Теперь он мог не торопиться. Страх ушел. Набрякшие от дождя рамы так заело, что открыть их удалось только действуя ломиком как рычагом. Прежде всего он выбросил качалки, и они покатились, подпрыгивая на кочках, вслед за ними отправились картины, безделушки и чучела иволг. Когда Пэт повыбрасывал из дома всю мебель, одежду, коврики и вазы, он принялся сдергивать со стен ковры, и, с трудом протиснув их сквозь окна, выкинул и их. Наконец он принес несколько ведер воды и облил потолок и стены. Вся эта работа доставляла ему огромное наслаждение. Выбрасывая стулья, он заодно обламывал им ножки. Потемневшие от старости обои медленно впитывали воду. Тем временем Пэт подобрал валявшуюся под окнами мебель, сложил ее в кучу и зажег костер. Заплесневелая старая ткань и лакированное дерево не хотели разгораться, лениво тлели, испуская невыносимый, сырой и пыльный смрад. И лишь когда он выплеснул в костер ведро керосина, языки пламени взметнулись в воздух. Столы и стулья оглушительно трещали. Казалось, таившиеся в них призраки прыгают в костер. Пэт обозревал дело своих рук.
– Вы что? Так бы и просидели там все время, да? – выкрикнул Пэт. – Думали, слабо мне вас сжечь! Вот бы вы и в самом деле оказались здесь и поглядели, что я сейчас сделаю, вы, трухлявое, вонючее барахло!
Зеленые ковры сгорели дотла, от них остались лишь красные тлеющие хлопья. Старинные вазы и кувшины от жары с треском разлетались на куски. Пэт слышал, как шипит ментол, как лопаются пузырьки и снадобья выкипают на огне. Он чувствовал, что казнит сейчас своего лютого врага. И лишь когда куча вещей превратилась в тлеющие угли, он вернулся в дом. К тому времени обои промокли насквозь и отваливались от стен длинными широкими лентами.
В тот же день Пэт съездил в Салинас и скупил там все журналы, посвященные искусству украшения и отделки жилищ. Вечером, после обеда, он засел за журналы и наконец нашел именно то, что ему было нужно. В отличие от прочих, эта комната не вызывала у него никаких возражений. А сделать ее было очень просто. Стоило лишь снести перегородку между маленькой и большой гостиной и получилась бы комната длиной в тридцать футов и шириной в пятнадцать. Окна в ней нужно расширить, камин сделать большой, пол отциклевать и натереть. Все это он, конечно, сумеет. У него чесались руки поскорее взяться за работу. «Начну завтра же», – решил он. Тут его остановила новая мысль: «Она думает, у меня уже сейчас красиво. Незачем ей знать, что я к этим делам только лишь приступаю. Тогда она поймет, что я подслушивал. И вообще не надо, чтобы кто-нибудь об этом знал. Еще спрашивать начнут». И тут же сам спросил себя, а зачем, собственно, ему это нужно. «Не их собачье дело, – ответил он себе. – Что я, пойду и начну всем и каждому рассказывать, зачем да почему. Да ну их к лешему! Буду работать по ночам». Пэт даже рассмеялся про себя. При мысли, что он будет тайно переделывать свой дом, его охватил восторг. Работать он будет один, и об этом никто не узнает. А потом, когда все будет кончено, он пригласит гостей: мол, у меня так всегда было. Никто и не вспомнит, как все это выглядело десять лет назад.
С тех пор жизнь его пошла так: днем он работал на ферме, а по вечерам, полный радостного нетерпения, бросался в дом. Пэт вырезал из журнала рисунок, изображавший комнату в ее законченном виде, и повесил его на кухне, прикрепив кнопками к стене. Он забегал посмотреть на нее по двадцать раз в день. Когда он прилаживал подоконники, оклеивал стены французскими серыми обоями, красил рамы и двери кремовой эмалью, он представлял себе, как все это будет выглядеть. Когда ему были нужны какие-нибудь краски или инструменты, он отправлялся в Салинас поздно вечером, а домой приезжал уже затемно. Работал он до полуночи, а потом в счастливом изнеможении ложился спать.
