Стерлинг Хьюз. Лисица на чердаке

его на части, голодные клыки ее тайных врагов - большевиков, берлинского
правительства, евреев... коварного Ватикана и своей, баварской, своры
сепаратистов. Но тут в мгновение ока появляется Он - кумир Лотара еще со
школьных лет и нынешний его командир, доблестный молодой Герман Геринг
(этот человек-птица, которому нет равных!), весь в сверкающих доспехах!
Подобно молнии низвергается он с небес на выручку Германии и бок о бок с
ним - _Лотар_.
Лотар мысленно созерцает эту картину, и любовь переполняет его сердце
до краев. Весь во власти этого чувства, он почти украдкой спешит всунуть
свою драгоценную десятишиллинговую бумажку в партийную копилку. В эту
минуту за спиной Лотара его товарищ - здоровенный, но, впрочем, довольно
неуклюжий Фриц толкает локтем юного Вилли и шепчет хрипло:
- Гляди-ка! Что этот буржуйский гаденыш, пролаза тут выкомаривает?
Негодующий шепот Фрица прозвучал громче, чем ему хотелось. Он замигал и
опасливо бросил взгляд через свое огромное сутуловатое плечо: Фриц считал
себя выходцем из рабочей среды (отец его был опытным взломщиком) и боялся,
что большинство этих буржуазных слюнтяев смотрит на него почти как на
"красного". Почем знать? Может, этот хитрый замухрышка Шейдеман со своей
иностранной валютой уже втерся в доверие к Большим Шишкам... И тогда
бедный простодушный Фриц основательно сел в калошу. Ну вот! Даже этот
подонок Вилли пытается теперь от него смыться... Или это он Лотару
Шейдеману хочет показать спину? Так кому же из них, а? Матерь божья,
_кому_?
(Скорее всего, Вилли пытался улизнуть от них обоих, ибо, не имея
другого свидетельства о рождении, кроме своего "римского" носа, молодой
штурмовик только проявит благоразумие, если будет вести себя
осмотрительно.)
Но в тот вечер для всякого рода маленьких тактических ходов просто не
оставалось времени. Ибо, пока Лотар все еще предавался мечтам о Германии,
а Вилли все еще обдумывал, с кем ему лучше стать рядом на перекличке, их
отряду был объявлен специальный приказ: сегодня вечером они по двое - по
трое должны пробраться разными путями через западную часть города и
встретиться в "Драй Катцен" - мало посещаемой, но весьма вместительной
пивной неподалеку от Нимфенбургерштрассе, за "Левенброй". Там, когда их
"сотня" соединится с другими "сотнями", будет объявлено, что им надлежит
делать дальше.
Кроме этого, им пока что не было сказано больше ни слова, - ни слова о
совещании, созванном Каром в пивном зале "Бюргерброй" за рекой, -
совещании, которое было в центре внимания весь этот день и о котором
строились всяческие догадки. Но воздух был уже наэлектризован, и каждый
понимал, что это уж, во всяком случае, совсем не обычный приказ. И сразу
все маленькие тактические ходы были позабыты, ибо порождавшие их
подозрения и зависть мгновенно рассеялись как дым. И казалось, можно было
услышать, как со звоном садятся на место "стальные обручи", стягивая в
одно целое хорошо пригнанные друг к другу бочарные плашки - всех этих
пылких молодых людей.


