Степнова Ольга. Миллиметрин (сборник)

   Владлен Петрович вздохнул, закатил глаза и снова терпеливо всё повторил: что это элитная гимназия, что мест тут отродясь не бывает даже в начале учебного года, но если вникнуть в проблему и …
   – Но это же школа! – вскочив, закричала вдруг блёклая мамаша. – Обычная муниципальная школа! Да я сама тут училась! И преподают тут всё те же учителя – Клавдия Максимовна, Ирина Анатольевна, Лидия Анисимовна и старый Алексей Петрович, которому на пенсию пора было, когда я в восьмом классе училась!! Они что за эти годы Оксфорд закончили? А Алексей Петрович что, в Кембридже подучился?! С чего ради образование здесь стало считаться элитным?! Ну ввели вы этот старославянский, будь он неладен, так Олечка его быстро выучит и всех в классе нагонит! Она два года на больничной койке училась, так далеко вперёд по всем предметам ушла! Ну почему я могла учиться по месту жительства, а мой ребёнок, только что оправившийся от тяжёлой болезни, должен ездить в мороз на автобусе с риском простудиться? Только потому, что вы, видите ли, ввели старославянский язык и назвались гимназией?! Поэтому, да?!!!
   Мамаша плюхнулась тяжело на стул и заморгала вмиг покрасневшими веками. Из бесцветных глаз полились бесцветные слёзы, которые она начала утирать тоненькими, детскими пальчиками.
   Мамаши не раз плакали в этом кабинете, поэтому Владлен Петрович слезами не впечатлился. Он давно бы послал недогадливую мамашу, но на одном из пальцев, которыми она утирала слёзы, блестело колечко, стоившее, как намётанным глазом определил Владлен Петрович, не одну сотню долларов. А значит… Значит, не всё спустила мамаша на лекарства для девочки Олечки.
   Владлену Петровичу для счастья не хватало каких-то там тридцати тысяч рублей.
   Счастье стояло в автосалоне и называлось «Жигули» пятнадцатой модели. Оно было цвета «баклажан». В одной крутой конторе, где работал папа ученика, которому была обещана золотая медаль, Владлену Петровичу пообещали затюнинговать это счастье по последнему слову моды – литые хромированные диски, спойлеры, антикрылья, тонировка. Но не хватало всего каких-то там тридцати тысяч, чтобы забрать «Жигули» из салона!!
   Поэтому, вместо того, чтобы прогнать мамашу, Владлен Петрович снова набрал воздуха в грудь и снова завёл разговор о прохудившейся крыше.
   – Сколько? – оборвала его на полуслове мамаша. Она больше не плакала, она разматывала на шее косынку, словно та душила её.
   Владлен Петрович оценивающим взглядом окинул её.
   Странная она всё-таки женщина: стоптанные сапоги, поношенное пальто, неухоженные волосы, лицо без косметики и…такое кольцо.
   Как бы не продешевить?
   Если б не кольцо, он попросил бы у неё тысяч десять, не больше, но с кольцом…
   – Я думаю, тысяча долларов помогут решить нашей гимназии проблему с протекающей крышей.
   – Тысяча?! – ахнула мамаша, прикрыв рот рукой, на которой полыхнула россыпь мелких бриллиантов в обрамлении белого золота.
   – Ну, если вы не сможете…
   – Смогу! – выкрикнула она и выбежала из кабинета так стремительно, что Владлен Петрович и рта не успел открыть.
 
   Она принесла деньги не следующий день.
   Тысячные купюры были завёрнуты в ту самую косынку, которая душила её вчера. Мамаша положила свёрток на стол и отдёрнула от него руку, словно он жёг ей пальцы.
   Кольца на руке не было.
   – Тут всё до копеечки, – мёртвым голосом сообщила она и пошла к двери.
   – Приводите завтра свою дочь в четвёртый «г» класс, – сказал ей вслед Владлен Петрович, но мамаша никак не отреагировала.
   Вышла, тихо закрыв за собой дверь.
   – Эй, а платок?! – крикнул директор, но дверь так и осталась закрытой.
   Трогать чужую косынку явно не первой свежести было неприятно, но «Жигули» пятнадцатой модели цвета «баклажан» требовали жертв.
   Владлен Петрович брезгливо развернул свёрток и пересчитал деньги. Двадцать шесть тысяч пятьсот рублей – тысяча долларов по нынешнему курсу.
   Косоротов улыбнулся, достал бумажник и добавил к пачке денег своих три тысячи пятьсот рублей.
   Тридцать тысяч – копейка в копейку. Он любовно погладил пачку.
   Литые хромированные диски, спойлеры, антикрылья и тонировка теперь ему обеспечены, потому что он сможет, наконец, забрать «Жигули» из салона. И чёрт с ней, с потрёпанной косыночкой, пахнущей чужими духами…
 