Соседи стали замечать, что он перестал появляться в компаниях. Пошли расспросы, но у Пэта ответ был подготовлен заранее. «Я поступил на заочные курсы, – объяснял он. – Приходится заниматься по вечерам». Соседи слушали его с улыбкой. Ясное дело: не так-то легко перенести одиночество. Рано или поздно все холостяки становятся чудаковатыми.
– А что ты там учишь, на этих курсах, Пэт?
– Что? Ого-го! Я изучаю... строительное дело.
– Жениться тебе надо, Пэт. Который год один сидишь.
Пэт бурно краснел. «Чушь собачья», – говорил он.
Отделывая комнату, Пэт одновременно разрабатывал сюжет небольшой пьесы, и получалось у него следующее: работа закончена, все стоит на своих местах. В камине полыхает огонь, лампы отбрасывают тусклые блики на полированную мебель и сверкающий пол. «Я зайду к ним в дом и скажу, эдак небрежно, как бы невзначай: „Говорят, вам нравятся вермонтские дома“. Нет! Не так, я скажу. Я скажу вот так: „Вам нравятся вермонтские дома? Кстати, моя гостиная примерно в том же стиле“. Продумать все до конца ему никогда не удавалось. Ему никак не удавалось придумать, как заманить ее в дом. Эту часть он опускал. Как-нибудь само собой получится.
Итак, она входит в кухню. Там все без перемен, – тем сильнее поразит ее то, что ждет ее в гостиной. Она остановится у порога, и он широко распахнет перед ней дверь. В гостиной будет довольно темно, или, точнее, она будет наполнена тусклым светом. Отблески огня в камине струятся, как река, и падающий от ламп свет туманными бликами отражается на полу. Можно еще повесить портьеры из вощеного ситца и коврик с жирным тигром над камином. Латунь поблескивает со сдержанным великолепием. Здесь так уютно, так тепло. От восторга у Пэта перехватило дыхание.
Ну, ладно, вот она стоит в дверях и... что она скажет? Ну, если она будет чувствовать то же самое, что чувствует он, может быть, она ничего не скажет. Может быть, ей даже захочется плакать. А ведь это замечательно – когда ты готов заплакать от полноты чувств. Возможно, она простоит так минуту-другую, рассматривая комнату. Потом Пэт скажет: «Не угодно ли войти и присесть на минуту?» И, конечно, эта фраза развеет чары. Она заговорит о комнате, заговорит, наверное, такими забавными отрывистыми фразами. Но Пэт сохранит хладнокровие. «Да, – скажет он небрежно. – Она мне в общем-то всегда нравилась». Работая, он часто бормотал себе под нос; «Да, мне всегда казалось, что здесь довольно мило. Вот я и подумал, может, вам захочется на нее взглянуть».
Пьеса заканчивалась так: Мэй садилась перед камином в мягкое кресло, сложив свои хорошенькие, пухлые ручки. Так она сидела, и постепенно в ее глазах появлялось мечтательное выражение... В своих мечтах Пэт никогда не заходил дальше этого момента. Ему мешала застенчивость. Развивать сюжет дальше – это все равно, что заглянуть в окошко к паре, пожелавшей остаться наедине. А кульминацией этой пьесы, несомненно, был тот момент, когда он распахивал дверь, и Мэй замирала на пороге, ошеломленная красотой его гостиной.
За три месяца Пэт управился с отделкой, положил иллюстрацию из журнала в бумажник и отправился в Сан-Франциско. В конторе мебельной компании он выложил картинку на стол.
– Мне нужна вот такая мебель, – сказал он.
– Вы, конечно, имеете в виду не оригиналы.
– То есть как это оригиналы?
– Ну... старинную мебель. Дешевле чем за тридцать тысяч ее не купить.