Когда стемнело, они пустились в путь по двое - по трое, как было
приказано. Более многочисленные группы могли привлечь к себе внимание, а
ходить по некоторым улицам в одиночку этим современным, уже приобретшим
славу галахадам, даже с оружием, как, например, сегодня, было небезопасно,
особенно после наступления темноты. Ведь эти коварные "красные" затаились,
ушли в подполье...
Вот почему неуклюжий, но неподкупный Фриц задержался в дверях, поджидая
своего друга Лотара (который, как хорошо помнил Фриц, в схватке был
хладнокровен и быстр на руку), и, когда он подхватил его под локоть,
каждый почувствовал что-то вроде испуга - с такой силой пронзило их
чувство товарищеской близости. Так они и шагали рука об руку, стараясь
держаться середины мостовой, подальше от всех дверей и закоулков. Каждый
сжимал одной рукой дубинку в кармане, каждый краем глаза настороженно
всматривался в темноту. И даже не оглядываясь, они знали, что верный Вилли
следует за ними по пятам, шага на два позади, и охраняет их с тыла.
Но никаких "красных" не было видно на улицах в этот студеный вечер;
попадались только такие же молодые люди, как они, так же целеустремленно
двигавшиеся куда-то по двое - по трое, да тяжелые, с брезентовым верхом
грузовики, которые все чаще и чаще проносились по улицам, буксуя на
обледенелой мостовой на поворотах под скрежет переключаемых скоростей.
Однако, пересекая Штигльмайерплац, наша троица могла не раз убедиться,
что в Мюнхене в те дни они были отнюдь не единственной (даже если не
считать "красных") неофициальной армией "патриотов". Были и другие
"братства" - все любящие Германию и все потенциально враждебные друг
другу. Пивной зал "Левенброй" был битком набит пьяными молодчиками из
"Рейхскригсфлагге": разгоряченные, с пивными кружками в руках, они орали,
как черти... Это (пояснил Вилли, страдавший ненасытным любопытством к
такого рода вещам) личная, так сказать, "гвардия" Рема теперь, после того
как карты были выложены на стол; да, похоже, этот Рем - парень что надо:
ведь это благодаря ему наши вожди приобрели известность. И следуя
указаниям Вилли, трое молодых мушкетеров, проходя мимо, громко
приветствовали ремовских парней. В этом непростом союзе, номинально
возглавляемом старым Людендорфом и именуемом "Кампфбунд", разве что вот
этим ребятам и можно было полностью доверять. Ну, а веберовскому
"Оберланду" - ребятам, что стоят сейчас у "Арцбергеркеллер"?.. Что ж
(сказал Вилли), этим тоже... И еще, пожалуй, россбаховской шайке... На
этих можно до известного предела положиться. Но есть и другие - "Викинги",
например, - и это уже совсем иное дело. "Викингов" объединяет с парнями
капитана Геринга, с их братством из спортивного зала только общая любовь к
отечеству и ненависть к нынешнему правительству и к общественному
устройству: "Викинги" слишком правоверные католики и монархисты, чтобы
сносить богохульства ребят Людендорфа или Розенберга. Если кто и
отшатнется окончательно от этих двух, то это будут люди Кара и принца
Рупрехта.
"Викинги" были выпестованы капитаном третьего ранга Эрхардтом. Эрхардт,
конечно, уже успел завоевать себе известность: ветеран "малой" войны,
которая целых два года бушевала в прибалтийских провинциях, потерянных для
Германии после перемирия, подписанного в 1918 году, это он повел морскую
пехоту во время капповского путча на Берлин. И Россбах также пользовался
известностью: он тоже был одним из тех молодых изгоев, ветеранов
балтийской бойни, которые укрылись в Баварии, когда трусливый Берлин не
поддержал их военных усилий. Воины-патриоты, оставшиеся в одиночестве
после потери восточных земель, они, естественно, стали магнитом для
рассерженных молодых людей - так бывало всегда и всюду! И какая же это
была удача для ничтожного безвестного штабного мальчишки на побегушках, с
трудом сколачивавшего свою оппозиционную группу, когда он получил наконец
возможность противопоставить притягательной силе таких героев, как
вышеупомянутых двое, престиж _своего_ молодого капитана Геринга! Ибо
красавец Герман Геринг (сын старого губернатора африканской колонии) был
летчиком знаменитой в военное время рихтхофенской "летающей армады" и
теперь щеголял "Pour le Merite" ["За заслуги" (франц.)] (немецким Крестом
Виктории).


Когда они добрались до "Драй Катцен" и доложили о своем прибытии, там
тоже уже было полно народу - по большей части стариков, отставных солдат,
но почти все здесь были _свои_, за исключением небольшой незваной и
державшейся особняком кучки "Викингов" (эти были себе на уме, и глаза у
них так и бегали по сторонам).
Два часа спустя они все еще сидели в "Драй Катцен" и ждали - теперь
_тоже_ уже с кружками в руках, разгоряченные, дерущие глотку; но вот на
улице раздался скрежет автомобильных тормозов. Прибыл Герман Эссер
(молодой газетчик, скандалист и выпивоха), возбужденный, с дико блуждающим
взглядом. Все окружили его. Эссер приехал прямо из "Бюргерброй" и сообщил
последнюю новость: тридцать пять минут назад, минута в минуту, был дан
сигнал. Все завопили так, что затряслись стены. Затем Эссер передал
приказ: парадным строем промаршировать через центр города к "Бюргерброй".
Наконец-то их призывали к "действию"!
Когда они под гром барабанов, с развевающимися знаменами появились на
залитой светом уличных фонарей Бриннерштрассе - теперь уже с _винтовками_
в руках, разгоряченные, горланя во все горло, - к ним отовсюду, из всех
переулков начал стекаться народ: мужчины, женщины, дети присоединялись к
ним, окружали их со всех сторон и маршировали и рядом, и позади, и
впереди, возбужденно выкрикивая: "Революция!" - хотя что это за революция,
большинство из них едва ли отдавало себе отчет. Была ли она
католически-монархистская и сепаратистская или... еще какая-то, поднятая
"Кампфбундом", который тоже чего-то добивается? Крест или свастика? Но то
ли, это ли - в любом случае: "Долой Берлин!" - что было одинаково
притягательно в глазах баварцев после того, как пруссаки пятьдесят лет
задавали здесь тон.
Они с шиком пересекли Кенигсплац. Какой-то мальчишка горделиво
вышагивал впереди марширующей колонны и время от времени кувыркался через
голову, кувыркался, кувыркался...


