Страница:
Она всегда была готова оказать услугу всякому, не думая вовсе о беспокойстве, которое это могло причинить ей. Она никогда не думала о себе.
Чтобы дать понятие о нравственной силе и безграничной преданности этой простой, малообразованной женщины, достаточно припомнить последние месяцы ее революционной деятельности. Муж ее, Николай Колоткевич, один из известнейших и весьма уважаемых членов террористической партии, был арестован в феврале. Над его головой висел смертный приговор. Но Геся продолжала оставаться в рядах борющихся, скрывая от всех свое страшное горе. Будучи уже на четвертом месяце беременности, она взяла на себя чрезвычайно опасную роль - хозяйки конспиративной квартиры, где приготовлялись бомбы Кибальчича, и пробыла там все время до дня своего вторичного ареста, который произошел вскоре после 1 марта.
В день приговора она стояла веселая и улыбающаяся перед судьями, которые должны были послать ее на эшафот. Но ее судьба оказалась еще ужаснее: целых четыре месяца ей пришлось ждать казни! И эту нескончаемую нравственную пытку она выносила все время, ни на минуту не упавши духом, несмотря на все усилия правительства, которое, побоявшись возбудить негодование Европы повешеньем беременной женщины, старалось по крайней мере воспользоваться ее положением, чтобы исторгнуть у нее какие-нибудь признания. Оно тянуло эту нравственную пытку до тех пор, пока самая жизнь Геси не оказалась в опасности, и только почти накануне родов ей было объявлено о замене смертной казни вечной каторгой.
Она умерла в тюрьме вскоре после рождения ребенка, который был немедленно отнят у нее.
ВЕРА ЗАСУЛИЧ
Перелистывая великую книгу истории, трудно и, быть может, невозможно найти имя, которое достигло бы с такой быстротой известности до такой степени широкой, неоспоримой, единодушной.
Совершенно неизвестное накануне, это имя в течение многих месяцев было у всех на устах, воспламеняя великодушные сердца обоих полушарий, и превратилось как бы в синоним героизма и самоотвержения.
Однако девушка, ставшая предметом такого энтузиазма, упорно скрывалась от своей славы. Она уклонялась от оваций, и, хотя весьма скоро сделалось известным, что она находится за границей, где могла появляться открыто без всякой опасности, - она по-прежнему оставалась в толпе, не желая нарушить своего инкогнито.
Тогда, за недостатком положительных сведений, вступило в дело воображение, и ее многочисленные поклонники стали рисовать ее себе сообразно собственному характеру.
Натуры романтические и сентиментальные представляли ее себе девушкой поэтической и нежной, экзальтированной, как христианская мученица, олицетворением самоотвержения и любви.
Те же, которые склонялись больше к радикализму, воображали ее себе новой немезидой, с револьвером в одной руке, красным знаменем в другой и трескучими фразами на устах, гордою и грозною, как олицетворенная революция.
Ошибались и те и другие.
Засулич решительно не похожа ни на героиню псевдорадикальной трагедии, ни на воздушную и экзальтированную христианскую деву.
Это женщина сильная, крепкая, и хотя ростом она не выше среднего, на первый взгляд кажется высокою. Ее симпатичное, умное лицо нельзя назвать красивым. Хороши только большие, прекрасно очерченные серые глаза, обрамленные длинными ресницами, темнеющие, когда она возбуждена. Задумчивые и несколько грустные в обыкновенном состоянии, эти глаза зажигаются каким-то лучистым светом, когда она одушевляется, что бывает нередко, и мечут искры, когда она шутит, - что случается очень часто. Малейшее движение души отражается в этих выразительных глазах. Остальные черты лица не представляют ничего необыкновенного: продолговатый нос, тонкие губы, большая голова, обрамленная почти черными волосами.
Собой она решительно не занимается. Она слишком рассеянна, слишком погружена в свои думы, чтобы заботиться об этих мелочах, вовсе ее не интересующих.
Есть в ней, однако, нечто противоречащее еще более, чем ее внешность, представлению об эфирной деве.
Это ее голос. Вначале она говорит с вами как и все люди, но это обыкновенно продолжается очень недолго. Лишь только разговор оживляется, она возвышает голос и говорит так громко, точно ее собеседник наполовину глух или стоит от нее по меньшей мере шагах во ста. И никакими силами не может она отделаться от этой привычки. Она так рассеянна, что тотчас забывает и шутки приятелей, и свое собственное желание не бросаться в глаза и говорить как все. В доме ли, на улице, лишь только речь коснется какого-нибудь интересного предмета, она тотчас же начинает кричать, сопровождая свои слова любимым, всегда неизменным жестом правой руки, которой она энергично рассекает воздух, точно секирой.
Однако под этой простой, мало поэтической внешностью скрывается душа, полная высочайшей поэзии, глубокая и могучая, богатая любовью и негодованием.
Это натура очень сдержанная и сосредоточенная, хотя на первый взгляд ее можно принять за человека открытого, потому что говорит она много и охотно. В свою интимность она допускает лишь немногих. Говорю не о товарищеской интимности, вытекающей из взаимного доверия и уважения, а о другой, настоящей интимности, состоящей в обмене мыслей, иногда самых сокровенных.
Она не способна к внезапной дружбе молодых и неопытных душ. Сближаясь с человеком, она подвигается медленно и осторожно, не стараясь никогда дополнить воображением недостаток положительных наблюдений. У нее мало друзей, да и те принадлежат почти исключительно к ее старым знакомым; но в них ее мир, отделенный от прочих людей почти непереходимой границей.
Вообще она очень много живет внутренней жизнью и сильно подвержена специально русской болезни, состоящей в терзании собственной души, в погружении в ее сокровенные глубины, в безжалостном анатомировании ее, в выискивании пятнышек и недостатков, часто воображаемых и всегда преувеличенных.
