Стерлинг Хьюз. Лисица на чердаке

хлева во время литургии. С кафедры ректор обозревал в окно свой садик, и
то, что он видел там почти каждое воскресенье, заставляло его запинаться и
повторять по нескольку раз одно и то же, а затем внезапно так громко
восклицать "свиньи!", что некоторые прихожане с непривычки очень пугались.
Заслышав этот возглас, ребятишки ректора (нарочно, разумеется, открывавшие
дверь хлева) вскакивали с места и начинали бочком пробираться между
скамьями; торопливо перекрестившись на алтарь, прежде чем повернуться к
нему спиной, они спешили по проходу, прихватив свои молитвенники, муфточки
и воскресные шляпы, а выскочив за дверь храма, возвещали о своем
освобождении неистовыми ликующими криками и бросались врассыпную.
Покойный епископ (он носил бороду совсем как у старика Крюгера)
соизволил однажды позавтракать в Ньютон-Ллантони - произошло это в 1916
году, когда Генри был отпущен ненадолго домой перед отправкой на фронт в
Европу. Ректор тоже присутствовал на завтраке, но, так как память
достопочтенного священнослужителя заметно начала сдавать, дедушка Артур
попросил епископа, чтобы он сам прочел молитву перед едой. Однако ректор
возмутился: этикет требовал, чтобы молитву читал он, и это заставило его,
хотя и с трудом, подняться на ноги. Но после слов "Хлеб наш насущный даждь
нам днесь..." канонический текст, по-видимому, улетучился из его памяти,
потому что он неожиданно перешел на импровизацию: "...и сочного
цыпленочка, и три хороших гарнира...", а произнеся это, плюхнулся обратно
на стул, пылая негодованием и бормоча что-то вроде: "...и да покарает нас
всех господь в своей неизреченной милости и благодати!"
А в следующее воскресенье он возвестил с кафедры о сделанном им
грандиозном открытии: Иоанн Креститель и Иоанн Богослов в действительности
одно и то же лицо. Он заикался и брызгал слюной от волнения, но Огастину
больше ничего не довелось услышать, потому что дедушка Уильям, потрясенный
этой новостью, уронил очки в свой слуховой аппарат и принялся выуживать их
оттуда с помощью связки ключей. Дедушка Артур, занимавший по старшинству
главное место на фамильной скамье, прокомментировал эти его действия
соответственным образом, произнеся несколько раз подряд: "Черт бы побрал
этого безмозглого мальчишку!" (как громко звучали его слова, ему,
разумеется, было невдомек), и наконец с возгласом: "Ну и идиот же этот
малый!" - выхватил слуховой аппарат у своего брата и извлек оттуда очки,
приложив трубку к губам наподобие рога Роланда и подув в нее что было
мочи...
Припомнив эту сцену, Огастин громко рассмеялся, стоя посреди гулкой,
уютно обставленной комнаты, предназначавшейся стариками для Генри, но
доставшейся вместо этого ему.


Из открытого окна повеяло ветром, и какой-то небольшой предмет, неясно
белея в сумерках, слетел с мраморной каминной полки, где он стоял к
чему-то прислоненный. Огастин зажег спичку и нагнулся. Это был
пригласительный билет, украшенный виньеткой и гербом: "Главный Управитель
и Почетный Совет Флемтона просят пожаловать..." Затем следовало его имя и
остальной текст.
При виде этого пригласительного билета Огастин почувствовал легкий укол
совести: ежегодный банкет должен состояться сегодня вечером, а он даже не
удосужился поблагодарить за приглашение. Оба старика, его дедушки, не
пропустили, разумеется, ни одного такого банкета за всю свою жизнь, но
никакая сила на свете не могла бы затащить Огастина на подобное торжество,
и чем скорее они перестанут его приглашать, тем, право же, будет лучше!
Буколические банкеты, выставки цветов, заседания магистрата, дни ревизии
счетов, охотничьи балы... Молодой ньютонский сквайр был исполнен железной
решимости не дать себя во все это вовлечь. И право же, все его сограждане
должны быть ему только благодарны: кому он в наши дни нужен - господин
Первый Землевладелец прихода! К одна тысяча девятьсот двадцать третьему
году все это успело безнадежно устареть. В худшем случае его отсутствие
просто не будет замечено - найдется немало вертлявых, шумливых созданий,
которым эти затеи чрезвычайно по душе. Легкая ироническая улыбка -
впрочем, совершенно бессознательная - скривила его губы, когда он
повернулся и из полумрака комнаты еще раз бросил взгляд на низко стоявшую
неподвижную звезду, которая вобрала в себя все огни далекого... все огни
веселящегося, праздничного Флемтона.
На какой-то миг воспоминание о том, что произошло на болотах, полностью
изгладились из его памяти, но даже улыбка не стерла с лица следов
пережитого потрясения.

