, и представители правосудия это хорошо знали и старались изо всех сил вовлечь меня в разговор. Двое из них делали это довольно ловко. Отказ отвечать на вопросы вовсе не означает, что у вас есть выбор, а он предполагает абсолютное молчание, и об этом нужно постоянно помнить.
Из всех тюремных камер, в которых мне довелось спать, — включая и кутузку в Уайт-Плейнсе, в тридцати милях от города, — наихудшей оказалась в Нью-Йорке. Причем наихудшей во всех отношениях: скверное питание, грязь, дурной запах, беспокойные сокамерники, непомерные цены на все и вся — от газет до второго одеяла. С Вулфом я не виделся. Не стану распространяться о своих чувствах к нему в течение этих пятидесяти с небольшим часов; скажу только, что они были разными. Ему, безусловно, приходилось труднее, чем мне, но он сам полез на рожон. Я не воспользовался своим правом на один телефонный разговор и не позвонил Натаниэлю Паркеру, предполагая, что это сделает Вулф. Кроме того, Паркер, где бы он ни находился, наверняка читал воскресный номер «Таймс». Но где же он все-таки был сейчас, то есть в понедельник вечером около шести часов? Я сидел на своей койке и старался делать вид, что меня ничто не беспокоит. А проблема — по крайней мере одна из проблем — заключалась в том, что завтра день выборов, и судьи могут не быть на месте — еще одна причина для волнений. Опытный частный детектив обязан знать, работают ли судьи в день выборов, а я не имел ни малейшего представления. В довершение всех несчастий нужно было еще подвернуться этим выборам, а я лишен возможности проголосовать за Кэри. Мои размышления прервали шаги в коридоре, заскрипел поворачиваемый в замке ключ, и незнакомый мне охранник произнес:
— Вас требуют вниз, Гудвин. Мне кажется, вам лучше захватить с собой все ваши вещи.
Обширным багажом я не располагал. Рассовав по карманам кое-какие мелочи, я вышел. Заключенный в соседней камере что-то сказал, но я не обратил на него внимания. Охранник провел меня по коридору до двери со стальными засовами, толщиной с мое запястье, которые открывались с помощью ключа, и дальше к лифту. Пока мы ожидали, он заметил:
— Вы двести двадцать четвертый.
— Неужели? А я и не знал, что у меня есть номер.
— У вас его нет. Столько прошло через мои руки парней, снимки которых публиковали газеты.
— За сколько же лет?
— Двенадцать. Будет в январе.
— Спасибо за информацию. Значит, двести двадцать четвертый. Интересная у вас работа.
— Это вы назвали ее интересной. Для меня она — просто работа.
Лифт остановился перед нами.
В просторном помещении на первом этаже, куда мы проследовали, ярко горели все лампы. Натаниэль Паркер сидел на деревянном стуле возле большого письменного стола, за которым расположился чиновник в форме; другой чиновник в такой же форме стоял рядом. Когда я приблизился, Паркер встал, и мы обменялись рукопожатиями. Чиновник, который стоял, протянул мне карточку размером пять на восемь дюймов и, указывая на кучку предметов на столе, сказал:
— Если все в наличии, распишитесь в строке, отмеченной пунктиром. Ваше пальто там на стуле.
Все было в целости и сохранности — перочинный нож, набор ключей, пустой бумажник — деньги я заранее переложил в карман. Поскольку я продолжал хранить полное молчание, то, прежде чем подписывать, я убедился, что карточка не содержит ничего несовместимого с занятой мной позицией. Мое пальто пахло чем-то отвратительным, а от меня исходил еще более скверный запах, но поднимать из-за этого бучу не стоило. Затем я и Паркер покинули помещение. Чиновник за письменным столом в течение всей процедуры не вымолвил ни слова; Паркер, впрочем, тоже все время хранил молчание. Лишь когда мы вышли на улицу, он заметил:
— Сейчас поймать такси невозможно. Я приехал на своей машине, она за углом.
— За углом есть также и бар, — заявил я. Мой голос звучал несколько странно, будто заржавел и нуждался в смазке. — Мне бы хотелось немного поговорить с вами, но не тогда, когда вы за рулем.
Бар был полон, но при нашем появлении какая-то парочка освободила отдельную кабину у стены, и мы поспешили воспользоваться подвернувшейся благоприятной возможностью. Паркер заказал себе водку со льдом, а когда я попросил принести мне двойной виски и большой стакан молока, он удивленно поднял брови.
— Молоко для желудка, а виски для нервов, — объяснил я. — Сколько на этот раз?
— Тридцать тысяч за Вулфа и столько же за вас. Коггин очень настаивал на пятидесяти тысячах; по его словам, вы замешаны в убийстве и отказываетесь отвечать на вопросы. Уверял, что против вас будет выдвинуто новое обвинение: сговор с целью помешать правосудию. То была ошибка с его стороны, и судья Карп напомнил ему о недопустимости выступать в суде с угрозами.
— А где Вулф?
— Дома. Отвез его час назад. Мне нужно в точности знать ситуацию.
— Она простая. Совершено три убийства, и мы отказываемся отвечать на любые вопросы.
— Черт возьми, это мне известно. Но не больше. Никогда прежде не видел Вулфа таким не похожим на себя. Он фактически отказывается отвечать даже на мои вопросы. Надеюсь, что вы расскажете мне, в чем дело. Само собой, конфиденциально. Ведь я ваш адвокат.
Официант принес наши напитки. Отхлебнув молока, я затем перешел на виски и сделал подряд три больших глотка.
— Готов сообщить вам все, известное мне, — заявил я. — На это потребуется полтора часа. Но я не в состоянии объяснить вам, почему мы забились в нору… Сам не ведаю. Вулф отказывается отвечать и на мои вопросы. Мы можем передать полиции и окружному прокурору практически все, чем располагаем; и все-таки продолжать наше расследование. Как вам известно, этот фокус мы проделывали уже тысячи раз. Но он уперся; Он как-то сказал Роуману Вилару… Между прочим, вы знаете, кто он?
— Да. Вулф посвятил меня хоть в это.
— Так вот, Вулф сказал ему, что ищет удовлетворения своему самолюбию. Подумать только! Ему придется заплатить за удовольствие нашими лицензиями. Конечно…
— Действие ваших лицензий временно приостановлено.