Отсюда происходят те припадки черной хандры, которые овладевают ею от времени до времени, как царем Саулом, и держат ее в своей власти дни за днями; и ничто не может разогнать их. Тогда она становится рассеянной, избегает всякого общества и по целым часам ходит взад и вперед по комнатке, вся погруженная в свои думы, или убегает из дому, ища успокоения в единственном, что может дать его ей, - в природе, бесстрастной и величественной, которую она любит и понимает, как только могут любить и понимать люди с истинно поэтической душой. Не раз по целым ночам, часто до солнечного восхода, ей случалось бродить одной-одинешенькой по диким горам Швейцарии или по берегам ее огромных озер.
Она переполнена тем вечным чувством внутренней неудовлетворенности, источником великих дел, которое в ней - прямой результат безграничного идеализма, составляющего основу ее характера. Преданность ее делу народного освобождения, которому она посвятила себя с самой ранней молодости, окристаллизовалась в ее душе в воззрения на собственные обязанности и нравственные требования до такой степени высокие, что жизнь решительно не может удовлетворить им. Все кажется ей недостаточным.
Ее великий подвиг вовсе ее не удовлетворил. Александра Малиновская, женщина очень наблюдательная и умная и большая приятельница Засулич, видя ее в припадке черной хандры и недовольства всего через несколько недель после ее оправдания, говорила:
- Вере хотелось бы стрелять в Треповых каждый день или по крайней мере раз в неделю. А так как этого нельзя, так вот она и мучится.
И Малиновская принималась доказывать Засулич, что нет возможности приносить себя на заклание в жертву каждое воскресенье, как наш спаситель Иисус Христос; что нужно помириться со своей участью и делать то же, что и все.
И Вера делала то же, что и все, но это не помогало. Ее вечное недовольство не имеет решительно ничего общего с самолюбием людей, жаждущих стоять выше других и отличаться от прочих во всем. Не только до, но и после того, как имя ее приобрело такую известность, то есть в свою последнюю поездку в Россию, она брала на себя роли самые скромные и обыкновенные: наборщицы в типографии, горничной и т.под., и все свои обязанности исполняла всегда с безукоризненной добросовестностью и усердием. Но это не давало ей мира душевного, - и ничего против этого она не могла поделать.
Помню, однажды, рассказывая мне о том, что она почувствовала, услыхав из уст председателя суда о своем оправдании, она сказала, что то была не радость, а необыкновенное удивление, за которым тотчас же последовало чувство грусти.
- Я не могла объяснить себе тогда этого чувства, - прибавила она, - но я поняла его потом. Если бы я была осуждена, то, по силе вещей, не могла бы ничего делать и была бы спокойна, потому что сознание, что я сделала для дела все, что только могла, было бы мне удовлетворением. Но теперь, раз я свободна, нужно снова искать, а найти так трудно.
Этот маленький разговор, который врезался в моей памяти, бросает необыкновенно яркий свет на весь ее характер.
Скромность поистине беспримерная, единственная в своем роде, составляет лишь другую форму проявления того же безграничного идеализма. Это печать избранных натур, в которых героизм - вещь естественная и логичная, почему и проявляется у них в такой дивной простоте.
Среди всеобщего восторженного удивления, среди настоящего апофеоза Засулич сохранила всю ту простоту, всю младенческую чистоту души, которую она имела прежде, чем чело ее окружил ореол бессмертной славы. Эта слава, от которой закружилась бы голова у самого твердого из стоиков, оставила ее совершенно безучастной и равнодушной, точно дело ее вовсе не касалось.
Это едва ли не единственный в своем роде факт в истории человеческого сердца, и он один достаточен, чтобы показать глубину этого характера, черпающего все в себе самом, не имея надобности и даже возможности получать извне поддержку или стимул.
Совершив свое великое дело под влиянием внутреннего убеждения, без малейшей тени честолюбия, Засулич упорно избегала каких бы то ни было выражений восторга, вызванного ее поступком в других. Вот почему она всегда отказывалась являться перед публикой.
Это в ней вовсе не робость молоденькой девушки, а благородная нравственная застенчивость, запрещающая ей принимать дань благоговения за то, что, в высоте своих идеальных фантазий, она сама отказывается признать героическим поступком. Вот почему та же Вера, которая так любит общество, которая разговаривает так охотно, которая никогда не задумается вступить в ожесточеннейший спор с кем бы то ни было, если ей покажется, что он не прав, - эта самая Вера, лишь только входит в какое-нибудь собрание, где знает, что на нее смотрят уже не как на Веру, а как на Засулич, - тотчас же меняется самым поразительным образом: она становится робкой, стыдливой, застенчивой, - точь-в-точь как девочка, только что вышедшая из пансиона. Даже ее оглушающий голос претерпевает удивительную перемену: он становится нежным, мягким, сладким - одним словом, "ангельским", как говорят в шутку ее приятели, или "птичьим", как называет его она сама.
Но и этот "птичий" голос услышать довольно трудно, потому что на общественных собраниях Вера обыкновенно молчит, точно воды в рот набрала. Вопрос должен очень близко задеть ее, чтобы она встала и сказала несколько слов.
Оценить все достоинства ее светлого ума и всю прелесть ее разговора можно только дома, в кружке приятелей. Только здесь дает она полную волю своему живому и блестящему остроумию.
Она создала себе свой собственный язык, богатый, колоритный, соединяющий народный юмор с какой-то детской наивностью. Некоторые ее выражения и словечки - настоящие перлы, каких не найдешь в витринах ювелиров.
Характерная черта ее ума - оригинальность. Одаренная редкой силой мысли, она обогатила ее серьезным и разносторонним чтением во время долгих годов ссылки по разным городам России. Она обладает столь редкой особенностью всегда думать самостоятельно как в вещах крупных, так и мелких и органически не способна идти по проторенным дорожкам только потому, что по ним идут другие. Она проверяет и подвергает критике все, не принимая ничего на веру. Вот почему она умеет придать свою окраску даже избитым истинам, которые обыкновенно признаются и повторяются всеми по рутине. От этого-то ее беседа приобретает такую очаровательную свежесть и живость.
Оригинальность и независимость мысли в соединении с совокупностью ее нравственного характера производят другую, быть может драгоценнейшую, особенность этой натуры. Я говорю о свойственном ей почти безошибочном нравственном инстинкте, о способности угадать в вопросах самых сложных и запутанных, что можно, чего нельзя, что хорошо, что дурно, - хотя иногда она сама не в состоянии ясно мотивировать своего мнения. Этот инстинкт обнаружила она в высокой степени как своим поведением перед судом в день своего достопамятного процесса, так и во многих случаях внутренней жизни партии.
