– Семь.
– Ну, ты еще больше похорошела.
Щеки Нины порозовели. А Кате почудилась в этом комплименте легкая тень издевки.
– А муж ревнивый и грозный, где же он? – Парень тут впервые за весь разговор полуобернулся в сторону Кати, которая стояла на садовой дорожке в нерешительности – то ли уйти в дом, оставив Нину продолжать беседу, то ли остаться.
– Борис работает. Он… он в командировке. Он приедет. На днях. Позже, словом, как только сможет. А мы… это вот моя подруга. Катюш, познакомься. Да вы же, наверное… Кость, да вы должны были встречаться! Катя, это же Костя Сорокин – разве не помнишь его? Нет? А я отлично помню, как вы у нас гостили, и еще Мещерский был с бабкой и дедом, и мы с тобой, Сережкой Мещерским и вот с Костей на заливные луга на тот берег отправились. Ну, не вспомнила, нет? У Кости еще собака была, дог такой огромный, черный! Неужели забыла? Господи, что за память у тебя!
Константин Сорокин и по Кате скользнул оценивающим взглядом. Нет, он явно ее не припоминал. Она же… В принципе, если напрячь извилины, можно припомнить все. Даже поход на неведомые заливные луга в компании двух мальчишек и черного зверовидного дога. Но стоит ли вспоминать человека, который всем своим видом показывает, что и знать тебя никогда не знал?
– Здравствуйте. – Катя отделалась вежливым приветствием.
– А Леру можно повидать? – спросила Нина.
– Отчего ж нет? Заходи. Лучше, правда, утром, настроение у нее поровнее всегда. – Сорокин, однако, особого радушия не проявил. – Ну, и как доктор Айболит, может, что посоветуешь?
– Я же не специалист в этой области.
– А специалисты эти тоже ни черта не понимают.
– Лере полезен свежий воздух, хорошо, что вы тут сейчас. Здесь такое приволье, так красиво. После Москвы, чадной, грязной, тут так легко дышится. – После раздраженного сорокинского «ни черта» Нина явно стремилась перевести разговор в иное русло. – А из нашей старой компании тут сейчас кто-нибудь появляется?
– Почти никого. Корнилов Денис большим человеком стал. Павлик – помнишь Павлика? – все такой же – погряз в судах, бедняга. У них дачка меж целой кучи родственников поделена по наследству. Тяжба третий год идет. Верка не появляется, я слышал, вроде развелась… Мак подался в Штаты. Шурка Кузнецов – помнишь его, ну конечно, не можешь не помнить… этот иногда появляется. А остальные… Да тут старичье одно дохлое. Сейчас мало кто постоянно здесь живет. Так, все на субботу-воскресенье в основном наведываются. Да, кстати, Александра Модестовна тут. С мая почти живет. Я к ней утром заглянул. Она, между прочим, мне про вас и сказала – машину вашу из окна заметила.
– Она с мужем здесь?
– Старик умер в прошлом году. Она с подругой тут. Они… – Сорокин не договорил – с участка, расположенного напротив через улицу, донесся приглушенный расстоянием, однако отчетливо слышный звук. Кате показалось: кто-то пытался очень фальшиво и очень громко петь, замахиваясь на самые высокие ноты, и тут же словно давился мелодией, срываясь на крик.
– Чертовка моя упражняется. – Сорокин поморщился. – Ну ладно, девчонки, пойду. Приятно было увидеть тебя, Нина. Скоро уже? – Он неловким жестом указал куда-то Нине под ноги. Та поняла.
– Нет. Времени еще достаточно.
– М-да, ну, я, в общем, рад. Еще увидимся, да? – Сорокин кивнул им и быстро зашагал вдоль забора.
– Неужели совсем его не помнишь? – спросила Нина, когда он скрылся за углом своей дачи.
– Совсем. И он меня, кажется, тоже.
Катя наклонилась и сорвала с куста, росшего рядом с забором, спелую ягоду крыжовника.
– А кто это «его чертовка»? – спросила она чуть погодя. – Жена?
