Серело - начинался вечер. В оконцах загорались электрические лампочки. Уселись на низенькой старушечьей скамеечке, запахнули пальтуганы, подняли воротники - сыро, знобко. Не здравствуй, не прощай, словно в продолжение долгого разговора, Клок начал:
- Когда его хоронили, я с Гришкой Копеечником в "Советский" заскочил погреться. Вошли в зал - аж страшно стало, мы - единственные. У стен, как вороны, официанты неподвижные, у эстрады - лабухи кружком. И все молчат.
Заказали мы парочку "Двина", икры, стерлядки заливной - будто в пост. Понтель нас быстренько обслужил - и опять к стенке, горевать. Выпили по первой, по второй, побеседовать захотелось. Позвали ударника из оркестра, поднесли. Выпил он, закусывать не стал. И к своим удалился, для дальнейших переживаний.
- К чему это ты мне, Вадик, рассказываешь? - поинтересовался Ларионов.
- Сажать теперь будут по-старому или по-новому?
- По УПК, Вадик, опять же по УПК.
- По-старому, значит. - И без перехода. - Зачем понадобился?
- О правиле в последнее время не слыхал? - очень просто спросил Ларионов.
- Ну Алексеевич, ты даешь! - восхитился Вадик.
- Я не даю, я спрашиваю.
- А я не отвечаю.
- Зря.
- Алексеевич, не дави, - попросил Вадик.
- Выхода нет.
Помолчали. Вадик рассматривал свои восхитительные башмаки. Наконец оторвал взор от ярко-красного чуда.
- Я тебе, Алексеевич, не помогаю, скажи?! Все, что тебе надо, в ключе несу. А сегодня - один сказ. Я хевру сдавать не буду.
- Ты ее уже сдал, Вадик.
- Вам виднее, - перешел на официальное "вы" Вадик.
- Хевра-то, по меховому делу?
- По меховому или еще по какому, мне что за дело. Знаю, собиралось правило, и все.
- Правило это убийство определило, Вадик.
- Поэтому я и кончик тебе дал.
- Кончик ты мне дал не потому, - грубо возразил Ларионов. - Кончик ты мне дал, потому что ты у меня на крючке. И не забывай об этом.
- У тебя забудешь! - в злобном восхищении отметил Вадик.
А Смирнов решил навестить Костю Крюкова, благо жили в одном доме. Прямо с работы, не заходя к себе, Александр ткнулся в шестую дверь налево.
Константин был занят серьезным делом: из рук кормил огромного голубя-почтаря. Почтарь клевал из Костиной ладони с необыкновенной быстротой и жадностью.
- Ты что птицу портишь? - от порога удивился Смирнов.
- Да он уже порченый, - с досадой пояснил Константин. - Я его в Серпухове в воскресенье кинул, а он на Масловке сел. Посадил его Данилыч, деляга старый. Почтарь называется! Правда, вчера он сам от Данилыча ушел, но какой он теперь почтарь - с посадкой!
- За это ты его теперь из рук кормишь?
- Умные люди посоветовали напоить его, заразу, вусмерть, чтобы память отшибло, чтобы забыл, как садился. Зерно на водке настоял и кормлю. Ну, алкаш! Ну, пропойца! Видишь, как засаживает? А мы людей корим за то, что выпивают.
Почтарь гулял вовсю. Кидал в себя зерно за зерном, рюмку, так сказать, за рюмкой. Пропойца-одиночка.
- Пожалуй, хватит ему, Костя. Видишь, он уже и глаз закатил.
- Пусть нажрется как следует.
Когда почтарь нажрался как следует, они отправились в голубятню. Стоявшая в углу двора голубятня была гордостью Малокоптевского. Обитая оцинкованным железом, весело раскрашенная двухэтажная башня с затянутым сеткой верхом - голубиным солярием - была вторым домом Константина. Константин зажег свет (и электричество сюда было проведено), поднялся по лесенке наверх и осторожно поместил почтаря к сородичам. Сонные сородичи лениво и сердито заворковали. Почтарь малость постоял на ногах и рухнул набок.
- Все, отрубился, - сообщил Константин и спустился вниз, к Александру.
Они уселись за маленький столик и посмотрели друг другу в глаза.
- Нам бы с тобой, как почтарю, малость хватить, да старое время вспомнить, поговорить по душам, - вздохнул Константин.
- А что мешает? - поинтересовался Александр.
- Мешает то, что ты ко мне только с деловым разговором заходишь.
- Это ничему не мешает, Костя.
- Мешает, мешает. Когда ты вот так меня навещаешь, я сразу щипачом себя чувствую. И виноватым. И тюрьмы опасаюсь.
Высочайшей квалификации трамвайный щипач-писака, карманник-техник, Константин Крюков давно уже стал классным фрезеровщиком на авиационном заводе, а все помнил, все опасался и все не считал себя полноправным.
- Я к тебе с открытой душой, Костя. А ты во мне только мента и видишь.
- Но пришел-то из-за Леньки Жбана?
- Из-за него.
- Жалко мне его, Саня, коллеги, как говорится, были. И черт его дернул, в это меховое дело влезть!
- Считаешь, подельщики его порешили?
- Больше некому. Кодла больно противная у них была, всякой твари по паре.
- Про правило ничего не слыхал?
- Откуда?! Меня ж, завязанного, опасаются. Но одно могу сказать наверняка оно было. Не могли они из-за остатка не перекусаться.
- Про остаток откуда знаешь?
- Я на суд тогда ходил, Саня. За Леньку болел. Эх, Ленька, Ленька! И шлепнул его наверняка самый глупый. Дурачок подставленный.
- Кем? Столбом?
- Вряд ли. Столб на дне. И показываться не будет.
- Тогда Цыган. Больше некому.
- Ты что, Ромку не знаешь? Без умыслов он.
- Тогда кто же?
- Хрен его знает.
- Да, дела, - подвел черту Александр. Помолчали.
- Не помог? - жалостно спросил Константин.
- Почему не помог? Помог. Помог понять, что шуровал здесь умный. А среди пятерки законников шибко умных-то и нет. Где мне умных найти?
- Ты сначала глупого найди. Того, что Леньку застрелил.
- Найти-то найду. Доказывать тяжело придется.
- А ты постарайся, - сказал Константин и снова полез к голубям. Посмотрел, доложил: - Спит, гадюка. Раскинулся, как чистый бухарик.
- Пойдем, Костя, домой, - предложил Александр.
Константин сверху посмотрел на него:
- Скучный ты стал, Саня. А какой с войны пришел! Веселый, озорной, молодой! Шибко постарел.
- С вами постареешь.
- Пойдем ко мне, я у сеструх пошурую, что-нибудь найду. Выпьем по-человечески.
- Я еще и дома не был, Костя.
Мать вернулась из рейса. Они со смаком ели картошку с малосольным омулем, пили чай. Мать вымыла посуду и сказала, разглядев сына, Костиным словом:
- Постарел ты шибко, сынок.
Матери не скажешь: "С вами постареешь", - сказал, абы сказал:
- Тридцатку в июне разменяю.