Каждый ее совет или мнение, даже не мотивированные, всегда заслуживают внимания, потому что очень редко бывают ошибочны.
Таким образом, Засулич обладает всем, чтобы сделаться, если можно так выразиться, совестью кружка, организации, партии. Но, великая по своему нравственному влиянию, Засулич не может быть рассматриваема как тип влияния политического. Она слишком сосредоточена в себе самой, чтобы влиять на других. Тот, кто хочет получить от нее какой-нибудь совет, должен сам пойти к ней за ним. По собственной инициативе она никогда не вмешивается в чужую жизнь, чтобы переделать ее по-своему, как старается делать всякий организатор или агитатор. Она исполняет собственный долг, как то предписывает ей ее совесть, не стараясь увлечь своим примером других.
Самый ее идеализм, столь высокий и плодотворный, заставляющий ее всегда жаждать чего-нибудь великого, мешает ей посвятить себя всей душой повседневной работе, всегда мелкой и незначительной.
Это женщина великих решений и великих моментов.
Тип борца неутомимого и могучего представляет нам другая женщина, грандиозную фигуру которой я попытаюсь по мере сил нарисовать в следующей главе.
СОФЬЯ ПЕРОВСКАЯ
Она была хороша собой, хотя наружность ее принадлежала к тем, которые не ослепляют с первого взгляда, но тем больше нравятся, чем больше в них всматриваешься.
Белокурая головка с парой голубых глаз, серьезных и проницательных, под широким выпуклым лбом; мелкие, тонкие черты лица; розовые полные губы, обнаруживавшие, когда она улыбалась, два ряда прелестных белых зубов; необыкновенно чистая и нежная линия подбородка.
Впрочем, очаровывали не столько отдельные черты, сколько вся совокупность ее физиономии. Было что-то резвое, бойкое и вместе с тем наивное в ее кругленьком личике. Это была олицетворенная юность. При своей удивительной моложавости Соня в двадцать шесть лет выглядела восемнадцатилетней девушкой. Маленькая фигурка, стройная и грациозная, и свежий, звонкий, как колокольчик, голос увеличивали эту иллюзию, становившуюся почти непреодолимой, когда она начинала смеяться, что случалось очень часто. Она была очень смешлива и смеялась с таким увлечением, с такой беззаветной и неудержимой веселостью, что в эти минуты ее можно было принять за пятнадцатилетнюю девочку-хохотушку.
Своей наружностью она решительно не занималась. Одевалась она с величайшей простотой и, может быть, не знала даже, что значит быть одетой к лицу или не к лицу, но любила чистоту до страсти и в этом отношении была требовательна и педантична, как швейцарская девушка.
Соня очень любила детей и была отличной школьной учительницей. Была, однако, другая роль, которую она выполняла еще лучше, - это роль сиделки. Если какая-нибудь из ее приятельниц заболевала - она первая являлась предложить себя на эту тяжелую должность и умела ухаживать за больными с такой заботливостью и таким терпением, которые навсегда завоевывали ей сердца ее пациентов.
Величайшей привязанностью ее жизни была мать, Варвара Сергеевна, которую она любила со всей трогательной и наивной нежностью, какая бывает только у дочерей. Не раз рисковала она собою, чтобы иметь свидание с нею. Среди тревог и забот своей бурной жизни она сохранила в сердце укромный уголок, где теплилось это доброе чувство. Никогда не забывала она о тех беспрерывных муках, которые должна была испытывать из-за нее мать, и пользовалась малейшим случаем, чтобы дать ей о себе весточку. Не раз, даже в последний период своей жизни, она оставляла на минуту суровые конспирационные работы, чтобы составить ей посылочку из любимых ее гостинцев и сластей.
И вот эта-то девушка, с такой скромной и невинной внешностью, с таким кротким и нежным характером, была одним из наиболее грозных членов грозной революционной партии. Ей-то было поручено руководство делом 1-го марта. На клочке конверта она рисовала карандашом план местности, распределяя заговорщикам их места, и в роковое утро, стоя на поле битвы, она получала от часовых известия о движении императора и указывала заговорщикам платком, куда они должны направляться. Она же в мрачный день 2-го апреля потрясла друзей и врагов своей истинно геройской кончиной.
Попробуем же очертить, насколько позволят нам наши силы, эту личность, совмещавшую в себе столько чисто женской нежности, столько мощи бойца и столько самоотверженной преданности мученика.
I
Софья Перовская, подобно Кропоткину, происходит из высшей аристократии. Перовские - младшая ветвь фамилии известного Разумовского, морганатического мужа императрицы Елизаветы Петровны (1709-1762). Дед ее, Лев Алексеевич Перовский, был министром просвещения; отец долго занимал пост петербургского генерал-губернатора; родной дядя ее отца, знаменитый граф Василий Алексеевич Перовский, завоевал императору Николаю несколько провинций в Центральной Азии.
Такова семья, откуда вышла женщина, нанесшая такой жестокий удар царизму.
Софья родилась в 1854 году. Печально было ее детство между отцом, деспотом и самодуром, какие встречаются еще только в России, и вечно унижаемой и оскорбляемой матерью, женщиной высокой нравственности, переносившей все, что только может быть горького в жизни жены русского самодура, лишь бы не оставить в жертву ему беззащитных детей. Таким образом, уже в недрах семьи научилась Перовская ненависти к угнетению и той великодушной любви ко всем слабым и обиженным, которая составляет одну из наиболее трогательных черт ее характера.
История жизни С.Перовской представляет собою вернейшее отражение истории русской молодежи, а также и революционной партии.