У Пэта вытянулось лицо. Мечта о комнате, казалось, рухнула.
– А... А я и не знал.
– Мы можем сделать хорошие копии, – успокоил его управляющий.
– А, ну что ж. Это было бы прекрасно. А сколько это будет стоить?
Был призван агент по закупкам. Втроем они перебрали все, изображенное на картинке, и управляющий составил список: сервировочный столик, раздвижной с откидной крышкой стол, кресла – одно деревянное резное, второе с плетеным сиденьем и третье мягкое, с высокой спинкой, каминная скамеечка; лоскутные коврики, портьеры из вощеного ситца, лампы с матовыми стеклянными абажурами и хрустальными подвесками, горка и расписной тонкий фарфор, подсвечники из латуни и канделябры.
– М-да, это будет стоить примерно три тысячи, мистер Хамберт.
Пэт нахмурился. А собственно зачем копить деньги?
– Когда вы сможете мне все это прислать? – спросил он.
В ожидания известия о том, что мебель прибыла в Салинас, Пэт ежедневно натирал полы и довел их до такой кондиции, что они заблестели, как тихая гладь озера. Из гостиной он выбирался задом, затирая за собой щеткой чуть заметные следы. Но вот контейнеры с мебелью прибыли на грузовую станцию. Чтобы перевезти их, ему пришлось сделать на своем грузовичке четыре рейса, причем каждый раз ночью, тайком. В воздухе запахло интригой.
Пэт распаковал контейнеры в гараже, внес в комнату кресла и столики и, сверяясь с картинкой, расставил их по местам. В ту ночь отблески огня рекой текли из камина, а на натертом полу отражались блики ламп, заключенных в матовые абажуры. Жирный тигр на коврике подрагивал в танцующем свете пламени.
Пэт вышел на кухню и затворил дверь. Потом снова, очень медленно, он открыл ее и остановился на пороге. Комната словно излучала радужную теплоту. Блеск латуни был еще великолепнее, чем он воображал. На краешках блюд, расставленных в горке, вспыхивали искры. Пэт стоял молча, он пытался подобрать самую подходящую интонацию. «Она мне в общем-то всегда нравилась, – сказал он как можно более небрежно. – Вот я и подумал, может, вам захочется на нее взглянуть». Вдруг ужасная мысль заставила его остановиться: «Да ведь одна она не может сюда прийти. Разве позволительно девушке вечером идти к одинокому мужчине? Соседи сплетничать начнут, да и вообще не захочет она». Он был горько разочарован. «Конечно, с ней должна будет пойти мамаша. Но... может, мамаша и не будет нам особенно мешать. Останется где-то там, и все».
И вот, когда все наконец было готово, на него напала нерешительность. Дни шли, а он все не торопился с приглашением. Прокручивал в уме свою пьесу вновь и вновь и теперь уже точно знал, где она остановится, как будет выглядеть, что скажет. Он сочинил множество фраз, которые она, наверное, скажет. Прошла неделя, а он все еще не шел к Мэнро.
Но вот наступил день, когда он наконец решился. «Такие дела нельзя откладывать вечно. Пойду сегодня вечером». После обеда он надел парадный костюм и направился к дому Мэнро. Пешком, конечно, – до их фермы всего четверть мили. Сегодня он ее не пригласит, это ясно. К ее приходу нужно все подготовить: чтобы в камине горел огонь и лампы сияли. Ночь была холодная и очень темная. Пэт, спотыкаясь, брел проселочной дорогой, размышляя, во что превратятся его блестящие ботинки.
В доме Мэнро светились все окна. Возле ворот стояло довольно много автомобилей. «У них вечеринка, – подумал Пэт. – Приглашу ее как-нибудь в другой раз. Нельзя же ее приглашать перед всей этой публикой». Мелькнула даже мысль, не повернуть ли назад, пока не поздно. «Впрочем, это будет выглядеть довольно странно, если я вдруг приглашу ее в гости после того, как несколько месяцев вообще не видел. Она обязательно что-нибудь заподозрит».