— Если мы окажемся за решеткой, они нам не понадобятся. Где Сол, Фред и Орри?
— В данный момент они в тюрьме. Вызволю их под залог завтра. Судья Карп обещал провести заседание и решить этот вопрос. Вы в самом деле не знаете, почему Вулф забаррикадировался?
— Нет, не знаю. Вы мой адвокат?
— Да, конечно.
— Тогда я могу сообщить вам некоторые факты в конфиденциальном порядке. У вас есть час времени?
— Нет, но тем не менее давайте выкладывайте. Я снова отхлебнул молока, потом виски.
— Сперва, однако, один вопрос. Рассказывая вам все начистоту, я невольно буду говорить вам также о вещах, о которых ваш другой клиент предпочитает умалчивать. Не возникает ли здесь конфликт интересов? Быть может, мне следует взять другого адвоката?
— Нет нужды, если, конечно, вы не хотите найти более компетентного правоведа. Вулфу известно, что я представляю и ваши интересы. Вы можете сообщить мне все, что пожелаете. Раз он не возражает против возможного конфликта интересов, то дело за вами. Разумеется, если вы настаиваете на другом адвокате…
— Отнюдь. Спасибо. Вы для меня самый лучший защитник. Подумать только, какое совпадение! Вулфу оно придется по вкусу. В Вашингтоне судят пять человек — Халдемана, Эрлихмана, Митчелла, Мардиана и Паркинсона, — обвиняемых в сговоре с целью помешать правосудию. И здесь у нас пятерым — Вулфу, Гудвину, Пензеру, Даркину и Кэтеру — предъявлено аналогичное обвинение. Быть может, именно к этому стремился Вулф. И я чрезвычайно рад, что являюсь одним из участников спектакля. Ну, а теперь мои конфиденциальные сведения.
Попеременно пригубливая то молоко, то виски, я начал поверять своему адвокату известные мне факты.
Через полтора часа, в пять минут девятого вечера, Паркер высадил меня на углу Тридцать пятой улицы и Восьмой авеню. Мне хотелось немного размять ноги, пройдя квартал с половиной. Паркер теперь располагал кучей сведений, но он не мог посоветовать, как их использовать, поскольку пока я намеревался держать их в секрете. Десять против одного, что он с радостью бы рекомендовал мне выложить все полиции, но не посмел из-за Вулфа. С моей точки зрения, это чертовски походило на конфликт интересов, но я давно научился не вступать с адвокатами в схоластические споры. Они все равно заранее исходят из того, что вы — недоросль и ничего не понимаете в юриспруденции. Но прежде чем я выбрался из автомашины, мы все-таки пожали друг другу руки.
Входная дверь старого аристократического особняка была заперта на засов, и мне пришлось вызывать звонком Фрица. Я вовсе не собираюсь надоедать читателю, повторяя одно и то же, но Фриц и вправду зажал нос, когда я в передней снимал пальто. У великолепного повара должно быть тонкое обоняние.
— Мне не нужно ничего говорить, — заявил он. — Наконец-то, слава Богу, ты дома. Но выглядишь ты ужасно.
— А чувствую себя еще хуже, — ответил я, держа пальто в руках. — Эта вещь пойдет в чистку, как, впрочем, и я. Через два часа я сойду вниз и опустошу холодильник и все полки, и ты сможешь начать сызнова пополнять запасы. Шеф сейчас в столовой?
— Нет, у себя. Я отнес ему простой омлет из пяти яиц, поджаренные ломтики хлеба и кофе. Но прежде он попросил натереть ему спину специальной мазью. Газеты пишут: вы все находитесь в тюрьме. Может быть, ты расскажешь мне хоть что-нибудь? Вулф молчит.
— Видишь ли, Фриц. Мне известны двести тысяч фактов, которые ты не знаешь, но относительно самой важной детали — что произойдет в ближайшее время — я в таком же положении, как и ты. А теперь скажи мне. Ты изучил Вулфа не хуже меня, быть может, даже лучше. Как по-французски будет «помешанный», «сумасшедший», «свихнувшийся»?
— Fou, insense.
— Мне нравится fou. Так вот, он сейчас fou.
— Трудно поверить. Он смотрел мне прямо в глаза.
— О'кей, подожди немного — и ты убедишься. Окажи мне услугу. Позвони ему по домашнему телефону и сообщи о моем возвращении.
— Но ты ведь сам через несколько минут увидишься с ним, а он увидит тебя.
— Нет, не увидит. Я пока еще не fou. Лицезреть меня ты будешь через два часа.
И я направился к лестнице, ведущей наверх.
Отвечать ему я отказывался с особым удовольствием, радуясь случаю натянуть ему нос и оказать брюнету с блондином маленькую услугу, а вот с другими было потруднее, и мои челюсти уже ныли, потому что постоянно приходилось их судорожно стискивать. Беда в том, что мне нравится быстро и находчиво отвечать, и представители правосудия это хорошо знали и старались изо всех сил вовлечь меня в разговор. Двое из них делали это довольно ловко. Отказ отвечать на вопросы вовсе не означает, что у вас есть выбор, а он предполагает абсолютное молчание, и об этом нужно постоянно помнить.
Из всех тюремных камер, в которых мне довелось спать, — включая и кутузку в Уайт-Плейнсе, в тридцати милях от города, — наихудшей оказалась в Нью-Йорке. Причем наихудшей во всех отношениях: скверное питание, грязь, дурной запах, беспокойные сокамерники, непомерные цены на все и вся — от газет до второго одеяла. С Вулфом я не виделся. Не стану распространяться о своих чувствах к нему в течение этих пятидесяти с небольшим часов; скажу только, что они были разными. Ему, безусловно, приходилось труднее, чем мне, но он сам полез на рожон. Я не воспользовался своим правом на один телефонный разговор и не позвонил Натаниэлю Паркеру, предполагая, что это сделает Вулф. Кроме того, Паркер, где бы он ни находился, наверняка читал воскресный номер «Таймс». Но где же он все-таки был сейчас, то есть в понедельник вечером около шести часов? Я сидел на своей койке и старался делать вид, что меня ничто не беспокоит. А проблема — по крайней мере одна из проблем — заключалась в том, что завтра день выборов, и судьи могут не быть на месте — еще одна причина для волнений. Опытный частный детектив обязан знать, работают ли судьи в день выборов, а я не имел ни малейшего представления. В довершение всех несчастий нужно было еще подвернуться этим выборам, а я лишен возможности проголосовать за Кэри. Мои размышления прервали шаги в коридоре, заскрипел поворачиваемый в замке ключ, и незнакомый мне охранник произнес:
— Вас требуют вниз, Гудвин. Мне кажется, вам лучше захватить с собой все ваши вещи.
