И вот теперь, когда ажиотаж вокруг этого дела улегся и городок успокоился, грянуло новое ЧП: повесился Михаил Ачкасов – человек в городе весьма заметный.
На это происшествие Катя решила поехать, потому что… Нет, это не было простым профессиональным любопытством. Два таких происшествия на тихий городок как-то уж чересчур много. Что же это – простое совпадение или же?..
Михаил Ачкасов был директором и фактическим владельцем единственного действующего в городе предприятия – завод изготавливал кирпич и прочие стройматериалы. Считался Ачкасов в городе очень обеспеченным, влиятельным человеком. Имел две квартиры в Москве и просторный дом-коттедж в пригородной зоне отдыха. За последние годы сменил пять иномарок. Был женат вторым браком, жена на восемнадцать лет моложе. Имел от нее сына семи лет. Перешагнув порог пятидесятилетнего юбилея и сколотив достаточный капитал (несмотря на кризис, дела его шли неплохо), Ачкасов, казалось, получил от жизни все, что желал: каждый год с семьей ездил за границу, красиво отдыхал, делал дорогие покупки и…
И вот в одно теплое и пасмурное летнее утро его нашли висящим в петле в городском парке за ржавой детской каруселью, давно уже растерявшей своих лошадок. И, как и при первом старо-павловском самоубийстве, при нем не было найдено посмертной записки: ни намека на причину, ничего.
Трупа Катя не увидела. Его увезли в морг. Туда же направился целый десант из местной прокуратуры и милиции.
Причина смерти Ачкасова, подтвержденная экспертизой, интересовала всех. А вот Колосов что-то медлил. Необычно, на Катин взгляд, было и то, что вместе с начальником в Старо-Павловск выехал и почти весь личный состав отдела по раскрытию убийств. И главковские сыщики зря, видимо, время не теряли. После осмотра места почти все они получили от Колосова какие-то задания. Так бывало, когда впереди маячило раскрытие «по горячим следам». Но ведь это явное самоубийство! Ачкасов повесился. Чего же здесь раскрывать?
– Ну, ничего больше не хочешь мне сказать?
Катя пожала плечами. Ей-богу, Никита какой-то сегодня чудной. То разговаривать не хотел, а теперь вдруг сам… Что он хотел от нее услышать под этой дурацкой осиной с отпиленным суком? И вообще, это ее работа задавать вопросы!
– Ты подозреваешь, что Ачкасова убили? – прямо спросила она. – Да? Его убили, а это инсценировка? Ну что ты так уставился на это дерево, Никита?
– Да так просто. – Колосов хмыкнул. – Значит, в отпуск собираешься, Екатерина Сергеевна? С завтрашнего дня?
Он снова проигнорировал вопрос. Можно подумать, у него язык отвалится сказать ей: «Катя, у меня серьезные сомнения в том, что этот деловой магнат уездного масштаба решил добровольно уйти…»
– Ладно, счастливо отдохнуть тебе. До встречи. – Колосов кивнул ей, засунул руки в карманы и неторопливо направился к дежурному «газику», поджидавшему его у карусели.
На обратном пути в Москву Катя решила сразу же после отпуска прояснить ситуацию со смертью Ачкасова. Быть может, к тому времени объявятся так называемые «вновь открывшиеся обстоятельства»? Но отложить дело в столь долгий ящик не удалось. Едва она переступила порог кабинета, ей позвонили. Это была редакторша «Криминальной хроники недели». Что-то в программе «не состыковывалось», позарез нужна была свежая информация – «забить дыру в эфире». Узнав по каким-то своим каналам о происшествии в Старо-Павловске, она поинтересовалась: делались ли какие-либо съемки на месте происшествия? Узнав, что делались, возликовала: выпуск спасен! И вот, в тот свой последний рабочий день Кате пришлось задержаться допоздна: срочно готовить материал для передачи, используя снятые на месте кадры. В ее репортаже, который готовился к субботнему выпуску, происшествие в Старо-Павловске было представлено как трагедия самоубийства. Однако она просто не могла удержаться от того, чтобы не щегольнуть собственной псевдоосведомленностью, намекнув все же на некие «весьма загадочные причины трагедии, к прояснению которых уже приступили следственные органы».