5

Флемтон, предмет невольной беззлобной иронии Огастина...
Длинная полоса дюн, отделявшая от моря протянувшуюся на семь миль
заболоченную равнину, заканчивалась отвесной скалистой грядой в форме
полуострова, омываемой с противоположного края небольшой, пахучей,
разливавшейся во время прибоя речушкой, устье которой служило гаванью для
одномачтовых рыболовных суденышек, все еще плававших вдоль побережья, хотя
их промысел день ото дня хирел. Маленький своеобразный самоуправляющийся
городок Флемтон прилепился на вершине этого скалистого полуострова; желтая
растрескавшаяся штукатурка построек эпохи Регентства выступала из-за его
древних средневековых стен, словно шапка мороженого из вафельного рожка.
В этот вечер - праздничный вечер Флемтона, вечер большого банкета -
даже дождь перестал идти. Принсес-стрит была иллюминирована - аккуратно
подстриженные кроны лип пестрели китайскими фонариками; флаги и знамена
всех видов, яркие скатерти и раскрашенные паруса свисали из всех окон, а
из тех, что победнее, - даже цветастые нижние юбки и воскресные брюки.
Горожане, собравшиеся повеселиться, а при случае и подраться, высыпали на
улицы; мальчишка-пиротехник кружил среди них на велосипеде, запуская
шутихи, привешенные к рулю.
И даже почтенный, знаменитый на всю округу доктор Бринли прикатил
сегодня пораньше из Пенрис-Кросса через дюны в своей двуколке, запряженной
пони. Доктор Бринли знал Флемтон уже невесть сколько лет, - знал каждый
щеголеватый, ветшающий, подточенный червями дом и всех мужчин, женщин и
ребятишек, роящихся в нем. Он наблюдал этих людей, как, в общем-то, и весь
мир, сквозь увеличительную призму гротеска - совершенно так же, впрочем,
окружающий мир видел и его, - но это не мешало ему любить этих людей и в
них нуждаться. И то, что предстало его глазам в этот вечер, было для него
слаще меда, и он даже приостановился, чтобы полностью насладиться
увиденным зрелищем.
Прямо посередине Принсес-стрит перешептывалась и судачила кучка женщин.
- Ума не приложу, куда это мой Дай опять подевался! - говорила миссис
Дай Робертс.
Миссис Робертс выговаривала слова с трудом. "Похоже, эта женщина
запрятала куда-то свою вставную челюсть, а эту у кого-то одолжила, но она
плохо держится у нее во рту", - стоя в тени и посмеиваясь про себя,
подумал доктор Бринли.
- Небось, как всегда, охотится с мистером Огастином где-нибудь на
болоте, - заметил рыжеволосый парень с заячьей губой. - Может, и застряли
там, ждут вечернего перелета.
- Чтобы мой Дай пропустил банкет, такого еще не бывало! - заявила
миссис Робертс.
- А вы не слыхали, миссис Робертс, пожалует ли мистер Огастин к нам на
банкет в этом году? - робко спросила одна из женщин.
В ответ миссис Робертс только сплюнула - смачно, по-мужски; но большой
зоб, делавший ее похожей на сердитого индюка, гневно задрожал, и остальные
женщины поняли намек.
- Прямо стыд и позор! - сказала одна из них.
- Сидит один как перст в этом своем домище... Нет, что ни говорите,
непотребное это дело, - сказала другая.
- Свихнулся он, и все, я так считаю, - сказала еще одна. И прибавила,
понизив голос: - Говорят, это у них в роду, безумие-то.
- Безумие! - презрительно фыркнула миссис Робертс. - Пакостность,
хотите вы сказать! - Она тоже понизила голос до зловещего шепота. - Зачем,
спрашивается, стал бы он так прятаться от людей, _если б его жизнь была
чиста как стеклышко_?
У всех слушательниц сделался понимающий и скандализированный вид.
- Бога бы постыдился!
- Небось, его дедушки так и ворочаются в могилах.
На мгновение все примолкли, потрясенные. Затем кто-то произнес:
- Бедняжечка мистер Генри... Как жалко, что это _его_ убили на этой
проклятой войне.
- Бедный утеночек! Видала я однажды, как он купался - ну сущий
ангелочек! Такое нежное тельце...
- Да, так вот оно всегда и бывает: _те, кому бы жить да жить_...
- Будь он проклят, этот кайзер!
- Только ведь, если он все дни как есть охотится с вашим Даем...
- "Дни"! А _ночи что_, миссис Причард? Можете вы нам про это что-нибудь
сказать?
Миссис Причард явно не могла.