Обширным багажом я не располагал. Рассовав по карманам кое-какие мелочи, я вышел. Заключенный в соседней камере что-то сказал, но я не обратил на него внимания. Охранник провел меня по коридору до двери со стальными засовами, толщиной с мое запястье, которые открывались с помощью ключа, и дальше к лифту. Пока мы ожидали, он заметил:
— Вы двести двадцать четвертый.
— Неужели? А я и не знал, что у меня есть номер.
— У вас его нет. Столько прошло через мои руки парней, снимки которых публиковали газеты.
— За сколько же лет?
— Двенадцать. Будет в январе.
— Спасибо за информацию. Значит, двести двадцать четвертый. Интересная у вас работа.
— Это вы назвали ее интересной. Для меня она — просто работа.
Лифт остановился перед нами.
В просторном помещении на первом этаже, куда мы проследовали, ярко горели все лампы. Натаниэль Паркер сидел на деревянном стуле возле большого письменного стола, за которым расположился чиновник в форме; другой чиновник в такой же форме стоял рядом. Когда я приблизился, Паркер встал, и мы обменялись рукопожатиями. Чиновник, который стоял, протянул мне карточку размером пять на восемь дюймов и, указывая на кучку предметов на столе, сказал:
— Если все в наличии, распишитесь в строке, отмеченной пунктиром. Ваше пальто там на стуле.
Все было в целости и сохранности — перочинный нож, набор ключей, пустой бумажник — деньги я заранее переложил в карман. Поскольку я продолжал хранить полное молчание, то, прежде чем подписывать, я убедился, что карточка не содержит ничего несовместимого с занятой мной позицией. Мое пальто пахло чем-то отвратительным, а от меня исходил еще более скверный запах, но поднимать из-за этого бучу не стоило. Затем я и Паркер покинули помещение. Чиновник за письменным столом в течение всей процедуры не вымолвил ни слова; Паркер, впрочем, тоже все время хранил молчание. Лишь когда мы вышли на улицу, он заметил:
— Сейчас поймать такси невозможно. Я приехал на своей машине, она за углом.
— За углом есть также и бар, — заявил я. Мой голос звучал несколько странно, будто заржавел и нуждался в смазке. — Мне бы хотелось немного поговорить с вами, но не тогда, когда вы за рулем.
Бар был полон, но при нашем появлении какая-то парочка освободила отдельную кабину у стены, и мы поспешили воспользоваться подвернувшейся благоприятной возможностью. Паркер заказал себе водку со льдом, а когда я попросил принести мне двойной виски и большой стакан молока, он удивленно поднял брови.
— Молоко для желудка, а виски для нервов, — объяснил я. — Сколько на этот раз?
— Тридцать тысяч за Вулфа и столько же за вас. Коггин очень настаивал на пятидесяти тысячах; по его словам, вы замешаны в убийстве и отказываетесь отвечать на вопросы. Уверял, что против вас будет выдвинуто новое обвинение: сговор с целью помешать правосудию. То была ошибка с его стороны, и судья Карп напомнил ему о недопустимости выступать в суде с угрозами.
— А где Вулф?
— Дома. Отвез его час назад. Мне нужно в точности знать ситуацию.
— Она простая. Совершено три убийства, и мы отказываемся отвечать на любые вопросы.
— Черт возьми, это мне известно. Но не больше. Никогда прежде не видел Вулфа таким не похожим на себя. Он фактически отказывается отвечать даже на мои вопросы. Надеюсь, что вы расскажете мне, в чем дело. Само собой, конфиденциально. Ведь я ваш адвокат.
Официант принес наши напитки. Отхлебнув молока, я затем перешел на виски и сделал подряд три больших глотка.
— Готов сообщить вам все, известное мне, — заявил я. — На это потребуется полтора часа. Но я не в состоянии объяснить вам, почему мы забились в нору… Сам не ведаю. Вулф отказывается отвечать и на мои вопросы. Мы можем передать полиции и окружному прокурору практически все, чем располагаем; и все-таки продолжать наше расследование. Как вам известно, этот фокус мы проделывали уже тысячи раз. Но он уперся; Он как-то сказал Роуману Вилару… Между прочим, вы знаете, кто он?
— Да. Вулф посвятил меня хоть в это.
— Так вот, Вулф сказал ему, что ищет удовлетворения своему самолюбию. Подумать только! Ему придется заплатить за удовольствие нашими лицензиями. Конечно…
— Действие ваших лицензий временно приостановлено.
— Если мы окажемся за решеткой, они нам не понадобятся. Где Сол, Фред и Орри?
— В данный момент они в тюрьме. Вызволю их под залог завтра. Судья Карп обещал провести заседание и решить этот вопрос. Вы в самом деле не знаете, почему Вулф забаррикадировался?
— Нет, не знаю. Вы мой адвокат?
— Да, конечно.
— Тогда я могу сообщить вам некоторые факты в конфиденциальном порядке. У вас есть час времени?
— Нет, но тем не менее давайте выкладывайте. Я снова отхлебнул молока, потом виски.
— Сперва, однако, один вопрос. Рассказывая вам все начистоту, я невольно буду говорить вам также о вещах, о которых ваш другой клиент предпочитает умалчивать. Не возникает ли здесь конфликт интересов? Быть может, мне следует взять другого адвоката?
— Нет нужды, если, конечно, вы не хотите найти более компетентного правоведа. Вулфу известно, что я представляю и ваши интересы. Вы можете сообщить мне все, что пожелаете. Раз он не возражает против возможного конфликта интересов, то дело за вами. Разумеется, если вы настаиваете на другом адвокате…
— Отнюдь. Спасибо. Вы для меня самый лучший защитник. Подумать только, какое совпадение! Вулфу оно придется по вкусу. В Вашингтоне судят пять человек — Халдемана, Эрлихмана, Митчелла, Мардиана и Паркинсона, — обвиняемых в сговоре с целью помешать правосудию. И здесь у нас пятерым — Вулфу, Гудвину, Пензеру, Даркину и Кэтеру — предъявлено аналогичное обвинение. Быть может, именно к этому стремился Вулф. И я чрезвычайно рад, что являюсь одним из участников спектакля. Ну, а теперь мои конфиденциальные сведения.
