Стерлинг Хьюз. Лисица на чердаке

лесу..." Мысленно рука ефрейтора так крепко стискивает талию Гретль, что
ее корсаж того и гляди лопнет... Но в это мгновение звукоизвержение
внезапно обрывается и арестованный стоит и смотрит на них с таким видом...
Тьфу ты черт, этот малый, хоть он и напялил дурацкий балахон и корчит
рожи, как мартышка, а смотрит на них прямо как какой-нибудь завзятый
оратор, точно ждет бури аплодисментов! Одна рука у него застыла в воздухе,
будто изготовилась выхватить из полумрака еще какой-нибудь сокрушительный
довод. Но тут ефрейтор делает шаг вперед и бодро хлопает его по
вывихнутому плечу.
Ночь была морозная, а ехать им предстояло в открытых грузовиках, и,
когда они повели Гитлера вниз, он все еще кутался в купальный халат
(отказавшись, впрочем, надеть берет) и волочил за собой, накинув на одно
плечо, словно мальчишка, изображающий индейца, драгоценный английский плед
Пуци (а верный хлыст был позабыт). Внизу полицейские взяли его в кольцо и
привычно втолкнули в передний грузовик, затем попрыгали туда за ним следом
и повезли его в Вейльгеймскую тюрьму.
Эгон выбежал из дома, и последнее, что ему удалось увидеть спросонок,
когда бледное лицо дорогого дяди Дольфа заслонили полицейские, была его
рука, которой он беспомощно рассекал воздух, ибо в ней не было хлыста. Да
больше, в сущности, и увидеть-то ничего нельзя было, так как вокруг
Гитлера толпились "предметы", и все они были крупнее его.


Грузовики выехали из Уффинга; Гитлер был так плотно зажат между своими
стражами, что не мог пошевелиться, и на какое-то время почувствовал
странное успокоение. Но как только в его сознание проникла мысль, что он
каким-то непостижимым образом оказался во власти "предметов" и абсолютно
бессилен пробиться сквозь их глухоту, ибо эти гадины намеренно отвращают
от него свой слух, у него схватило живот, он почувствовал ужасную резь в
кишках, и ему в его исступлении показалось даже, что на него откуда ни
возьмись напали змеи и ползут по телу... Но это были только мурашки,
которыми он покрывался с головы до пят, и его собственные мышцы, по
которым помимо его воли то и дело пробегала судорога.
Впрочем, и это тоже вскоре прошло, сменившись снова тягучей,
тошнотворной усталостью. Будь проклята эта женщина! Зачем взяла она у него
револьвер! Даже тут ему не повезло.


Пытался ли он, трясясь в грузовике, снова обратиться к полицейским с
речью? И было ли кому-нибудь до этого дело? Кто знает! Один из полицейских
достал свой аккордеон, и все принялись горланить песню. У ефрейтора был
приятный баритон, и песня звучала сладко и щемяще.

12

В воскресенье одиннадцатого ноября, когда был арестован Гитлер, вся
Англия праздновала День перемирия - пятую годовщину дня, навсегда
положившего конец _всем_ войнам на свете. Откуда же взялась эта
восхитительная уверенность и почему она укрепилась? По единственной,
возможно, причине: ничто другое не в силах было бы уравновесить тяжесть
потери всех павших на войне сыновей.
Двухминутное молчание утром по всей стране. Все замерло, как в
сказочном, заколдованном краю: и в домах и под открытым небом все было
недвижимо, все молчало; автомобили, автобусы, экипажи на улицах, телеги на
дорогах - все остановилось; в конюшнях, в коровниках люди застыли на
месте. Потом, когда горнисты повсюду на колокольнях протрубили сигнал к
воскресению из мертвых, жизнь мгновенно пробудилась - так, словно
сказочный принц коснулся поцелуем ее заколдованных уст. Люди в штатском,
стоявшие по-военному навытяжку, приняли естественные позы и закурили.
Женщины заговорили, ребятишки снова принялись бегать, покатились
автомобили, застучали копыта.
А теперь настало время чаепития. Мелтонская церковь опустела - остались
только высеченные в мраморе имена да возложенные на плиты фландрские маки,
а мелтонский викарий уже поглощал дома кекс с цукатами и добавлял
последние штрихи к своей вечерней юбилейной проповеди.
В одиноком, затерянном на плато домике Нелли только что поставила
лохань в новую раковину.