   Пару раз он видел эту Олечку а коридоре.
   Худенькая, бледная до прозрачности, с огромными серыми глазами, кажущимися ещё больше на фоне не отросших после химиотерапии волос.
   Она жалась спиной к подоконнику среди бушующей кричаще-визжащей кутерьмы перемены.
   – Лысый скелетон! – проорал в её адрес рыжий здоровый парень лет двенадцати. Он пихнул её кособоким рюкзаком в бок и побежал дальше.
   Косоротов отвёл глаза и постарался побыстрее проскочить бурлящий школьными страстями коридор. Он был сторонник теории, что в этом мире выживает сильнейший. Тот, кто злее, нахрапистее, зубастее и не обременён дурацкими принципами.
   «Жигули» пятнадцатой модели уже перекочевали в гараж Владлена Петровича, дожидаясь свой порции тюнинга…
   Да, в этом мире выживает сильнейший.
   И это единственно верная правда.
 
   О том, что какая-то женщина бросилась под трамвай, он узнал из вечерних «Новостей».
   – Смотри, Владик, смотри! – с набитым ртом закричала Зоя, тыкая пальцем в маленький экран кухонного телевизора. – Смотри, вот дура-то, сама под колёса кинулась! Шизофреничка, наверное!!
   На ужин была запеченная курица. Зоя с азартом вгрызлась в куриную ножку, косясь на экран одним глазом.
   На экране растерянный водитель трамвая рассказывал в микрофон о том, что какая-то женщина спокойно шла по пешеходной дорожке, но, заметив приближающийся трамвай, вдруг бросилась под колёса. Затормозить он не успел. Женщина скончалась до приезда «Скорой».
   Камера деликатно скользнула по земле, выхватив лужу крови, полу поношенного пальто и безжизненную руку с тонкими, детскими пальчиками.
   Владлен Петрович вскочил.
   Он узнал эту руку. Он узнал бы её из тысячи рук, а почему – он понятия не имел.
   – Ты чего? – подняла на него удивлённые глаза жена.
   – Эта женщина покончила с собой, точно вам говорю! – затараторила в микрофон какая-то тётка в меховом жилете. – Полчаса тут по дорожке ходила, ходила! Как трамвай приближающийся увидит, так бледнеет вся и через пути перебегает! Прямо перед трамваем! Да вы вот у людей поспрашайте, они вам расскажут, что водитель нисколечки не виноват! Она специально под колёса бросилась, а перед этим тренировалась ещё! Я тут в киоске недалеко торгую, так мы с напарницей даже в милицию звонить хотели, да не успели, всё-таки зацепило её…
   Косоротов вышел в коридор и одел дублёнку.
   – Ты куда? – выскочила за ним жена, на ходу вытирая жирные губы салфеткой.
   – Пойду, прогуляюсь.
   Никогда так не ныло под ложечкой.
   Никогда жена не казалась такой толстой и глупой.
 
   Оно так и не дождалось своего тюнинга, его «баклажановое» счастье.
   Вот уж не думал Владлен Петрович, что самоубийство какой-то чокнутой мамаши так выбьет его из колеи!
   Вот уж не думал…
   Ведь в этом мире выживает сильнейший.
   «Прогулка» закончилась тем, что он взял в гараже машину, разогнался и со всей дури влупился в кирпичную стену. Нет, не так, чтобы самому пострадать, но пятнадцатой модели несладко пришлось: оптика, бампер, капот – всмятку. Он так и не понял, что на него нашло – то ли с управлением он не справился, то ли специально он это сделал, – не понял! Но когда Косоротов вышел и осмотрел разбитую машину, под ложечкой перестало ныть, а чувство, которое он не смел даже про себя называть «виной» как-то заглохло. Почему-то вид разбитой машины успокоил его. Он бросил ключи на капот и пошёл, куда глаза глядят.
   Между гаражными рядами задувал злой зимний ветер, и было трудно идти по обледенелой колее.
   «Возьмите мою девочку, Олечку, возьмите, возьмите, она умненькая, она отличница, у неё всё-всё получится!»
   Не будь у неё этого возмутительно дорогого кольца на пальце, он попросил бы тысяч десять, не больше, а то и пять.
   И с чего он вообще взял, что имеет к её самоубийству какое-то отношение? Напилась баба, или в любовных передрягах запуталась, вот и…
   Только ездить на «Жигулях» он всё равно не сможет, и продать не сможет, несмотря не то, что считает себя злым, напористым и не обременённым дурацкими принципами.
 
