Жюльен был чрезвычайно подавлен этим почти безвыходным положением, до которого он сам довел свои дела. А между тем счастливый исход привел бы его в еще большее замешательство.
   Когда около двенадцати все разошлись, он с мрачной уверенностью решил про себя, что г-жа Дервиль относится к нему с глубочайшим презрением и что его дела с г-жой де Реналь обстоят не лучше.
   В самом отвратительном расположении духа, чувствуя себя донельзя униженным, Жюльен никак не мог заснуть. Однако он не допускал мысли бросить все это притворство, отказаться от своих планов и жить изо дня в день подле г-жи де Реналь, довольствуясь, как дитя, теми радостями, которые приносит всякий новый день.
   Он ломал себе голову, придумывая разные искусные маневры, которые спустя несколько секунд казались ему совершенно нелепыми; словом, он чувствовал себя глубоко несчастным, как вдруг на больших часах замка пробило два.
   Этот звон заставил его очнуться — так очнулся апостол Петр, услышав, что пропел петух. Он почувствовал, что произошло нечто ужасное. С той самой минуты, как он осмелился сделать ей это дерзкое предложение, он больше ни разу не вспомнил о нем: ведь она так рассердилась на него!
   «Я сказал ей, что приду к ней в два часа, — рассуждал он сам с собой, поднимаясь с постели, — я могу быть невеждой и грубияном, как оно, конечно, и полагается крестьянскому сыну, — г-жа Дервиль совершенно ясно дала мне это понять, — но я по крайней мере докажу, что я не ничтожество».
   Поистине Жюльен с полным основанием мог гордиться своим мужеством; никогда еще не подвергал он себя такому чудовищному насилию. Отворяя дверь своей комнаты, он так дрожал, что у него подгибались колени и он вынужден был прислониться к стене.
   Он нарочно не надел башмаков. Выйдя в коридор, он подошел к двери г-на де Реналя и прислушался: оттуда доносился громкий храп. Его охватило полное отчаяние. Значит, у него уже теперь нет никакого предлога не пойти к ней. Но — бог ты мой! — что он там будет делать? У него не было никакого плана, а если бы даже и был, он чувствовал себя сейчас до такой степени растерянным, что все равно не мог бы его выполнить.
   Наконец, сделав над собой невероятное усилие, чувствуя, что ему в тысячу раз легче было бы пойти на смертную казнь, он вошел в маленький коридорчик, примыкавший к спальне г-жи де Реналь. Дрожащей рукой он отворил дверь, которая пронзительно скрипнула.
   Спальня была освещена, на камине под колпачком горел ночник — вот беда, только этого не хватало! Увидев его, г-жа де Реналь мгновенно вскочила с постели. «Несчастный!» — вскричала она. Произошло маленькое замешательство. И тут у Жюльена вылетели из головы все его тщеславные бредни, и он стал просто самим собой. Быть отвергнутым такой прелестной женщиной показалось ему величайшим несчастьем. В ответ на ее упреки он бросился к ее ногам и обхватил ее колени. А так как она продолжала бранить его, и страшно сурово, он вдруг разрыдался.
   Когда через несколько часов Жюльен вышел из спальни г-жи де Реналь, про него можно было сказать, как принято говорить в романах, что больше ему уж ничего не оставалось желать. И в самом деле, любовь, которую он к себе внушил, и то неожиданное впечатление, какое произвели на него ее прелести, даровали ему победу, коей он никогда не достиг бы всеми своими неуклюжими хитростями.
   Но даже и в самые сладостные мгновения этот человек, жертва своей нелепой гордыни, пытался разыгрывать покорителя женских сердец и прилагал невероятные старания испортить все, что в нем было привлекательного. Вместо того чтобы упиваться восторгами, пробужденными им самим, и раскаянием, которое еще увеличивало их пылкость, он ни на минуту не позволял себе забыть о своем долге. Он боялся, что потом будет горько сожалеть, что навсегда уронил себя в собственных глазах, если хоть немножко отступит от того идеала, который он сам для себя выдумал. Короче говоря, как раз то, что делало Жюльена существом высшего порядка, и мешало ему вкушать счастье, которое само шло ему в руки. Так шестнадцатилетняя девушка с очаровательнейшим цветом лица считает своим долгом румяниться, отправляясь на бал.