Глава 2
ВОПРОСЫ И ОТВЕТЫ
Никита Колосов не любил оставлять вопросы без ответов. И скрывать от Кати ничего не собирался. Просто нечего было скрывать, потому что…
Он приехал на место, где было обнаружено тело Ачкасова, одним из первых вместе с опергруппой Старо-Павловского отдела. Труп висел в петле на осине. И с самого начала по всем признакам это было не что иное, как бесспорное самоубийство. Они осмотрели там все. Сантиметр за сантиметром траву и землю под деревом, тропинку, протоптанную от карусели, окружающие поляну заросли. Искали возможные следы, улики. Искали ответ на самый главный вопрос, от которого зависело очень многое: сколько человек находилось в два часа ночи (а именно в это время, по словам судмедэксперта, наступила смерть предпринимателя) возле этой злосчастной карусели, возле осины – один лишь самоубийца или с ним был кто-то еще? Искали, не оставлена ли где поблизости машина – не пешком же, в конце концов, бежал сюда Ачкасов через весь город!
Но улик не было. А следы под деревом указывали на присутствие лишь одного человека. Для того чтобы вскарабкаться повыше и завязать веревку, Ачкасову потребовалась подставка – он нашел возле карусели старое пожарное ведро. Даже это чертово ведро аккуратнейшим образом запаковали в целлофан и отправили в лабораторию на исследование. Хотя Колосов уверен был на все сто – искать что-то «этакое», какие-либо настораживающие и подозрительные улики на этой ржавой дряни – пустая трата времени.
На место происшествия неожиданно прибыл представитель ФСБ. Посмотрел, послушал, потолковал с коллегами из милиции и прокуратуры, а затем куда-то исчез так же внезапно, как и появился. (Катя его уже не застала.) Появление «человека в сером» на месте, где ничего вроде бы не вызывало сомнений, было мимолетным, однако весьма многозначительным. Члены оперативной группы, местные сотрудники милиции отлично понимали: такого ажиотажа вокруг этого события не было бы, не случись в Старо-Павловске странного и жуткого ЧП с прокурором Полуниным и его семьей.
Колосов хорошо помнил тот выезд на квартиру прокурора. Тесная прихожая, коридор, двери в спальню, залитая кровью кровать – и постельное белье пестренькое, в какой-то несерьезный голубенький цветочек. На кровати – женщина в окровавленной ночной рубашке. Рядом окровавленная подушка. Видимо, разбуженная среди ночи, жена Полунина пыталась встать, защититься подушкой. Но две пули поразили ее: одна в грудь, другая в горло. Вторая жертва – мальчик, сын Полунина, лежал на пороге спальни ничком. Поднятый с постели выстрелами, он вбежал в комнату родителей и получил пулю в лицо.
Тогда, в мае, после долгих бесед с теми, кто знал Полуниных, и бесконечных экспертиз так и не удалось прийти к ясному ответу на вопрос, что же произошло в этой семье. Мать Полунина (ей перевалило за восемьдесят) сразу после похорон разбил инсульт, и она слегла. Друзей у них почти не было. Родственники – дальние, троюродные братья и сестры – не общались с ними добрый десяток лет. Сокурсники по институту потеряли с Полуниным связь сразу же после окончания. Сослуживцы по прежнему месту работы тоже ничего конкретного сказать не могли: характеризовали Полунина как сдержанного, холодного человека, большого педанта, весьма ревностно относившегося к своим служебным обязанностям, сделавшего за несколько лет неплохую карьеру от рядового следователя до прокурора района. Полунин и, по словам старо-павловских коллег, внешне был замкнут и строг. В свой внутренний мир и в мир своей семьи (сын учился в школе, жена после переезда в Старо-Павловск не работала) он никого не пускал.