Доктор Бринли побрел дальше, но увидел еще одного из прибывших
спозаранок гостей, остановившегося передохнуть после крутого подъема. Это
был новый епископ, приехавший нанести первый визит Флемтону.
Женщины тем временем продолжали судачить:
- Сидит один как сыч, ни с кем не видится - это же вообразить себе
невозможно!
- Я бы ни за какие деньги не подошла к этому дому - хоть ты меня
озолоти!
- Верно, верно, миссис Локарно! И я бы нипочем!
- Даже среди бела дня не подошла бы!
Епископ вздохнул и на мгновение закрыл свои красивые глаза. Несчастные
женщины! Как явно тщится каждая из них в своем одиночестве, в своей
непривлекательности обогреться у огня совместной ненависти... Вот они,
сомкнув ряды, готовые броситься в схватку, теснятся друг к другу, греясь у
адского пламени, которое им удалось в себе разжечь, и слова с шипением
вылетают из их уст. Но откуда эта анафема обособленности? Должно быть, для
женщин, которые не нашли тепла в семье, в супружестве, для женщин,
_обреченных_ на одиночество, непереносимо оскорбительно поведение того,
кто сознательно _предпочитает_ одиночество.
Епископ, человек чрезвычайно упорядоченного мышления, любил делать
обобщения и наклеивать ярлыки. И теперь, после того как он пришел к
обобщающему выводу, черты его грустного лица утратили свое напряженное
выражение.