- Какие это годы! - возразила мать и неожиданно для себя быстро зевнула и удивилась: - Устала я за рейс-то!
- Немудрено. Ложись-ка, мать, спать.
И тут из коридора донесся стук шагов. Четко звучали твердые каблуки. Каблуки решительно приближались. Мать прислушалась.
- Не наш кто-то.
Тотчас в дверь постучали.
- Войдите, - разрешил Александр.
Дверь открылась и в проеме показался аккуратный молодой человек в коротком сером пальто, который вежливо поздоровался:
- Здравствуйте.
- Ты - Владлен Греков, Алькин одноклассник, да? - обрадованно вспомнил Александр.
- Да, Саша. Мне вас вспоминать не приходится, я вас просто помню, со смыслом ответил Греков.
Игры в вежливость Александр не признавал. Привык в своей конторе брать быка за рога.
- А почему не в форме? Ты же офицер, летчик.
- Демобилизовался я, Саша.
- С начальством не поладил или заболел?
- Объективные причины, - не стал пояснять Владлен Греков причины истинные и сразу же приступил к делу: - Я Алика ищу, а он, оказывается, переехал. Был у Виллена и не застал. Вы не подскажете мне адрес Алика?
- Ты садись, Владлен. Чайку попьем.
- С удовольствием, но некогда, - воспитанно отказался Владлен и ожидающе посмотрел на Александра. - Если знаешь, то говори, чего тянуть.
Александр усмехнулся, ответил сугубо по делу:
- Русаковская восемь, квартира тридцать девять. Все?
- Спасибо вам большое, извините, что побеспокоил.
- А может, чайку-то выпьете? - предложила теперь мать. Александр осудил ее за ненужную навязчивость:
- Товарищ спешит. Ты ведь спешишь, Владлен?
- Да, к моему сожалению. Всего вам доброго, - Владлен Греков поднялся, откланялся, открыл дверь и вышел в коридор. Четко зазвучали твердые каблуки. Мать опять зевнула. На этот раз в охотку и с удовольствием.
- Справный какой паренек.
К десяти утра все подтянулись. Майор Смирнов оглядел своих орлов. А орлы - его. С чувством собственного достоинства: поработали с толком, было что сообщить.
- Кое-что наковыряли, вижу, - догадался Смирнов. - Был такой журнал до войны, "Наши достижения". Сегодня ваши лица - просто с обложки этого журнала.
- Это оскорбление или, наоборот, высокая оценка тебе еще не ведомых наших заслуг? - осведомился Казарян.
- Оценка, оценка, - успокоил его Смирнов. - Результаты давай.
- Версия "огольцы", - начал Роман. - Как я и полагал, оказалась перспективной. Завтра в двенадцать ноль-ноль можно брать Цыгана, а между двадцатью и двадцатью одним - Николая Самсонова по кличке Колхозник.
Казарян доложил только результаты и замолк. Смирнов перевел начальственный взор на Ларионова. Тот упрямо - любил делать все, как положено, - поднялся и доложил:
- По моим сведениям, было правило участников мехового дела.
И сел. Счел свои сведения достаточными.
- А ведь это они, ребята. Кто-то из них, - окончательно убедился Смирнов. - Ну а теперь - в деталях. По порядку изложите. А потом операцию разрабатывать начнем. Так, бойцы?
- А у тебя других дел нет? - невинно спросил Казарян.
- Под завязку. А что?
- В общем, ты на нас не надеешься. Что ж, давай по порядку.
- Сами, значит, разработали. Что же мне тогда делать?
- Ты все время забываешься, Саня, что ты - начальник. Ты - в курсе. Ты можешь разрешить или запретить. Если разрешишь, то мы исполним и по исполнении доложим. Так, Сережа? - Казарян привлек на свою сторону Ларионова.
- Так, - подтвердил он.
- Тогда действуйте, - официально разрешил Смирнов и встал, подтверждая, что разговор окончен. Но не удержался-таки на начальственном уровне. - Вы там поосторожнее. У одного из них может быть ствол.
"Лайф" был роскошен. На меловой глянцевой бумаге поместились кинокрасавицы, политические деятели и спортсмены. Английские фразы выстроились в шеренги. Буквы выглядели франтами. И запах у журнала был не наш - иностранный.
- Откуда он у тебя? - вяло поинтересовалась Яна.
- Стригся вчера в "Советской" и в предбаннике его увидел. Видимо, буржуй какой-то забыл. Ну, я его, естественно, и захватил на обратном пути, - самодовольно разъяснил Андрей. Алик разлил коньяк по рюмкам и спросил:
- А на кой ляд он тебе? Ты же в английском ни уха, ни рыла.
- Не говори, не говори. Кое-что понял. - Андрей засуетился и стал листать журнал. - Глядите.
На пустынном берегу моря стояли двое: толстые и сильно оборванные нынешние руководители и, держа руки козырьком и глядя в разные стороны, высматривали что-то за горизонтом.
Алик из-за Андреева плеча перевел надпись под карикатурой:
- Кому бы еще помочь?
Хихикнули и расселись по местам. "Лайф" кинули на приемник. Дальние ереванские родственники прислали Андрею три бутылки отличного марочного коньяка. Сегодняшний вечер был посвящен коллективной дегустации этого подарка. "Лайф" ненадолго отвлек друзей-сослуживцев от основного занятия.
- Нет такого коньяка вы не пробовали! - еще раз сказал Андрей.
- За водкой пора посылать, - мрачно предсказал будущее Дима.
- И что это за манера - напиваться, - возмутился Андрей. - Живут, живут в нас эти расейские плебейские привычки. Казалось бы, что еще надо. Отличный коньяк, хорошая беседа, нет, обязательно надраться надо!
- Коньяку мало, - разъясняя ответил Дима. Янин муж, кинооператор Виктор поставил пластинку и возвратился на свое место в углу дивана. Застучал барабан, завыли довоенные негры и саксофон тоже завыл. Комната зажила в ритме, и все стало на свои места, ибо запели довоенные негры. Негры пели о смысле жизни бессмысленными словами.
- В этом и фокус, - шепнул Алик в Янино ухо. Ухо было розовое. Алик коснулся его губами. Алик танцевал с единственной женщиной в компании.
- Это не фокус, а нахальство, - ответила Яна и улыбнулась. Голубые глаза в крашеных ресницах красиво смотрели на него.
- Я о высоких материях, а ты о мелочах быта. Давай отсюда убежим? предлагая это, Алик ловко повернулся в танце спиной к дивану.
- А Виктор?
Никакого дела ей не было до Виктора.
- Слушай, о чем поют негры. Они поют о весенней Покровке, о дожде, который стучит по крышам. О нас с тобой, Яна, слушай негров!
Негры, действительно, обнаглели. Они звали на Покровку, они кричали о дожде, они соблазняли, мерзавцы. И умолкли, наконец.
- К остаткам! - призвал Дима.
Допили коньяк, который и впрямь был хорош. Они поняли, что он хорош только теперь, когда коньяка не осталось. Молча поразмышляли об этом.