   Перепугавшись до смерти при виде Жюльена, г-жа де Реналь сначала ужасно растерялась, а потом уже никак не могла справиться со своим смятением. Слезы Жюльена, его отчаяние сразили ее.
   Даже когда ей уж не в чем было отказывать Жюльену, она вдруг снова в порыве самого искреннего негодования отталкивала его и тут же снова бросалась в его объятия. Во всем этом не было ничего преднамеренного. Она уже считала себя бесповоротно погибшей и, преследуемая видением ада, пряталась на груди Жюльена и осыпала его бурными ласками. Словом, здесь было все, что только возможно для полного блаженства нашего героя, вплоть до природной пылкости, разбуженной им в этой женщине, если бы он только умел насладиться всем этим Жюльен уже ушел, а она долго еще трепетала в страстном волнении и замирала от ужаса, терзаемая муками раскаяния.
   «Боже мой! Это и есть счастье любви? И это все? — вот какова была первая мысль Жюльена, когда он очутился один у себя в комнате. Он пребывал в том состоянии искреннего изумления и смутной растерянности, которые овладевают душой, когда она наконец достигла того, к чему так долго стремилась. Она привыкла желать, но теперь желать уже нечего, а воспоминаний у нее еще нет. Как солдат, возвратившийся с парада, Жюльен тщательно перебирал в памяти все подробности своего поведения. «Не упустил ли я чего-нибудь из того, что мне повелевает мой долг? Хорошо ли я сыграл свою роль?»
   И какую роль? Роль человека, привыкшего быть неотразимым в глазах женщин.

XVI
НАЗАВТРА

 
Не turn’d his lip to hers, and with his hand.
Call'd back the tangles of her wandering hair.
 
«Don Juan», c. I, st. CLXX [9]

    а счастье Жюльена, г-жа де Реналь была так изумлена и потрясена, что не могла заметить нелепого поведения этого человека, который в один миг стал для нее всем на свете.
   Когда уже начало светать, она стала уговаривать его, чтобы он ушел.
   — Боже мой, — говорила она, — если только муж услышит шум, я погибла!
   Жюльен, который за все это время успел придумать немало всяких фраз, вспомнил одну из них.
   — А вам было бы жаль расстаться с жизнью?
   — Ах, сейчас — да, ужасно! Но все равно я бы не пожалела о том, что узнала вас.
   Жюльен счел долгом для поддержания своего достоинства выйти от нее, когда уже было совсем светло, и без всяких предосторожностей.
   Неослабное внимание, с каким он постоянно следил за каждым своим движением, одержимый нелепой идеей показать себя опытным мужчиной, оказалось все-таки полезным в одном отношении: когда они встретились с г-жой де Реналь за завтраком, его поведение было верхом осторожности.
   А она не могла взглянуть на него без того, чтобы не покраснеть до корней волос, а вместе с тем не могла прожить и секунды без того, чтобы не поглядеть на него; она сама чувствовала, что смущается, и оттого, что она изо всех сил старалась скрыть это, смущалась вдвое. Жюльен только один раз поднял на нее глаза. Г-жа де Реналь сначала восхищалась его выдержкой. Но когда этот единственный взгляд так больше и не повторился, она испугалась. «Неужели он уже разлюбил меня? Увы! Я стара для него, я на целых десять лет старше!»
   Когда они шли из столовой в сад, она вдруг схватила его руку и крепко сжала ее. Изумленный и застигнутый врасплох этим необычайным проявлением любви, он посмотрел на нее пламенным взором. Она показалась ему такой красивой за завтраком! Правда, он сидел, опустив глаза, но все время он только и представлял себе, как она необыкновенно прелестна. Этот взгляд утешил г-жу де Реналь; он не совсем рассеял ее опасения, но как раз эти-то опасения почти совсем заглушали ее угрызения совести по отношению к мужу.
   За завтраком муж ровно ничего не заметил, но нельзя было бы сказать этого о г-же Дервиль; она решила, что г-жа де Реналь стоит на краю бездны. В течение целого дня, движимая отважным и решительным чувством дружбы, она не переставала донимать свою подругу разными намеками, чтобы изобразить ей в самых зловещих красках страшную опасность, которой она себя подвергала.
   Госпожа де Реналь горела нетерпением поскорее очутиться наедине с Жюльеном; ей так хотелось спросить его, любит ли он ее еще. Несмотря на всю свою беспредельную кротость, она несколько раз порывалась сказать подруге, что она лишняя.