Все эти два года Полунины жили вроде бы и на виду, и вместе с тем словно в вакууме. Впрочем, за такой же стеной отчуждения живет большинство людей.
А вот Ачкасов, судя по собранной о нем первичной информации, был человеком несколько иного склада. В Старо-Павловске его знали лучше, потому что здесь он родился и вырос. Он тоже вроде бы был на виду, и тем не менее близко его новую семью (первый его брак закончился разводом) мало кто знал. Колосов не поехал к вдове Ачкасова. Он чувствовал, что не готов к разговору с ней. Да и что сейчас у нее спрашивать? Что у вас произошло? Почему ваш муж, у которого было почти все, чего иные мужчины добиваются годами и так и не могут добиться, вдруг ни с того ни с сего наплевал на свою жизнь и взял веревку?
В этих происшествиях было что-то странное. И это почувствовал не один Колосов. Поэтому все в городке, от следователя до участкового, с таким рвением искали хоть малейшие намеки на то, что это не просто цепь трагических совпадений. В умах многих местных стражей порядка уже зрели десятки предположений, из которых главная была следующая: эти два беспричинных самоубийства не последних лиц в городе не иначе как инсценировка. Эти люди не умерли своей смертью, их убили, замаскировав все под…
Увы, такую красивую и многообещающую в оперативном плане версию не подтверждала ни одна улика. Судмедэкспертиза трупа Полунина дала категорический вывод: самоубийство. И этот же самый вывод, пока предварительный, но уже фактически бесспорный, был высказан патологоанатомом и на месте гибели Ачкасова. Тем не менее результатов вскрытия тела с великим нетерпением ожидали и Колосов, и все участники осмотра места происшествия.
На вскрытии в морге Колосов присутствовал от и до. Он и прокурорский были единственными, кого патологоанатом допустил непосредственно в анатомический зал. Остальные наблюдали из «аквариума» – отгороженной стеклянной стеной части зала, куда не доносился запах формалина и где работала машинистка-лаборантка, которой эксперт по громкоговорящей связи диктовал свои выводы.
Ачкасов был тучный, рыхлый мужчина. Весил он сто два килограмма и по типу своему, как выразился эксперт, был «типичнейший полнокровный сангвиник». Асфиксия изуродовала черты его лица почти до неузнаваемости. Веревка под тяжестью его грузного тела настолько плотно врезалась в кожу шеи, что первичный осмотр странгуляционной борозды был сильно затруднен.
Колосов внимательно исследовал одежду, снятую с Ачкасова: хорошие, не новые, правда, но малоношеные брюки, белье, белая сорочка с коротким рукавом – чистый хлопок и фирма солидная. Пиджак отсутствовал – это и неудивительно в такой жаркий день. Галстук пестрый, дорогой, носки в тон, отличные по качеству ботинки. Складывалось впечатление, что покойный одевался в свой последний день так, как и всегда привык одеваться – практично, удобно и вместе с тем с долей известного щегольства. Колосов осмотрел подошвы ботинок, отколупнул комочек присохшей глины. Черт возьми, как Ачкасов попал в парк? Откуда пришел? Из дома? С работы? Или же он побывал где-то еще? Кто-то его подвозил, если он ехал? Карманы брюк осмотрели еще там, на месте происшествия. Вещей было мало: бумажник, кредитка, пейджер – его проверили, он оказался отключенным. В кармане рубашки оказались водительские права. Не было лишь самого основного – предсмертной записки.
Вскрытие продолжалось долго. Наступил уже вечер, когда они закончили. Патологоанатом по ходу комментировал свои выводы.