Подобно всем женщинам своего поколения, С.Перовская начала с простого желания учиться. Когда ей минуло пятнадцать лет, движение в пользу эмансипации женщин находилось в полном разгаре и увлекло даже ее старшую сестру Марию. Соня начинает учиться, посещать курсы, читать. Но что дает ей литература того времени? Самую резкую критику всего нашего общественного строя, указывая на социализм как на конечную цель и единственное лекарство от всех общественных недугов. Ее учителя - Чернышевский и Добролюбов, на которых воспитывалось и все современное молодое поколение. При таких учителях жажда знания весьма скоро должна была превратиться у нее в жажду деятельности соответственно идеям, почерпнутым в этом чтении. Аналогичное стремление возникает совершенно самостоятельно во многих других девушках, находящихся в таком же положении. Общность идей развивает между ними чувство горячей дружбы, а сознание, что они не одиноки, порождает желание и надежду что-нибудь сделать на пользу своих идеалов. Вот вам в зародыше тайное общество, потому что в России все, что имеет целью благо народа, а не императора, должно делаться тайно.
Бегство из родительского дома, к которому вынудило Соню вмешательство в ее жизнь отца, оторвав ее от семьи, заставило еще теснее сблизиться с кружком подруг и товарищей. Перовская очень близко сошлась с несчастным семейством сестер Корниловых, составлявшим зерно, из которого два года спустя развился кружок чайковцев, имевший такое важное значение в первый период движения.
Перовская вместе с несколькими молодыми студентами, в том числе Николаем Чайковским, оставившим свое имя будущей организации, была одним из первых членов этого кружка, имевшего, впрочем, вначале скорее характер братства, чем политического общества.
Кружок, задававшийся сперва исключительно пропагандой среди молодежи, был невелик. Выбор новых членов производился с разбором и всегда единодушно. Устава никакого не существовало, да и не было в нем надобности, потому что все решения принимались не иначе как единогласно. И правило это, столь мало практичное, ни разу не повлекло за собою ни столкновений, ни даже неудобств, потому что любовь и уважение, соединявшие членов кружка, были таковы, что в нем достигалось то, что гений Ж.-Ж.Руссо провидел как идеал общественных отношений: меньшинство уступало большинству не по необходимости или принуждению, а добровольно, под влиянием внутреннего убеждения, что правда должна быть на его стороне.
Отношения между членами были самые братские. Искренность и безусловная прямота составляли их первое основание. Все знали друг друга, как члены одной и той же семьи, если не больше, и никто не хотел скрывать от других ни одного своего шага не только в общественной, но даже и в частной жизни. Таким образом, малейшая слабость, малейшее проявление эгоизма или недостаточной преданности делу замечались, указывались, иногда вызывали порицание, но не менторское, а братское, внушаемое любовью и искренним огорчением и потому действующее на душу.
Эти идеальные отношения, невозможные при обширной организации, обнимающей собою массу людей, соединенных лишь общностью цели, действительно исчезают вместе с расширением политической деятельности упомянутого кружка. Но они были как нельзя более способны влиять на нравственное развитие личностей. Они-то создали таких людей с сердцами из золота и стали, как Куприянов, Чарушин, Сердюков и столько других, которые во всякой другой стране были бы гордостью, украшением нации. А у нас где они, где?..
Одни переморены в тюрьмах, другие сами наложили на себя руки; те погребены в тундрах и рудниках Сибири или раздавлены под бременем безграничного горя о потере всего, всего, что было для них дороже жизни...
В этой-то суровой и вместе нежной среде, проникнутой почти монашеским ригоризмом, но согретой дыханием энтузиазма и самоотвержения, провела Софья Перовская четыре года первой молодости, когда чистая, нетронутая душа принимает так жадно всякое хорошее впечатление, когда горячее сердце так отзывчиво ко всему великому и благородному.
Не подлежит никакому сомнению, что в числе влияний, создавших этот характер, одно из первых мест принадлежит кружку чайковцев. И действительно, всматриваясь в нравственную физиономию С.Перовской, мы легко заметим, что до конца жизни в ней отражаются все хорошие стороны этого кружка, хотя благодаря своим личным особенностям она сумела отбросить его излишнюю семейственность и сентиментальность.
В кружке Перовская пользовалась большим уважением и влиянием за свою стоическую строгость к самой себе, за неутомимую энергию и в особенности за свой обширный ум. Ясный и проницательный, он обладал столь редкой у женщин философской складкой, проявляющейся в умении не только прекрасно понять данный вопрос, но и разобрать его всегда в соотношении со всеми от него проистекающими вопросами. Отсюда происходила у Перовской, с одной стороны, редкая твердость убеждений, которых не могли поколебать ни софизмы, ни преходящие впечатления дня, - что при лихорадочной быстроте нашей политической жизни давало повод обвинять ее даже в некотором консерватизме, - с другой, необыкновенное искусство в спорах, как теоретических, так и практических. Трудно было встретить более стойкого и искусного диалектика, чем Перовская. Рассматривая свой предмет всегда со всех точек зрения, она имела большое преимущество перед своими противниками, потому что обыкновенно каждый рассматривает его с одной какой-нибудь стороны, указываемой личными склонностями и симпатиями.
Другим проявлением той же широты и разносторонности являлась чрезвычайная трезвость ее ума. Она видела все вещи в настоящем свете и в настоящую величину и своей логикой без всякой пощады разбивала иллюзии своих более восторженных товарищей. Черпая в чувстве долга ту твердость и постоянство, которые людям более слабым даются фиктивными надеждами, она никогда не преувеличивала ничего и не придавала деятельности своей или своих товарищей большего значения, чем она имела на самом деле. Поэтому она всегда стремилась расширить ее, отыскивая новые пути и способы действия, вследствие чего бывала всегда одним из наиболее деятельных инициаторов во всех организациях, в которых состояла членом. Так, переход от пропаганды среди молодежи к пропаганде среди рабочих, совершенный кружком чайковцев в 1871-1872 годах, был в значительной степени результатом ее настойчивости. Когда же этот переход был осуществлен и дело пропаганды на столичных фабриках приняло необыкновенно широкие для того времени размеры и увлекло весь кружок, она была из первых, настаивавших на необходимости следующего шага - перехода из городов в деревни, так как понимала, что в России может иметь будущность лишь такая партия, которая сумеет сблизиться с крестьянством. И потом, будучи уже членом организации "Народной воли", она всегда стояла за расширение революционней пропаганды не только в среде городских рабочих, что в значительной степени выполнялось организацией, но и за распространение ее и на деревенское население.