– Сестра. Старшая. Валерка Сорокина. У них разница лет пять. – Нина вздохнула. – Да, давненько мы с ним не виделись. А все детство вместе, вот с таких лет. Соседи ведь. Они жили с матерью и отчимом, каждый год приезжали. Потом мать умерла, а с отчимом, видно, отношения испортились. В общем, Костька почти сразу, как институт закончил, сам себе голова стал. И сестра еще на нем. С Лерой давно у них проблемы. Она… – Нина многозначительно покрутила пальцем у виска. – То ничего-ничего, тихая, а то вдруг… Помню, нам лет по одиннадцати было, а ей пятнадцать или шестнадцать, пошли мы с девчонками на речку. И там с Леркой припадок произошел. Ужасно, как она орала, корчилась там на траве. Мы перепугались, за родителями побежали. – Нина усмехнулась. – Костька сестру не бросает все эти годы – это ему надо отдать должное. Возится с ней, ухаживает. Это по нынешним временам большая редкость – такой нелегкий крест на себе нести. Наверное, поэтому до сих пор и не женат. Вон их участок. – Она указала через улицу. – Сад-то зарос как.
– Мало радости такому, как этот твой Костя, коротать тут месяц за месяцем в компании с ненормальной сестрой. А что это он бездельничает? Безработный? – спросила Катя.
Нина пожала плечами: спроси что полегче.
– Веселенькие соседи, ничего не скажешь. – Катя уныло взглянула на соседний участок. – А тут еще этот мальчишка чудной.
– Какой мальчишка?
– Там вон в кустах сидел. – Катя указала на сарай. – У соседей. Какой-то прямо зверенок дикий. Я думала, он меня укусит за руку.
– С того участка? Странно. Там вроде бы никаких маленьких детей быть не должно… – Нина снова пожала плечами. – Может, к Александре родственники какие нагрянули?
– К кому? Нина скороговоркой (видимо, ей уже наскучило сплетничать про соседей) пояснила, что соседняя дача принадлежит старым знакомым ее семьи.
– Он художник был, и довольно знаменитый – Георгий Забелло-Чебукиани. С дедом моим они очень дружили, а у отца в кардиоцентре он потом на обследовании лежал: как грузин у грузина. – Нина улыбнулась. – Но это бог знает когда было. Георгий Галактионович такой забавный был – с бородой всегда ходил, как Карл Маркс. В молодости он в мастерской Павла Корина работал, потом византийской мозаикой увлекся, фрески в Киеве реставрировал, потом… Потом метро московское было, метро в Ереване, госпремии на него дождем лились золотым, в ЮНЕСКО работал, потом стал придворным живописцем. Говорят, сам Король Солнце его лично знал и любил.
– Кто?
– Брежнев, Катенька. Не стоит забывать доброго дедушку, обеспечившего нам такое счастливое пионерское детство. Жен у дяди Георгия вагон и маленькая тележка была. Этим они с моим дедулей как две капли воды были похожи – непостоянством. Александра – его последняя пассия. Говорят, когда она его заарканила, целый скандал грянул – она его ведь у жены внаглую отбила. Ну, что еще тебе про них рассказать? За границу он ездил, выставок у него было много персональных. Одну я запомнила. Мы с дедом ходили по приглашению. Чебукиани тогда с ювелирной промышленностью начал сотрудничать. Госзаказ какой-то на алмазной фабрике к очередному юбилею Брежнева выполнял. Нашим в голову взбрело «Де Бирс» переплюнуть – мол, и у нас выдающиеся художники-дизайнеры имеются. Выставка мне понравилась: были там красивые штучки, ах как мне тогда таких побрякушек хотелось! Потом они в ресторане все обмывали, деда моего на такси пьяного оттуда привезли! А потом… у дяди Георгия первый инфаркт случился, он к отцу в клинику лег и… О здоровье своем стал беспокоиться. Тут в последние годы на даче жил. И зимой иногда даже. И вот, как видишь, умер. Жена его Александра Модестовна всегда дружила с нами по-соседски. Тетка она