Попеременно пригубливая то молоко, то виски, я начал поверять своему адвокату известные мне факты.
Через полтора часа, в пять минут девятого вечера, Паркер высадил меня на углу Тридцать пятой улицы и Восьмой авеню. Мне хотелось немного размять ноги, пройдя квартал с половиной. Паркер теперь располагал кучей сведений, но он не мог посоветовать, как их использовать, поскольку пока я намеревался держать их в секрете. Десять против одного, что он с радостью бы рекомендовал мне выложить все полиции, но не посмел из-за Вулфа. С моей точки зрения, это чертовски походило на конфликт интересов, но я давно научился не вступать с адвокатами в схоластические споры. Они все равно заранее исходят из того, что вы — недоросль и ничего не понимаете в юриспруденции. Но прежде чем я выбрался из автомашины, мы все-таки пожали друг другу руки.
Входная дверь старого аристократического особняка была заперта на засов, и мне пришлось вызывать звонком Фрица. Я вовсе не собираюсь надоедать читателю, повторяя одно и то же, но Фриц и вправду зажал нос, когда я в передней снимал пальто. У великолепного повара должно быть тонкое обоняние.
— Мне не нужно ничего говорить, — заявил он. — Наконец-то, слава Богу, ты дома. Но выглядишь ты ужасно.
— А чувствую себя еще хуже, — ответил я, держа пальто в руках. — Эта вещь пойдет в чистку, как, впрочем, и я. Через два часа я сойду вниз и опустошу холодильник и все полки, и ты сможешь начать сызнова пополнять запасы. Шеф сейчас в столовой?
— Нет, у себя. Я отнес ему простой омлет из пяти яиц, поджаренные ломтики хлеба и кофе. Но прежде он попросил натереть ему спину специальной мазью. Газеты пишут: вы все находитесь в тюрьме. Может быть, ты расскажешь мне хоть что-нибудь? Вулф молчит.
— Видишь ли, Фриц. Мне известны двести тысяч фактов, которые ты не знаешь, но относительно самой важной детали — что произойдет в ближайшее время — я в таком же положении, как и ты. А теперь скажи мне. Ты изучил Вулфа не хуже меня, быть может, даже лучше. Как по-французски будет «помешанный», «сумасшедший», «свихнувшийся»?
— Fou, insense.
— Мне нравится fou. Так вот, он сейчас fou.
— Трудно поверить. Он смотрел мне прямо в глаза.
— О'кей, подожди немного — и ты убедишься. Окажи мне услугу. Позвони ему по домашнему телефону и сообщи о моем возвращении.
— Но ты ведь сам через несколько минут увидишься с ним, а он увидит тебя.
— Нет, не увидит. Я пока еще не fou. Лицезреть меня ты будешь через два часа.
И я направился к лестнице, ведущей наверх.
Глава 13
Можно было предположить — во всяком случае, так думал я, — что кампанию средств массовой информации, нацеленную на то, чтобы довести нашу историю до сведения американской публики, возглавит «Газетт». Ее никто не мог переплюнуть в выразительности описания любого товара и любого события. Кроме того, мы с Лоном Коэном выработали привычку регулярно обмениваться информацией. Но, вопреки ожиданиям, наибольшую активность проявили Билл Уэнгерт из «Таймс» и Арт Холлис из редакции новостей Си-би-эс. Когда ужин в ресторане «Рустерман» сделался достоянием гласности — никто в точности не мог сказать, каким образом, — и убийство Харви Г. Бассетта, президента фирмы «Нэтэлек», оказалось увязанным с двумя другими убийствами — опять не известно, с какой стати, — руководство «Таймс», вероятно, здорово навалилось на Уэнгерта. А Холлис, как последний осел, уговорил хозяев Си-би-эс направить в дом к Ниро Вулфу съемочную группу для 26-минутного интервью, не удосужившись предварительно согласовать этот вопрос с нами. И в течение нескольких дней мне пришлось большую часть времени уделять проблемам связи с общественностью. Опуская дальнейшие подробности, могу лишь заметить: убеждать «Таймс» в том, что не всякая информация, в которой фигурирует ваша фамилия, подходит для печати, — напрасный труд.
Наиболее интересным событием во вторник утром был мой поход на Тридцать четвертую улицу, где я вошел в кабину для голосования и нажал на кнопку счетной машины. Я никогда не понимал, почему некоторые лишают себя подобного наслаждения. Не стоит ни цента, и на несколько минут вы — звезда представления, центр всеобщего внимания. Это единственный случай, когда вы действительно можете назвать себя важной персоной, определяющей последующий ход истории и создающей условия для выполнения собственных желаний. Только в такой момент я реально ощущаю свою истинную значимость, сознавая, что имею на это полное право. Изумительное чувство, которое порой сохраняется на всем обратном пути до дома, при условии, что никто случайно не налетит на меня по дороге.
Вулфа не было видно и слышно до самого обеда. Лифта тоже. Значит, он не поднимался в оранжерею. Однако я знал: он живой и дышит, так как, по словам Фрица, он съел обычный завтрак. Кроме того, когда я вернулся с процедуры голосования и пешеходной прогулки по ближайшим окрестностям, Фриц доложил, что звонил Паркер и Вулф разговаривал с ним из своей комнаты. И обеденное меню ничем не отличалось от обычного: запеченная пеламида, начиненная креветочным фаршем, и кресс-салат. Сойдя вниз в четверть второго, Вулф заглянул в кабинет, с порога пожелал мне доброго утра — хотя время было уже не утреннее — и прошел в столовую. Сперва я собирался пообедать в кухне, но потом решил: нам необходимо общаться друг с другом, раз уж у нас общий адвокат. Да и у Фрица появилось бы еще больше оснований тревожиться, а это было бы уж совсем ни к чему.