Холодной, очень холодной была эта памятная ночь в четверг восьмого
ноября в Мюнхене, но снег так и не выпал, и ветреным, непогожим было
наступившее затем утро "Каровской пятницы".

13

Когда накануне ночью Огастин улегся в Лориенбурге в постель, комната
показалась ему слишком жарко натопленной, но к утру одеяло с него сползло,
а печка остыла и в спальне воцарился ледяной холод. В кувшине на
рукомойнике вода подернулась пленкой льда.
К тому же здесь, в Лориенбурге, ночью прошел сильный снег. Утром небо
было все еще свинцово-серым, но благодаря снегу за окном в доме словно бы
посветлело. Огастин, спустившись вниз к завтраку и проходя через холл,
заметил, как отблеск этой снежной белизны оживил здесь краски - синюю
скатерть на маленьком круглом столике, зеленую обивку кресла, позолоченные
завитушки орнамента на большом черном ларе... Краски на фамильных
портретах тоже проступили ярче, а желтоватые каменные плиты пола блестели,
словно политые водой.
Затем по комнате пробежала мерцающая тень, когда за окном с крутой
кровли беззвучно соскользнула на землю снежная лавина - не тяжелой,
подтаявшей глыбой, а прозрачным, словно дым, облаком. Огастин обернулся и
увидел, как это дымное облако, развеянное едва приметным ветерком,
уносится вдаль. Кто-то (бросилось ему в глаза) оставил вечером бутылку
пива на подоконнике - пиво замерзло, бутылка лопнула, и среди стеклянных
осколков стоял теперь кусок золотисто-янтарного льда в форме бутылки.
Отвернувшись от окна, Огастин увидел двух маленьких девочек,
притаившихся в дверной нише; он сразу узнал их - по набитым на лбу шишкам,
которые так же желтовато блестели, как плиты пола. Он вспомнил
перевернутые санки и улыбнулся проказницам. Но они не ответили ему улыбкой
- их глаза были прикованы к чему-то, и на лицах было написано изумление и
страх.
Поглядев в направлении их взгляда, Огастин увидел обоих близнецов -
Руди и Гейнца. Эти отчаянные велосипедисты-акробаты сидели скорчившись,
забившись в самый угол, подальше от глаз, под готическим поставцом на
высоких ножках. И все же им не удавалось скрыть, что на шее у них надеты
собачьи ошейники с медными бляхами и длинными цепочками, которыми они были
прикованы к ножкам поставца. Сгорая от стыда - но отнюдь не из-за
совершенного ими накануне преступления, а из-за постигшей их ныне кары, -
они недружелюбно и вызывающе смотрели на Огастина.
Их старшая сестра, так привлекавшая к себе внимание Огастина накануне
вечером, сидела на корточках к нему спиной и кормила мальчишек, окуная
кусочки хлеба в большую миску с кофе; ее длинные белокурые рассыпавшиеся
по спине волосы падали до земли. Один из мальчиков так пристально следил
за Огастином своим недобрым взглядом из-под нахмуренных бровей, что
поперхнулся, и из носа у него брызнул кофе, а из глаз - слезы. В страшном
смущении Огастин отвернулся и на цыпочках поспешил скрыться за дверью,
надеясь вопреки всему, что девушка не обернется и не увидит его.
За столом во время завтрака царила напряженная атмосфера, и это с
трудом подавляемое напряжение все усиливалось. В Огастине оно вызывало