Доктор Бринли тем временем уже заглянул и под сень "Отдыха пиратов".
Здесь так же, как и в банкетном зале за стеной, приготовления к вечернему
пиршеству шли своим чередом, и, хотя никому не было известно, удостоит ли
богатый сосед мистер Огастин их банкет своим посещением, веселья от этого
ничуть не убавилось.
Все утро во время отлива фермерские тележки катили вдоль реки к
полуострову, где дорога обрывалась у широкой излучины, сливаясь с полосой
гладкого, твердого, нанесенного приливом песка, отделявшего мелководное
русло реки от заболоченных солончаков, и шла дальше - туда, где за
серповидной грядой дюн начинается подъем к Флемтону. В тележках везли кур,
гусей, индюшек, иной раз и целого барашка, а на худой конец мешок муки или
горшок масла, ибо банкет Главного Управителя устраивался, что называется,
в складчину и редко кто являлся на него с пустыми руками.
Но сейчас тележек не было больше видно. К вечеру прилив заполнил устье
реки, вода разлилась вокруг скалы, затопила песчаную излучину и превратила
это единственное флемтонское шоссе в обширную неглубокую лагуну.
Поблескивавшую во мраке воду испещряли маленькие дремавшие на якоре
лодочки и косые жерди рыболовных снастей. Флемтон был теперь полностью
отрезан от мира, если не считать холмистого песчаного перешейка,
соединявшего его только с дюнами. Впрочем, все утки, куры, гуси, индюшки,
бараньи окорока и лопатки, свиные окорока, говяжьи филе и молочные
поросята были уже доставлены, и в таком количестве, что хозяину "Отдыха
пиратов" своими силами никак было бы не управиться, и, по установившемуся
обычаю, все было распределено по имевшимся в городке печам.
Теперь этот провиант - вместе с принесенными из дому в кастрюлях
сосисками и вымоченными в сидре вареными окороками, зубчатыми башневидными
бланманже, дрожащими желтыми и пурпурными желе, яблочными пирогами,
замороженным в ночных горшках заварным кремом, ведерками жареного
картофеля и мисками с капустой - заполнял большую кухню "Отдыха пиратов",
куда в праздничном возбуждении собрались уже все хозяйки Флемтона. А тут
еще веселый водопроводчик и его подручный, ухитрившиеся выбрать именно
этот день для установления в кухне новой раковины, создавали угрозу
щиколоткам почтенных дам своими шипящими паяльными лампами.
Бочонки пива извергали свое содержимое в кувшины и чаши всех сортов и
видов.


Когда глазам собравшегося в кухне женского общества предстал доктор
Бринли, оно встретило его единодушными веселыми возгласами. Доктор помахал
рукой в знак приветствия и спокойно направился к опустевшей стойке бара.