   Её хоронили в метель.
   Мёрзлая земля гулко стучала по крышке красного гроба.
   Косоротов стоял в стороне от группки заплаканных тётушек и курил одну сигарету за другой. Он бросил курить лет пятнадцать назад, но сегодня без сигарет не смог обойтись.
   «И зачем я сюда припёрся?» – в сотый раз задал он себе вопрос и в сотый раз не нашёл на него ответ.
   Владлен Петрович глазами поискал Олечку. Она стояла рядом с какой-то женщиной, обнимавшей её за плечи, и почему-то смотрела на небо – такое же белое, как и сугробы. Олечка не плакала, а как будто что-то выискивала глазами в белом безграничном, бездонном пространстве.
   Наверное, кто-то сказал ей, что мама теперь на небе, догадался Владлен Петрович.
   «Самоубийство – грех, – подумалось вдруг ему. – Страшный грех! Ведь не зря самоубийц раньше хоронили за воротами кладбищ!»
   Он прислушался к себе – стало ли ему легче, от того, что мамаша Олечки страшная грешница?
   Вроде не стало.
   На могиле поставили деревянный крест, к нему прислонили пластмассовый дешёвый венок. Тётушки, плотной стайкой окружив Олечку, повели её к автобусу.
   Только одна тётка осталась стоять – та, которая обнимала девочку у могилы.
   Отбросив сигарету, Косоротов подошёл к ней и молча положил на рыжеватый холмик шесть красных роз, которые всё это время держал за пазухой.
   – Это взятка её сгубила! – вдруг всхлипнула женщина.
   Косоротов вздрогнул, словно его ударили по лицу.
   – К-какая взятка? – еле ворочая языком, зачем-то переспросил он.
   – Как Олечка заболела, у Анны Андреевны тоже болезнь началась – депрессия. Но она боролась, лечилась, понимала, что ребёнок целиком от неё зависит. Она справилась и со своей болезнью, и с Олечкиной, квартиру продала, угол снимала, но справилась! А тут пришла как-то вся в слезах, говорит – кольцо надо продать, а то Олечке в школу далеко ездить придётся. Она слабенькая, ей на остановках зимой стоять нельзя, а на домашнее обучение у Анны Андреевны денег не хватит. Я ей говорю: иди в прокуратуру жалуйся, а она – не возьмут у меня одной заявление, нужно чтобы все родители под ним подписались. А кто ж подпишется? Все боятся, везде круговая порука… Сдала она кольцо в какой-то ювелирный магазин за полцены, Олечку в школу устроила, а сама как не своя стала. Таблетки свои пила, но не помогало. Пришла ко мне как-то, не в психушку же мне, говорит, ложиться! В ребёнка пальцем тыкать будут, что мать сумасшедшая. В общем, не пошла она к докторам, да и денег у неё уже не было. А то кольцо ей сильно дорого было, она даже когда дочку от лейкемии спасала, не продала его. Всё говорила: единственное, что сможет девчонке в наследство оставить – это кольцо. Я точно не знаю, откуда оно у неё, я ведь соседка просто, не подружка даже, но вроде бы отец Олечкин это кольцо ей подарил. Вот беда так беда!.. Анна Андреевна как кольцо продала, ходила мрачнее тучи и обмолвилась как-то, что дочке, наверное, в интернате лучше будет, чем с ней. Ох, не уберегли мы Анну Андреевну…
   – А отец-то где? – спросил Косоротов, закуривая.
   – Да шут его знает, – пожала плечами тётка и медленно пошла к воротам.
   Косоротов тоже пошёл, но не за ней, а в другую сторону, – туда, где в ограждении были отогнуты два прута, и на остановку можно было попасть по короткой дороге.
   – Эй, а вы кто Анне-то будете? – крикнула вдруг ему тётка вдогонку.
   Владлен Петрович не выдержал и побежал к спасительной дырке, высоко задирая ноги и увязая в глубоком снегу.
 