Когда он вошел в дом, его встретил Берт Мэнро и стал радостно трясти его руку.
– Да это же Пэт Хамберт! – завопил он. – Пэт, старина, где ты от нас скрывался?
– Занимался по вечерам.
– Вот здорово, что ты пришел, а то я уж сам к тебе собирался. Ты, конечно, слышал новость?
– Какую новость?
– Да ведь в будущую субботу наша Мэй выходит замуж за Билла Уайтсайда. Я хотел попросить тебя помочь нам на свадьбе. Мы все устраиваем дома, а потом будет угощение. Ты ведь всегда помогал, когда устраивали вечеринки в школе, пока не засел за учебу.
Он взял Пэта под руку и потащил его в дом. Из комнаты по ту сторону холла раздавался хор голосов.
Пэт держался твердо. Тут пригодилась его небрежная манера, которую он выработал, разыгрывая свою пьесу.
– Замечательно, мистер Мэнро. В следующую субботу, вы говорите? С удовольствием вам помогу. Нет, нет, остаться никак не могу. Мне нужно зайти в лавку. – Они вновь обменялись рукопожатием, и Пэт медленно направился к двери.
Он был так несчастен, что ему хотелось хоть на время спрятаться, зарыться в какую-нибудь темную нору, где никто его не увидит. Он машинально брел к дому. Дом, большой, нескладный, был темен и невыносимо мрачен. Пэт вошел в сарай, медленно поднялся по стремянке и растянулся на сеновале. Все его мысли будто ссохлись и съежились. Больше всего ему не хотелось заходить в дом. Он боялся, что снова запрет дверь в гостиную. И тогда на долгие годы в этой дивной комнате поселятся два перепуганных привидения, а Пэт, сидя на кухне, будет воображать, как они тоскливо смотрят на призрак огня.
– Вы что? Так бы и просидели там все время, да? – выкрикнул Пэт. – Думали, слабо мне вас сжечь! Вот бы вы и в самом деле оказались здесь и поглядели, что я сейчас сделаю, вы, трухлявое, вонючее барахло!
Зеленые ковры сгорели дотла, от них остались лишь красные тлеющие хлопья. Старинные вазы и кувшины от жары с треском разлетались на куски. Пэт слышал, как шипит ментол, как лопаются пузырьки и снадобья выкипают на огне. Он чувствовал, что казнит сейчас своего лютого врага. И лишь когда куча вещей превратилась в тлеющие угли, он вернулся в дом. К тому времени обои промокли насквозь и отваливались от стен длинными широкими лентами.
В тот же день Пэт съездил в Салинас и скупил там все журналы, посвященные искусству украшения и отделки жилищ. Вечером, после обеда, он засел за журналы и наконец нашел именно то, что ему было нужно. В отличие от прочих, эта комната не вызывала у него никаких возражений. А сделать ее было очень просто. Стоило лишь снести перегородку между маленькой и большой гостиной и получилась бы комната длиной в тридцать футов и шириной в пятнадцать. Окна в ней нужно расширить, камин сделать большой, пол отциклевать и натереть. Все это он, конечно, сумеет. У него чесались руки поскорее взяться за работу. «Начну завтра же», – решил он. Тут его остановила новая мысль: «Она думает, у меня уже сейчас красиво. Незачем ей знать, что я к этим делам только лишь приступаю. Тогда она поймет, что я подслушивал. И вообще не надо, чтобы кто-нибудь об этом знал. Еще спрашивать начнут». И тут же сам спросил себя, а зачем, собственно, ему это нужно. «Не их собачье дело, – ответил он себе. – Что я, пойду и начну всем и каждому рассказывать, зачем да почему. Да ну их к лешему! Буду работать по ночам». Пэт даже рассмеялся про себя. При мысли, что он будет тайно переделывать свой дом, его охватил восторг. Работать он будет один, и об этом никто не узнает. А потом, когда все будет кончено, он пригласит гостей: мол, у меня так всегда было. Никто и не вспомнит, как все это выглядело десять лет назад.