6

Формально флемтонский банкет считался мужским праздником. Приглашение
на него получали только мужчины - они сидели за столом, произносили тосты
и пели песни. Но женщины стряпали и подавали кушанья, задевали и
поддразнивали пирующих, критиковали тосты и требовали повторения песни,
если она пришлась им по душе. Словом, для женщин это тоже был праздник, и
не меньше, чем для мужчин.
Откровенно говоря, мужчины держались, пожалуй, чересчур торжественно и
важно. В сущности, среди всего этого сборища только один мужчина был,
казалось, безмятежно счастлив и беззаботен - и конечно, не кто иной, как
легендарный доктор Бринли, коронер, восьмидесяти пяти лет от роду, уже
изрядно пьяный, всеми любимый и хорошо знающий это.
Кто-то сделал попытку помешать доктору Бринли сесть рядом с епископом.
Епископ был известен как суровый трезвенник, он лишь недавно получил
митру, и ему шел всего шестой десяток.
- Это место мистера Огастина, доктор, голубчик, перейдите-ка лучше
сюда...
Но старик не шевельнулся и только с удивлением поглядел на говорившего.
- Что такое? Разве мальчик все-таки придет?
Ничего, конечно, не получилось: доктор прочел ответ на их лицах и
преспокойно остался на своем месте.
Не прошло и минуты, как он ткнул епископа локтем в бок, одновременно
уставив указательный палец в сидевшего напротив ольдермена, некоего
Теллера, тщетно пытавшегося уместить свой массивный подбородок в
непривычно высоком воротничке.
- Доводилось вам когда-нибудь держать кур, милок? - произнес доктор. -
Прошу прощенья, я хотел сказать "милорд", уж вы не обессудьте, иной раз
такое с языка сорвется, милок.
- Да, да, конечно, - сказал епископ. - То есть, я хотел сказать...
Насчет кур - нет, разве когда был мальчишкой...
Не опуская своего протянутого перста и словно позабыв про него, доктор
Бринли совсем повернулся к епископу, доверительно дыша ему в щеку винным
перегаром и старостью:
- Ну, тогда вы небось не раз видели, как большая наседка усаживается на
яйца в непомерно малом для нее гнезде?
Услыхав этот вопрос, епископ обратил к доктору свое продолговатое лицо
с острыми чертами, придав ему вежливо-вопрошающее выражение, но доктор,
по-видимому, считал, что выразил свою мысль достаточно ясно.
Ольдермен Теллер - он все слышал, но тоже не уловил намека - пальцем
заправил упрямую складку подбородка в воротник и важно поглядел по
сторонам, приоткрыв маленький розовый ротик.
- Браво! - оглушительно расхохотавшись, воскликнул доктор Бринли. -
Ваше здоровье, ольдермен Теллер, дружище!
Они чокнулись, лицо ольдермена Теллера расплылось в довольной улыбке,
простодушной, как улыбка ребенка.
- Пулярочек, доктор! Вам бы тоже надо завести пулярочек, как у меня.
Впрочем, вы правы: они всегда норовят снестись, где не положено.
Но доктор уже не слушал. Он теперь повернулся в другую сторону и
указывал на сидевшего во главе стола Управителя. Управитель, восседая на
этом почетном месте, от застенчивости нервно перебирал в пальцах
украшавшую его грудь золотую цепь - знак занимаемого им поста.
- Штраф пять фунтов за употребление не по назначению, Том! - внезапно
закричал доктор. - И сомневаюсь, чтобы банкет мог наложить ради тебя вето
на этот закон!
На сей раз губы епископа тронула чуть заметная усмешка.
- Полно, вам, док, - пробормотал Главный Управитель хотя и добродушно,
но все же с оттенком досады. - Вы уже порядком захмелели. - И,
повернувшись к старику, добавил удивленно и не без зависти: - Как это вы
умудряетесь - мы ведь даже не пили еще за здоровье короля!
Он был прав. Епископ принялся подсчитывать тосты, перечисленные на
лежавшем перед ним листке бумаги: их было более двух десятков, и они шли
вперемежку с песнями. Неужели доктор Бринли после такого начала сумеет все
же продержаться до конца? _Тост за короля... за благословенной памяти
основателя... за павших на войне_... Епископ прочел, что после тоста за
павших доктор должен спеть "Клементину", а еще ниже в списке стояло, что
снова тот же доктор Бринли должен предложить _тост за его преосвященство
епископа!_ В бытность свою миссионером в Африке епископ присутствовал на
разных довольно необычных сборищах, но это сборище, по правде говоря... Он
уже начинал сомневаться, следовало ли ему принимать приглашение.
- Рад, что вы пришли, - словно прочитав его мысли, сказал вдруг ни с
того ни с сего доктор и потрепал епископа по плечу. - Правильно сделали,
милок... _милорд_! - негромко поправился он и хмыкнул.
А банкет шел своим чередом. Пирующие быстро и почти в полном молчании
поглощали приготовленную для них снедь, и только шутки доктора Бринли
продолжали сыпаться одна за другой.
"Он у них тут вроде присяжного шута, как я погляжу, - размышлял
епископ. - Однако в _его-то_ возрасте!"
- Милорд, - сказал доктор Бринли, снова дохнув в лицо епископу запахом
виски и гнилых зубов. - Не поможете ли вы по своей доброте бедному
старику? - И придвинулся еще ближе к епископу, ожидая ответа и продолжая
дышать ему в лицо.
- Конечно, если смогу...
- Тогда расскажите мне про какую-нибудь очень скверную проделку,
совершенную вами в самом нежном возрасте.
От растерянности епископ едва не разинул рот, ибо внезапное
воспоминание застало его врасплох. "Похоже, я нанес ему удар ниже пояса",
- заметив эту растерянность, подумал доктор и снова хмыкнул.
- Нет, милок, этого не надо, - сказал он громко. - Ничего слишком
постыдного... Просто что-нибудь, над чем можно немножко посмеяться, когда
я предложу выпить за ваше здоровье.
- Ну что ж, дайте подумать, - сдержанно сказал епископ. Воспоминание о
давно содеянном и неискупленном грехе потрясло его, а будучи по натуре
человеком искренним, он даже не сделал попытки превратить все в шутку. -
Но будет ли это _так уж уместно_ - дать им повод "немножко посмеяться"?
- Да они только еще больше полюбят вас за это, - поспешил успокоить его
старик доктор, снова, казалось, прочтя его мысли.