В санатории, где лежал Гвилим, все сиделки прикололи себе к лифам маки
и портрет короля на стене тоже был украшен маками. Гвилим уже начал
понемногу приводить в порядок свои вещи - порвал кое-какие письма, кое-что
выбросил: завтра ему предстояло выписаться из больницы. Конечно, он
оказался прав: ему теперь стало уже настолько лучше, что доктора
_вынуждены_ отпустить его домой. У Гвилима, в сущности, не было почти
никаких вещей, но он нашел у себя точилку для карандашей, которую можно
было подарить на память соседу по койке. Немного подумав, он добавил к ней
еще и красный карандаш, и они с соседом оба всплакнули.
Сестра, надеясь отвлечь пациента от мыслей о погибшем ребенке, уже
задолго до этого дня сообщила Гвилиму, что его собираются выписать. Однако
втолковать ему, что "снова приступить к своим обязанностям он сможет не
раньше, как через несколько месяцев", оказалось не под силу даже докторам.
Они старались свалить все на его горло - ведь это, дескать, самый
драгоценный орган для проповедника, и Гвилим _должен_ очень его беречь.
В сущности, горло-то у Гвилима и было особенно безнадежно поражено
болезнью, и голосовые связки необратимо выведены из строя. Не было никакой
надежды на то, что он сможет когда-либо говорить иначе как шепотом, но
этого они ему не сказали.
- Как долго придется мне беречь горло?
- Ну... месяцев пять-шесть по меньшей мере.
(Полгода Гвилим едва ли протянет, думали они.)


Шесть месяцев! Какая короткая отсрочка для человека, приготовившегося
умереть! Но Гвилиму, собиравшемуся жить, этот срок, необходимый для
восстановления его здоровья, представлялся бесконечным. Что за
удивительная все же штука эта скоротечная чахотка: Гвилим, твердо веря,
что скоро он, отдохнув и набравшись сил, будет снова вещать с кафедры, в
то же время отчетливо понимал - нет, ему уже не поправиться, жить ему
осталось недолго. Мозг его, вмещая эти две истины, держал их порознь друг
от друга и не позволял им вступать в противоречие.
В те минуты, когда Гвилим думал о смерти, сердце его переполнялось
жалостью к бедняжке Нелли. _Сам он_ скоро встретится с малюткой Рейчел,
ожидающей его на другом берегу Иордана, и предстанет перед лицом
Создателя, держа ее драгоценную ручку в своей руке. Но для Нелли протекут
еще долгие безрадостные годы, прежде чем она увидит снова свое утраченное
дитя. Схоронить двоих детей, а теперь еще и муж помирает! Бедное
опустевшее сердечко Нелли! И Гвилим всеми силами своей души молил господа,
чтобы любовь к маленькому Сильванусу могла согреть и заполнить ее сердце.
Гвилим часто и много думал об этом ребенке, которого ему еще не довелось
увидеть. Как только он немного окрепнет, они с Нелли непременно посетят
могилку Рейчел на голом склоне холма над Пенрис-Кроссом и возьмут с собой
Сильвануса, ибо мальчик с первых же дней должен научиться любить и
почитать свою сестричку, которую ему не пришлось узнать, - этого
ангелочка, на такой краткий срок ниспосланного им богом, а теперь с
любовью взирающего оттуда, с небес, на своего растущего братца. Они должны
научить Сильвануса жить так, чтобы быть достойным этой ангельской любви,
чтобы ни единым своим поступком, ни единым помыслом не омрачить сиянья
этих невинных глаз. Мало-помалу в мальчике все больше должно укрепляться
сознание, что его _сестричка неусыпно наблюдает за ним с небес_.
Счастливейшими минутами в жизни Гвилима были сейчас не только те, когда
он устремлялся мыслями к богу, но и те, когда он предавался мечтам о том,
как будет растить сына. Он без конца (особенно по вечерам, когда у него
поднималась температура) строил всевозможные планы, рисуя себе, как и чем
будет заниматься вместе с сыном, когда мальчик подрастет.
"Заниматься _вместе с сыном_"? Ах, тут-то больнее всего и жалила мысль
о смерти.