хорошая. Немного манерная, правда, – ну да, она ведь бывшая балерина вроде… Но так душевная, гостеприимная. С Георгием-то у них лет двадцать разница была, и тогда такие браки неравные тоже в моде были, как и сейчас. Надо пойти поздороваться с ней, а то неудобно… – Нина прислушалась. – А что-то тихо у них на участке. Я думала – там вообще никто не живет. Впрочем, тихо стало, как в могиле, в нашей Май-Горе. Раньше летом – полна улица детворы, пацаны на великах гоняли, на речку, за грибами, за ягодами. Крик, смех, иногда и подерутся, а сейчас словно вымерло все. Слышала ведь, из нашей старой дачной компании кто в Штаты подался, кто в «новые русские» выбился, а кто и… Борька, гад, – закончила она совершенно неожиданно, и в голосе ее снова появились слезы. – Я ему этого никогда не забуду! Как я тут перед всеми врать должна, что он меня не бросил, а… – Она осеклась. – Ладно, баста. Кто про что, а вшивый все про свою баню. Я, Катюш, пожалуй, схожу минут на пять к Александре нашей. Только поздороваюсь – и назад. А то она всем этим вежливым церемониям большое значение придает. Хочешь со мной?
Но Катя отказалась. Оставшись одна, она кое-как выволокла из сарая садовые скамейки и столик, притащила все это богатство под липу у крыльца. Пчелы жужжали на заросшей сорняками клумбе. Солнце припекало все сильнее и сильнее, приближаясь к зениту. Совсем не хотелось что-то делать, даже думать о чем-то было лень.
Нина вернулась через час с четвертью с целой тарелкой спелой красной смородины. Сообщила, что это подарок соседей.
– Они варенье сегодня варят – ос у них на террасе! Кстати, на свежие пенки приглашают нас вечером к чаю. – Нина вобрала губами спелую смородиновую гроздь и вкусно облизнулась. – Ты насчет ребенка спрашивала, так это у Александры какая-то приятельница живет. Я ее мельком видела. Это, наверное, ее мальчик. А у самой Александры Модестовны детей нет.
До вечера они разбирали в доме старые вещи, затем, споря и чертыхаясь, занялись настройкой телевизора, который ловил всего три программы, и то с грехом пополам. По экрану поползли полосы, то и дело пропадал звук. Катя по указанию приятельницы с антенной (мотком провода) в руках сновала из угла в угол комнаты, стараясь найти наилучшую для изображения точку.
– У соседей та же проблема – помехи, – сообщила Нина. – Все потому, что мы от трансформаторной будки далеко расположены. Мне Александра сказала, что у них тут какой-то знакомый есть, в технике хорошо разбирается. Телевизор и видео им наладил. Он сегодня к ним на чай придет. Можно будет при случае и нашу рухлядь попросить починить.
Сумерки накатывали на Май-Гору дымчато-прозрачной волной. В небе носились ласточки. «Деревенские, обрати внимание, – указала Нина. – Совершенно на городских не похожи». Осмотр живописных окрестностей решено было отложить до утра. После уборки в доме они устали так, что сил хватило лишь на то, чтобы извлечь из сарая гамак, зацепить его за крючки, вбитые в две дремучие елки позади дома, и плюхнуться в эту импровизированную качалку, млея от блаженства.
– Ну, восьмой час уже, давай-ка, милочка, собираться. – Нина глянула на наручные часики. – Век бы тут сидели, правда? Но уже прохладно. Александра тебе понравится. Насколько я помню, у нее всегда был полон дом народа. Известные все люди наезжали – по-настоящему известные – художники, актеры, музыканты. С самим-то Чебукиани все дружить были рады. Особенно когда он у тех, кто наверху, в большой чести был – ну, сама понимаешь. А вообще художник он был неплохой, стильный. И на Западе имя имел. И довольно многогранным талантом обладал, хотя, опять же по известным причинам, с соцреализмом все же дружил больше, чем с авангардом.