Впрочем, на том дело и кончилось. Кто-то поспешно протискался сквозь
толпу хлопотавших вокруг стола женщин: коронера просят подойти к телефону.
Звонят из полицейского участка в Пенрис-Кроссе, сказали ему, требуют
доктора и не желают ничего слушать. Доктор Бринли вздохнул и встал из-за
стола.
Телефон был в буфетной, но голос доктора отчетливо доносился в зал,
перекрывая шум банкета:
- Как? Нет, завтра не могу, невозможно, в Нант-Эйфионе заседание
охотничьей секции... Нет, в среду тоже не выйдет - собрание в Бридже... Ну
вот что, я произведу дознание в четверг... Что? Скажите мне спасибо,
дружище: я же даю вам время узнать, кто она такая... _Не из местных?_ Вы в
этом уверены?
Взрыв смеха, долетевший из кухни, заглушил последние слова доктора,
однако все слышали, что за ними последовало:
- Мистер Огастин, говорите вы? Вот оно что! Значит, надо вызвать
мистера Огастина.
Доктор Бринли, возвращаясь к своему месту за столом, казалось, даже не
заметил воцарившейся в зале тишины. Он опустился на стул ворча. Но у него
за спиной, застыв с его стаканом и бутылкой виски в руках, стояла миссис
Дай Робертс, и глаза ее горели торжеством, как у напавшей на след гончей.
- Его будут _вызывать_? А что он такое натворил, сэр?
- Кто?
- Как кто? Да мистер Огастин!
Коронер обернулся и смерил ее холодным, оценивающим взглядом.
- А что же, твой Дай разве ничего не рассказал тебе?
- Он еще не вернулся домой. Даже банкет пропустил, я и ума не
приложу...
Ах, вот как, Дай снова в бегах! Это на него похоже: что угодно, лишь бы
не попасть в свидетели. Пуглив, как дикая коза... Обычно доктор Бринли
сочувствовал Даю, когда тому приходилось исчезать из дому - как не сбежать
от такой-то жены! Но сейчас, когда его показания будут крайне важны для
следствия, это было очень некстати. "Так, значит, Дая нет", - пробормотал
он про себя.
- Ну скажите же, доктор, голубчик! - заискивающе упрашивала миссис
Робертс.
Но доктор лишь устремил негодующий взор на свой недолитый стакан.
- Как ты наливаешь виски, женщина!
- Да вот только хотела откупорить еще бутылку, - торопливо произнесла
миссис Робертс. - Значит, мистер Огастин, говорите вы...
- Так ступай, принеси бутылку и откупорь ее, - неумолимо сказал доктор.