неосознанное беспокойство, ибо о таинственных, происходивших ночью
событиях ему ничего не было известно.
В шесть утра Отто поднялся с постели и снова попытался позвонить в
Мюнхен, но получил все тот же ответ: "Нет связи". Тогда он позвонил на
железнодорожную станцию Каммштадт и узнал, что за ночь из Мюнхена не
прибыло ни одного поезда и не поступило никаких вестей. Что же там могло
произойти? Движение поездов и связь не нарушены больше нигде, сказали ему.
Это в какой-то мере ограничивало область беспорядков. Потому что, если бы
Берлин выступил против непокорного Мюнхена или, допустим, Мюнхен пошел на
Берлин... Или, если бы Кар и Лоссов бросили своих молодчиков из
"Фрейкора", сосредоточенных на тюрингской границе, против "левых"
баварских соседей...
Нет, это, по-видимому, ограничивается - пока что, во всяком случае, -
пределами самого Мюнхена. А поскольку в Мюнхене всем сейчас заправляет
Кар, значит, сам Кар что-то и затеял. И это могло означать только одно -
именно то, чего все от Кара и ждали.
Точно так же думал и Вальтер, после того как до него дошли эти скудные
сведения: это могло означать _только_... И сидя в молчании перед
нетронутой чашкой кофе, Вальтер чувствовал, что это напряженное ожидание
становится просто непереносимым.
У Франца тоже был озабоченный вид, но замкнутый, углубленный в себя,
словно его тревога была особого свойства и ни отец, ни дядя не могли
разделить ее с ним (как и он не мог разделить с ними их тревоги). Впрочем,
один только Франц не преминул учтиво справиться у Огастина, хорошо ли ему
спалось (маленькая лисичка не разбудила его своим лаем, нет?), и продолжал
оказывать гостю другие мелкие знаки внимания. У Франца под глазами залегли
темные тени, словно он вообще не спал всю ночь, и выражение лица стало еще
более надменно-презрительным.
"Боже милостивый! - думал простодушный Огастин, поглядывая то на
одного, то на другого. - Какое же у них тяжелое похмелье!"
Тут в комнату вошла Мици в сопровождении своих двух маленьких
сестричек. Она тоже казалась странно рассеянной сегодня и чуть не
наткнулась на стоявший не на месте стул, но Франц, внимательный, как
всегда, успел убрать его с дороги.
"Опять грезит наяву!" - подумал Огастин.
Во время завтрака внимание Огастина невольно было привлечено тем, как
странно - словно усики или щупальца насекомого - растопыриваются у Мици
пальцы, когда она протягивает руку, чтобы взять какой-нибудь небольшой
предмет - чайную ложку, например, или булочку с блюда. Иногда она сначала
касалась этого предмета только мизинцем и лишь потом - остальными
пальцами. Но хотя Огастину исполнилось уже двадцать три года, он в
каком-то отношении был еще ребенком, ибо, как это бывает в детстве,
некоторые вещи представлялись ему слишком _ужасными_, чтобы существовать
на самом деле. Вот почему и эта жестокая истина так медленно и с таким
трудом проникала в его юношеское, еще не омраченное сознание... а истина
эта заключалась в том, что, хотя Мици едва исполнилось семнадцать лет, ее
большие серые глаза почти полностью лишены были зрения.