   Вечером в саду г-жа Дервиль устроила так, что ей удалось сесть между г-жой де Реналь и Жюльеном. И г-жа де Реналь, которая лелеяла упоительную мечту — как она сейчас крепко сожмет руку Жюльена и поднесет ее к своим губам, — не смогла даже перекинуться с ним ни единым словом.
   Это препятствие только усилило ее смятение. Она горько упрекала самое себя. Она так бранила Жюльена за его безрассудство, когда он явился к ней в прошлую ночь, что теперь дрожала от страха: а вдруг он сегодня не придет? Она рано ушла из сада и затворилась у себя в комнате. Но от нетерпения ей не сиделось на месте; она подошла к двери Жюльена и прислушалась. Однако, как ни терзали ее беспокойство и страсть, она все же не решилась войти. Такой поступок казался ей уж последней степенью падения, ибо в провинции это неисчерпаемая тема для ехидства.
   Слуги еще не все легли спать. В конце концов, вынужденная быть осторожной, г-жа де Реналь волей-неволей вернулась к себе. Два часа ожидания тянулись для нее словно два столетия непрерывной пытки.
   Однако Жюльен был слишком верен тому, что он называл своим «долгом», чтобы позволить себе хоть чем-либо отступить от предписанного им себе плана.
   Как только пробило час, он тихонько вышел из своей комнаты, удостоверился, что хозяин дома крепко спит, и явился к г-же де Реналь. На этот раз он вкусил больше счастья возле своей возлюбленной, ибо он был не так сосредоточен на том, чтобы играть эту роль. У него открылись глаза, и он обрел способность слышать. То, что г-жа де Реналь сказала ему о своем возрасте, внушило ему некоторую уверенность в себе.
   — Ах, боже мой! Ведь я на десять лет старше вас! Может ли это быть, чтобы вы меня любили? — твердила она ему без всякого умысла, просто потому, что эта мысль угнетала ее.
   Жюльен не понимал, чем она так огорчается, но видел, что она огорчается искренне, и почти совсем забыл свой страх показаться смешным.
   Нелепое опасение, что к нему из-за его низкого происхождения относятся как к любовнику-слуге, тоже рассеялось. По мере того как пылкость Жюльена вливала успокоение в сердце его робкой возлюбленной, она понемногу отходила душой и обретала способность приглядываться к своему милому. К счастью, у него нынче ночью почти не замечалось той озабоченности, из-за которой вчерашнее свидание было для него только победой, а отнюдь не наслаждением. Если бы только она заметила его старания выдержать роль, это печальное открытие навсегда отравило бы ей все счастье. Она бы сказала себе, что это не что иное, как плачевное следствие огромной разницы лет.
   Хотя г-жа де Реналь никогда не задумывалась над вопросами любви, неравенство лет, вслед за неравенством состояний, — одна из неисчерпаемых тем, излюбленный конек провинциального зубоскальства всякий раз, когда речь заходит о любви.
   Прошло несколько дней, и Жюльен со всем пылом юности влюбился без памяти.
   «Нет, надо признаться, — рассуждал он сам с собой, — она так добра, ну просто ангельская душа, а по красоте может ли кто с ней сравниться?»
   Он уже почти выкинул из головы мысль о необходимости выдерживать роль. Как-то в минуту откровенности он даже признался ей во всех своих опасениях. Каким бурным проявлением любви было встречено это признание! «Так, значит, у меня не было счастливой соперницы!» — в восторге повторяла себе г-жа де Реналь. Она даже решилась спросить его, что это был за портрет, над которым он так дрожал. Жюльен поклялся, что это был портрет мужчины.
   В редкие минуты относительного хладнокровия, когда к г-же де Реналь возвращалась способность размышлять, ее охватывало чувство бесконечного удивления: как это на свете существует такое счастье, о котором она никогда даже не подозревала?!
   «Ах! Почему я не встретилась с Жюльеном лет десять тому назад, — мысленно восклицала она, — когда я еще могла считаться хорошенькой!»