Чтобы дать понятие о нравственной силе и безграничной преданности этой простой, малообразованной женщины, достаточно припомнить последние месяцы ее революционной деятельности. Муж ее, Николай Колоткевич, один из известнейших и весьма уважаемых членов террористической партии, был арестован в феврале. Над его головой висел смертный приговор. Но Геся продолжала оставаться в рядах борющихся, скрывая от всех свое страшное горе. Будучи уже на четвертом месяце беременности, она взяла на себя чрезвычайно опасную роль - хозяйки конспиративной квартиры, где приготовлялись бомбы Кибальчича, и пробыла там все время до дня своего вторичного ареста, который произошел вскоре после 1 марта.
В день приговора она стояла веселая и улыбающаяся перед судьями, которые должны были послать ее на эшафот. Но ее судьба оказалась еще ужаснее: целых четыре месяца ей пришлось ждать казни! И эту нескончаемую нравственную пытку она выносила все время, ни на минуту не упавши духом, несмотря на все усилия правительства, которое, побоявшись возбудить негодование Европы повешеньем беременной женщины, старалось по крайней мере воспользоваться ее положением, чтобы исторгнуть у нее какие-нибудь признания. Оно тянуло эту нравственную пытку до тех пор, пока самая жизнь Геси не оказалась в опасности, и только почти накануне родов ей было объявлено о замене смертной казни вечной каторгой.
Она умерла в тюрьме вскоре после рождения ребенка, который был немедленно отнят у нее.
ВЕРА ЗАСУЛИЧ
Перелистывая великую книгу истории, трудно и, быть может, невозможно найти имя, которое достигло бы с такой быстротой известности до такой степени широкой, неоспоримой, единодушной.
Совершенно неизвестное накануне, это имя в течение многих месяцев было у всех на устах, воспламеняя великодушные сердца обоих полушарий, и превратилось как бы в синоним героизма и самоотвержения.
Однако девушка, ставшая предметом такого энтузиазма, упорно скрывалась от своей славы. Она уклонялась от оваций, и, хотя весьма скоро сделалось известным, что она находится за границей, где могла появляться открыто без всякой опасности, - она по-прежнему оставалась в толпе, не желая нарушить своего инкогнито.
Тогда, за недостатком положительных сведений, вступило в дело воображение, и ее многочисленные поклонники стали рисовать ее себе сообразно собственному характеру.
Натуры романтические и сентиментальные представляли ее себе девушкой поэтической и нежной, экзальтированной, как христианская мученица, олицетворением самоотвержения и любви.
Те же, которые склонялись больше к радикализму, воображали ее себе новой немезидой, с револьвером в одной руке, красным знаменем в другой и трескучими фразами на устах, гордою и грозною, как олицетворенная революция.
Ошибались и те и другие.
Засулич решительно не похожа ни на героиню псевдорадикальной трагедии, ни на воздушную и экзальтированную христианскую деву.
Это женщина сильная, крепкая, и хотя ростом она не выше среднего, на первый взгляд кажется высокою. Ее симпатичное, умное лицо нельзя назвать красивым. Хороши только большие, прекрасно очерченные серые глаза, обрамленные длинными ресницами, темнеющие, когда она возбуждена. Задумчивые и несколько грустные в обыкновенном состоянии, эти глаза зажигаются каким-то лучистым светом, когда она одушевляется, что бывает нередко, и мечут искры, когда она шутит, - что случается очень часто. Малейшее движение души отражается в этих выразительных глазах. Остальные черты лица не представляют ничего необыкновенного: продолговатый нос, тонкие губы, большая голова, обрамленная почти черными волосами.
Собой она решительно не занимается. Она слишком рассеянна, слишком погружена в свои думы, чтобы заботиться об этих мелочах, вовсе ее не интересующих.
Есть в ней, однако, нечто противоречащее еще более, чем ее внешность, представлению об эфирной деве.
Это ее голос. Вначале она говорит с вами как и все люди, но это обыкновенно продолжается очень недолго. Лишь только разговор оживляется, она возвышает голос и говорит так громко, точно ее собеседник наполовину глух или стоит от нее по меньшей мере шагах во ста. И никакими силами не может она отделаться от этой привычки. Она так рассеянна, что тотчас забывает и шутки приятелей, и свое собственное желание не бросаться в глаза и говорить как все. В доме ли, на улице, лишь только речь коснется какого-нибудь интересного предмета, она тотчас же начинает кричать, сопровождая свои слова любимым, всегда неизменным жестом правой руки, которой она энергично рассекает воздух, точно секирой.
Однако под этой простой, мало поэтической внешностью скрывается душа, полная высочайшей поэзии, глубокая и могучая, богатая любовью и негодованием.
Это натура очень сдержанная и сосредоточенная, хотя на первый взгляд ее можно принять за человека открытого, потому что говорит она много и охотно. В свою интимность она допускает лишь немногих. Говорю не о товарищеской интимности, вытекающей из взаимного доверия и уважения, а о другой, настоящей интимности, состоящей в обмене мыслей, иногда самых сокровенных.
Она не способна к внезапной дружбе молодых и неопытных душ. Сближаясь с человеком, она подвигается медленно и осторожно, не стараясь никогда дополнить воображением недостаток положительных наблюдений. У нее мало друзей, да и те принадлежат почти исключительно к ее старым знакомым; но в них ее мир, отделенный от прочих людей почти непереходимой границей.
Вообще она очень много живет внутренней жизнью и сильно подвержена специально русской болезни, состоящей в терзании собственной души, в погружении в ее сокровенные глубины, в безжалостном анатомировании ее, в выискивании пятнышек и недостатков, часто воображаемых и всегда преувеличенных.
Отсюда происходят те припадки черной хандры, которые овладевают ею от времени до времени, как царем Саулом, и держат ее в своей власти дни за днями; и ничто не может разогнать их. Тогда она становится рассеянной, избегает всякого общества и по целым часам ходит взад и вперед по комнатке, вся погруженная в свои думы, или убегает из дому, ища успокоения в единственном, что может дать его ей, - в природе, бесстрастной и величественной, которую она любит и понимает, как только могут любить и понимать люди с истинно поэтической душой. Не раз по целым ночам, часто до солнечного восхода, ей случалось бродить одной-одинешенькой по диким горам Швейцарии или по берегам ее огромных озер.