- Слышите? - произнес вдруг Отто.
Да, _колокольный звон_, никакого сомнения! Из деревни внизу, в долине,
доносился слабый и какой-то беспорядочный перезвон колоколов. И почти
тотчас в дверях появился главный лесничий; его темные волосы припорошило
снегом, сыпавшимся в лесу с ветвей; он с трудом переводил дух, горя
нетерпением побыстрее сообщить радостную весть. Именно ту весть, которой
все ждали (первая весть всегда обычно бывает такой). Вальтер торжественно
наполнил бокалы.
- Господа! - сказал он (все тем временем уже поднялись на ноги). - Я
предлагаю тост за короля!
- Rupprecht und Bayern! Hoch! [За Рупрехта и Баварию! Ура! (нем.)]
Раздался звон разбитых бокалов.
"Как славно! - подумал Огастин и, осушив вместе со всеми свой бокал за
здоровье короля Рупрехта, швырнул его об пол. - Какая нелепость, но как
славно!"
И никто, не только Огастин, не заметил, что Франц разбил свой бокал, не
пригубив.

14

Первая волна слухов, прокатившаяся в ту пятницу утром почти по всей
Баварии, несла весть лишь о реставрации Виттельсбахов. Никто толком не
знал, откуда идут эти слухи и что именно произошло. Говорили только одно:
ночью в Мюнхене совершен "большой переворот" и теперь королем Баварии
будет фельдмаршал принц Рупрехт (его отец, бывший король Людвиг III,
скончался два года назад, унеся с собой в могилу полученную им от
пруссаков пулю).
Известие это никого не удивило. У кормила правления в эти дни снова
стоял Кар, облеченный большой властью, а всем было известно, что Кар -
открытый роялист и деятельно, всеми правдами и неправдами подготавливает
восстановление в Баварии монархии, как только для этого назреет момент.
По-видимому, все его открытые выступления против федеральных властей в
Берлине были лишь уловкой в затеянной им сепаратистской игре. Более того,
в последнее время немало всяких всезнаек с осведомленным видом шептались о
том, что теперь это уже только вопрос дней. В прошлое воскресенье, в День
памяти павших, торжественное шествие в Мюнхене приветствовал не Кар и не
министр-президент, а Рупрехт! И это было отмечено всеми.
Словом, теперь произошло именно то, чего ждали. Большинство населения
ликовало. Деревни были украшены флагами, и над ними разносился колокольный
звон. Прежде люди любили посмеяться - и не сказать, чтоб беззлобно, - над
плиссированными штанами бывшего короля и его неуемным пристрастием к
молочному хозяйству, но фанатиков республиканцев в Баварии всегда было
немного. Даже после провозглашения республики во время "приватных" наездов
в деревню бывшего короля Людвига дома по-прежнему украшались флагами,
колокола поднимали трезвон, ребятишек обряжали в самую лучшую, праздничную
одежду и пожарные бригады маршировали парадным строем. Когда два года
назад Людвиг скончался, Мюнхен устроил ему торжественные похороны, которые
вылились в такую демонстрацию теплых чувств, какой дом Виттельсбахов не
знал за всю "тысячу лет своего правления".
Так что унылых лиц было немного - и еще меньше тех, кто позволял себе
задаваться вопросом: _а что дальше?_ Разве не ясно, что этот открытый
разрыв с Берлином был теперь окончательным и Веймарскую конституцию можно
выбросить в мусорную корзину? Значит, независимое Баварское королевство...
И что же за этим воспоследует? В других германских землях тоже есть свои,
с позволения сказать, "сепаратисты". Наряду с роялистской Баварией
существует красная Саксония, красные бунтовщики в Гамбурге и презренные
продажные французские марионетки в Аахене, которые даже осмеливаются
требовать "независимости" для Рейнской области.
Но Вальтер фон Кессен отнюдь не принадлежал к числу этих дальнозорких и
унылых: в самом приподнятом настроении он наблюдал за тем, как развешивали
флаги, устанавливали вертела для жарения бычьих туш, распоряжался
устройством фейерверка, организацией процессий, договаривался с
деревенским священником о благодарственной мессе и даже обмолвился о
возведении мемориального обелиска на Шварцберге. Его восторженное
состояние передалось и Огастину... Возможно, бесшабашному настроению
последнего немало способствовало количество сливянки (нет уж, извольте
пить до дна!), поглощенной за завтраком во время бесчисленных тостов.
Подняв бокал, он внезапно обратился к "милорду барону" и заявил, что хочет
просить о милости: ему кажется, сказал он, что в ознаменование счастливого
события всем бедным узникам, томящимся в цепях в этом замке, должно быть
даровано прощение.
Минуты две Вальтер молча смотрел на него вытаращив глаза, как на
умалишенного, ибо мысли его были в эту минуту очень далеко, а к
дурачествам такого рода он не привык. Но когда на него сошло наконец
прозрение, он пришел в совершеннейший восторг. Как это мило со стороны
Огастина! Какие подходящие к случаю чувства, и как тонко он их проявил!
Вальтер был прямо-таки поражен и впервые за все время испытал даже что-то