Они не спеша побрели к дому. Яркие фары проехавшей по улице машины спугнули сгущавшиеся сумерки. Донеслась музыка – Моцарт. Машина проехала, и вот тут-то…
Катя внезапно остановилась и уставилась на темные кусты, скрывавшие забор и участок дачи Чебукиани. Кругом было тихо и темно. Пахло хвоей, нагретой солнцем за весь этот долгий день, дымом, речной водой. Везде царил безмятежный покой, о котором она так мечтала в душном, пропитанном пылью и бензином городе. Все вроде было хорошо, но тем не менее…
Да что с тобой? Чего ты так внезапно испугалась? Катя, помедлив, двинулась дальше. Испуг. Да, да, это было не что иное, как резкий выброс адреналина в кровь, от которого все так и похолодело внутри и сильно забилось сердце. Совершенно беспричинный испуг. Катя снова обернулась, напряженно вглядываясь в дремучее сплетение ветвей. Конечно же, там никого нет. Не было и быть никого не может! Что же это ты, радость моя, перед самой обычной темнотой так трусишь? Прямо первобытные инстинкты какие-то – мороз по коже, предчувствие опасности, невидимой и неслышимой, но грозной и неумолимой, которая вот-вот тебя настигнет и…
– Ты чего? – Нина включила на крыльце свет. Вокруг матового круглого светильника сразу же закружились ночные бабочки. – Что, лягушек заслушалась?
Катя взошла по ступенькам. Все же она отъявленная трусиха. Стыдно признаться, но… Тепличное городское создание, пугливое и мнительное, совершенно не приспособленное к жизни на природе. Однако… Она просто не могла не оглянуться еще раз. Ну? Никого. Это всего лишь темнота – чернила ночи. На террасе сейчас зажгут лампу под зеленым абажуром, и темнота враз отступит. А если у тебя, дорогуша, расшатаны нервы, то надо пойти полечиться.
И все же на душе было как-то неспокойно. И беспокойство это никак не покидало. Катя никому бы в том не призналась, но в глубине души отчего-то ей совсем не хотелось идти в дом-невидимку, утонувший в зелени мрачного сада, где водился (она просто не смогла бы в тот миг подобрать иного слова) странный ребенок-альбинос, схожий видом с каким-то маленьким животным.
Глава 6
ЧАЙ
– …Сыр не стоит хранить в полиэтиленовой обертке. Так теряется весь вкус. Саша, у нас с тобой найдется фольга? Если нет, я лучше нарву в саду лопухов. Правда-правда, не смейтесь – убедитесь сами, что лучшего способа хранения для этого продукта еще не изобретено.
На просторной террасе, освещенной шестирожковой люстрой с желтыми плафонами, у круглого обеденного стола, сервированного к чаю, стояли две женщины. Одна лицом к яркому свету, другая – спиной. Катя и Нина, поднявшиеся по скрипучим ступенькам, увидели сначала ту, которую освещала люстра, – невысокую, немного полную женщину лет пятидесяти с небольшим. У нее были седые, подстриженные в красивое каре волосы, оттененные жемчужно-пепельной краской «Гарнье» (Катя никогда не ошибалась в определении таких вещей), ясные задумчивые голубые глаза и улыбчивый рот. Лицо ее было ухоженным, чувствовалось, что женщина много времени уделяет зеркалу и оздоровительной косметике.
Однако, знакомясь, она подала Кате руку неожиданно крупную, почти мужскую. С ясно ощутимыми мозолями. Ногти были коротко подстрижены, не оставляя и намека на маникюр. На этой руке, однако, весьма красиво смотрелись серебряные кольца и браслет с узором, который Катя разглядеть не успела.
Звали женщину Юлия Павловна, и она оказалась старой приятельницей хозяйки дачи. Сама же Александра Забелло-Чебукиани (Катя несколько раз про себя повторила эту громкую фамилию, которая так и отдавала этакой театральной антрепризой конца прошлого века) была совершенно иной.
– Ниночка, девочки, вот молодцы, что пришли! Сейчас за стол сядем. Самое скучное во время дачного отпуска – это вечера, правда? Так и тянет грустить о прошлом. Чушь какая! Просто не следует коротать их за телевизором.