С тех пор жизнь его пошла так: днем он работал на ферме, а по вечерам, полный радостного нетерпения, бросался в дом. Пэт вырезал из журнала рисунок, изображавший комнату в ее законченном виде, и повесил его на кухне, прикрепив кнопками к стене. Он забегал посмотреть на нее по двадцать раз в день. Когда он прилаживал подоконники, оклеивал стены французскими серыми обоями, красил рамы и двери кремовой эмалью, он представлял себе, как все это будет выглядеть. Когда ему были нужны какие-нибудь краски или инструменты, он отправлялся в Салинас поздно вечером, а домой приезжал уже затемно. Работал он до полуночи, а потом в счастливом изнеможении ложился спать.
Соседи стали замечать, что он перестал появляться в компаниях. Пошли расспросы, но у Пэта ответ был подготовлен заранее. «Я поступил на заочные курсы, – объяснял он. – Приходится заниматься по вечерам». Соседи слушали его с улыбкой. Ясное дело: не так-то легко перенести одиночество. Рано или поздно все холостяки становятся чудаковатыми.
– А что ты там учишь, на этих курсах, Пэт?
– Что? Ого-го! Я изучаю... строительное дело.
– Жениться тебе надо, Пэт. Который год один сидишь.
Пэт бурно краснел. «Чушь собачья», – говорил он.
Отделывая комнату, Пэт одновременно разрабатывал сюжет небольшой пьесы, и получалось у него следующее: работа закончена, все стоит на своих местах. В камине полыхает огонь, лампы отбрасывают тусклые блики на полированную мебель и сверкающий пол. «Я зайду к ним в дом и скажу, эдак небрежно, как бы невзначай: „Говорят, вам нравятся вермонтские дома“. Нет! Не так, я скажу. Я скажу вот так: „Вам нравятся вермонтские дома? Кстати, моя гостиная примерно в том же стиле“. Продумать все до конца ему никогда не удавалось. Ему никак не удавалось придумать, как заманить ее в дом. Эту часть он опускал. Как-нибудь само собой получится.
Итак, она входит в кухню. Там все без перемен, – тем сильнее поразит ее то, что ждет ее в гостиной. Она остановится у порога, и он широко распахнет перед ней дверь. В гостиной будет довольно темно, или, точнее, она будет наполнена тусклым светом. Отблески огня в камине струятся, как река, и падающий от ламп свет туманными бликами отражается на полу. Можно еще повесить портьеры из вощеного ситца и коврик с жирным тигром над камином. Латунь поблескивает со сдержанным великолепием. Здесь так уютно, так тепло. От восторга у Пэта перехватило дыхание.
Ну, ладно, вот она стоит в дверях и... что она скажет? Ну, если она будет чувствовать то же самое, что чувствует он, может быть, она ничего не скажет. Может быть, ей даже захочется плакать. А ведь это замечательно – когда ты готов заплакать от полноты чувств. Возможно, она простоит так минуту-другую, рассматривая комнату. Потом Пэт скажет: «Не угодно ли войти и присесть на минуту?» И, конечно, эта фраза развеет чары. Она заговорит о комнате, заговорит, наверное, такими забавными отрывистыми фразами. Но Пэт сохранит хладнокровие. «Да, – скажет он небрежно. – Она мне в общем-то всегда нравилась». Работая, он часто бормотал себе под нос; «Да, мне всегда казалось, что здесь довольно мило. Вот я и подумал, может, вам захочется на нее взглянуть».
Пьеса заканчивалась так: Мэй садилась перед камином в мягкое кресло, сложив свои хорошенькие, пухлые ручки. Так она сидела, и постепенно в ее глазах появлялось мечтательное выражение... В своих мечтах Пэт никогда не заходил дальше этого момента. Ему мешала застенчивость. Развивать сюжет дальше – это все равно, что заглянуть в окошко к паре, пожелавшей остаться наедине. А кульминацией этой пьесы, несомненно, был тот момент, когда он распахивал дверь, и Мэй замирала на пороге, ошеломленная красотой его гостиной.