– Какая-либо патология, заболевание внутренних органов отсутствуют. Покойный был физически здоров. Причина смерти – асфиксия. Бесспорные признаки, взгляните сами… – обращаясь к следователю, он то и дело тыкал пальцем в перчатке в препарированное тело. – Странгуляционная борозда хорошо заметна, с резкими краями. Петля одинарная, скользящая. Расположение узла вполне типичное, местонахождение – сзади. Почти полное отсутствие отпечатка в затылочной части.
– Странгуляционная борозда имеет прижизненное происхождение? – спросил следователь.
Это и был вопрос, ответ на который они так все ждали, ради которого, собственно, и пришли в анатомический зал. Правда, его можно было задать проще: повесился ли Ачкасов сам? Или его, уже мертвого, задушенного, повесили на осине, инсценировав самоубийство?
– Прижизненное. Нет ни малейшего в том сомнения. – Патологоанатом внимательно посмотрел на следователя и Колосова. Нет, явно не такого ответа они ожидали.
– Ну хорошо, ваше заключение о причинах смерти у нас есть, но… – Колосов кашлянул. – Вот для вас самого, как для опытного специалиста, нет ли во всем этом чего-то такого, что вас бы встревожило, заинтересовало?
– Вы сомневаетесь в моем выводе? Это самоубийство чистейшей воды. – Эксперт смерил Колосова взглядом.
– Мы не сомневаемся. Но мы думали…
– У вас есть какие-то основания полагать, что этого человека убили, инсценировав повешение? Выбросьте это из головы. Он сам покончил с собой.
– Так же, как и Полунин? – спросил следователь прокуратуры.
Три месяца назад они стояли в этом же самом зале над телом первого самоубийцы. Работала комплексная бригада патологоанатомов из Москвы и области. Местный судебный медик тоже присутствовал.
– Да. – Эксперт поправил сползшие очки.
Когда они уже возвращались в отдел милиции, следователь в машине констатировал голый факт:
– Оснований для возбуждения дела нет. Впервые в жизни такое со мной: гора с плеч, а что-то не радует. Отчего-то мы с вами, коллега, – он глянул на Колосова – тот прикуривал сигарету, – были уверены в глубине души, что это убийство. Хотелось, что ли, в такое верить, а?
– Просто мы в совпадения верить разучились, вот что. Особенно в такие, какие у нас тут теперь пошли, – вместо молчавшего начальника отдела убийств ответил один из местных сыщиков.
– Совпадения совпадениями, а ревизию и проверку по линии налоговой инспекции мы на заводе Ачкасова непременно проведем. – Следователь пожал плечами. – Может, что там за ним всплывет?
Колосов помнил, что после гибели старо-павловского прокурора десант из областной и Генеральной прокуратуры устроил комплексную проверку и в ведомстве, подчиненном Полунину. Там не всплыло ничего, кроме мелких нарушений бюрократического плана. Полунин был действительно большим педантом и ревностным законником, да еще вроде бы и бессребреником, не бравшим взяток.
– А в общем и целом – мы сделали все, что в наших силах. И так с очевидными преступлениями разбираться не успеваем, где уж тут самоубийство… – не унимался следователь прокуратуры. Однако в голосе его по-прежнему сквозило жестокое разочарование.
Колосов покосился на него, как будто впервые за этот долгий день, что они провели вместе, разглядел собеседника: пацан еще зеленый этот прокурорский. И похож на сосульку, что вот-вот начнет таять на солнце.
– Чертовщина какая-то. – Сыщик, сидящий вместе с Колосовым на заднем сиденье машины, поморщился. – И чего этому Ачкасову не хватало? Такой боров здоровый. Помню, как юбилей его тут у нас справляли – город три дня гудел. Из Москвы к нему на «мерсах» все приезжали. Даже депутата какого-то принесло. Деньги небось на ихнее движение давал. Жена в самом соку баба, пацан, дом – полная чаша – барахла разного… Может, он спьяну, дуриком?