вроде душевного расположения к своему молодому английскому кузену. Хлопнув
Огастина по плечу так, что тот едва устоял на ногах, Вальтер немедленно
распорядился снять с мальчишек ошейники. ("Вы именно это имели в виду? Я
правильно вас понял?") И тут же отрядил двух сестренок привести в
исполнение приказ.
Вальтер и в самом деле был искренне рад подвернувшемуся предлогу для
объявления амнистии. Должно быть, применив такой необычный способ
наказания, он немного хватил через край: но кто же знал, что мальчики
окажутся столь чувствительными к постигшей их каре. Вальтер не был жесток
по натуре - просто он считал, что в наказании надо проявлять не только
строгость, но и известную долю воображения и что в современной семье отец
не может вечно прибегать к такому нецивилизованному способу внушения, как
порка.
После этого Вальтер вместе с Отто приступил к своим обязанностям
феодала в предвидении предстоящего празднества, а трое молодых людей -
Огастин и Франц под руку с сестрой, - приятно взволнованные, вышли во
двор, на жгучий морозный воздух. Двор лежал в снежных сугробах. Крепостные
стены, по которым вчера еще мальчишки катались на велосипедах, теперь
покрывал пласт нетронутого снега, сгладивший зубчатые украшения парапета.
Снег приглушал все звуки: приплывавший издалека перезвон церковных
колоколов, позвякивание колокольчиков на санной упряжи, веселую перекличку
голосов, песни и ружейные выстрелы, и делал почти неслышным поскрипывание
снежного наста под ногой - единственный звук, нарушавший тишину здесь, во
дворе.
Втроем они прошли в главные ворота. Внизу, в долине, белый снежный
покров лежал на вершинах деревьев, на кровлях деревенских домов, на
церковной колокольне, и - совсем вдали - все леса и поля под сумрачным
свинцовым небом были мертвенно белы от снега. Среди этой белизны особенно
ярким казалось сияние красок большого распятия за воротами замка: алые
струйки крови, сочащейся из-под припорошенного снегом тернового венца и
стекающей по усталому лицу; блеск желтоватого, как слоновая кость,
обнаженного тела - изнуренного, с узкой повязкой на бедрах; отблески крови
на голубоватом снегу вокруг скрещенных, пробитых тяжелым железным гвоздем
ступней. А возле самого распятия, но явно не отдавая себе в этом отчета,
стояла группа деревенских ребятишек, только что забравшихся сюда со своими
санками, - красные шапочки, льняные кудряшки, перламутрово-розовые лица,
опьяненные зрелищем первого снега... На фоне этой обесцвеченной белизны
они казались яркими бабочками, слетевшимися к подножию креста.
Здесь по знаку Франца все трое приостановились. Они стояли,
погрузившись в созерцание.
- Grub Gott [старинное (крестьянское) приветствие (нем.)], - прошептали
ребятишки.
Огастин с любопытством всматривался в даль, стараясь разглядеть
праздничную деревню, полускрытую за верхушками деревьев. Франц и Мици
стояли тихо, молча, рука об руку; их белокурые головы - на уровне колен
распятого. Лицо Франца выражало глубокое волнение. Мици, угадав, как
видно, состояние брата, повернулась к нему и, нащупав свободной рукой его
плечо, тихонько его погладила. И Франц, словно этот жест дал выход его
чувствам, заговорил; он не смотрел на Огастина, но слова предназначались
ему... Этот Огастин, он хоть и англичанин, но еще достаточно молод и
_должен_ понять!
- Наш отец - монархист, - сказал Франц (и каждое слово выдавало его
волнение), - но мы, разумеется, нет. - Он помолчал. - Вы понимаете, отец -
баварец, а я - немец. - Осторожным, но бессознательным движением он
сбросил снег с гвоздя, пронзающего ноги распятого. Ребятишки один за
другим прыгнули на санки, ринулись вниз головой с горы и исчезли между
деревьев внизу, и молодые люди остались одни. - Папа живет прошлым! Мы - я
и Мици - будущим.
- И дядя Отто, - тихо добавила Мици.
- И дядя Отто? Да, но... но с оговорками...
Тут Мици вдруг чуть слышно вздохнула.


Когда они, возвращаясь домой, вошли в главные ворота и здание замка
снова выросло перед ними, Огастин случайно поглядел вверх и краем глаза
уловил какое-то движение. Одно слуховое окно на пятом этаже кто-то
распахнул настежь... А вчера, да, конечно же, вчера оно, как и все
остальные окна, было заколочено досками.

15

- И тем не менее, - говорил Франц, когда они входили во двор, - для
меня это известие, которое мы получили сегодня, - хорошее известие... Так
я думаю... Потому что теперь все сдвинется с места. - В дверях замка
появились близнецы и остановились, наблюдая за ними. Огастин принялся было
лепить для них снежную бабу, но малыши напустили на себя такой важный и
надменный вид, словно он нанес им тяжкое оскорбление. - Кар, Рупрехт -
сами по себе они не имеют значения, - продолжал свои объяснения Франц. - В
действиях Густава фон Кара я усматриваю всего лишь перст судьбы, я бы даже