- Андрюша, почитай что-нибудь из "Лайфа", - попросила Яна. Поведя настороженным глазом (все здесь боялись розыгрыша) Андрей раздраженно сказал:
- Не умеем мы отдыхать. Этот коньяк где-нибудь в Париже тянули бы весь вечер, а мы за полчаса его прикончили.
- У тебя подходящей посуды нет. Приходится стаканами, - сказал Дима.
В коридоре зазвенел звонок. Андрей отправился открывать. Виктор оторвался от дивана, подошел к столу и принялся рассматривать этикетки на пустых бутылках. Открылась дверь и солидно явился Сергей. За ним - Андрей, прямо-таки помирая от сдерживаемого хохота.
- Я не опоздал? - вежливо осведомился Сергей.
- Как раз вовремя, - серьезно ответила Яна. Публика, замерев, молча ждала развязки. Сергей снял и протер забрызганные дождем запотевшие очки и, вновь надев их, размотал кашне.
- Тебе, Сережа, лучше не раздеваться, - посоветовал Дима. Он подошел к Сергею, мастерски держа в пальцах четыре бутылки (одна из-под минеральной воды).
- На обмен, - пояснил Алик.
Сергей все понял, и обида, и гордость, и презрение обнаружились на его лице. И в голосе тоже:
- Извините меня, но я не мальчишка, и не позволю издеваться над собой. И не приемлю идиотских шуток. Я не могу быть вместе с вами. До свидания.
Его схватили за руки, стащили с него пальто, а он, сдаваясь, все продолжал излагать свое кредо:
- Поймите же, наконец, что я - кинорежиссер. Виктор - оператор, а вы - серьезные газетные работники, литераторы. Если мы друг друга не будем уважать, то кто же тогда нас будет уважать?
- Выпить хочешь? - тихо спросил Дима.
- Странный вопрос. Затем и пришел. - Сергей сел на стул и тоскливо оглядел растерзанный стол.
- Ананасов! Нету. Бананов! Нету. Коньяку! Нету, - вольно пересказала Маяковского Яна и деловито добавила: - За водкой ты из-за своей солидности и самоуважения, ясное дело, не пойдешь. Алик, одевайся. И я пойду. На завтрак Витеньке что-нибудь куплю.
Она погладила Виктора по голове.
Дождь, точно, лил. Ночной, весенний, московский. Иногда задувал ветер, и тогда дождевые капли летели им в лица. В дождь, в желтом свете фонарей, в журчащем шуме автомобилей Яна была девочкой из-за десяти лет, в которую следовало влюбиться первой неразмышляющей любовью. Но вот он, магазин. Вот очередь. Вот касса.
В авоську положили три свинных отбивных (для Виктора), кило любительский колбасы, полкило швейцарского сыра, две банки крабов, большую банку маринованных огурцов и четыре поллитра. На улице Яна взяла Алика под руку, и они медленно шли, слушая и ощущая дождь. Спешить было некуда.
В подъезде, в тамбуре между дверями, он обнял ее, предварительно поставив авоську на плиточный сортирный пол.
- Ну и что? - спросила Яна.
- Тебе приятно? - нахально поинтересовался он.
- Конечно приятно. Разве я позволила тебе такое, если бы было неприятно. Тебе сколько лет?
- Будто не знаешь. Двадцать четыре. Я тебе нравлюсь?
- Нравишься. А мне... В общем, я тебя старше.
Они закрыли глаза и потерлись щеками.
- Тебе неприятно? - опять спросил Алик.
- Дурак, - ответила она и легко поцеловала его в щеку. - Пошли.
Перед Сергеем стояла индивидуальная четвертинка из заначки. Почти уже приконченная. Сергей хлебнул и разглагольствовал:
- Высокие цели, высокие мысли, высокие слова. Прекрасно. Самые высокие слова - в библии. А для чего она? Для безотказного массового гипноза. Слишком часто высокие слова существуют для обмана или существуют для того, чтобы подчинить, придавить человека. Хочу правды, хочу простого и в мельчайших подробностях точного изображения жизни. И буду картины снимать так. Пусть люди смотрят и думают. Сами! - увидев Алика и Яну, он охотно отвлекся. - Принесли? Ну тогда я чекушку приканчиваю, а дальше действуем на равных.
Пока Дима и Виктор обновляли стол, Яна задумчиво глядела на Андрея, который, обеспечив первый тайм, не суетился.
- А все-таки ты это зря, - грустно произнесла Яна, продолжая рассматривать Андрея. Андрей соблазняюще (был хорош) улыбнулся.
- Что - зря?
- С "Лайфом". Ты уверен, что за тобой не следят?
Андрей презрительно пожал плечами. Презрительно, но неуверенно. Появилось интересное занятие. Коллектив замер в ожидании. Охота началась.
- Кто-нибудь был в предбаннике кроме тебя? - жестко поинтересовался Дима.
- Заходили какие-то. Но когда я его брал, никого не было.
- Абсолютно никого? - допытывалась Яна.
- Абсолютно. - Андрею - заметно на глаз - стало не по себе.
- Профессия у этих людей такая, чтобы быть незаметными или незамеченными, - включился в облаву Сергей, умиротворенный решением вопроса о напитках. - Да ладно, ребята, хватит об этом. К делу.
Разлили и выпили.
- Какие еще люди? - выпив, грозно спросил Андрей.
- Наши люди, - разъяснила Яна.
- Ну, взял журнал, ну, посмотрел его. В чем состав преступления? Ерунда все это, - старательно успокаивал себя Андрей. - Выпьем еще, ребята.
Выпили еще.
- Не те теперь времена, - не унимался Андрей.
- Ты о чем это? - спросил Дима. Он был ясен и добр.
- Я - свободный человек и что хочу, то и делаю. Не те теперь времена!
- Времена, действительно, не те. Зато мы все те же, - Алик вяло ковырял крабовую лапшу. - Что ты суетишься? Вызовут тебя куда надо, поговорят, возьмут на заметку. И все дела. Зачем же нервничать.
Игра становилась скучной. Слишком легко Андрей заглотнул крючок. Алик смотрел на Яну и Виктора, не понимая, что они - муж и жена. Виктор блаженно разглядывал абажур - он уже был пьян. Яна не смотрела на него, не интересовалась им, не беспокоилась за него. Она с ожиданьем смотрела на Диму, который, трогая гитару, подбирался к песне.
- Я пойду, - сказал Алик и встал из-за стола. Еще было много водки, еще было десять часов вечера, еще были впереди разговоры и укромные минуты с Яной - всего этого было жалко, было жалко себя, но Алик еще раз сказал: - Я пойду.
И вышел в коридор темной коммунальной квартиры. В коридоре было пусто. Пожилые соседки любили Андрея за красоту и интеллигентность и старались не мешать его досугу.
Алик медленно одевался и слушал, как за близкой дверью Дима наконец запел: "Сегодня Сонечка справляет аманины". В комнате дружно рявкнули припев, дверь отворилась, и в коридор вышла Яна.
- Алик! - позвала Яна. Ее слегка шатнуло. Она плотно прикрыла дверь и, вплотную подойдя к полупьяному Алику, внятно спросила: - Ты любишь меня, Алик?