   Машину он всё же продал.
   Прямо так – с помятым капотом, искорёженным бампером, разбитыми фарами. Продал, не торгуясь, первому, кто откликнулся на объявление в газете.
   Жене он не стал ничего объяснять, хотя она и приставала со слезливыми расспросами.
   Олечку он в школе больше не видел, её и вправду забрали в интернат.
   Жизнь потекла привычно и монотонно, наполненная повседневными заботами и делами – та самая жизнь, в которой выживает сильнейший.
   Только Владлена Петровича стали мучить ужасные головные боли.
   Голова начинала болеть с утра, болела весь день, а к вечеру ломота в висках становилась невыносимой. Затихала боль только во сне и, то, если жена делала на ночь массаж.
   «Сходить, что ли, в церковь, покаяться? – тоскливо подумал как-то Косоротов, но тут же спросил себя: – А в чём?! В чём покаяться-то?! Что я такого сделал?! Все брали, берут и брать будут! Потому и несут, потому и дают, что все вокруг знают, что все берут! Приди она в другую школу посреди учебного года, тоже бы намекнули – плати! И заплатила бы, и кольцо продала, и под трамвай точно так же бы бросилась, потому что больная была мамаша! На всю голову больная!»
   В церковь он всё же сходил.
   Постоял перед ликом Николая Чудотворца, помолился, как умел.
   Но головные боли только усилились. Теперь голова болела даже во сне и никакой массаж, никакие таблетки не помогали.
   Невропатолог ничего толкового не сказал.
   – Это у вас нервное. Так называемая «боль напряжения», – заявил врач и выписал «Новопассит».
   Владлен Петрович его даже покупать не стал.
   «А вдруг у меня рак?!» – подумал он, проснувшись однажды утром, и эта мысль панически испугала его.
   Впервые в жизни он понял, что тоже может оказаться в рядах не тех, кто «сильнейший».
   Жена смотрела на него тревожно и жалостливо. Она уже давно не пыталась его ни о чём расспросить.
   И тогда он решил лечиться сам.
   Как умел, как понимал, и как чувствовал.
 
   Кольцо он нашёл в магазине, который принимал от народа ювелирные изделия на реализацию. Оно стоило вовсе не тридцать тысяч, а все восемьдесят, но у Косоротова были деньги – остались от продажи машины. Владлен Петрович купил кольцо и положил его в чёрную кожаную шкатулку. Шкатулка осталась от дочери и носила название «под золото-бриллианты». Дочь давно выросла, жила в другом городе, а шкатулку оставила у родителей, как «очень маловместительную».
   Косоротов задействовал все свои связи, чтобы найти, в какой интернат определили Олечку. А ещё он задействовал весь свой авторитет, чтобы добиться – нет, не усыновления, всего лишь опеки над осиротевшим ребёнком. Он ничего не сказал об этом Зое, потому что её мнение всё равно ничего бы не изменило.
   Холодным, промозглым вечером он приехал на такси в интернат и забрал из казённых стен худющую, бледную девочку с нереально большими глазами.
   – Пойдёшь ко мне жить? – сурово спросил её Косоротов, обматывая тонкую шейку розовым длинным шарфом, который купил на рынке.
   – Не знаю, – пожал плечами ребёнок. – Мне и здесь хорошо.
   – Здесь тебе плохо, – отрезал Владлен Петрович и, зачем-то взяв её на руки, понёс в машину.
   Голова разрывалась от боли.
   «А вдруг я умру? – подумал он, усаживая Олечку на заднее сиденье такси. – Вдруг умру, и девчонка опять осиротеет?!»
   – Нет, ну у тебя кошка, собака, или хомяк на худой конец-то хоть есть?! – звонко спросила Оля, разматывая шарф в жаркой утробе машины.
   – Нет, – признался растерянно Косоротов. – Нет у меня ни кошки, ни собаки, ни на худой конец хомяка.
   – Эх, ты! А ещё жить меня к себе зовёшь! Кто ж детей усыновляет, не имея домашних животных?
   – Я. Я усыновляю.
   – Ты директор моей бывшей школы? – вдруг спросила она.
   – Я, – признался Владлен Петрович и потёр виски, морщась от боли.
   – Мамка о тебе хорошо отзывалась. Говорила, что ты нормальный мужик. Но собаку ты мне всё равно купишь!
   – Может, для начала хомяком обойдёмся? – простонал Косоротов, сильнее массируя виски.
   – Балда! – заорала Оля. – Хомяки три года живут! Ты к нему только со всей душой привыкнешь, полюбишь, а он – бряк! – и коньки откинул от старости! Не-ет, давай тогда кошку!
   – Ну хорошо, кошку, – согласился Владлен Петрович. – С ней хоть гулять не надо. Будешь называть меня папа?! – неожиданно для самого себя спросил он.
   – Счас! Разбежалась! Какой же ты папа, ты старый уже! Я тебя буду звать деда.
   – Ну, деда, так деда, – согласился Владлен Петрович.
   – А ты меня в школу свою возьмёшь?
   – Да.
   – Вот здорово! Я там пацану одному накостылять должна, он меня лысой дразнит и портфелем бьёт. А теперь и накостыляю! Ведь директор – мой родной дед!
   – Нельзя злоупотреблять своими родственными связями, – засмеялся Косоротов.
   – Можно! Всё можно, иначе в твоей школе не выживешь.
   Косоротов опять засмеялся. Даже если у него и рак, даже если он и умрёт, Зоя не бросит такую замечательную, смешную девчонку. Вырастит и даст образование. Денег у неё хватит.
 