Она переполнена тем вечным чувством внутренней неудовлетворенности, источником великих дел, которое в ней - прямой результат безграничного идеализма, составляющего основу ее характера. Преданность ее делу народного освобождения, которому она посвятила себя с самой ранней молодости, окристаллизовалась в ее душе в воззрения на собственные обязанности и нравственные требования до такой степени высокие, что жизнь решительно не может удовлетворить им. Все кажется ей недостаточным.
Ее великий подвиг вовсе ее не удовлетворил. Александра Малиновская, женщина очень наблюдательная и умная и большая приятельница Засулич, видя ее в припадке черной хандры и недовольства всего через несколько недель после ее оправдания, говорила:
- Вере хотелось бы стрелять в Треповых каждый день или по крайней мере раз в неделю. А так как этого нельзя, так вот она и мучится.
И Малиновская принималась доказывать Засулич, что нет возможности приносить себя на заклание в жертву каждое воскресенье, как наш спаситель Иисус Христос; что нужно помириться со своей участью и делать то же, что и все.
И Вера делала то же, что и все, но это не помогало. Ее вечное недовольство не имеет решительно ничего общего с самолюбием людей, жаждущих стоять выше других и отличаться от прочих во всем. Не только до, но и после того, как имя ее приобрело такую известность, то есть в свою последнюю поездку в Россию, она брала на себя роли самые скромные и обыкновенные: наборщицы в типографии, горничной и т.под., и все свои обязанности исполняла всегда с безукоризненной добросовестностью и усердием. Но это не давало ей мира душевного, - и ничего против этого она не могла поделать.
Помню, однажды, рассказывая мне о том, что она почувствовала, услыхав из уст председателя суда о своем оправдании, она сказала, что то была не радость, а необыкновенное удивление, за которым тотчас же последовало чувство грусти.
- Я не могла объяснить себе тогда этого чувства, - прибавила она, - но я поняла его потом. Если бы я была осуждена, то, по силе вещей, не могла бы ничего делать и была бы спокойна, потому что сознание, что я сделала для дела все, что только могла, было бы мне удовлетворением. Но теперь, раз я свободна, нужно снова искать, а найти так трудно.
Этот маленький разговор, который врезался в моей памяти, бросает необыкновенно яркий свет на весь ее характер.
Скромность поистине беспримерная, единственная в своем роде, составляет лишь другую форму проявления того же безграничного идеализма. Это печать избранных натур, в которых героизм - вещь естественная и логичная, почему и проявляется у них в такой дивной простоте.
Среди всеобщего восторженного удивления, среди настоящего апофеоза Засулич сохранила всю ту простоту, всю младенческую чистоту души, которую она имела прежде, чем чело ее окружил ореол бессмертной славы. Эта слава, от которой закружилась бы голова у самого твердого из стоиков, оставила ее совершенно безучастной и равнодушной, точно дело ее вовсе не касалось.
Это едва ли не единственный в своем роде факт в истории человеческого сердца, и он один достаточен, чтобы показать глубину этого характера, черпающего все в себе самом, не имея надобности и даже возможности получать извне поддержку или стимул.
Совершив свое великое дело под влиянием внутреннего убеждения, без малейшей тени честолюбия, Засулич упорно избегала каких бы то ни было выражений восторга, вызванного ее поступком в других. Вот почему она всегда отказывалась являться перед публикой.
Это в ней вовсе не робость молоденькой девушки, а благородная нравственная застенчивость, запрещающая ей принимать дань благоговения за то, что, в высоте своих идеальных фантазий, она сама отказывается признать героическим поступком. Вот почему та же Вера, которая так любит общество, которая разговаривает так охотно, которая никогда не задумается вступить в ожесточеннейший спор с кем бы то ни было, если ей покажется, что он не прав, - эта самая Вера, лишь только входит в какое-нибудь собрание, где знает, что на нее смотрят уже не как на Веру, а как на Засулич, - тотчас же меняется самым поразительным образом: она становится робкой, стыдливой, застенчивой, - точь-в-точь как девочка, только что вышедшая из пансиона. Даже ее оглушающий голос претерпевает удивительную перемену: он становится нежным, мягким, сладким - одним словом, "ангельским", как говорят в шутку ее приятели, или "птичьим", как называет его она сама.
Но и этот "птичий" голос услышать довольно трудно, потому что на общественных собраниях Вера обыкновенно молчит, точно воды в рот набрала. Вопрос должен очень близко задеть ее, чтобы она встала и сказала несколько слов.
Оценить все достоинства ее светлого ума и всю прелесть ее разговора можно только дома, в кружке приятелей. Только здесь дает она полную волю своему живому и блестящему остроумию.
Она создала себе свой собственный язык, богатый, колоритный, соединяющий народный юмор с какой-то детской наивностью. Некоторые ее выражения и словечки - настоящие перлы, каких не найдешь в витринах ювелиров.
Характерная черта ее ума - оригинальность. Одаренная редкой силой мысли, она обогатила ее серьезным и разносторонним чтением во время долгих годов ссылки по разным городам России. Она обладает столь редкой особенностью всегда думать самостоятельно как в вещах крупных, так и мелких и органически не способна идти по проторенным дорожкам только потому, что по ним идут другие. Она проверяет и подвергает критике все, не принимая ничего на веру. Вот почему она умеет придать свою окраску даже избитым истинам, которые обыкновенно признаются и повторяются всеми по рутине. От этого-то ее беседа приобретает такую очаровательную свежесть и живость.
Оригинальность и независимость мысли в соединении с совокупностью ее нравственного характера производят другую, быть может драгоценнейшую, особенность этой натуры. Я говорю о свойственном ей почти безошибочном нравственном инстинкте, о способности угадать в вопросах самых сложных и запутанных, что можно, чего нельзя, что хорошо, что дурно, - хотя иногда она сама не в состоянии ясно мотивировать своего мнения. Этот инстинкт обнаружила она в высокой степени как своим поведением перед судом в день своего достопамятного процесса, так и во многих случаях внутренней жизни партии.