Он обнял ее, ощутив где-то у солнечного сплетения ее упругие и мягкие груди, она нашла слабыми мягкими, готовыми на все губами его рот, и ему показалось, что он любит ее. Но сказать об этом вслух он не мог, не хотелось. Задохнувшись, Яна оторвалась от Алика, ударив его кулаком в грудь (больно), и сказала:
- Ты люби меня, Алик. А мне тебя любить грешно. Грешно. Грешно. - И пошла в комнату.
Из раскрытой двери шибанул табачный дух. Войдя за ней в комнату уже в пальто, Алик отыскал на столе чистый стакан, наполнил его до краев и выпил. Водка долго ходила от кадыка к желудку, потом улеглась и произошел удар, которого он ожидал. Ноги-руки сделались податливыми посторонним влияниям, в ушах зашумело, мысли разбежались в разные стороны, и он оказался на воздухе. Чистый воздух тоже ударил по слабому месту - по голове.
Алик шел по пустынной и мокрой улице Чернышевского, с удовольствием ощущая, как ноги его, шагающие по лужам, уже промокли. Он бесконечно шел к Садовому кольцу, постоянно удивляясь, что во многих окнах небольших московских домов особенно ярко горит при дожде свет. Он поднимал к этим окнам лицо, умильно чувствуя, как капли дождя стучат по его щекам.
По еще не позднему Садовому кольцу шуршали машины и троллейбусы. Улица была похожа на Москву-реку. В ней отражались фонари, она блестела под фонарями. Переходить Садовое кольцо не хотелось. Не хотелось окунаться в Москву-реку. Алику становилось холодно. Трезвел.
И слава богу. У круглосуточно работающего продмага (людей в нем было немного) он пересек Садовую Черногрязскую и пошел Старой Басманной, ныне Карла Маркса улицей. Дождь поутих, а Алик протрезвел и с радостью стал узнавать свой путь. От церкви Никиты-великомученника, через Разгуляй, по еле заметному спуску - к Елоховскому собору, мимо Доброслободской, мимо МИСИ. Он теперь понял, куда идет. Он шел к трамвайной остановке у метро "Бауманская", чтобы на трамвае доехать до дома. И пешком, через железнодорожный переход у Спартаковской можно, но, трезвея, он уставал. Лучше трамваем.
У трамвайной остановки дождь опять припустил. Но, к счастью, уже скрежетал по Немецкой расплывчатый в дожде трамвай. Не тот, конечно, не к Сокольникам, а к Комсомольской площади, но не ждать же под ливнем. К Красносельской, а там до кинотеатра "Шторм" рукой подать. Трамвай был новенький, одновагонная коробочка. Алик влез в него.
"Обилечивайтесь!" - тут же предложила пожилая кондукторша, и Алик, как говорится, обилетился. Кондукторша объявила: "Следующая - Девкины бани!" Объявила и не за веревку дернула, - на кнопку нажала. Технический прогресс. Алик стряхнул дождь с волос, с бровей (Был, пижон, без кепки) и уселся. Было где сесть, хотя народу довольно много: работяги с вечерней, железнодорожные пассажиры к поздним поездам на Казанский, Ярославский, Ленинградский вокзалы, продавщицы из только что закрывшихся магазинов. Трамвай постоял у светофора на Бакунинской и наконец тронулся.
- Девкины бани! - выкрикнула кондукторша, и трамвай остановился. Никто не вышел, а вошли трое.
Один пробежал вагон и распахнул дверцу кабины вагоновожатого. Второй остался возле кондукторши и вытащил из кармана пистолет. Третий, совсем молоденький, спросил у того, что с пистолетом:
- Начинать?
- Подожди, - отчеканил тот, раскрыл кондукторскую сумку и выгреб из нее деньги. Те, что бумажками. Криком приказал дальнему, тому, что показывал нож вагоновожатому:
- Вели извозчику, чтобы без остановок до моста! И чтоб помедленней!
Трамвай неспешно покатил. Вооруженный пистолетом обратился к пассажирам:
- Гроши и рыжевье, кольца там, часики - огольцу сдавайте!
Молоденький пошел по рядам. Делать нечего - отдавали. Оголец злодействовал: обыскивал, если ему казалось, что не все выложили, покрикивал. С молодым пижоном поменялся кепками, ему водрузил на самые уши свою замызганную, а себе на голову возложил его новенькую лондонку.
Сейчас подойдет оголец и станет шарить у него в карманах, а он будет покорно сидеть, растопырясь, как на гинекологическом кресле. Прелестная картинка: чемпион Москвы по боксу на гинекологическом кресле. Главное пистолет, пистолет!
- А тебе, что, особое приглашение нужно? - кинул ему оголец, румяный и нахальный от опасности малолетка.
- Пацан, может не надо? - миролюбиво посомневался Алик.
- Ты что?!! - заорал малец. Алик взял руки, которые уже лезли за пазуху, и вытянул их по предполагаемым швам огольцовых порток.
- Колян, он не дается! - плачуще наябедничал оголец.
Не дойдя до них шага три, тот, что с пистолетом, остановился и скомандовал:
- А ну, вставай, фрей вонючий! - И, поигрывая пистолетом, стал наблюдать, как встает Алик.
Алик встал, сделал шаг навстречу.
- Шманай его, живо! - приказал главный огольцу.
Только сейчас, когда оголец еще за спиной. Падая вперед, он мгновенно подбил левой рукой пистолет вверх и правой нанес жесточайший удар главному в подбородок. И успел левой нанести прямой удар в челюсть еще не успевшему упасть грабителю.
Шарахнул выстрел, пуля ушла в потолок, и рука с пистолетом бессильно легла на пол. Алик ударил каблуком по запястью, носком неизвестно куда отшвырнул пистолет и развернулся. Он был уверен, что обработанный им уже не встанет.
Оголец теперь уже без принуждения вытянул руки по швам. Алик коротко ударил его в солнечное сплетение. Оголец потерял дыхание и осел на пол. Алик приказал тому, что с ножом:
- Иди сюда.
Бандит ощерился, вытянул руку с ножом: пугал. Был он тщедушен, в солдатском ватном полупальто.
- Тогда я к тебе иду, - процедил Алик.
Громадный, решительный, только что отключивший главаря, он надвигался неотвратимо, как танк.
- Не подходи, падло! - взвизгнул бандит, потом метнул нож. Алик ждал этого - уклонился. Он сблизился с бандитом и обработал его, как грушу на тренировке. И этот лег.
- Гони к Красносельской и на перекрестке остановись, - приказал Алик вагоновожатому.
Трамвай помчался. Алик шел по вагону и искал пистолет. Девушка, сидевшая рядом с кондукторшей, попыталась улыбнуться ему и сказала:
- Он под лавкой.
Он наклонился и достал из-под сиденья пистолет. Бандит лежал рядом и он рассмотрел его, хотя рассматривать было почти нечего. Обработанное им лицо на глазах деформировалось. Но вроде дышал. Третий лежал неподвижно. Что с ним было - неизвестно.