Колосов не ответил: они все были свидетелями, что при вскрытии никаких признаков алкогольного или наркотического опьянения у погибшего обнаружено не было.
– И что за люди такие, которые с собой кончают? – не унимался сыщик. Он тоже был молодой – Колосову говорили местные коллеги, что он женился только что, на днях. – Ну бомжи, доходяги – те понятно с чего. А эти наши… – Он снова поморщился. – Чертовщина это все какая-то. Ну, может, закончится все на этом. А то заладили: суицид, суицид, глаза б мои на это паскудство не глядели!
Раздраженный сыщик-молодожен ошибался. То, что впоследствии многие называли не иначе как чертовщиной, в тихом подмосковном Старо-Павловском районе еще только набирало обороты.
Глава 3
МАЙ-ГОРА
Утром первого отпускного дня просыпаешься как в волшебном царстве. Катя, открыв глаза, минуты три блаженно созерцала потолок над головой. А колыхание штор от ветра, проскользнувшего в комнату через открытый балкон, вызвало у нее самую глупейшую счастливую улыбку: господи, красота-то! Солнышко на голубеньком небе, август на дворе, лето, золотые деньки. И две недели полнейшей свободы. Как Вицин говорил: «Жить хорошо!» Катя зарылась лицом в подушку, как в теплую норку, – эх, а хорошо жить еще лучше! Жить…
Тут кто-то весьма бесцеремонно дернул ее за ногу. Вот так всегда. Квадратная фигура заслонила и окно, и солнышко. Вадим Андреевич Кравченко – супруг ты мой разлюбезный! Катя приоткрыла один глаз – еще небрит, рассеян и хмур. Весь в досаде и расстроенных чувствах. Они расстраиваются у «драгоценного В. А.» всякий раз, когда за днем выходным приходит день рабочий. И нужно вставать спозаранку и идти, как он выражается, «служить». А чем, собственно, драгоценный В. А. недоволен? Работой? Так кругом сейчас орда тех, кто вообще работы не имеет: мужички за любое мало-мальски денежное место чуть ли не зубами держатся. А он еще… Лодырь, капризный лодырь…
– Катька, марш, одна нога здесь – другая там! Мне три яйца, котлету – остались вчерашние – нет? Сок достань из холодильника, пусть отойдет, а то у меня гланды прихватило и… Быстренько, быстренько! Шевелись давай, завтрак варгань, а то мы опаздываем по-дикому!
Ишь ты, раскомандовался. Катя блаженно жмурилась, не торопясь вставать. И кто это, интересно, тебе завтра будет «варганить» завтрак? Купишь себе, дорогуша, пельменей и будешь их лопать и на завтрак, и на ужин, потому что к кулинарии и домоводству ты не приучен. И тут она вспомнила – он же сказал: опаздываем! Сколько же времени? Часы показывали половину восьмого. Всего-то! Ах да, они же еще должны заехать за Нинкой на Белорусскую, а потом Кравченко отвезет их в эту Май-Гору – он вчера говорил, что отпросился у шефа только до одиннадцати. Он отвезет их на дачу и вернется в Москву, а они с Ниной останутся и все эти две долгожданные недели отпуска сами себе будут царицы.
– Катька, да ты что, еще не встала?! Шевелись, и так ведь проспали. – Кравченко «шевелился» как слон в посудной лавке. – Я кому говорю?
Катя начала улиткой сползать с кровати. Проспали – ишь ты. Сам виноват. Дело все в том, что слова и желания мужчин ночью и утром – это две огромные разницы. И, как всегда, она послушно идет у драгоценного В. А. на поводу. И утром, и ночью, и…
Катя опять поймала себя на том, что блаженно-глупо улыбается. Итак, Кравченко на эти две недели остается кругленьким сироткой. Интересно, будет ли он изменять? Впрочем, дешевками он брезгует, а с женским персоналом компании его работодателя Чугунова все уже, кажется, было-перебыло и быльем поросло.