Когда я сел за стол, Вулф спросил, слышно ли что-нибудь от Фреда или Орри, и я ответил, что они звонили, и я велел им ждать дальнейших распоряжений и обещал известить, как только буду знать каких. Вулф не упомянул Сола, и я предположил, что тот звонил в мое отсутствие, хотя Фриц ничего об этом не говорил. Я и Вулф продолжали поддерживать за столом нормальные отношения, но тематика наших бесед не включала вопроса о праве на жизнь, свободу и счастье. Когда Вулф разделил рыбу — а Фриц подал мне мою и взял себе свою порцию, — он спросил меня, где ему нужно проголосовать, и я подробно объяснил дорогу. Затем Вулф поинтересовался моим мнением относительно распределения мест между демократами и республиканцами в нижней палате конгресса и в сенате, и мы некоторое время детально обсуждали эту проблему. Потом Вулф спросил, как я проголосовал, и я ответил, что высказался за Кэри, против Кларка, и мы обстоятельно поговорили и на эту тему.
Великолепное зрелище, ничего не скажешь. И раньше у Вулфа бывали спады настроения, дважды он переживал вспышки крайнего раздражения, но теперь я наблюдал что-то новое. Действие наших лицензий было временно приостановлено, если бы мы попытались проехать в Нью-Джерси или в Уэстпорт, то нас посадили бы под замок без всякого права на освобождение под залог, наши три помощника находились вместе с нами в таком же отчаянном положении, а он не хотел и пальцем пошевелить. Будто все образуется само собой. Фриц прав — он не fou, просто решил, что раз ситуация абсолютно безнадежная, ее нужно игнорировать. Когда мы встали из-за стола в десять минут третьего, я подумал, что дам ему еще двадцать четыре часа, а потом, если потребуется, предъявлю ультиматум.
Четыре часа спустя, однако, у меня возникли сомнения. Я уже не знал, что и думать. Выйдя из столовой, Вулф не пошел в кабинет и не поднялся в свою комнату, а высказал намерение отправиться голосовать и стал надевать пальто, которое предусмотрительно захватил с собой, спускаясь на обед. Ничего из ряда вон выходящего. Выборы всегда считались одним из немногих внеслужебных дел, способных выманить Вулфа на улицу при любой погоде.
Но в четверть седьмого он все еще не вернулся, хотя со времени его ухода прошло уже целых четыре часа. Я терялся в догадках. Мне представлялось, что он в больнице, или в морге, или же в самолете на пути в Черногорию. Сожалея о том, что не слушал в шесть часов по радио последние новости, я уже собирался начать поиски, когда у входа позвонили. Я вышел в коридор и увидел на крыльце Вулфа. Он никогда не носит с собой ключей.
Распахнув дверь, я впустил его.
— Захотелось попутно еще кое-чем заняться, — заявил он, расстегивая пальто.
— Большое движение на улицах? — спросил я учтиво.
— Да, как обычно, — ответил он.
Вешая его пальто, я решил не ждать с ультиматумом до завтра, а предъявить его сразу же после ужина, когда Фриц принесет нам кофе в кабинет. Вулф направился в кухню, я же — наверх, в свою комнату, где, стоя у окна, размышлял над текстом ультиматума.
Эта наша вечерняя трапеза заметно выделялась из всех, которые мне пришлось пережить до тех пор, — она доставила мне наименьшее удовольствие. Как мне представлялось, этот ужин мог быть последним. Тем не менее я в обычной манере держал нож и вилку, жевал и глотал пищу, выслушивал пространные рассуждения Вулфа о том, какое выражение было на лицах людей, стоявших в очереди к кабинам для голосования. К тому времени, когда мы перешли из столовой в кабинет и Фриц сервировал кофе, я все еще не придумал, с чего начать ультиматум, но данное обстоятельство меня не особенно смущало. По собственному опыту я знал, что лучше положиться на импровизацию и предоставить событиям развиваться произвольно.
В моей чашке еще оставалось немного кофе, когда у входной двери позвонили. Я вышел в коридор и заметил на ступеньках крыльца настоящее столпотворение. Подойдя поближе и разглядев лица непрошеных гостей, я вернулся в кабинет и доложил:
— Четверо из шестерых. Вилар, Джадд, Хан и Айго. Нет Акермана и Эркарта.
— Никто предварительно не позвонил?
— Никто.
— Пусть войдут.
Пока я их впускал и они раздевались в коридоре, я все старался угадать, с чем они пожаловали. По всем признакам они явились не просто предъявить ультиматум, ибо в кабинете Джадд сразу же занял красное кожаное кресло, а остальные расположились в желтых. И Джадд, не теряя времени, начал:
— По вашему внешнему виду не скажешь, что вы провели некоторое время в тюрьме.
— Мне приходилось сидеть и в более скверных тюрьмах, — заметил Вулф.
— В Алжире.
— Неужели? Мне посчастливилось избежать тюремной камеры… Пока… Двое из нас рвались к вам еще утром, но мне хотелось сперва собрать побольше фактов, но не удалось. Их явно недостаточно. Быть может, вы в состоянии восполнить пробелы. Насколько я понял, вы и Гудвин категорически отказываетесь сотрудничать с полицией и окружным прокурором, как и ваши люди, которых вы наняли; нас расспрашивали о какой-то записке, якобы переданной кем-то из нас за ужином Бассетту. Потом произошло еще одно убийство, и полиция стала интересоваться: где мы находились утром в субботу, когда застрелили эту женщину. Вы отказались идти к окружному прокурору и, по-видимому, действительно не ходили; в конце концов вас забрали. Мы хотим знать, что происходит?
— Мне тоже хотелось бы это знать.
— Черт побери! — взорвался Айго. — Вы должны нам все рассказать.
— Сделаю с удовольствием. — Вулф обвел глазами присутствующих. — Я рад вашему приходу, джентльмены. Мистер Акерман и мистер Эркарт, вероятно, не желают ничего знать, и мне трудно их за это упрекнуть. Что касается записки, то Люси Дакос была, несомненно, в курсе, но она мертва. Очевидно, о записке знала также Мария Гарру, служанка, — она охотно подслушивает, — и обо всем сообщила полиции. Потому-то вас и потревожили, и это весьма прискорбно. Но я не сожалею о том, что разыскал вас и втянул в это дело, так как один из вас дал мне информацию, которая может оказаться полезной. Нет, неверно. Двое из вас сообщили мне кое-что, достойное внимания. Мистер Айго сказал мистеру Гудвину об одержимости мистера Бассетта — выражение мистера Айго, а мистер Хан в разговоре со мной заявил, что главная одержимость мистера Бассетта касалась его жены.