   Жюльену, разумеется, не приходили в голову подобные мысли. Любовь его в значительной мере все еще питалась тщеславием: его радовало, что он, нищий, ничтожное, презренное существо, обладает такой красивой женщиной. Его бурные восторги, его пламенное преклонение перед красотой своей возлюбленной в конце концов несколько рассеяли ее опасения относительно разницы лет. Будь у нее хоть сколько-нибудь житейского опыта, который у тридцатилетней женщины в более просвещенной среде накопился бы уже давно, она бы беспрестанно мучилась страхом, долго ли продлится такая любовь, ибо, казалось, любовь эта только и держится тем, что все ей ново, все изумляет и сладостно льстит самолюбию.
   Когда Жюльен забывал о своих честолюбивых стремлениях, он способен был искренне восхищаться даже шляпками, даже платьями г-жи де Реналь. Он таял от блаженства, вдыхая их аромат. Он раскрывал дверцы ее зеркального шкафа и часами стоял перед ним, любуясь красотой и порядком, который там царил. Его подруга стояла, прижавшись к нему, и смотрела на него, а он — он глядел на все эти драгоценные безделушки и наряды, которые накануне венчания кладут в свадебную корзинку невесты.
   «Ведь я могла бы выйти замуж за такого человека! — думала иногда г-жа де Реналь. — Такая пламенная душа! Какое это было бы блаженство — жить с ним!»
   Что же касается Жюльена, ему еще никогда в жизни не случалось подходить так близко ко всем этим сокрушительным орудиям женской артиллерии. «Мыслимо ли, чтобы в Париже можно было найти что-нибудь более прекрасное?» — восклицал он про себя. И в такие минуты он уже ни в чем не видел никаких помех своему счастью. Порывы искреннего восхищения своей возлюбленной, ее восторги часто заставляли его совершенно забывать жалкие рассуждения, которые делали его таким расчетливым и таким нелепым в первые дни их связи. Бывали минуты, когда, несмотря на его привычку вечно притворяться, ему доставляло неизъяснимую отраду чистосердечно признаваться этой обожавшей его знатной даме в полном своем неведении всяких житейских правил. Высокое положение его возлюбленной невольно возвышало его. Г-жа де Реналь, в свою очередь, находила истинно духовное наслаждение в том, чтобы наставлять во всяческих мелочах этого даровитого юношу, который, как все считали, далеко пойдет. Даже помощник префекта и сам г-н Вально, и те не могли не восхищаться им; и она теперь уже думала, что они вовсе не так глупы. Только одна г-жа Дервиль отнюдь не была склонна высказывать подобные мысли. В отчаянии от того, о чем она догадывалась, и видя, что ее добрые советы только раздражают молодую женщину, которая в буквальном смысле слова совсем потеряла голову, она внезапно уехала из Вержи без всяких объяснений; впрочем, ее остереглись допрашивать на этот счет. Г-жа де Реналь немножко всплакнула, но очень скоро почувствовала, что стала во много раз счастливее прежнего. После отъезда подруги она чуть ли не целый день проводила с глазу на глаз со своим любовником.
   И Жюльен тоже наслаждался обществом своей возлюбленной, тем более, что когда ему случалось надолго оставаться наедине с самим собой, злосчастное предложение Фуке по-прежнему не давало ему покоя. В первые дни этой новой для него жизни бывали минуты, когда он, никогда до сих пор не знавший чувства любви, никогда никем не любимый, испытывал такое блаженство быть самим собой, что не раз готов был признаться г-же де Реналь в своем честолюбии, которое до сей поры было истинной сутью его жизни. Ему хотелось посоветоваться с нею относительно предложения Фуке, которое все еще как-то странно привлекало его, но одно незначительное происшествие внезапно положило конец всякой откровенности.

XVII
СТАРШИЙ ПОМОЩНИК МЭРА

 
О, how this spring of love ressembleth
The uncertain glory of an April day;
Which now shows all the beauty of the sun,
And byand by a cloud takes all awayl
 
«Two gentlemen of Verona» [10]

    ак-то раз к вечеру, на закате, сидя возле своей подруги в укромном уголке фруктового сада, вдалеке от докучных свидетелей, Жюльен впал в глубокую задумчивость. «Эти счастливые минуты, — думал он, — долго ли они еще продлятся?» Его неотступно преследовала мысль о том, как трудно принять какое-то решение, когда так мало возможностей, и он с горечью сознавал, что это и есть то великое зло, которое неминуемо завершает пору детства и отравляет первые годы юности неимущего человека.