Воскресные газеты, разбросанные у Гвилима по постели, очень скупо
сообщали о мюнхенском путче, и в фамилии "Гитлер" была допущена опечатка.
Для Гвилима все это, разумеется, не представляло ни малейшего интереса.
Мэри же невольно задержала взгляд на газетной полосе, где мелькнуло слово
"Мюнхен", но и то лишь потому, что где-то там находился сейчас ее брат.
Она почему-то решила, что он, вероятно, видел все эти события собственными
глазами и подробно опишет их в следующем письме: ей не мешает знать, что
там, в сущности, творится. Но Гилберт едва скользнул глазами по газетному
столбцу - все эти "номера", которые они откалывают там, в Баварии, не
могли иметь решительно никакого влияния на судьбы Англии, а настоящий
политик всегда должен держать в поле зрения главное. Ведь сейчас такой
решающий момент! Болдуин обскакал Ллойд Джорджа, предвосхитив его
требование ввести покровительственные пошлины и тем самым вынудив Л.Дж.
повернуть вспять к безоговорочной Свободной Торговле. Такая крутая
перемена фронта со стороны Болдуина означала, помимо всего прочего,
стопроцентный отказ от всех посулов, данных его партией на выборах не
далее как прошлой весной, и должна была почти незамедлительно повлечь за
собой новые всеобщие выборы, а это, хочешь не хочешь, заставляло
либеральную партию сомкнуть ряды - на ближайшую неделю-другую, во всяком
случае.
"Много ли у нас шансов выставить за дверь консерваторов?" На завтрак
сегодня был пирог с тмином, и Гилберт, размышляя над этим вопросом,
машинально ковырял в зубах проволочным стебельком мака.