Каждый ее совет или мнение, даже не мотивированные, всегда заслуживают внимания, потому что очень редко бывают ошибочны.
Таким образом, Засулич обладает всем, чтобы сделаться, если можно так выразиться, совестью кружка, организации, партии. Но, великая по своему нравственному влиянию, Засулич не может быть рассматриваема как тип влияния политического. Она слишком сосредоточена в себе самой, чтобы влиять на других. Тот, кто хочет получить от нее какой-нибудь совет, должен сам пойти к ней за ним. По собственной инициативе она никогда не вмешивается в чужую жизнь, чтобы переделать ее по-своему, как старается делать всякий организатор или агитатор. Она исполняет собственный долг, как то предписывает ей ее совесть, не стараясь увлечь своим примером других.
Самый ее идеализм, столь высокий и плодотворный, заставляющий ее всегда жаждать чего-нибудь великого, мешает ей посвятить себя всей душой повседневной работе, всегда мелкой и незначительной.
Это женщина великих решений и великих моментов.
Тип борца неутомимого и могучего представляет нам другая женщина, грандиозную фигуру которой я попытаюсь по мере сил нарисовать в следующей главе.
СОФЬЯ ПЕРОВСКАЯ
Она была хороша собой, хотя наружность ее принадлежала к тем, которые не ослепляют с первого взгляда, но тем больше нравятся, чем больше в них всматриваешься.
Белокурая головка с парой голубых глаз, серьезных и проницательных, под широким выпуклым лбом; мелкие, тонкие черты лица; розовые полные губы, обнаруживавшие, когда она улыбалась, два ряда прелестных белых зубов; необыкновенно чистая и нежная линия подбородка.
Впрочем, очаровывали не столько отдельные черты, сколько вся совокупность ее физиономии. Было что-то резвое, бойкое и вместе с тем наивное в ее кругленьком личике. Это была олицетворенная юность. При своей удивительной моложавости Соня в двадцать шесть лет выглядела восемнадцатилетней девушкой. Маленькая фигурка, стройная и грациозная, и свежий, звонкий, как колокольчик, голос увеличивали эту иллюзию, становившуюся почти непреодолимой, когда она начинала смеяться, что случалось очень часто. Она была очень смешлива и смеялась с таким увлечением, с такой беззаветной и неудержимой веселостью, что в эти минуты ее можно было принять за пятнадцатилетнюю девочку-хохотушку.
Своей наружностью она решительно не занималась. Одевалась она с величайшей простотой и, может быть, не знала даже, что значит быть одетой к лицу или не к лицу, но любила чистоту до страсти и в этом отношении была требовательна и педантична, как швейцарская девушка.
Соня очень любила детей и была отличной школьной учительницей. Была, однако, другая роль, которую она выполняла еще лучше, - это роль сиделки. Если какая-нибудь из ее приятельниц заболевала - она первая являлась предложить себя на эту тяжелую должность и умела ухаживать за больными с такой заботливостью и таким терпением, которые навсегда завоевывали ей сердца ее пациентов.
Величайшей привязанностью ее жизни была мать, Варвара Сергеевна, которую она любила со всей трогательной и наивной нежностью, какая бывает только у дочерей. Не раз рисковала она собою, чтобы иметь свидание с нею. Среди тревог и забот своей бурной жизни она сохранила в сердце укромный уголок, где теплилось это доброе чувство. Никогда не забывала она о тех беспрерывных муках, которые должна была испытывать из-за нее мать, и пользовалась малейшим случаем, чтобы дать ей о себе весточку. Не раз, даже в последний период своей жизни, она оставляла на минуту суровые конспирационные работы, чтобы составить ей посылочку из любимых ее гостинцев и сластей.
И вот эта-то девушка, с такой скромной и невинной внешностью, с таким кротким и нежным характером, была одним из наиболее грозных членов грозной революционной партии. Ей-то было поручено руководство делом 1-го марта. На клочке конверта она рисовала карандашом план местности, распределяя заговорщикам их места, и в роковое утро, стоя на поле битвы, она получала от часовых известия о движении императора и указывала заговорщикам платком, куда они должны направляться. Она же в мрачный день 2-го апреля потрясла друзей и врагов своей истинно геройской кончиной.
Попробуем же очертить, насколько позволят нам наши силы, эту личность, совмещавшую в себе столько чисто женской нежности, столько мощи бойца и столько самоотверженной преданности мученика.
I
Софья Перовская, подобно Кропоткину, происходит из высшей аристократии. Перовские - младшая ветвь фамилии известного Разумовского, морганатического мужа императрицы Елизаветы Петровны (1709-1762). Дед ее, Лев Алексеевич Перовский, был министром просвещения; отец долго занимал пост петербургского генерал-губернатора; родной дядя ее отца, знаменитый граф Василий Алексеевич Перовский, завоевал императору Николаю несколько провинций в Центральной Азии.
Такова семья, откуда вышла женщина, нанесшая такой жестокий удар царизму.
Софья родилась в 1854 году. Печально было ее детство между отцом, деспотом и самодуром, какие встречаются еще только в России, и вечно унижаемой и оскорбляемой матерью, женщиной высокой нравственности, переносившей все, что только может быть горького в жизни жены русского самодура, лишь бы не оставить в жертву ему беззащитных детей. Таким образом, уже в недрах семьи научилась Перовская ненависти к угнетению и той великодушной любви ко всем слабым и обиженным, которая составляет одну из наиболее трогательных черт ее характера.
История жизни С.Перовской представляет собою вернейшее отражение истории русской молодежи, а также и революционной партии.