   — Ах, — вырвалось у него, — Наполеона, можно сказать, сам бог послал молодым французам! Кто нам его заменит, что станут без него делать все эти несчастные, даже побогаче меня, у которых всего несколько экю в кармане, только-только на образование, а нет денег, чтобы подкупить кого надо, в двадцать лет заручиться местом и пробивать себе дорогу в жизни! И что бы там ни делали, — прибавил он, глубоко вздохнув, — вечно нас будет преследовать это роковое воспоминание: никогда уж мы не будем чувствовать себя счастливыми.
   Вдруг он заметил, что г-жа де Реналь нахмурилась и у нее сделалось такое холодное и надменное лицо, — подобный образ мыслей, на ее взгляд, годился только для слуги. Ей с детства внушили, что она очень богата, и она считала, как нечто само собой разумеющееся, что и Жюльен так же богат, как она. Она любила его в тысячу раз больше жизни, она любила бы его, даже если бы он оказался неблагодарным, обманщиком, и деньги в ее глазах ровно ничего не значили.
   Но Жюльен, разумеется, и не догадывался об этом. Он точно с облаков на землю упал, увидев вдруг ее нахмуренные брови. Однако он все-таки не растерялся и, тут же присочинив что-то, дал понять этой знатной даме, сидевшей рядом с ним на дерновой скамье, что эти слова, которые он ей сейчас нарочно повторил, он слышал еще в тот раз, когда ходил в горы к своему приятелю лесоторговцу. Вот как они, мол, рассуждают, эти нечестивцы!
   — Не надо вам водиться с такими людьми, — сказала г-жа де Реналь, все еще сохраняя на своем лице, только что дышавшем самой глубокой нежностью, холодновато-брезгливое выражение.
   Эти нахмуренные брови г-жи де Реналь или, вернее, раскаяние в собственной неосторожности нанесли первый удар иллюзиям Жюльена «Она добрая и милая, — говорил он себе, — и она действительно меня любит, но она выросла в неприятельском лагере. Разумеется, они должны бояться смелых, честных людей, которые, получив хорошее образование, никуда не могут пробиться из-за отсутствия средств. Что сталось бы со всеми этими дворянчиками, если бы нам только позволили сразиться с ними равным оружием! Вот, предположим, я мэр города Верьера, человек благонамеренный, честный, — таков ведь, в сущности, и г-н де Реналь. Но, ах, как бы они у меня все полетели — и этот викарий и господин Вально со всеми их плутнями! Вот когда справедливость восторжествовала бы в Верьере! Уж не таланты же их помешали бы мне. Ведь сами-то они словно впотьмах ходят».
   Счастье Жюльена в этот день могло бы действительно стать чем-то прочным. Но у нашего героя не хватило смелости быть искренним до конца. Надо было проявить мужество и ринуться в бой, но немедленно. Г-жа де Реналь удивилась словам Жюльена, потому что люди ее круга беспрестанно твердили о том, что следует опасаться появления нового Робеспьера и именно из среды чересчур образованных молодых людей низшего сословия. Г-жа де Реналь долго еще сохраняла холодный вид и, как казалось Жюльену, явно намеренно. А она, высказав сгоряча свое возмущение по поводу таких неуместных речей, теперь думала только о том, не сказала ли она ему нечаянно чего-нибудь обидного. И это-то огорчение и отражалось теперь на ее лице, обычно дышавшем такой чистотой и простосердечием, в особенности когда она была счастлива, вдали от всяких докучных людей.
   Жюльен больше не позволял себе мечтать вслух. Он стал несколько спокойнее и, не будучи уже столь безумно влюблен, считал теперь, что ходить на свидания в комнату г-жи де Реналь, пожалуй, действительно неосторожно. Пускай лучше она приходит к нему: ведь если кто-нибудь из слуг и увидит ее в коридоре, у нее всегда найдется что сказать: мало ли у нее какие могут быть причины!
   Но и это тоже имело свои неудобства. Жюльен достал через Фуке кое-какие книги, о которых сам он, молодой богослов, не посмел бы и заикнуться в книжной лавке. Он только ночью и решался читать. И частенько бывало, что ему вовсе не хотелось, чтобы его чтение прерывалось ночным посещением, в предвкушении которого еще так недавно, до этого разговора в саду, он вряд ли был способен взяться за книгу.