13

В далеком, затерянном на плато "Эрмитаже" Нелли только что поставила
лохань в новую раковину. Тут же рядом, в теплом углу за очагом, крошка
Сильванус (теперь уже трех недель от роду) спал в своей колыбельке.
Холодной воды из ведра... Горячей - из бурлящего на огне котла... Нелли
попробовала температуру воды локтем, проверяя, в самый ли она раз,
отколола от лифа, чтобы не поцарапать ребенка, цветок мака, вытащила
крошечное существо из его теплого гнездышка и, положив себе на колени,
принялась раздевать.
Внезапно разбуженный, Сильванус захныкал и начал дрожать. Нелли
перевернула его на живот, лицом вниз, и от возмущения затылок его,
поросший редкими черными волосиками, стал пурпурным. Зародышевое эго,
заключенное в тельце, захлебывалось от злости. Злость накатывала, как
волны, и прозрачная кожа на крошечной голой спинке стала мраморной от
переполнившихся кровью синеватых вен, а беспомощно барахтающиеся в воздухе
ручки, обескровившись, сделались серовато-сизыми. Тогда Нелли перевернула
его обратно на спину.
Теперь, казалось, он был настолько рассержен, что даже не мог кричать -
у него перехватило дыхание, только подбородок дрожал, как язычок кларнета,
и все личико сморщилось.
Умело и осторожно, словно в руках у нее был хрупкий фарфоровый предмет
(но вместе с тем как-то машинально, точно этот предмет не был ей дорог),
Нелли ватным тампоном вытерла ребенку глаза. Затем скатала из ваты
маленькие жгутики, окунула их в растительное масло и прочистила
беззащитные ноздри и уши. Не имея еще сил вертеть слишком тяжелой для него
головой, младенец весь задергался и затрясся в неистовом пароксизме ярости
и чихания, причем нежное тельце его то раздувалось, то сплющивалось,
словно плохо надутый воздушный шар.
И только тут Нелли спохватилась и завернула его в нагретое одеяло,
заранее повешенное перед огнем.
В доме уже смеркалось, и Нелли на минуту оставила младенца, чтобы
зажечь лампу. Но в растворенную дверь по-прежнему доносился скребущий звук
пилы: пристройка была задумана замысловатая, и плотники должны были
трудиться в воскресенье, чтобы закончить работу в срок.
Вздыхая (от легкого несварения желудка), Нелли намылила тяжелую,
беспомощно вихляющуюся на тонкой шее головку и наклонила ее над раковиной,
чтобы ополоснуть. Затем ее большие руки принялись намыливать конвульсивно
извивающееся крошечное тельце, крошечные ручки и ножки порожденного ею
человекообразного существа. Но тут Чарли, собака одного из плотников,
молодой, наделенный редким комедийным талантом спаниель, прискучив
обществом хозяина и тошнотворным запахом опилок, забрел к Нелли на кухню.
Смущенным пофыркиванием извинившись мимоходом перед хозяйкой за вторжение,
он принялся деловито обнюхивать все вокруг. Учуяв какой-нибудь приятный
запах, он незамедлительно выражал свою благодарность новым пофыркиванием.
Не сводя глаз с забавлявшей ее собаки, Нелли почти машинально окунула
тельце ребенка в воду и ополоснула его. От благодатного прикосновения
теплой воды ярость мгновенно утихла, но успокоение было минутным; как
только Нелли вынула младенца из воды и принялась его вытирать, он тотчас
снова впал в неистовство.
Нелли открыла коробку пудры, приготовленную заранее на стоявшем рядом
резном деревянном кресле. Пудра была дешевая, и от запаха ее пес совсем
ошалел. Механически занимаясь привычным делом, Нелли не переставала
наблюдать за собакой и улыбнулась - впервые за многие месяцы: Чарли,
подобострастно виляя хвостом, начал приближаться к коробке с пудрой и
шагах в двух от нее смиренно замер. Наклонив голову, припав к земле, он
издалека втянул в себя воздух. И тут же, словно балерина, пустился скакать
по всей комнате, пока его восторг не угас, после чего он снова начал с
раболепным видом тихонько подвигаться к коробке, вымаливая милостивого
дозволения насладиться ее ароматом еще раз. Когда Нелли принялась пудрить
младенца, чувствительный собачий нос мгновенно учуял, как запах пудры
распространяется по всей комнате, и пес впал в стойкий религиозный экстаз.
С невероятной скоростью носился он по Неллиной кухоньке, и можно было
только диву даваться, как в этой тесноте он избегает столкновения с
различными предметами, ибо от упоения он так закатывал глаза, что
виднелись одни белки.
Совершенно поглощенная проделками Чарли, она тем не менее умело
напудрила каждую складочку на теле ребенка, взяла, почти не глядя, чистую
пеленку и запеленала его, а затем надела на него фланелевую распашонку и
завязала тесемочки на спине. Но кое-что, самое обычное, Нелли все же
упустила из виду. Я говорю не о том, что она позабыла смазать ему задик,
прежде чем заново запеленать (она вспомнила об этом позже, когда все уже
было кончено и младенец покоился в своих яслях... Да какого черта,
обойдется разок и так!), - нет, я имею в виду, что она его не поцеловала.
Вот этого Нелли пока что не делала никогда.
До появления ребенка на свет Нелли испытывала к нему только ненависть.
Но теперь он стал ей просто полностью безразличен, потому что смерть
Рейчел сделала ее нечувствительной ко всему. Впрочем, это безразличие не
могло продлиться долго, ибо Нелли не могла, подобно Мици, найти утешение в
боге и не могла, подобно Гитлеру, долго оставаться в заточении со своим
горем в пределах собственного "я". Потому что "я" Нелли было совсем
маленьким. Ее "самосознание" реально обретало себя только при столкновении
с внешним миром - при ощутимых контактах с другими людьми: что бы ни
происходило в душе Нелли, это так или иначе находило выход наружу,
переплавленное в непонятную, необъяснимую для нее самой, не зависящую от
ее воли любовь или ненависть. Бесчувственность Нелли должна была рано или
поздно растопиться в водопаде чувства, но какого? Любви? Ведь Сильванус -
ее единственный сын, и она скоро станет вдовой... Или ненависти?.. Не будь
Сильванус зачат, крошка Рейчел была бы жива... Или сплава того и другого?
Вынося за дверь ведро, чтобы выплеснуть воду, Нелли случайно скользнула
взглядом по личику малютки Рейчел, улыбающемуся ей из резной рамки на
стене, и глаза ее наполнились слезами.
Чарли уткнулся мягким носом ей в колени. Ах, если бы этот песик был с
ней всегда! Однако плотник уже подзывал собаку свистом: пристройка для
Гвилима была почти готова - и, надо сказать, как раз в срок, - но тем
временем совсем стемнело, и работу пришлось прекратить.
Собирая свой инструмент, плотник с надеждой поглядывал на добрую миссис
Такетт - не предложит ли она ему чашечку чаю.
- До завтра, хозяюшка. Утром все будет в полном ажуре!
Нелли кое-как нашла в себе силы пробормотать:
- До завтра.
Плотник ушел, уведя с собой собаку, и в наступившей тишине только
слабый перезвон мелтонских колоколов долетал до Нелли из какой-то,
казалось, необозримой дали.