   Дома пахло борщом.
   Зоя появилась в прихожей в переднике, с заранее приготовленным выражением сострадания на лице. Увидев Косоротова с Олей, она округлила глаза и открыла рот.
   – Это Оля, – резко сказал Владлен Петрович жене. – Она будет жить с нами.
   Зоя всплеснула руками, присела, и по-хозяйски стала разматывать на девочке шарф.
   – Господи, доходяга какая! – прошептала она, когда Оля осталась без шубы, шарфа и шапки.
   – Сами вы доходяга! – фыркнула девочка. – У меня вес совсем чуть-чуть ниже нормы. Немного налечь на сладкое и всё будет в порядке!
   – Борщ любишь? – заглянула ей Зоя в глаза.
   – Терпеть не могу! Я зефир в шоколаде хочу.
   – Только после борща! – строго сказала Зоя и, взяв за руку, повела Олю на кухню.
   – А то что? Зубы выпадут?
   – И зубы тоже…
   Косоротов разделся, сел на диван и включил телевизор.
   Голова не болела. Впервые за долгое время. Когда она перестала болеть, он не заметил.
   «Теперь не умру, – подумал он. – Ни за что не умру. Теперь я сильнейший!»
   – Зой! – крикнул он в сторону кухни. – Зой, пива дай, устал очень!
   – Да где я тебе пиво-то на ночь глядя возьму?! – сварливо закричала из кухни Зоя и весело добавила: – Вот охламоны, одному пиво подавай, другой – зефир в шоколаде! Ох, сядете вы на мою шею, ох, сядете!!
   – А ещё он кошку обещал завести! – тоном ябедницы сообщила Оля.
   – Кошку? – ахнула Зоя, но тут же облегчённо вздохнула: – Слава богу, что не собаку!

Уши

   Валентина была красавицей.
   Высокая, стройная, но не худая, с тонкими, благородными чертами лица, с рыжими кудрявыми волосами, нежнейшей розовой кожей, огромными зелёными глазами и длинными ресницами. Ресницы порхали как бабочки – вверх—вниз, вверх—вниз. У неё была тонкая талия и умопомрачительно красивая грудь: такая, какая надо – ни больше, ни меньше; довольно широкие плечи, стройная, сильная, выразительная спина и шея… Не шея, а длинная дорога к счастью – в какую сторону не пойдёшь. На шее, ближе к ключице, сидела родинка, – маленькая и шоколадная, будто с кисточки у художника капнула краска, и он не стал её оттирать, поняв всю красоту и правильность случайного замысла.
   Больше всего Свету хотелось прижаться губами к этой родинке, но не страстно, а нежно, – чуть—чуть прикоснуться, чтобы почувствовать теплоту кожи и трепетный пульс. Говорят, у рыжих особенно тонкая и нежная кожа.
   Свет был влюблён в Валентину.
   В самом возвышенном и чистом смысле этого слова.
   Он хотел бы носить шлейф её платья, целовать ей руки, припав на одно колено, и читать стихи, тем более, что он сам их писал.
   Но Валентина носила джинсы, руки Свету никогда не протягивала, а на любые стихи, которые звучали в пределах её слышимости, морщила изящный, породистый нос.
   И вообще, она Света не замечала. Может, потому что училась на третьем курсе университета, а он только на втором, а может, потому что длинный Свет с тёмной шапкой кудрявых волос и утончёнными чертами лица не вписывался в её брутальный идеал брутального мужчины.
   Да и училась она на биофаке, а Свет Фролов на филологическом. Возможностей увидеть её у Света было немного – в буфете, в гардеробной, в коридорах, да и ещё в спортзале, когда график занятий вторых и третьих курсов пересекался.
   Вот если бы они жили в одном общежитии!
   Но Валентина была «домашней», не приезжей, Свет тоже проживал с родителями в большой, но уже тесной для влюблённого Света квартире.
   Поверенным в сердечных делах Света был его друг и сокурсник Андрей Пивоваров. Он сочувствовал Свету, давал ему дружеские советы и даже учил, как нужно действовать, чтобы привлечь внимание признанной красавицы университета.