Завизжав на повороте, трамвай помчался по Ольховке. Пассажиры сидели смирно - не знали, что делать.
- Когда его хоронили, я с Гришкой Копеечником в "Советский" заскочил погреться. Вошли в зал - аж страшно стало, мы - единственные. У стен, как вороны, официанты неподвижные, у эстрады - лабухи кружком. И все молчат.
Заказали мы парочку "Двина", икры, стерлядки заливной - будто в пост. Понтель нас быстренько обслужил - и опять к стенке, горевать. Выпили по первой, по второй, побеседовать захотелось. Позвали ударника из оркестра, поднесли. Выпил он, закусывать не стал. И к своим удалился, для дальнейших переживаний.
- К чему это ты мне, Вадик, рассказываешь? - поинтересовался Ларионов.
- Сажать теперь будут по-старому или по-новому?
- По УПК, Вадик, опять же по УПК.
- По-старому, значит. - И без перехода. - Зачем понадобился?
- О правиле в последнее время не слыхал? - очень просто спросил Ларионов.
- Ну Алексеевич, ты даешь! - восхитился Вадик.
- Я не даю, я спрашиваю.
- А я не отвечаю.
- Зря.
- Алексеевич, не дави, - попросил Вадик.
- Выхода нет.
Помолчали. Вадик рассматривал свои восхитительные башмаки. Наконец оторвал взор от ярко-красного чуда.
- Я тебе, Алексеевич, не помогаю, скажи?! Все, что тебе надо, в ключе несу. А сегодня - один сказ. Я хевру сдавать не буду.
- Ты ее уже сдал, Вадик.
- Вам виднее, - перешел на официальное "вы" Вадик.
- Хевра-то, по меховому делу?
- По меховому или еще по какому, мне что за дело. Знаю, собиралось правило, и все.
- Правило это убийство определило, Вадик.
- Поэтому я и кончик тебе дал.
- Кончик ты мне дал не потому, - грубо возразил Ларионов. - Кончик ты мне дал, потому что ты у меня на крючке. И не забывай об этом.
- У тебя забудешь! - в злобном восхищении отметил Вадик.
А Смирнов решил навестить Костю Крюкова, благо жили в одном доме. Прямо с работы, не заходя к себе, Александр ткнулся в шестую дверь налево.
Константин был занят серьезным делом: из рук кормил огромного голубя-почтаря. Почтарь клевал из Костиной ладони с необыкновенной быстротой и жадностью.
- Ты что птицу портишь? - от порога удивился Смирнов.
- Да он уже порченый, - с досадой пояснил Константин. - Я его в Серпухове в воскресенье кинул, а он на Масловке сел. Посадил его Данилыч, деляга старый. Почтарь называется! Правда, вчера он сам от Данилыча ушел, но какой он теперь почтарь - с посадкой!
- За это ты его теперь из рук кормишь?
- Умные люди посоветовали напоить его, заразу, вусмерть, чтобы память отшибло, чтобы забыл, как садился. Зерно на водке настоял и кормлю. Ну, алкаш! Ну, пропойца! Видишь, как засаживает? А мы людей корим за то, что выпивают.
Почтарь гулял вовсю. Кидал в себя зерно за зерном, рюмку, так сказать, за рюмкой. Пропойца-одиночка.
- Пожалуй, хватит ему, Костя. Видишь, он уже и глаз закатил.
- Пусть нажрется как следует.
Когда почтарь нажрался как следует, они отправились в голубятню. Стоявшая в углу двора голубятня была гордостью Малокоптевского. Обитая оцинкованным железом, весело раскрашенная двухэтажная башня с затянутым сеткой верхом - голубиным солярием - была вторым домом Константина. Константин зажег свет (и электричество сюда было проведено), поднялся по лесенке наверх и осторожно поместил почтаря к сородичам. Сонные сородичи лениво и сердито заворковали. Почтарь малость постоял на ногах и рухнул набок.
- Все, отрубился, - сообщил Константин и спустился вниз, к Александру.
Они уселись за маленький столик и посмотрели друг другу в глаза.
- Нам бы с тобой, как почтарю, малость хватить, да старое время вспомнить, поговорить по душам, - вздохнул Константин.
- А что мешает? - поинтересовался Александр.
- Мешает то, что ты ко мне только с деловым разговором заходишь.
- Это ничему не мешает, Костя.
- Мешает, мешает. Когда ты вот так меня навещаешь, я сразу щипачом себя чувствую. И виноватым. И тюрьмы опасаюсь.
Высочайшей квалификации трамвайный щипач-писака, карманник-техник, Константин Крюков давно уже стал классным фрезеровщиком на авиационном заводе, а все помнил, все опасался и все не считал себя полноправным.
- Я к тебе с открытой душой, Костя. А ты во мне только мента и видишь.
- Но пришел-то из-за Леньки Жбана?
- Из-за него.
- Жалко мне его, Саня, коллеги, как говорится, были. И черт его дернул, в это меховое дело влезть!
- Считаешь, подельщики его порешили?
- Больше некому. Кодла больно противная у них была, всякой твари по паре.
- Про правило ничего не слыхал?
- Откуда?! Меня ж, завязанного, опасаются. Но одно могу сказать наверняка оно было. Не могли они из-за остатка не перекусаться.
- Про остаток откуда знаешь?
- Я на суд тогда ходил, Саня. За Леньку болел. Эх, Ленька, Ленька! И шлепнул его наверняка самый глупый. Дурачок подставленный.
- Кем? Столбом?
- Вряд ли. Столб на дне. И показываться не будет.
- Тогда Цыган. Больше некому.
- Ты что, Ромку не знаешь? Без умыслов он.
- Тогда кто же?
- Хрен его знает.
- Да, дела, - подвел черту Александр. Помолчали.
- Не помог? - жалостно спросил Константин.
- Почему не помог? Помог. Помог понять, что шуровал здесь умный. А среди пятерки законников шибко умных-то и нет. Где мне умных найти?
- Ты сначала глупого найди. Того, что Леньку застрелил.
- Найти-то найду. Доказывать тяжело придется.
- А ты постарайся, - сказал Константин и снова полез к голубям. Посмотрел, доложил: - Спит, гадюка. Раскинулся, как чистый бухарик.
- Пойдем, Костя, домой, - предложил Александр.
Константин сверху посмотрел на него:
- Скучный ты стал, Саня. А какой с войны пришел! Веселый, озорной, молодой! Шибко постарел.
- С вами постареешь.
- Пойдем ко мне, я у сеструх пошурую, что-нибудь найду. Выпьем по-человечески.
- Я еще и дома не был, Костя.
Мать вернулась из рейса. Они со смаком ели картошку с малосольным омулем, пили чай. Мать вымыла посуду и сказала, разглядев сына, Костиным словом:
- Постарел ты шибко, сынок.
Матери не скажешь: "С вами постареешь", - сказал, абы сказал:
- Тридцатку в июне разменяю.
- Какие это годы! - возразила мать и неожиданно для себя быстро зевнула и удивилась: - Устала я за рейс-то!