7

Доктор Бринли был счастлив. Комната начинала тихонько покачиваться,
совсем тихонько - точно колыбелька, и в этом покачивании _пока еще_ не
было ничего неприятного.
Притом его радовало, что старые обычаи не забыты. Флемтонские банкеты
вели свою родословную со времен нормандского завоевания, так же как и
должность Главного Управителя, так же как и крошечный средневековый
гарнизон фламандских наемников, положивший начало городку (и по сей день
ни одна живая душа во Флемтоне не говорила на валлийском языке в отличие
от всего окрестного населения). Да, все-таки не зря тащился он сюда на
своем пони от самого Кросса. Разве нет? Славно, _славно_ побыть среди этих
славных ребят! Да и среди дам и барышень тоже - они все любят его. Любят
его шутки... В этом-то все и дело: ему хорошо здесь с ними, они все
обожают его, и потому он для них - самый главный...
Он обвел глазами комнату. Пора придумать новую шутку, не то они забудут
про него и примутся болтать друг с другом. Какую-нибудь добрую шутку... Да
ладно, уж какую ни на есть...
Отупевший от понукания мозг вдруг стал неповоротлив, как заупрямившийся
осел.
Может, еще стаканчик? _Уф!_ Возблагодарим господа за этот его добрый
дар - за славное виски! Да, выпивка... выпивка и охота - только тут и
чувствуешь по-настоящему, что "мы" все едины, что ты неотъемлем от других.
Да, виски и охота, но охота - это _в прошлом_, а теперь ты стар, теперь
ты годен лишь на то, чтобы потрястись в таратайке на охотничий сбор и
обратно...
Ну вот, теперь пошло - теперь это уже не колыбелька, теперь уже вскачь,
верхом - гоп-ля, гоп-ля...
- Гоп! Ну, давай! - внезапно крикнул он громко.
Комната куда-то уплыла, и он был один, далеко: гончие в гоне, под ним
Черная Бесс (или это Франт?), она впереди всех на поле, ведет за собой
охоту. Гоп! Конечно, это Черная Бесс, как красиво меняет она аллюр на краю
обрыва - вниз, так что дух захватывает, и каким-то чудом - вверх и вперед.
_Испугался небось?_ Ну да, еще бы! Переломаешь ребра, шею свернешь... ну и
черт с ним!
_Эта дыра в изгороди... похоже, тут будет полегче_... да, пожалуй,
но... Черт бы ее побрал, идет туда, где всего выше! Гоп!.. Пронесло, слава
тебе господи!


- Джентльмены, здоровье короля!
Доктор Бринли вскочил на ноги раньше всех, с жаром крикнул: "Благослови
его бог!" - и осушил свой стакан. Он славный малый, Георг Пятый! Но этот
его парнишка (принц) когда-нибудь свернет себе шею, если ему позволят так
сказать.
Да, охота - это вещь... Но, _разумеется_, ни один доктор не может
охотиться три дня в неделю, если он хочет лечить больных и иметь практику!
Так к черту практику! Даже если они будут стоять перед ним на коленях...
"В этом ли истинная причина или ты просто был никудышным доктором? Что
такое? Ну да, разве ты сам отказался от своих пациентов? А может, это твои
пациенты отказались от тебя?"
По носу медленно поползла слеза, и он сердито ее смахнул.
"Доктор - пьяница, пьет горькую?" Ну и что, разве они не сделали его
коронером? Разве это не знак уважения к нему? "А может, они просто охотнее
доверяют тебе мертвых, чем живых..."


- Джентльмены! За павших в бою!
В душной, битком набитой комнате глухо прозвучал звук горна. Еще раз
все замерли, став навытяжку. Большинству было что вспомнить (война
четырнадцатого года - это же форменная бойня!), но и остальные, казалось,
погрузились в воспоминания.
Епископ коротко и торжественно произнес свою речь. Говоря, он старался
не сводить глаз с боевого знамени на противоположной стене, но его взгляд
невольно притягивало к себе лицо молодого человека, стоявшего под
знаменем. Грудь молодого человека украшали ленточки орденов, а все лицо,
кроме рта и подбородка, было скрыто за черной, без отверстий для глаз
маской... И внезапно в комнате стало трудно дышать от едкого запаха пива.


"За павших в бою..." Когда был провозглашен этот скорбный тост, рука
доктора Бринли, поднимавшая стакан, задрожала и сердце его снова заныло,
как встарь, при мысли о том, что сам он тогда по молодости лет не мог
участвовать в войне. Ибо есть ли на свете узы, равные тем, что
нерасторжимо связуют людей, когда-то героически воевавших бок о бок, даже
если с тех пор протекли годы и годы? "Я был при Альме, я был при
Инкермане..." О, если бы он мог сказать сегодня: "Я ходил в атаки с легкой
кавалерией..." Но они не приняли его в свои ряды, потому что, увы, в 1853
году ему едва сравнялось пятнадцать лет.
Павшие в бою... Разделить с ними их вечный, непробудный сон... Или хотя
в эту торжественную минуту поднятых вверх поминальных бокалов знать, что и
он тоже был причастен к навеки незабываемому. А теперь он так или иначе