14

Уже за полночь, и во всем темном, заснеженном замке Лориенбург светится
только одно окно, ибо и в будни, и в праздник Отто трудится в своем
кабинетике, пока его не сморит усталость: постель внушает Отто страх. Все
в доме объято сном. Все наглухо запертые окна темны. Тяжелые портьеры
поглощают даже свет ночника, горящего в спальне близнецов. Здесь, в
тусклом его мерцании, два похожих на кротовые кочки бугорка так неподвижны
под своими одеялами, что кажется, будто они и не дышат даже. А в багровых
отсветах от раскаленной докрасна чугунной печки виден спящий на постели
Огастин (ведь дверь на лестницу оставлена у него, как всегда,
незатворенной): он обхватил руками подушку и улыбается во сне. Весь дом
погружен в безмолвие и мрак. За двойной непроницаемой завесой ночного
мрака и своей слепоты Мици спит и видит во сне, что она стала невесомой и
подымается вверх по какой-то лестнице, а ступеньки одна за другой исчезают
у нее из-под ног, едва она успевает на них ступить, и лестнице нет
конца...
И только наверху, на чердаке, чьи-то глаза бессонно смотрят в
наползающий отовсюду мрак. Навечно заточенный там Вольф знает, что живым
ему оттуда не выйти, и что-то долго таившееся в нем под спудом, не
выдержав сверхчудовищного напряжения, начинает рвать свои путы.