- Немудрено. Ложись-ка, мать, спать.
И тут из коридора донесся стук шагов. Четко звучали твердые каблуки. Каблуки решительно приближались. Мать прислушалась.
- Не наш кто-то.
Тотчас в дверь постучали.
- Войдите, - разрешил Александр.
Дверь открылась и в проеме показался аккуратный молодой человек в коротком сером пальто, который вежливо поздоровался:
- Здравствуйте.
- Ты - Владлен Греков, Алькин одноклассник, да? - обрадованно вспомнил Александр.
- Да, Саша. Мне вас вспоминать не приходится, я вас просто помню, со смыслом ответил Греков.
Игры в вежливость Александр не признавал. Привык в своей конторе брать быка за рога.
- А почему не в форме? Ты же офицер, летчик.
- Демобилизовался я, Саша.
- С начальством не поладил или заболел?
- Объективные причины, - не стал пояснять Владлен Греков причины истинные и сразу же приступил к делу: - Я Алика ищу, а он, оказывается, переехал. Был у Виллена и не застал. Вы не подскажете мне адрес Алика?
- Ты садись, Владлен. Чайку попьем.
- С удовольствием, но некогда, - воспитанно отказался Владлен и ожидающе посмотрел на Александра. - Если знаешь, то говори, чего тянуть.
Александр усмехнулся, ответил сугубо по делу:
- Русаковская восемь, квартира тридцать девять. Все?
- Спасибо вам большое, извините, что побеспокоил.
- А может, чайку-то выпьете? - предложила теперь мать. Александр осудил ее за ненужную навязчивость:
- Товарищ спешит. Ты ведь спешишь, Владлен?
- Да, к моему сожалению. Всего вам доброго, - Владлен Греков поднялся, откланялся, открыл дверь и вышел в коридор. Четко зазвучали твердые каблуки. Мать опять зевнула. На этот раз в охотку и с удовольствием.
- Справный какой паренек.
К десяти утра все подтянулись. Майор Смирнов оглядел своих орлов. А орлы - его. С чувством собственного достоинства: поработали с толком, было что сообщить.
- Кое-что наковыряли, вижу, - догадался Смирнов. - Был такой журнал до войны, "Наши достижения". Сегодня ваши лица - просто с обложки этого журнала.
- Это оскорбление или, наоборот, высокая оценка тебе еще не ведомых наших заслуг? - осведомился Казарян.
- Оценка, оценка, - успокоил его Смирнов. - Результаты давай.
- Версия "огольцы", - начал Роман. - Как я и полагал, оказалась перспективной. Завтра в двенадцать ноль-ноль можно брать Цыгана, а между двадцатью и двадцатью одним - Николая Самсонова по кличке Колхозник.
Казарян доложил только результаты и замолк. Смирнов перевел начальственный взор на Ларионова. Тот упрямо - любил делать все, как положено, - поднялся и доложил:
- По моим сведениям, было правило участников мехового дела.
И сел. Счел свои сведения достаточными.
- А ведь это они, ребята. Кто-то из них, - окончательно убедился Смирнов. - Ну а теперь - в деталях. По порядку изложите. А потом операцию разрабатывать начнем. Так, бойцы?
- А у тебя других дел нет? - невинно спросил Казарян.
- Под завязку. А что?
- В общем, ты на нас не надеешься. Что ж, давай по порядку.
- Сами, значит, разработали. Что же мне тогда делать?
- Ты все время забываешься, Саня, что ты - начальник. Ты - в курсе. Ты можешь разрешить или запретить. Если разрешишь, то мы исполним и по исполнении доложим. Так, Сережа? - Казарян привлек на свою сторону Ларионова.
- Так, - подтвердил он.
- Тогда действуйте, - официально разрешил Смирнов и встал, подтверждая, что разговор окончен. Но не удержался-таки на начальственном уровне. - Вы там поосторожнее. У одного из них может быть ствол.
"Лайф" был роскошен. На меловой глянцевой бумаге поместились кинокрасавицы, политические деятели и спортсмены. Английские фразы выстроились в шеренги. Буквы выглядели франтами. И запах у журнала был не наш - иностранный.
- Откуда он у тебя? - вяло поинтересовалась Яна.
- Стригся вчера в "Советской" и в предбаннике его увидел. Видимо, буржуй какой-то забыл. Ну, я его, естественно, и захватил на обратном пути, - самодовольно разъяснил Андрей. Алик разлил коньяк по рюмкам и спросил:
- А на кой ляд он тебе? Ты же в английском ни уха, ни рыла.
- Не говори, не говори. Кое-что понял. - Андрей засуетился и стал листать журнал. - Глядите.
На пустынном берегу моря стояли двое: толстые и сильно оборванные нынешние руководители и, держа руки козырьком и глядя в разные стороны, высматривали что-то за горизонтом.
Алик из-за Андреева плеча перевел надпись под карикатурой:
- Кому бы еще помочь?
Хихикнули и расселись по местам. "Лайф" кинули на приемник. Дальние ереванские родственники прислали Андрею три бутылки отличного марочного коньяка. Сегодняшний вечер был посвящен коллективной дегустации этого подарка. "Лайф" ненадолго отвлек друзей-сослуживцев от основного занятия.
- Нет такого коньяка вы не пробовали! - еще раз сказал Андрей.
- За водкой пора посылать, - мрачно предсказал будущее Дима.
- И что это за манера - напиваться, - возмутился Андрей. - Живут, живут в нас эти расейские плебейские привычки. Казалось бы, что еще надо. Отличный коньяк, хорошая беседа, нет, обязательно надраться надо!
- Коньяку мало, - разъясняя ответил Дима. Янин муж, кинооператор Виктор поставил пластинку и возвратился на свое место в углу дивана. Застучал барабан, завыли довоенные негры и саксофон тоже завыл. Комната зажила в ритме, и все стало на свои места, ибо запели довоенные негры. Негры пели о смысле жизни бессмысленными словами.
- В этом и фокус, - шепнул Алик в Янино ухо. Ухо было розовое. Алик коснулся его губами. Алик танцевал с единственной женщиной в компании.
- Это не фокус, а нахальство, - ответила Яна и улыбнулась. Голубые глаза в крашеных ресницах красиво смотрели на него.
- Я о высоких материях, а ты о мелочах быта. Давай отсюда убежим? предлагая это, Алик ловко повернулся в танце спиной к дивану.
- А Виктор?
Никакого дела ей не было до Виктора.
- Слушай, о чем поют негры. Они поют о весенней Покровке, о дожде, который стучит по крышам. О нас с тобой, Яна, слушай негров!
Негры, действительно, обнаглели. Они звали на Покровку, они кричали о дожде, они соблазняли, мерзавцы. И умолкли, наконец.
- К остаткам! - призвал Дима.
Допили коньяк, который и впрямь был хорош. Они поняли, что он хорош только теперь, когда коньяка не осталось. Молча поразмышляли об этом.
- Андрюша, почитай что-нибудь из "Лайфа", - попросила Яна. Поведя настороженным глазом (все здесь боялись розыгрыша) Андрей раздраженно сказал:
- Не умеем мы отдыхать. Этот коньяк где-нибудь в Париже тянули бы весь вечер, а мы за полчаса его прикончили.