Голос у Александры Модестовны был громким и оживленным, чуть-чуть сорванным, но приятным. Слова она произносила стремительно, словно боясь позабыть конец фразы. Огорошив собеседника энергичной скороговоркой, она тут же компенсировала эту свою громкость самой дружеской улыбкой. И после двух-трех ее фраз складывалось впечатление, что вы знаете свою собеседницу давным-давно.
Быстрыми и энергичными, впрочем, были все ее движения. Глядя на эту супердеятельную крашеную (цвет «Синяя полночь» от «Шварцкопф») брюнетку с короткой стрижкой, отлично сохранившейся фигурой и не красивым, но породистым («стильным», как выразилась Нина) лицом и макияжем, Катя начала понимать смысл известной фразы о том, что «после пятидесяти ежедневный бег трусцой – спасенье от инфаркта». При взгляде на вдову художника складывалось впечатление, что она все время проводит на беговой ленте тренажера, не позволяющего ей расслабиться ни на минуту.
У нее ко всему еще были и первоклассные духи. Катя ощущала их аромат при каждом движении Александры Модестовны. Несмотря на тщательный вечерний макияж, обе женщины одеты были вполне просто, по-дачному: Чебукиани была в вельветовых джинсах и бежевой свободной, крупной вязки кофте – все это чрезвычайно шло к ее поджарой фигуре. А на Юлии Павловне было темное летнее платье в трогательный белый горошек.
На террасе, когда подруги вошли, находился и еще один человек. Он сидел в дальнем углу в кресле, совершенно по-хозяйски вытянув ноги в джинсах и дорогих кроссовках, испачканных землей. Это был грузный мужчина в летах, и поначалу Катя не обратила на него никакого внимания. Александра Модестовна, Юлия Павловна, тот самый Нинин «друг детства» Константин Сорокин, неожиданно явившийся из глубины дома, – всем им надо было одновременно отвечать на приветствия, вежливо улыбаться. В этом совсем не мрачном, а напротив, весьма шумном, гостеприимном, наполненном людьми доме она чувствовала себя все же очень скованно и смущенно.
И потом, внимание Кати тут же привлек мужчина лет сорока, спустившийся на террасу со второго этажа по лестнице. О, там было на что посмотреть! Это был чрезвычайно красивый, атлетически сложенный, высокий и яркий блондин. Рост, широкие плечи, мощная выпуклая грудь, обтянутая синей простенькой футболкой, упрямый подбородок с ямкой, серые глаза с прищуром – это «явление сверху» было олицетворением всего того, что представлялось Кате чрезвычайно привлекательным в мужчине. Нина тоже не могла не заметить столь интересного незнакомца.
Но незнакомец был и вправду мужчина – первый сорт. И явно знал себе цену. Кате и Нине он вежливо и безразлично кивнул. Но представляться не стал.
Секунду на террасе царило шумное замешательство, как это всегда бывает в большой компании в ожидании приглашения к столу, когда в этот сплоченный коллектив попадают новые люди, но затем все вернулось в свое русло. Прерванный разговор возобновился. Катя потом не раз вспоминала, как она, попав впервые в этот дом, чуть ли не с порога окунулась в его неповторимую звуковую атмосферу. Звуки были совершенно разные, нередко взаимоисключающие, лишенные какой-либо гармонии. И тем не менее в них ясно ощущалось единство. Это было похоже на симфонию композитора-экспериментатора, собравшего и соединившего тысячи самых различных мелодий, в основе которых, однако, лежали семь главных нот музыкального лада.
Из глубины дома гремел выстрелами телевизор, потом там переключили программу, попав на новости, затем недовольный мужской голос капризно приказал: «Выключи, голова кругом!» И вот – веселенькое дребезжание старого джаза, причудливо переплетающееся с мелодией «Болеро», громкий резкий щелчок – рассохшееся дерево в стене где-то треснуло, чьи-то быстрые шаги на лестнице и…
От какофонии всего этого шума Катя даже несколько растерялась. Желтая шестирожковая люстра светила ослепительно ярко. Под деревянным, отделанным вагонкой потолком плясали ночные бабочки, налетевшие на террасу через распахнутую настежь дверь. Их крохотные тени совершенно беззвучно – и это было даже странно в этом шуме – скользили по скатерти.