Одиннадцатое ноября. В глазах Вольфа, как и многих его
единомышленников, - "самый черный день календаря, когда изменники продали
Германию в рабство..."
Германия не была побеждена - что бы там ни кричали на весь мир,
Германия не была побеждена! Ибо непререкаемая истина, что Германия
_непобедима_, так прочно с детских лет внедрилась в сознание Вольфа, что
никакие последующие события и факты, никакие доводы рассудка не могли уже
ее поколебать.
В этом была изначальная и неизбывная трагедия Вольфа и ему подобных:
трансцендентальная истина поставила их в жестокое противоречие с
реальностью, и из этого тупика для Вольфа не было выхода. Однако в
процессе своего самосожжения на алтаре "Германии"
извращенно-альтруистическое "я" Вольфа настолько истощило себя, что не
могло уже вместить своей трагедии, из которой по самой природе ее не
существовало нормального исхода - ни к богу, ни к людям. Только Смерть с
ее абсолютной ирреальностью могла стать спасением. Но все же Вольф
обратился на первых порах не к ней, а к ее близнецу, к земному ее
суррогату - к Романтической Любви, - единственному, что, как и Смерть,
нераздельно правит в царстве Ирреальности.
И вот, подобно Паламону в его афинской башне, Вольф этим летом
романтически влюбился в незнакомую девушку, которая "меж распускавшихся
дерев бродила" в саду под его окном. "Златые кудри, в косу сплетены, на
добрый ярд свисали вдоль спины..." И подобно Паламону, увидав ее, "ах! -
крикнул он, качнувшись на ходу, как бы стрелой жестокою пробитый"
[Д.Чосер. Кентерберийские рассказы. Рассказ рыцаря].
Вольф по-прежнему ничего не знал о Мици - она была для него слишком
священна, чтобы говорить о ней даже с Францем. Ведь им не суждено было
когда-нибудь встретиться: эта девушка, которую он мысленно называл
"своей", никогда не узнает о его существовании... Но так тому и следовало
быть, ибо лишь такого рода любовь и могла заполнить душу Вольфа; именно
эта несбыточность его любви и делала ее столь глубокой и столь острой.
Но сегодня Реальность грубо вторглась и в этот магический круг, и
сегодня ночью Вольф понял, что его издерганные нервы уже не находят
успокоения в том, что было для него до сих пор целительным бальзамом, - в
трагических и сладостных мечтах о том, как он убьет себя на глазах у Мици,
об утонченном наслаждении вкусить смерть, чувствуя на своем лице ее жгучие
слезы. Сегодня его мысли еще привычно возвращались сюда, на эту
проторенную дорогу, но всякий раз при воспоминании о тех двоих,
влюбленных, бредущих, спотыкаясь через сугробы, Вольф испытывал страшное
потрясение и мечты его разлетались в прах.


И после каждого такого потрясения что-то незащищенное все больше
слабело в нем, пока нечеловеческое напряжение, в котором он жил, не дало
где-то трещины. "Немецкая девушка, принимающая ухаживания англичанина, и
сам он, этот преступник, ДОЛЖНЫ БЫТЬ УБИТЫ!" Так повелел прозвучавший из
мрака Голос. Это был самый непререкаемый из всех приказов, когда-либо
продиктованных Внутренним Голосом даже таким фанатикам, как Вольф.


Что удержало Вольфа, почему, увидав их вдвоем, не ринулся он, подобно
карающему Люциферу, прямо на них из окна и не покончил разом и с ними, и с
самим собой?
Возможно, он так бы и сделал, подойди они достаточно близко. Однако это
был бы слишком поспешный для него акт! Ведь должно было совершиться
убийство, а суть убийства не в его осуществлении - суть в умысле, в
заранее всесторонне обдуманном, взлелеянном в душе злом умысле. О да, этот
акт должен быть тщательно продуман. А Вольф пока еще даже не знал, кто из
них где спит - там, на этих нижних этажах, куда ни разу не ступала его
нога. Нет, это не должно совершиться кое-как, в спешке: ему надлежало
бесстрастно исполнить свой долг, послужить орудием возмездия - это будет
последней и величайшей жертвой, которую он принесет на алтарь Германии, и
совершить это он должен холодно и бесстрастно, как судия... И все же при
одной мысли о том, как он приблизится к спящей Мици и убьет ее, он
чувствовал, что в груди его вспыхивает всепожирающее пламя, и у него
перехватывало дух...