- У тебя подходящей посуды нет. Приходится стаканами, - сказал Дима.
В коридоре зазвенел звонок. Андрей отправился открывать. Виктор оторвался от дивана, подошел к столу и принялся рассматривать этикетки на пустых бутылках. Открылась дверь и солидно явился Сергей. За ним - Андрей, прямо-таки помирая от сдерживаемого хохота.
- Я не опоздал? - вежливо осведомился Сергей.
- Как раз вовремя, - серьезно ответила Яна. Публика, замерев, молча ждала развязки. Сергей снял и протер забрызганные дождем запотевшие очки и, вновь надев их, размотал кашне.
- Тебе, Сережа, лучше не раздеваться, - посоветовал Дима. Он подошел к Сергею, мастерски держа в пальцах четыре бутылки (одна из-под минеральной воды).
- На обмен, - пояснил Алик.
Сергей все понял, и обида, и гордость, и презрение обнаружились на его лице. И в голосе тоже:
- Извините меня, но я не мальчишка, и не позволю издеваться над собой. И не приемлю идиотских шуток. Я не могу быть вместе с вами. До свидания.
Его схватили за руки, стащили с него пальто, а он, сдаваясь, все продолжал излагать свое кредо:
- Поймите же, наконец, что я - кинорежиссер. Виктор - оператор, а вы - серьезные газетные работники, литераторы. Если мы друг друга не будем уважать, то кто же тогда нас будет уважать?
- Выпить хочешь? - тихо спросил Дима.
- Странный вопрос. Затем и пришел. - Сергей сел на стул и тоскливо оглядел растерзанный стол.
- Ананасов! Нету. Бананов! Нету. Коньяку! Нету, - вольно пересказала Маяковского Яна и деловито добавила: - За водкой ты из-за своей солидности и самоуважения, ясное дело, не пойдешь. Алик, одевайся. И я пойду. На завтрак Витеньке что-нибудь куплю.
Она погладила Виктора по голове.
Дождь, точно, лил. Ночной, весенний, московский. Иногда задувал ветер, и тогда дождевые капли летели им в лица. В дождь, в желтом свете фонарей, в журчащем шуме автомобилей Яна была девочкой из-за десяти лет, в которую следовало влюбиться первой неразмышляющей любовью. Но вот он, магазин. Вот очередь. Вот касса.
В авоську положили три свинных отбивных (для Виктора), кило любительский колбасы, полкило швейцарского сыра, две банки крабов, большую банку маринованных огурцов и четыре поллитра. На улице Яна взяла Алика под руку, и они медленно шли, слушая и ощущая дождь. Спешить было некуда.
В подъезде, в тамбуре между дверями, он обнял ее, предварительно поставив авоську на плиточный сортирный пол.
- Ну и что? - спросила Яна.
- Тебе приятно? - нахально поинтересовался он.
- Конечно приятно. Разве я позволила тебе такое, если бы было неприятно. Тебе сколько лет?
- Будто не знаешь. Двадцать четыре. Я тебе нравлюсь?
- Нравишься. А мне... В общем, я тебя старше.
Они закрыли глаза и потерлись щеками.
- Тебе неприятно? - опять спросил Алик.
- Дурак, - ответила она и легко поцеловала его в щеку. - Пошли.
Перед Сергеем стояла индивидуальная четвертинка из заначки. Почти уже приконченная. Сергей хлебнул и разглагольствовал:
- Высокие цели, высокие мысли, высокие слова. Прекрасно. Самые высокие слова - в библии. А для чего она? Для безотказного массового гипноза. Слишком часто высокие слова существуют для обмана или существуют для того, чтобы подчинить, придавить человека. Хочу правды, хочу простого и в мельчайших подробностях точного изображения жизни. И буду картины снимать так. Пусть люди смотрят и думают. Сами! - увидев Алика и Яну, он охотно отвлекся. - Принесли? Ну тогда я чекушку приканчиваю, а дальше действуем на равных.
Пока Дима и Виктор обновляли стол, Яна задумчиво глядела на Андрея, который, обеспечив первый тайм, не суетился.
- А все-таки ты это зря, - грустно произнесла Яна, продолжая рассматривать Андрея. Андрей соблазняюще (был хорош) улыбнулся.
- Что - зря?
- С "Лайфом". Ты уверен, что за тобой не следят?
Андрей презрительно пожал плечами. Презрительно, но неуверенно. Появилось интересное занятие. Коллектив замер в ожидании. Охота началась.
- Кто-нибудь был в предбаннике кроме тебя? - жестко поинтересовался Дима.
- Заходили какие-то. Но когда я его брал, никого не было.
- Абсолютно никого? - допытывалась Яна.
- Абсолютно. - Андрею - заметно на глаз - стало не по себе.
- Профессия у этих людей такая, чтобы быть незаметными или незамеченными, - включился в облаву Сергей, умиротворенный решением вопроса о напитках. - Да ладно, ребята, хватит об этом. К делу.
Разлили и выпили.
- Какие еще люди? - выпив, грозно спросил Андрей.
- Наши люди, - разъяснила Яна.
- Ну, взял журнал, ну, посмотрел его. В чем состав преступления? Ерунда все это, - старательно успокаивал себя Андрей. - Выпьем еще, ребята.
Выпили еще.
- Не те теперь времена, - не унимался Андрей.
- Ты о чем это? - спросил Дима. Он был ясен и добр.
- Я - свободный человек и что хочу, то и делаю. Не те теперь времена!
- Времена, действительно, не те. Зато мы все те же, - Алик вяло ковырял крабовую лапшу. - Что ты суетишься? Вызовут тебя куда надо, поговорят, возьмут на заметку. И все дела. Зачем же нервничать.
Игра становилась скучной. Слишком легко Андрей заглотнул крючок. Алик смотрел на Яну и Виктора, не понимая, что они - муж и жена. Виктор блаженно разглядывал абажур - он уже был пьян. Яна не смотрела на него, не интересовалась им, не беспокоилась за него. Она с ожиданьем смотрела на Диму, который, трогая гитару, подбирался к песне.
- Я пойду, - сказал Алик и встал из-за стола. Еще было много водки, еще было десять часов вечера, еще были впереди разговоры и укромные минуты с Яной - всего этого было жалко, было жалко себя, но Алик еще раз сказал: - Я пойду.
И вышел в коридор темной коммунальной квартиры. В коридоре было пусто. Пожилые соседки любили Андрея за красоту и интеллигентность и старались не мешать его досугу.
Алик медленно одевался и слушал, как за близкой дверью Дима наконец запел: "Сегодня Сонечка справляет аманины". В комнате дружно рявкнули припев, дверь отворилась, и в коридор вышла Яна.
- Алик! - позвала Яна. Ее слегка шатнуло. Она плотно прикрыла дверь и, вплотную подойдя к полупьяному Алику, внятно спросила: - Ты любишь меня, Алик?