– Вы боитесь насекомых, Катенька?
Катя обернулась. Юлия Павловна – она шла с кухни с плетеной сухарницей в руках – тоже засмотрелась на бабочек.
– Нет, но… вообще-то да. Не боюсь, но не люблю. – Катя посторонилась, пропуская ее к столу.
– Много их налетело. Надо бы дверь завесить… раньше продавались такие вьетнамские шторки из бамбука. Шуршали на ветру очень приятно. Не бойтесь, милая, это хрупкие создания. – Она дотронулась до Катиной руки чуть повыше запястья, словно дружески ободряя. – Они живут один день. Завтра от них не останется и следа. И они совершенно безвредны.
– К столу, к столу, – Александра Модестовна внесла на черном подносе сразу несколько небольших пузатых глиняных чайников, – чем богаты…
Чай в них оказался разным: травяным, фруктовым, зеленым китайским с добавками, липовым – и еще бог знает каких сортов. Всего чайников было семь. Кате по ее просьбе налили чая с вишневым листом. Мужчина, сидевший напротив, весь вечер пил чай с мятой. Нина пила зеленый. Какой же чай, из каких именно чайников пили остальные (хотя впоследствии именно эта деталь настойчиво интересовала Колосова), она там, за столом, не запомнила.
Это было обычное шумное застолье. Разносолов особых не было, но, помимо чая, появилось и спиртное – а как же в компании, где больше половины – мужчины, без него? Бутылка хорошего армянского коньяка, какой-то импортный ликер и фляжка в полиэтиленовой красивой оплетке – Катя не видела, что это точно было, – скорей всего виски, судя по бутылке. Одно она могла подтвердить точно: никто из женщин за столом спиртного не пил – только травяной чай. К рюмкам весьма активно прикладывались из всей компании трое мужчин: Константин Сорокин, какой-то плотного сложения парень с подбритым затылком, одетый в фирменную байковую толстовку. Катя поняла из общей беседы, что это родственник Александры Модестовны, да к тому же ее тезка: его звали за столом кто Шура, кто Саша, и…
Именно этот удивительный человек на весь оставшийся вечер приковал ее внимание. Катя поражалась: надо же, ведь поначалу она его даже не заметила! Его! О встрече с которым не раз, наверное, впоследствии будет рассказывать и на работе, и дома.
Это был Олег Смирнов. Первый фильм с его участием Катя видела в шесть лет. Фильм был красивый, романтический, со стрельбой и приключениями, про гражданскую войну, про белых и красных в духе «неуловимых». Катя-малышка переживала за героев аж до слез. Прямо руки чесались выстрелом из рогатки, отнятой у друга детства Сережки Мещерского, помочь главному герою (Олегу Смирнову), когда он мчался по степи, да на тачанке с пулеметом, да кони его гнедые были подобны огненному чуду…
И впоследствии Олег Смирнов частенько позволял любоваться собой с экрана. Он снимался со всеми известными актерами, у самых знаменитых режиссеров. Он и сам был знаменит и популярен. А еще молод, пластичен, обаятелен, талантлив. И это было вроде бы совсем недавно, возможно, не далее как вчера, но…
Сейчас напротив Кати сидел грузный, тронутый сединой шестидесятилетний мужчина с еще красивым, но усталым, словно бы измятым жизнью лицом. Он старался держаться бодро, что называется, молодцом. Но это была уже тень тени того, что когда-то было. Кате стало грустно.