За три месяца Пэт управился с отделкой, положил иллюстрацию из журнала в бумажник и отправился в Сан-Франциско. В конторе мебельной компании он выложил картинку на стол.
– Мне нужна вот такая мебель, – сказал он.
– Вы, конечно, имеете в виду не оригиналы.
– То есть как это оригиналы?
– Ну... старинную мебель. Дешевле чем за тридцать тысяч ее не купить.
У Пэта вытянулось лицо. Мечта о комнате, казалось, рухнула.
– А... А я и не знал.
– Мы можем сделать хорошие копии, – успокоил его управляющий.
– А, ну что ж. Это было бы прекрасно. А сколько это будет стоить?
Был призван агент по закупкам. Втроем они перебрали все, изображенное на картинке, и управляющий составил список: сервировочный столик, раздвижной с откидной крышкой стол, кресла – одно деревянное резное, второе с плетеным сиденьем и третье мягкое, с высокой спинкой, каминная скамеечка; лоскутные коврики, портьеры из вощеного ситца, лампы с матовыми стеклянными абажурами и хрустальными подвесками, горка и расписной тонкий фарфор, подсвечники из латуни и канделябры.
– М-да, это будет стоить примерно три тысячи, мистер Хамберт.
Пэт нахмурился. А собственно зачем копить деньги?
– Когда вы сможете мне все это прислать? – спросил он.
В ожидания известия о том, что мебель прибыла в Салинас, Пэт ежедневно натирал полы и довел их до такой кондиции, что они заблестели, как тихая гладь озера. Из гостиной он выбирался задом, затирая за собой щеткой чуть заметные следы. Но вот контейнеры с мебелью прибыли на грузовую станцию. Чтобы перевезти их, ему пришлось сделать на своем грузовичке четыре рейса, причем каждый раз ночью, тайком. В воздухе запахло интригой.
Пэт распаковал контейнеры в гараже, внес в комнату кресла и столики и, сверяясь с картинкой, расставил их по местам. В ту ночь отблески огня рекой текли из камина, а на натертом полу отражались блики ламп, заключенных в матовые абажуры. Жирный тигр на коврике подрагивал в танцующем свете пламени.
Пэт вышел на кухню и затворил дверь. Потом снова, очень медленно, он открыл ее и остановился на пороге. Комната словно излучала радужную теплоту. Блеск латуни был еще великолепнее, чем он воображал. На краешках блюд, расставленных в горке, вспыхивали искры. Пэт стоял молча, он пытался подобрать самую подходящую интонацию. «Она мне в общем-то всегда нравилась, – сказал он как можно более небрежно. – Вот я и подумал, может, вам захочется на нее взглянуть». Вдруг ужасная мысль заставила его остановиться: «Да ведь одна она не может сюда прийти. Разве позволительно девушке вечером идти к одинокому мужчине? Соседи сплетничать начнут, да и вообще не захочет она». Он был горько разочарован. «Конечно, с ней должна будет пойти мамаша. Но... может, мамаша и не будет нам особенно мешать. Останется где-то там, и все».
И вот, когда все наконец было готово, на него напала нерешительность. Дни шли, а он все не торопился с приглашением. Прокручивал в уме свою пьесу вновь и вновь и теперь уже точно знал, где она остановится, как будет выглядеть, что скажет. Он сочинил множество фраз, которые она, наверное, скажет. Прошла неделя, а он все еще не шел к Мэнро.
Но вот наступил день, когда он наконец решился. «Такие дела нельзя откладывать вечно. Пойду сегодня вечером». После обеда он надел парадный костюм и направился к дому Мэнро. Пешком, конечно, – до их фермы всего четверть мили. Сегодня он ее не пригласит, это ясно. К ее приходу нужно все подготовить: чтобы в камине горел огонь и лампы сияли. Ночь была холодная и очень темная. Пэт, спотыкаясь, брел проселочной дорогой, размышляя, во что превратятся его блестящие ботинки.