На пороге ванной она обернулась. Их взгляды встретились. Кравченко чуть улыбнулся. И… и две долгожданные недели отпуска в этой чудесной Май-Горе среди дачного парадиза представились Кате вдруг принудительным сроком отбытия наказания. Ведь Кравченко не едет с ними – она словно впервые поняла, что это для нее значит. У него в августе самая запарка на работе: его работодатель Чугунов в условиях экономического кризиса пытается наладить пошатнувшиеся дела.
Не далее как завтра Чугунову предстоит бизнес-командировка в Тюмень. И начальник службы безопасности Вадим Кравченко должен будет сопровождать его в этой поездке вместе с многочисленным «штатом» обслуги.
Идея провести отпуск без Вадьки, да еще на старой-престарой даче, принадлежащей родителям подруги, ей-богу, никогда бы не пришла Кате в голову, если бы… Тому, увы, было несколько причин. Кризис подкосил их финансы – раз. Сразу стало не до вояжа на Кипр или в Испанию, о которых они с Вадькой так мечтали. Во-вторых, на работе по графику отпуск Кате полагался именно в начале августа. И отказаться от него значило бы потерять лето, заменив его на унылый домашний отпуск в ноябре. А в-третьих…
Третья причина ее поездки в Май-Гору и была самой главной. А крылась она в Нине Картвели и в той напряженной ситуации, которая разом вдруг сложилась вокруг нее, ее разгильдяя и гуляки мужа и ни в чем не повинного будущего ребенка. Нину Катя знала с семи лет – они ходили в одну музыкальную школу имени Могучей кучки в Стремянном переулке. Их семьи дружили с незапамятных времен. У Нины были отличные музыкальные способности – она играла на виолончели. У нее был и голос – совсем недурное сопрано. Но она не поступила в консерваторию, как мечтала, а продолжила семейную традицию. А в семье Картвели все были врачами.
Дед Нины был выдающимся советским микробиологом, бабка гинекологом, отец кардиохирургом, мать урологом, а красавица-мачеха окулистом. Увы, но все члены этой разветвленной медицинской династии были крайне несчастливы в личной жизни. Дед Нины Тариэл Картвели женился и разводился на протяжении всей своей долгой жизни. В 90-м за гробом этого колоритнейшего и старейшего членкора Академии медицинских наук шли на Новодевичьем кладбище, помимо безутешной вдовы, и три его бывших, тоже безутешных супруги. Отец и мать Нины тоже развелись, когда ей не исполнилось и четырнадцати. Оба имели по новой семье, а Нина по своему желанию жила с отцом.
Отец Нины пять последних лет работал по контракту в Национальном кардиологическом центре в Абу-Даби. Могла уехать работать на Ближний Восток и сама Нина, но ее в то время удержал дома бурно и скоропалительно начавшийся роман с ее будущим мужем Борисом Бергом.
То, что Нина и Борька в конце концов поженились, всегда было для Кати величайшей загадкой природы. Более разных по складу характера людей трудно было себе представить! Борьку они тоже знали сто лет. Он тоже в незапамятные времена посещал музыкальную школу имени Могучей кучки. На Нину, как, впрочем, и на Катю, он тогда обращал ноль внимания. Он бредил футболом и Марадоной, а родители упрямо заставляли его «пилить» на скрипке, пламенно веря, что из Бори выйдет второй Сергей Стадлер.
После окончания музыкальной школы их пути на время разошлись. Встретились они лишь много лет спустя на вечеринке у старинного приятеля Кати и Кравченко – Сереги Мещерского. К тому времени черноокая и серьезная Нина после окончания мединститута – она выбрала себе вечно востребованную профессию зубного врача – уже работала в медицинском кооперативе на Волхонке. А Борька – Бэн, как его звали близкие друзья, – с грехом пополам окончив «Щуку», подвизался в качестве помрежа в одном полунищем театральном подвальчике на Ордынке.