Он обнял ее, ощутив где-то у солнечного сплетения ее упругие и мягкие груди, она нашла слабыми мягкими, готовыми на все губами его рот, и ему показалось, что он любит ее. Но сказать об этом вслух он не мог, не хотелось. Задохнувшись, Яна оторвалась от Алика, ударив его кулаком в грудь (больно), и сказала:
- Ты люби меня, Алик. А мне тебя любить грешно. Грешно. Грешно. - И пошла в комнату.
Из раскрытой двери шибанул табачный дух. Войдя за ней в комнату уже в пальто, Алик отыскал на столе чистый стакан, наполнил его до краев и выпил. Водка долго ходила от кадыка к желудку, потом улеглась и произошел удар, которого он ожидал. Ноги-руки сделались податливыми посторонним влияниям, в ушах зашумело, мысли разбежались в разные стороны, и он оказался на воздухе. Чистый воздух тоже ударил по слабому месту - по голове.
Алик шел по пустынной и мокрой улице Чернышевского, с удовольствием ощущая, как ноги его, шагающие по лужам, уже промокли. Он бесконечно шел к Садовому кольцу, постоянно удивляясь, что во многих окнах небольших московских домов особенно ярко горит при дожде свет. Он поднимал к этим окнам лицо, умильно чувствуя, как капли дождя стучат по его щекам.
По еще не позднему Садовому кольцу шуршали машины и троллейбусы. Улица была похожа на Москву-реку. В ней отражались фонари, она блестела под фонарями. Переходить Садовое кольцо не хотелось. Не хотелось окунаться в Москву-реку. Алику становилось холодно. Трезвел.
И слава богу. У круглосуточно работающего продмага (людей в нем было немного) он пересек Садовую Черногрязскую и пошел Старой Басманной, ныне Карла Маркса улицей. Дождь поутих, а Алик протрезвел и с радостью стал узнавать свой путь. От церкви Никиты-великомученника, через Разгуляй, по еле заметному спуску - к Елоховскому собору, мимо Доброслободской, мимо МИСИ. Он теперь понял, куда идет. Он шел к трамвайной остановке у метро "Бауманская", чтобы на трамвае доехать до дома. И пешком, через железнодорожный переход у Спартаковской можно, но, трезвея, он уставал. Лучше трамваем.
У трамвайной остановки дождь опять припустил. Но, к счастью, уже скрежетал по Немецкой расплывчатый в дожде трамвай. Не тот, конечно, не к Сокольникам, а к Комсомольской площади, но не ждать же под ливнем. К Красносельской, а там до кинотеатра "Шторм" рукой подать. Трамвай был новенький, одновагонная коробочка. Алик влез в него.
"Обилечивайтесь!" - тут же предложила пожилая кондукторша, и Алик, как говорится, обилетился. Кондукторша объявила: "Следующая - Девкины бани!" Объявила и не за веревку дернула, - на кнопку нажала. Технический прогресс. Алик стряхнул дождь с волос, с бровей (Был, пижон, без кепки) и уселся. Было где сесть, хотя народу довольно много: работяги с вечерней, железнодорожные пассажиры к поздним поездам на Казанский, Ярославский, Ленинградский вокзалы, продавщицы из только что закрывшихся магазинов. Трамвай постоял у светофора на Бакунинской и наконец тронулся.
- Девкины бани! - выкрикнула кондукторша, и трамвай остановился. Никто не вышел, а вошли трое.
Один пробежал вагон и распахнул дверцу кабины вагоновожатого. Второй остался возле кондукторши и вытащил из кармана пистолет. Третий, совсем молоденький, спросил у того, что с пистолетом:
- Начинать?
- Подожди, - отчеканил тот, раскрыл кондукторскую сумку и выгреб из нее деньги. Те, что бумажками. Криком приказал дальнему, тому, что показывал нож вагоновожатому:
- Вели извозчику, чтобы без остановок до моста! И чтоб помедленней!
Трамвай неспешно покатил. Вооруженный пистолетом обратился к пассажирам:
- Гроши и рыжевье, кольца там, часики - огольцу сдавайте!
Молоденький пошел по рядам. Делать нечего - отдавали. Оголец злодействовал: обыскивал, если ему казалось, что не все выложили, покрикивал. С молодым пижоном поменялся кепками, ему водрузил на самые уши свою замызганную, а себе на голову возложил его новенькую лондонку.
Сейчас подойдет оголец и станет шарить у него в карманах, а он будет покорно сидеть, растопырясь, как на гинекологическом кресле. Прелестная картинка: чемпион Москвы по боксу на гинекологическом кресле. Главное пистолет, пистолет!
- А тебе, что, особое приглашение нужно? - кинул ему оголец, румяный и нахальный от опасности малолетка.
- Пацан, может не надо? - миролюбиво посомневался Алик.
- Ты что?!! - заорал малец. Алик взял руки, которые уже лезли за пазуху, и вытянул их по предполагаемым швам огольцовых порток.
- Колян, он не дается! - плачуще наябедничал оголец.
Не дойдя до них шага три, тот, что с пистолетом, остановился и скомандовал:
- А ну, вставай, фрей вонючий! - И, поигрывая пистолетом, стал наблюдать, как встает Алик.
Алик встал, сделал шаг навстречу.
- Шманай его, живо! - приказал главный огольцу.
Только сейчас, когда оголец еще за спиной. Падая вперед, он мгновенно подбил левой рукой пистолет вверх и правой нанес жесточайший удар главному в подбородок. И успел левой нанести прямой удар в челюсть еще не успевшему упасть грабителю.
Шарахнул выстрел, пуля ушла в потолок, и рука с пистолетом бессильно легла на пол. Алик ударил каблуком по запястью, носком неизвестно куда отшвырнул пистолет и развернулся. Он был уверен, что обработанный им уже не встанет.
Оголец теперь уже без принуждения вытянул руки по швам. Алик коротко ударил его в солнечное сплетение. Оголец потерял дыхание и осел на пол. Алик приказал тому, что с ножом:
- Иди сюда.
Бандит ощерился, вытянул руку с ножом: пугал. Был он тщедушен, в солдатском ватном полупальто.
- Тогда я к тебе иду, - процедил Алик.
Громадный, решительный, только что отключивший главаря, он надвигался неотвратимо, как танк.
- Не подходи, падло! - взвизгнул бандит, потом метнул нож. Алик ждал этого - уклонился. Он сблизился с бандитом и обработал его, как грушу на тренировке. И этот лег.
- Гони к Красносельской и на перекрестке остановись, - приказал Алик вагоновожатому.
Трамвай помчался. Алик шел по вагону и искал пистолет. Девушка, сидевшая рядом с кондукторшей, попыталась улыбнуться ему и сказала:
- Он под лавкой.
Он наклонился и достал из-под сиденья пистолет. Бандит лежал рядом и он рассмотрел его, хотя рассматривать было почти нечего. Обработанное им лицо на глазах деформировалось. Но вроде дышал. Третий лежал неподвижно. Что с ним было - неизвестно.
Завизжав на повороте, трамвай помчался по Ольховке. Пассажиры сидели смирно - не знали, что делать.