Об Олеге Смирнове (хотя там, за столом, она так и не осмелилась заговорить с ним) она, порывшись в памяти, извлекла массу сведений. В последнее время, когда кинематограф наш почти умер (как печально выражался Кравченко, любивший «киношку», – «склеил ласты»), Смирнов много и весьма плодотворно работал в театре. Он покинул МХАТ, организовав собственный коммерческий театр. Назывался тот весьма претенциозно «Табакерка грез». В этой «Табакерке», как осторожно замечала газета «Культура», «царил дух новаторства». Там ставили весьма рискованные и эпатирующие эксперименты, в том числе и с классикой.
Желтая пресса порой взахлеб писала об откровенно сексуально-скандальном характере некоторых постановок Смирнова. Он одним из первых обратился к «Жюстине» маркиза де Сада. Затем прочное место в репертуаре «Табакерки» заняли «Сто дней Содома», «Тихие дни в Виши». Он ставил и «Лолиту», но потерпел неудачу.
В спектаклях этого театра, по выражению ценителей, царил «оргиастический дух абсолютной свободы и раскрепощения плоти». Смирнов каждый раз показывал что-нибудь «остренькое»: женский и мужской стриптиз, акробатические трюки в постели, исполнение мужских ролей – женщинами, а женских – раскрашенными мальчиками. Он увлекался античностью. Его «Вакханки», поставленные очень откровенно, кроваво и брутально, всколыхнули Париж, когда «Табакерка» ездила туда на гастроли. Однако…
В Москве, в отличие от Парижа, к «Табакерке» было несколько иное отношение. Сейчас, сидя за одним столом с этим человеком, Катя размышляла о том, что же это за существо такое – актер, ставший театральным режиссером? Смирнов, запечатленный камерой в вихре гражданской войны, в комиссарской тужурке, лихо косящий с мчащейся тачанки пулеметным огнем махновцев, был тем же самым человеком, тем же самым исполнителем, что выходил на сцену в «Жюстине», где он, напудренный и накрашенный, в аллонжевом парике и кружевах, играл брутального извращенца, сладостно и жестоко наказывавшего плетью голозадых, жеманных пастушек и пастушков на пасторальной лужайке.
«Какие причудливые зигзаги творческой биографии, – насмешливо думала Катя. – Или все эти эротические причуды от возраста? Впрочем, а чем сейчас еще привлечешь внимание публики, вызовешь ажиотаж, сделаешь деньги, наконец, как не скандалом? А когда и маньяки-извращенцы публике наскучат, он возьмет да и снова поставит „Оптимистическую трагедию“».
Из газет она знала, что Смирнов год назад женился на молодой актрисе своего театра. Это, как писали газеты, была «самая шумная московская свадьба докризисного периода». У них родился ребенок. Неравные браки были по-прежнему в большой моде. Катя сожалела, что у Чебукиани Смирнов появился один. Ей бы очень хотелось взглянуть и на его жену.
С Александрой Модестовной – и это было ясно с первого взгляда – Смирнова связывала старинная дружба. Он был явно свой человек в ее доме, хорошо знал ее мужа. Имя Георгия Чебукиани – «Гоги», как называл его Смирнов, то и дело упоминалось за столом: «А помните, какой Гога предложил тост на открытии…»; «Гога никогда не взялся бы за тот госзаказ, если бы не звонок Фурцевой в мастерскую…»; «Гога любил айву, помните, как мы в Гаграх…»
С Юлией Павловной Смирнова, видимо, тоже связывало давнее знакомство. Но общее между ними было все же несколько иным: в их отношениях не чувствовалось той простоты, с которой он обращался к «вдове Гоги». Когда говорила Юлия Павловна, Смирнов слушал молча, внимательно (Кате даже показалось, что напряженно). Он вроде бы и хотел, и вместе с тем не хотел отвечать на ее вопросы, улыбаться ее шуткам. Именно Смирнов в тот вечер и пил больше всех за столом спиртного. Рюмка за рюмкой – он прихлебывал коньяк маленькими глотками. Сосал дольку лимона, иногда брал из коробки шоколадную конфету, а затем снова сам наполнял свою рюмку. Когда он потянулся за конфетами на дальний край стола, Катя увидела, что левая рука его изувечена: ладонь пересекал длинный косой шрам. Уже полузаживший, наполовину зарубцевавшийся.