В доме Мэнро светились все окна. Возле ворот стояло довольно много автомобилей. «У них вечеринка, – подумал Пэт. – Приглашу ее как-нибудь в другой раз. Нельзя же ее приглашать перед всей этой публикой». Мелькнула даже мысль, не повернуть ли назад, пока не поздно. «Впрочем, это будет выглядеть довольно странно, если я вдруг приглашу ее в гости после того, как несколько месяцев вообще не видел. Она обязательно что-нибудь заподозрит».
Когда он вошел в дом, его встретил Берт Мэнро и стал радостно трясти его руку.
– Да это же Пэт Хамберт! – завопил он. – Пэт, старина, где ты от нас скрывался?
– Занимался по вечерам.
– Вот здорово, что ты пришел, а то я уж сам к тебе собирался. Ты, конечно, слышал новость?
– Какую новость?
– Да ведь в будущую субботу наша Мэй выходит замуж за Билла Уайтсайда. Я хотел попросить тебя помочь нам на свадьбе. Мы все устраиваем дома, а потом будет угощение. Ты ведь всегда помогал, когда устраивали вечеринки в школе, пока не засел за учебу.
Он взял Пэта под руку и потащил его в дом. Из комнаты по ту сторону холла раздавался хор голосов.
Пэт держался твердо. Тут пригодилась его небрежная манера, которую он выработал, разыгрывая свою пьесу.
– Замечательно, мистер Мэнро. В следующую субботу, вы говорите? С удовольствием вам помогу. Нет, нет, остаться никак не могу. Мне нужно зайти в лавку. – Они вновь обменялись рукопожатием, и Пэт медленно направился к двери.
Он был так несчастен, что ему хотелось хоть на время спрятаться, зарыться в какую-нибудь темную нору, где никто его не увидит. Он машинально брел к дому. Дом, большой, нескладный, был темен и невыносимо мрачен. Пэт вошел в сарай, медленно поднялся по стремянке и растянулся на сеновале. Все его мысли будто ссохлись и съежились. Больше всего ему не хотелось заходить в дом. Он боялся, что снова запрет дверь в гостиную. И тогда на долгие годы в этой дивной комнате поселятся два перепуганных привидения, а Пэт, сидя на кухне, будет воображать, как они тоскливо смотрят на призрак огня.
XI
Ричард Уайтсайд приехал на дальний Запад в пятидесятых годах. Он побывал на золотых приисках и, познакомившись с ними, решил, что это занятие не для него. «Золото может уродиться только раз, – говорил он, – и этим урожаем долго сыт не будешь, потому что его делят между собой тысячи арендаторов. Это плохое хозяйство».
Ричард долго колесил по горам и долинам Калифорнии; у него была вполне определенная цель – он хотел основать дом для детей, которых у него пока еще не было, и для тех детей, что родятся у его детей. В ту пору в Калифорнии мало кто ощущал ответственность перед своими потомками.
В один прекрасный тихий вечер он въехал на паре гнедых на гребень одного из невысоких холмов, окружавших Райские Пастбища. Ричард остановил лошадей и окинул внимательным взглядом зеленую долину. И понял: место найдено. Странствуя по этим краям, он перевидал немало красивых мест, но ни одно из них не вызывало такого ощущения полноты. Он вспомнил, как колонисты Древних Афин и Спарты отправлялись на поиски новых земель, выслушав туманные предсказания оракула; как брели вслед за орлом, указывающим им путь, ацтеки. «Вот теперь бы мне какой-нибудь знак, а большего и хотеть не надо, – подумал Ричард. – Я-то знаю, что это оно самое, но если бы было еще какое-нибудь предзнаменование, чтобы потом рассказать детям...» Он посмотрел на небо, там не было ни птиц, ни облаков. И вдруг поднялся ветерок. Такой ветерок дует по вечерам над холмами. Дубы принялись украдкой указывать на долину, на склоне холма закрутился крохотный вихрь и, подхватив горстку листьев, швырнул ее вверх. Ричард довольно усмехнулся. «Вот и знамение! Сколько прекрасных городов было основано после намека богов куда более туманного, чем этот».