Нине он, по глубокому убеждению Кати, в тот вечер сразу вскружил голову. Правда, перед Бэном мало кто мог устоять. Он был Дракон в сочетании со Львом, а это для мужчины – гремучая смесь обаяния, интеллекта, шарма, волокитства и легкомыслия. Их бурный роман закончился браком. И жили они поначалу очень даже неплохо, потому что, по выражению Кравченко, «не напрягали друг друга». Добытчиком в доме была Нина – в своем зубном кооперативе она зарабатывала все же лучше, чем ее коллеги в районной поликлинике. А Бэн был по уши в своих театральных делах, которые и прежде никак не клеились, а с наступлением «черного» 17 августа перестали клеиться окончательно.
Бедняжку Нину угораздило в это непростое время еще и забеременеть. Они с Борькой все откладывали детей «на потом», мечтая, «пока молоды, немножко пожить для себя». Но вот все получилось как-то само собой и… По словам Нины, Бэн был «все равно безумно рад», но… как раз в то самое время как на грех вылезло на свет одно из его многочисленных «профессиональных» увлечений.
Это «увлечение», девятнадцати с хвостиком лет от роду, как-то утром приковыляло на тонких ножках-спичках, утяжеленных наимоднейшей «платформой», на квартиру Нины якобы «как женщина к женщине». Увлечение было уже на седьмом месяце, а бедная, ошарашенная этим явлением Нина лишь на пятом. Увлечение жаждало прав на отца своего будущего ребенка. Нина, оправившись от первого потрясения, уступать сопернице не собиралась. И Бэн такого изобилия нервных беременных женщин просто не выдержал.
Был грандиозный скандал. Кто-то (кто именно, Катя из сбивчивых объяснений подруги не очень поняла) сильно хлопнул дверью, а в результате… У Нины наступал шестой месяц, а Бэн сгоряча уехал «разобраться в своих чувствах и подумать», а заодно и подзаработать деньжонок. Они со своей театральной труппой собирались «охватить гастролем Волгу-матушку» – махнуть из Нижнего аж до самой Астрахани. Кате, однако, казалось наиболее вероятным то, что вся эта берговская авангардстудия отправилась просто-напросто шабашить на строительстве коттеджей «новых русских».
После отъезда (точнее, бегства) мужа Нина совсем пала духом. Приехав проведать подругу, Катя нашла ее в тяжелой депрессии. Нину, казалось, совершенно перестал радовать белый свет, и это Катю чрезвычайно встревожило. О чем бы она ни говорила, как ни старалась отвлечь подругу от грустных мыслей, Нина ничего не воспринимала.
Чуть-чуть она оживилась, лишь когда Катя, исчерпав все свои развлекательные способности, ударилась в воспоминания о детстве. Много раз она бывала у Нины на даче. Там был чудесный сад, речка под высокой горой, где по вечерам надсаживались криком лягушки, залитая солнцем терраса, гамак и великое множество развеселых грузинских родственников деда Тариэла, которые наезжали к Картвели из Тбилиси, Бакуриани, Боржоми и Батуми с баулами, набитыми инжиром, орехами, гранатами, бутылями с чачей, красным домашним вином и корзинами, полными сладчайшего винограда. Все это было так давно, что казалось сном. Это было в те времена и в той стране, в которой, для того чтобы перевалить через Большой Кавказский хребет и очутиться в Грузии – благословенной стране мандаринов и винограда, стране, откуда вышли все Нинины предки, – достаточно просто было сесть в поезд на Курском вокзале, не оформляя никаких виз, разрешений и прочей бюрократии. Нина печально улыбнулась, слушая приятельницу. «Как хорошо, как же хорошо мы жили, – сказала она. – Пусть еще девчонки были несмышленыши, пусть ветер один в голове свистел, но зато как много всего было впереди. Все еще можно было изменить, исправить…»