Когда я услышал эти слова, мне вдруг все стало ясно. Понимание взаимозависимостей наступило внезапно, как озарение, как вспышка молнии. Не предположение или подозрение, а именно четкое понимание всех фактов в их взаимосвязи.
Читатель, несомненно, уже давно догадался, в чем дело, и его, вероятно, удивляет, что мне потребовалось столько времени, чтобы разгадать шараду. Однако это еще не доказывает, что вы, читатель, сообразительнее меня. У вас все перед глазами в концентрированном виде, я же непосредственно участвовал в событиях, растянутых во времени. Возможно, я где-то преждевременно и оговорился, и намекнул, но я вовсе не собираюсь возвращаться назад и вносить в текст поправки, а пытаюсь четко излагать факты, не прибегая к недостойным уловкам.
Постараюсь воспроизвести остальную часть разговора, но за точность не ручаюсь. Я сидел на своем месте, как обычно, и слушал, о чем говорили, но одновременно мне нужно было принять решение, которое не могло ждать, пока они уйдут. Вулф отказался поделиться своими знаниями даже со мной, но почему, черт возьми? В чем причина? С ответом на этот вопрос можно подождать, а вот решение не терпело отлагательства. Вопрос заключался в том, следовало ли дать понять Вулфу, что мне теперь известна разгадка? Но, как я обнаружил, опять повторялась старая история, случавшаяся уже тысячу раз: я только делал вид, что ищу решения, в действительности его уже приняло мое подсознание. Другого названия для этого процесса у меня нет. Итак, я не стану просвещать Вулфа. Если ему вздумалось затеять подобную игру — ну что ж, я не возражаю. Во всякой игре участвуют по меньшей мере двое, и еще посмотрим, кто первым из нас допустит промах.
Между тем беседа продолжалась, но я уже отказался от своих первоначальных намерений. И хотя я обещал познакомить читателя с заключительной частью разговора Вулфа с нашими гостями, мне придется все-таки смошенничать. Если бы кто-то из них сказал что-нибудь существенное, способное изменить сложившуюся у меня общую картину преступления или добавить к ней дополнительные штрихи, то я бы непременно доложил, но этого не произошло. Вулф попытался подбить Хана и Айго вновь заговорить о миссис Бассетт, но безуспешно. По всей видимости, они решили, что лучше ее оставить в покое. Ведь они пришли, горя желанием выяснить причины, побудившие Вулфа втянуть их в эту кашу, и, кроме того, им хотелось — особенно Джадду и Вилару — побольше узнать о Пьере Дакосе, нашедшем свою смерть в доме Вулфа, когда никого, кроме нас, здесь не было, и, конечно, расспросить поподробнее о Люсиль Дакос. В один из моментов мне показалось, что Вулф сейчас встанет и уйдет, но он все-таки удержался, остался сидеть и позволил им излить душу. Затем он высказал свое сожаление по поводу причиненных полицией неудобств, заверил в ценности представленной ими информации и выразил надежду, что они, быть может, присовокупят что-нибудь еще, полезное для дела. Но они не присовокупили. Теперь, поняв все до конца, я мог это утверждать со всей ответственностью.
Было почти десять часов вечера, когда я, выпустив посетителей, вернулся в кабинет. По дороге я принял еще одно решение. К себе в спальню Вулф отправится не раньше чем через час, а если он со мной заговорит, я едва ли смогу контролировать свой голос и выражение лица. Поэтому, не садясь за стол, я заметил:
— Поспешив, я, наверное, успею на последний тайм хоккейного матча, если, конечно, я вам не нужен.
Вулф не возражал и взял в руки книгу. Я вышел в коридор и надел пальто. На улице вовсю гулял ветер, будто выискивал, кого бы отхлестать по щекам. Подняв воротник пальто, я зашагал к ближайшему магазинчику на углу Восьмой авеню. Внутри я вошел в телефонную будку и набрал известный мне номер.
— Алло?
— С вами говорит президент Национальной лиги по реформированию тюрем. Не смогли бы вы уделить мне полчаса, чтобы побеседовать о наших целях и задачах? — А вы побрились и вымылись?
— Никак нет. Я — главное вещественное доказательство истинного положения в наших местах заключения.
— Хорошо. Приходите сейчас, но воспользуйтесь служебным входом.
В это время ночью на поиски такси может потребоваться одна минута или целый час. Но мне повезло. Не успел я выйти из магазинчика, как увидел проезжающее мимо свободное такси.
Мне также повезло, что Лили оказалась дома и одна. Она сидела за роялем; вероятно, разбирала прелюдию Шопена. Это не просто предположение. Я могу судить по выражению ее глаз, по тону голоса, который приобретает певучие интонации, вибрирует, но сама Лили этого не замечает. Она предложила мне пройти в небольшую, но очень уютную рабочую комнату и вскоре пришла с подносом, на котором стояли бутылка шампанского и два бокала.
— Я поставила его в холодильник, когда ты позвонил, — сказала она. — Оно должно быть теперь в самый раз… Было очень скверно?
— Не совсем. Я сидел на койке, закрыв глаза, и воображал, что нахожусь перед камином на твоей загородной вилле, а ты хлопочешь в кухне, поджаривая бифштекс. А бокал для Мими? — спросил я, откупоривая бутылку.
Наиболее интересным событием во вторник утром был мой поход на Тридцать четвертую улицу, где я вошел в кабину для голосования и нажал на кнопку счетной машины. Я никогда не понимал, почему некоторые лишают себя подобного наслаждения. Не стоит ни цента, и на несколько минут вы — звезда представления, центр всеобщего внимания. Это единственный случай, когда вы действительно можете назвать себя важной персоной, определяющей последующий ход истории и создающей условия для выполнения собственных желаний. Только в такой момент я реально ощущаю свою истинную значимость, сознавая, что имею на это полное право. Изумительное чувство, которое порой сохраняется на всем обратном пути до дома, при условии, что никто случайно не налетит на меня по дороге.