Повелевающий голос, прозвучавший в ушах Вольфа, пронзил его сначала,
как электрическим током, и заставил оцепенеть; но мало-помалу оцепенение
прошло, и божественный огонь пробежал по его жилам. Совершенно явственно
представлялось ему теперь, как крадется он, словно ангел смерти, по
темному молчаливому дому, как беззвучно отворяет дверь туда, где Мици тихо
покоится на своем ложе: он видел ее бледное лицо, смеженные веки и
рассыпавшиеся по подушке волосы... Вот он наклоняется над ней, словно
Елисей над сунамитянкой, и близко-близко, перед самыми глазами, видит свои
руки, сжимающие подушку, которой он ее душит...
Лежа ничком на чердачном полу, Вольф чувствовал, как все неистовей и
неистовей колотится его сердце; оно билось в такт с сердцем Мици; удары ее
сердца проникали к нему сквозь свалявшийся комками мех, на котором
корчилось его сведенное судорогой тело. Он слышал, как ее сердце
затрепетало и остановилось. И тогда над головой его грянул гром, подобный
грохоту рушащихся градов. Он чудовищным гулом отозвался в его ушах, голова
его раскалывалась на части, и он с трудом подавил приступ рвоты.


А быть может, Мици должна умереть от ножа? О да, именно так, ибо:
"УДАВЛЕННИКИ МНЕ ОМЕРЗИТЕЛЬНЫ" - холодно прозвучало из мрака повеление
божества.
И Вольф начал мысленно воссоздавать всю сцену убийства сначала: вот
щекочущее острие ножа прокалывает тонкую ткань ночной рубашки, легко
царапает обнаженную кожу, и Мици начинает пробуждаться... И тут нож
стремительно вонзается в пульсирующее сердце, проникает глубже... И когда
он медленно извлекает нож из раны, фонтан хлынувшей за ножом крови
заливает ему руки по локоть. О, как это видение умиротворяет!
Головокружение прошло, тошнота унялась, и, хотя сердце все еще колотится
возбужденно, на растревоженную душу нисходит давно не испытанный
благостный покой.


"Бесстрастно исполнить свой долг?.." Вольф сокрушенно вздохнул. Но
ничто уже не могло стать преградой потоку новой жизни, который струился
теперь в его жилах, когда он, тихонько выскользнув в темноте из-под своих
шкур, стал крадучись спускаться по лестнице в одних носках.

15

Дневные сомнения, дремлющие, как усевшиеся на ночлег совы, пробуждаются
в сумерках; они расправляют крылья и пугают. Оставшись вечером один на
один с самим собой в своем кабинете, Отто не мог выбросить Мици из головы.
Решение, принятое в субботу на семейном совете, не давало ему покоя. Не
ошиблись ли они, придя к такому решению? Ведь каковы были истинные
причины, побудившие их принять его?
Отто все вспоминались слова Вальтера о том, что в роду Кессенов еще
никогда не было слепцов, и особенно то, каким это было сказано тоном -
почти осуждающе, словно Мици из-за своего врожденного недостатка
заслуживала, чтобы ее убрали с глаз долой. Никто, видимо, даже не
задумывался над тем, будет ли она счастлива "там", никто не думал о том,
чтобы как-то возместить Мици ее страшную потерю.


Конечно, ее могут еще и не принять туда! Как правило, людей с такими
физическими недостатками не принимают, и, во всяком случае, для этого
требуется специальное разрешение.
Отто вздохнул. Он слишком хорошо понимал, что Связи могут все это
преодолеть. Будут сделаны пожертвования. Нет, конечно, просьба не будет
отклонена... На это рассчитывать не приходится. Ну, а если все-таки
последует отказ, какой может быть тогда выход? (Отто поднес счета на лес
почти к самым глазам, но цифры все так же расплывались, и он в сердцах