   Благодаря г-же де Реналь для него теперь открылось много нового в книгах. Он не стеснялся расспрашивать ее о всяких мелочах, незнание которых ставит в тупик ум молодого человека, не принадлежащего к светскому обществу, какими бы богатыми дарованиями он ни был наделен от природы.
   Это воспитание силою любви, которое велось женщиной, в высшей степени несведущей, было для него истинным счастьем. Жюльену сразу была дана возможность увидеть общество таким, каким оно было в то время. Ум его не засорялся рассказами о том, каково оно было в давние времена, две тысячи лет тому назад, или даже каких-нибудь шестьдесят лет назад, во времена Вольтера и Людовика XV. У него точно завеса упала с глаз! Как он обрадовался! Наконец-то ему станет понятно все, что происходило в Верьере.
   На первый план выступили разные чрезвычайно запутанные интриги, завязавшиеся еще два года тому назад вокруг безансонского префекта. Интриги эти поддерживались письмами из Парижа, и от самых что ни на есть великих людей. А все дело было в том, чтобы провести г-на де Муаро, — а это был самый набожный человек во всей округе — не младшим, а старшим помощником мэра в городе Верьере.
   Соперником его был некий очень богатый фабрикант, которого надо было во что бы то ни стало оттеснить на место младшего помощника.
   Наконец-то Жюльену стали понятны все те намеки, к которым он раньше с удивлением прислушивался на званых обедах, когда к г-ну де Реналю съезжалась вся местная знать. Это привилегированное общество было чрезвычайно глубоко заинтересовано в том, чтобы должность старшего помощника досталась именно этому человеку, о кандидатуре коего никто, кроме них, во всем городе, а тем паче либералы, даже и не подозревал. Такое важное значение придавалось этому по той причине, что, как всем известно, восточную сторону главной улицы Верьера надлежало расширить более чем на девять футов, ибо эта улица стала проезжей дорогой.
   Так вот, если бы г-ну де Муаро, владевшему тремя домами, подлежащими сносу, удалось занять место старшего помощника, а впоследствии и мэра, коль скоро г-на де Реналя проведут в депутаты, он бы, разумеется, когда надо, закрыл глаза, и тогда дома, выходившие на общественную дорогу, подверглись бы только кое-каким незначительным перестройкам и, таким образом, простояли бы еще сто лет. Несмотря на высокое благочестие и несомненную честность г-на де Муаро, все были твердо уверены, что он окажется достаточно покладистым, ибо у него было много детей. А из этих домов, подлежавших сносу, девять принадлежали самым именитым людям Верьера.
   На взгляд Жюльена, эта интрига имела куда больше значения, чем описание битвы под Фонтенуа — название, которое впервые попалось ему в одной из книг, присланных Фуке. Немало было на свете вещей, которые удивляли Жюльена вот уже целых пять лет, с тех самых пор, как он стал ходить по вечерам заниматься к кюре. Но так как скромность и смирение — первые качества юноши, посвятившего себя изучению богословия, то он не считал возможным задавать ему какие-либо вопросы.
   Как-то раз г-жа де Реналь отдала какое-то распоряжение лакею своего мужа, тому самому, который ненавидел Жюльена.
   — Но ведь нынче у нас пятница, сударыня, последняя в этом месяце, — ответил ей тот многозначительным юном.
   — Ну хорошо, ступайте, — сказала г-жа де Реналь.
   — Так, значит, он отправится сегодня на этот сенной склад: ведь там когда-то была церковь, и недавно ее снова открыли, — сказал Жюльен. — А что же они там делают? Вот тайна, которую я никак не могу разгадать.
   — Это какое-то весьма душеспасительное, но совершенно особенное учреждение, — отвечала г-жа де Реналь — Женщин туда не пускают. Я знаю только, что они все там друг с другом на «ты». Ну, вот, например, если этот наш лакей встретится там с господином Вально, то этот спесивый глупец нисколько не рассердится, если Сен-Жан скажет ему «ты», и ответит ему так же. Если же вам хочется узнать поподробнее, что они там делают, я могу как-нибудь при случае расспросить об этом Можирона и Вально. Мы вносим туда по двадцать франков за каждого слугу, — должно быть, затем, чтобы они нас в один прекрасный день не прирезали, если опять наступит террор девяносто третьего года.