Вулфа не было видно и слышно до самого обеда. Лифта тоже. Значит, он не поднимался в оранжерею. Однако я знал: он живой и дышит, так как, по словам Фрица, он съел обычный завтрак. Кроме того, когда я вернулся с процедуры голосования и пешеходной прогулки по ближайшим окрестностям, Фриц доложил, что звонил Паркер и Вулф разговаривал с ним из своей комнаты. И обеденное меню ничем не отличалось от обычного: запеченная пеламида, начиненная креветочным фаршем, и кресс-салат. Сойдя вниз в четверть второго, Вулф заглянул в кабинет, с порога пожелал мне доброго утра — хотя время было уже не утреннее — и прошел в столовую. Сперва я собирался пообедать в кухне, но потом решил: нам необходимо общаться друг с другом, раз уж у нас общий адвокат. Да и у Фрица появилось бы еще больше оснований тревожиться, а это было бы уж совсем ни к чему.
Когда я сел за стол, Вулф спросил, слышно ли что-нибудь от Фреда или Орри, и я ответил, что они звонили, и я велел им ждать дальнейших распоряжений и обещал известить, как только буду знать каких. Вулф не упомянул Сола, и я предположил, что тот звонил в мое отсутствие, хотя Фриц ничего об этом не говорил. Я и Вулф продолжали поддерживать за столом нормальные отношения, но тематика наших бесед не включала вопроса о праве на жизнь, свободу и счастье. Когда Вулф разделил рыбу — а Фриц подал мне мою и взял себе свою порцию, — он спросил меня, где ему нужно проголосовать, и я подробно объяснил дорогу. Затем Вулф поинтересовался моим мнением относительно распределения мест между демократами и республиканцами в нижней палате конгресса и в сенате, и мы некоторое время детально обсуждали эту проблему. Потом Вулф спросил, как я проголосовал, и я ответил, что высказался за Кэри, против Кларка, и мы обстоятельно поговорили и на эту тему.
Великолепное зрелище, ничего не скажешь. И раньше у Вулфа бывали спады настроения, дважды он переживал вспышки крайнего раздражения, но теперь я наблюдал что-то новое. Действие наших лицензий было временно приостановлено, если бы мы попытались проехать в Нью-Джерси или в Уэстпорт, то нас посадили бы под замок без всякого права на освобождение под залог, наши три помощника находились вместе с нами в таком же отчаянном положении, а он не хотел и пальцем пошевелить. Будто все образуется само собой. Фриц прав — он не fou, просто решил, что раз ситуация абсолютно безнадежная, ее нужно игнорировать. Когда мы встали из-за стола в десять минут третьего, я подумал, что дам ему еще двадцать четыре часа, а потом, если потребуется, предъявлю ультиматум.
Четыре часа спустя, однако, у меня возникли сомнения. Я уже не знал, что и думать. Выйдя из столовой, Вулф не пошел в кабинет и не поднялся в свою комнату, а высказал намерение отправиться голосовать и стал надевать пальто, которое предусмотрительно захватил с собой, спускаясь на обед. Ничего из ряда вон выходящего. Выборы всегда считались одним из немногих внеслужебных дел, способных выманить Вулфа на улицу при любой погоде.
Но в четверть седьмого он все еще не вернулся, хотя со времени его ухода прошло уже целых четыре часа. Я терялся в догадках. Мне представлялось, что он в больнице, или в морге, или же в самолете на пути в Черногорию. Сожалея о том, что не слушал в шесть часов по радио последние новости, я уже собирался начать поиски, когда у входа позвонили. Я вышел в коридор и увидел на крыльце Вулфа. Он никогда не носит с собой ключей.
Распахнув дверь, я впустил его.
— Захотелось попутно еще кое-чем заняться, — заявил он, расстегивая пальто.
— Большое движение на улицах? — спросил я учтиво.
— Да, как обычно, — ответил он.
Вешая его пальто, я решил не ждать с ультиматумом до завтра, а предъявить его сразу же после ужина, когда Фриц принесет нам кофе в кабинет. Вулф направился в кухню, я же — наверх, в свою комнату, где, стоя у окна, размышлял над текстом ультиматума.
Эта наша вечерняя трапеза заметно выделялась из всех, которые мне пришлось пережить до тех пор, — она доставила мне наименьшее удовольствие. Как мне представлялось, этот ужин мог быть последним. Тем не менее я в обычной манере держал нож и вилку, жевал и глотал пищу, выслушивал пространные рассуждения Вулфа о том, какое выражение было на лицах людей, стоявших в очереди к кабинам для голосования. К тому времени, когда мы перешли из столовой в кабинет и Фриц сервировал кофе, я все еще не придумал, с чего начать ультиматум, но данное обстоятельство меня не особенно смущало. По собственному опыту я знал, что лучше положиться на импровизацию и предоставить событиям развиваться произвольно.
В моей чашке еще оставалось немного кофе, когда у входной двери позвонили. Я вышел в коридор и заметил на ступеньках крыльца настоящее столпотворение. Подойдя поближе и разглядев лица непрошеных гостей, я вернулся в кабинет и доложил:
— Четверо из шестерых. Вилар, Джадд, Хан и Айго. Нет Акермана и Эркарта.
— Никто предварительно не позвонил?
— Никто.
— Пусть войдут.
Пока я их впускал и они раздевались в коридоре, я все старался угадать, с чем они пожаловали. По всем признакам они явились не просто предъявить ультиматум, ибо в кабинете Джадд сразу же занял красное кожаное кресло, а остальные расположились в желтых. И Джадд, не теряя времени, начал:
— По вашему внешнему виду не скажешь, что вы провели некоторое время в тюрьме.
— Мне приходилось сидеть и в более скверных тюрьмах, — заметил Вулф.
— В Алжире.
— Неужели? Мне посчастливилось избежать тюремной камеры… Пока… Двое из нас рвались к вам еще утром, но мне хотелось сперва собрать побольше фактов, но не удалось. Их явно недостаточно. Быть может, вы в состоянии восполнить пробелы. Насколько я понял, вы и Гудвин категорически отказываетесь сотрудничать с полицией и окружным прокурором, как и ваши люди, которых вы наняли; нас расспрашивали о какой-то записке, якобы переданной кем-то из нас за ужином Бассетту. Потом произошло еще одно убийство, и полиция стала интересоваться: где мы находились утром в субботу, когда застрелили эту женщину. Вы отказались идти к окружному прокурору и, по-видимому, действительно не ходили; в конце концов вас забрали. Мы хотим знать, что происходит?