Подобно всем женщинам своего поколения, С.Перовская начала с простого желания учиться. Когда ей минуло пятнадцать лет, движение в пользу эмансипации женщин находилось в полном разгаре и увлекло даже ее старшую сестру Марию. Соня начинает учиться, посещать курсы, читать. Но что дает ей литература того времени? Самую резкую критику всего нашего общественного строя, указывая на социализм как на конечную цель и единственное лекарство от всех общественных недугов. Ее учителя - Чернышевский и Добролюбов, на которых воспитывалось и все современное молодое поколение. При таких учителях жажда знания весьма скоро должна была превратиться у нее в жажду деятельности соответственно идеям, почерпнутым в этом чтении. Аналогичное стремление возникает совершенно самостоятельно во многих других девушках, находящихся в таком же положении. Общность идей развивает между ними чувство горячей дружбы, а сознание, что они не одиноки, порождает желание и надежду что-нибудь сделать на пользу своих идеалов. Вот вам в зародыше тайное общество, потому что в России все, что имеет целью благо народа, а не императора, должно делаться тайно.
Бегство из родительского дома, к которому вынудило Соню вмешательство в ее жизнь отца, оторвав ее от семьи, заставило еще теснее сблизиться с кружком подруг и товарищей. Перовская очень близко сошлась с несчастным семейством сестер Корниловых, составлявшим зерно, из которого два года спустя развился кружок чайковцев, имевший такое важное значение в первый период движения.
Перовская вместе с несколькими молодыми студентами, в том числе Николаем Чайковским, оставившим свое имя будущей организации, была одним из первых членов этого кружка, имевшего, впрочем, вначале скорее характер братства, чем политического общества.
Кружок, задававшийся сперва исключительно пропагандой среди молодежи, был невелик. Выбор новых членов производился с разбором и всегда единодушно. Устава никакого не существовало, да и не было в нем надобности, потому что все решения принимались не иначе как единогласно. И правило это, столь мало практичное, ни разу не повлекло за собою ни столкновений, ни даже неудобств, потому что любовь и уважение, соединявшие членов кружка, были таковы, что в нем достигалось то, что гений Ж.-Ж.Руссо провидел как идеал общественных отношений: меньшинство уступало большинству не по необходимости или принуждению, а добровольно, под влиянием внутреннего убеждения, что правда должна быть на его стороне.
Отношения между членами были самые братские. Искренность и безусловная прямота составляли их первое основание. Все знали друг друга, как члены одной и той же семьи, если не больше, и никто не хотел скрывать от других ни одного своего шага не только в общественной, но даже и в частной жизни. Таким образом, малейшая слабость, малейшее проявление эгоизма или недостаточной преданности делу замечались, указывались, иногда вызывали порицание, но не менторское, а братское, внушаемое любовью и искренним огорчением и потому действующее на душу.
Эти идеальные отношения, невозможные при обширной организации, обнимающей собою массу людей, соединенных лишь общностью цели, действительно исчезают вместе с расширением политической деятельности упомянутого кружка. Но они были как нельзя более способны влиять на нравственное развитие личностей. Они-то создали таких людей с сердцами из золота и стали, как Куприянов, Чарушин, Сердюков и столько других, которые во всякой другой стране были бы гордостью, украшением нации. А у нас где они, где?..
Одни переморены в тюрьмах, другие сами наложили на себя руки; те погребены в тундрах и рудниках Сибири или раздавлены под бременем безграничного горя о потере всего, всего, что было для них дороже жизни...
В этой-то суровой и вместе нежной среде, проникнутой почти монашеским ригоризмом, но согретой дыханием энтузиазма и самоотвержения, провела Софья Перовская четыре года первой молодости, когда чистая, нетронутая душа принимает так жадно всякое хорошее впечатление, когда горячее сердце так отзывчиво ко всему великому и благородному.
Не подлежит никакому сомнению, что в числе влияний, создавших этот характер, одно из первых мест принадлежит кружку чайковцев. И действительно, всматриваясь в нравственную физиономию С.Перовской, мы легко заметим, что до конца жизни в ней отражаются все хорошие стороны этого кружка, хотя благодаря своим личным особенностям она сумела отбросить его излишнюю семейственность и сентиментальность.
В кружке Перовская пользовалась большим уважением и влиянием за свою стоическую строгость к самой себе, за неутомимую энергию и в особенности за свой обширный ум. Ясный и проницательный, он обладал столь редкой у женщин философской складкой, проявляющейся в умении не только прекрасно понять данный вопрос, но и разобрать его всегда в соотношении со всеми от него проистекающими вопросами. Отсюда происходила у Перовской, с одной стороны, редкая твердость убеждений, которых не могли поколебать ни софизмы, ни преходящие впечатления дня, - что при лихорадочной быстроте нашей политической жизни давало повод обвинять ее даже в некотором консерватизме, - с другой, необыкновенное искусство в спорах, как теоретических, так и практических. Трудно было встретить более стойкого и искусного диалектика, чем Перовская. Рассматривая свой предмет всегда со всех точек зрения, она имела большое преимущество перед своими противниками, потому что обыкновенно каждый рассматривает его с одной какой-нибудь стороны, указываемой личными склонностями и симпатиями.
Другим проявлением той же широты и разносторонности являлась чрезвычайная трезвость ее ума. Она видела все вещи в настоящем свете и в настоящую величину и своей логикой без всякой пощады разбивала иллюзии своих более восторженных товарищей. Черпая в чувстве долга ту твердость и постоянство, которые людям более слабым даются фиктивными надеждами, она никогда не преувеличивала ничего и не придавала деятельности своей или своих товарищей большего значения, чем она имела на самом деле. Поэтому она всегда стремилась расширить ее, отыскивая новые пути и способы действия, вследствие чего бывала всегда одним из наиболее деятельных инициаторов во всех организациях, в которых состояла членом. Так, переход от пропаганды среди молодежи к пропаганде среди рабочих, совершенный кружком чайковцев в 1871-1872 годах, был в значительной степени результатом ее настойчивости. Когда же этот переход был осуществлен и дело пропаганды на столичных фабриках приняло необыкновенно широкие для того времени размеры и увлекло весь кружок, она была из первых, настаивавших на необходимости следующего шага - перехода из городов в деревни, так как понимала, что в России может иметь будущность лишь такая партия, которая сумеет сблизиться с крестьянством. И потом, будучи уже членом организации "Народной воли", она всегда стояла за расширение революционней пропаганды не только в среде городских рабочих, что в значительной степени выполнялось организацией, но и за распространение ее и на деревенское население.