— Мне тоже хотелось бы это знать.
— Черт побери! — взорвался Айго. — Вы должны нам все рассказать.
— Сделаю с удовольствием. — Вулф обвел глазами присутствующих. — Я рад вашему приходу, джентльмены. Мистер Акерман и мистер Эркарт, вероятно, не желают ничего знать, и мне трудно их за это упрекнуть. Что касается записки, то Люси Дакос была, несомненно, в курсе, но она мертва. Очевидно, о записке знала также Мария Гарру, служанка, — она охотно подслушивает, — и обо всем сообщила полиции. Потому-то вас и потревожили, и это весьма прискорбно. Но я не сожалею о том, что разыскал вас и втянул в это дело, так как один из вас дал мне информацию, которая может оказаться полезной. Нет, неверно. Двое из вас сообщили мне кое-что, достойное внимания. Мистер Айго сказал мистеру Гудвину об одержимости мистера Бассетта — выражение мистера Айго, а мистер Хан в разговоре со мной заявил, что главная одержимость мистера Бассетта касалась его жены.
Когда я услышал эти слова, мне вдруг все стало ясно. Понимание взаимозависимостей наступило внезапно, как озарение, как вспышка молнии. Не предположение или подозрение, а именно четкое понимание всех фактов в их взаимосвязи.
Читатель, несомненно, уже давно догадался, в чем дело, и его, вероятно, удивляет, что мне потребовалось столько времени, чтобы разгадать шараду. Однако это еще не доказывает, что вы, читатель, сообразительнее меня. У вас все перед глазами в концентрированном виде, я же непосредственно участвовал в событиях, растянутых во времени. Возможно, я где-то преждевременно и оговорился, и намекнул, но я вовсе не собираюсь возвращаться назад и вносить в текст поправки, а пытаюсь четко излагать факты, не прибегая к недостойным уловкам.
Постараюсь воспроизвести остальную часть разговора, но за точность не ручаюсь. Я сидел на своем месте, как обычно, и слушал, о чем говорили, но одновременно мне нужно было принять решение, которое не могло ждать, пока они уйдут. Вулф отказался поделиться своими знаниями даже со мной, но почему, черт возьми? В чем причина? С ответом на этот вопрос можно подождать, а вот решение не терпело отлагательства. Вопрос заключался в том, следовало ли дать понять Вулфу, что мне теперь известна разгадка? Но, как я обнаружил, опять повторялась старая история, случавшаяся уже тысячу раз: я только делал вид, что ищу решения, в действительности его уже приняло мое подсознание. Другого названия для этого процесса у меня нет. Итак, я не стану просвещать Вулфа. Если ему вздумалось затеять подобную игру — ну что ж, я не возражаю. Во всякой игре участвуют по меньшей мере двое, и еще посмотрим, кто первым из нас допустит промах.
Между тем беседа продолжалась, но я уже отказался от своих первоначальных намерений. И хотя я обещал познакомить читателя с заключительной частью разговора Вулфа с нашими гостями, мне придется все-таки смошенничать. Если бы кто-то из них сказал что-нибудь существенное, способное изменить сложившуюся у меня общую картину преступления или добавить к ней дополнительные штрихи, то я бы непременно доложил, но этого не произошло. Вулф попытался подбить Хана и Айго вновь заговорить о миссис Бассетт, но безуспешно. По всей видимости, они решили, что лучше ее оставить в покое. Ведь они пришли, горя желанием выяснить причины, побудившие Вулфа втянуть их в эту кашу, и, кроме того, им хотелось — особенно Джадду и Вилару — побольше узнать о Пьере Дакосе, нашедшем свою смерть в доме Вулфа, когда никого, кроме нас, здесь не было, и, конечно, расспросить поподробнее о Люсиль Дакос. В один из моментов мне показалось, что Вулф сейчас встанет и уйдет, но он все-таки удержался, остался сидеть и позволил им излить душу. Затем он высказал свое сожаление по поводу причиненных полицией неудобств, заверил в ценности представленной ими информации и выразил надежду, что они, быть может, присовокупят что-нибудь еще, полезное для дела. Но они не присовокупили. Теперь, поняв все до конца, я мог это утверждать со всей ответственностью.
Было почти десять часов вечера, когда я, выпустив посетителей, вернулся в кабинет. По дороге я принял еще одно решение. К себе в спальню Вулф отправится не раньше чем через час, а если он со мной заговорит, я едва ли смогу контролировать свой голос и выражение лица. Поэтому, не садясь за стол, я заметил:
— Поспешив, я, наверное, успею на последний тайм хоккейного матча, если, конечно, я вам не нужен.
Вулф не возражал и взял в руки книгу. Я вышел в коридор и надел пальто. На улице вовсю гулял ветер, будто выискивал, кого бы отхлестать по щекам. Подняв воротник пальто, я зашагал к ближайшему магазинчику на углу Восьмой авеню. Внутри я вошел в телефонную будку и набрал известный мне номер.
— Алло?
— С вами говорит президент Национальной лиги по реформированию тюрем. Не смогли бы вы уделить мне полчаса, чтобы побеседовать о наших целях и задачах? — А вы побрились и вымылись?
— Никак нет. Я — главное вещественное доказательство истинного положения в наших местах заключения.
— Хорошо. Приходите сейчас, но воспользуйтесь служебным входом.
В это время ночью на поиски такси может потребоваться одна минута или целый час. Но мне повезло. Не успел я выйти из магазинчика, как увидел проезжающее мимо свободное такси.
Мне также повезло, что Лили оказалась дома и одна. Она сидела за роялем; вероятно, разбирала прелюдию Шопена. Это не просто предположение. Я могу судить по выражению ее глаз, по тону голоса, который приобретает певучие интонации, вибрирует, но сама Лили этого не замечает. Она предложила мне пройти в небольшую, но очень уютную рабочую комнату и вскоре пришла с подносом, на котором стояли бутылка шампанского и два бокала.
— Я поставила его в холодильник, когда ты позвонил, — сказала она. — Оно должно быть теперь в самый раз… Было очень скверно?
— Не совсем. Я сидел на койке, закрыв глаза, и воображал, что нахожусь перед камином на твоей загородной вилле, а ты хлопочешь в кухне, поджаривая бифштекс. А бокал для Мими? — спросил я, откупоривая бутылку.