Он немного посидел, потом вылез из повозки, распряг и стреножил лошадей, и они засеменили мелкими шажками к обочине. Ричард поужинал холодной свининой и хлебом, потом развернул одеяла и расстелил их на траве тут же, на склоне. В долине сгущались серые сумерки, а Ричард лежал и глядел на Райские Пастбища, которые станут теперь его домом. Выбранное им место находилось на противоположном краю долины, возле красивой дубовой рощи; сзади него возвышался холм и виднелся поросший кустами неширокий извилистый овражек. Там, конечно, тек ручей.
Свет стал неверным, призрачным. Ричард увидел прекрасный белый дом, стоящий в глубине ухоженного сада, белую водонапорную башню. В окнах мелькали желтые огоньки, маленькие, гостеприимные огоньки. Потом открылась широкая парадная дверь, и на террасу высыпал целый выводок ребятишек, их было человек шесть, не меньше. Они вглядывались в сгущавшиеся сумерки и особенно в тот холм, где лежал на своих одеялах Ричард. Вскоре дети вернулись в дом, и дверь захлопнулась. И в ту же секунду все исчезло – и дом, и сад, и белая водонапорная башня. Ричард блаженно вздохнул и перевернулся на спину. В небе торчали иголочки звезд.
Целую неделю Ричард, словно одержимый, носился по долине. Он купил в Райских Пастбищах двести пятьдесят акров; потом съездил в Монтерей и оформил сделку; и только убедившись, что земля принадлежит ему, отправился к архитектору.
На то, чтобы выстроить дом, обставить его, постелить ковры, пробурить колодец и построить водонапорную башню, ушло полгода. Работы в доме Уайтсайда не прекращались весь первый год. За это время в землю не было брошено ни одного зерна.
Один из его соседей, раздраженный этими непонятными действиями, как-то заехал к Ричарду и без обиняков спросил его:
– Скоро вы перевезете свою семью, мистер?
– У меня нет семьи, – ответил Ричард. – Родители умерли. А жены у меня нет.
– Так на кой же дьявол вы строите такой здоровенный дом?
Лицо Ричарда стало суровым.
– Я хочу здесь жить. Я пришел, чтобы здесь остаться. В этом доме будут жить мои дети, и их дети, и дети их детей. Здесь родится много Уайтсайдов, и много Уайтсайдов умрет здесь. Если за этим домом следить, как надо, он продержится пятьсот лет.
– Понять-то я вас понял хорошо, – сказал сосед. – Оно вроде бы здорово получается, но мы, здешние, делаем по-другому. Строим маленькую хижинку и, если земля родит хорошо, делаем к ней пристроечку. Негоже слишком уж привязывать себя к одному месту. А что, если вам захочется переехать?
– Я переезжать не хочу, – крикнул Ричард. – Поэтому-то я и строю. Я хочу построить его так, чтобы ни я, ни мои потомки уже не могли никуда отсюда переехать, а чтоб было уж наверняка, когда я умру, меня здесь похоронят. Человеку нелегко покинуть могилы предков...
Его лицо смягчилось.
– Да ты, приятель, понимаешь ли, что я делаю? Я основываю династию. Я строю семью и дом для этой семьи, и они будут жить, если не вечно, то уж, во всяком случае, несколько столетий. И мне радостно строить этот дом и знать, что по этому полу будут ходить мои потомки, и что дети, чьи прадеды еще не зачаты, родятся когда-нибудь в этом доме. Я заложу здесь начало семейной традиции.
Глаза Ричарда сияли. Стук молотков, которыми работали плотники, вторил его словам.
Сосед подумал, что он сумасшедший, но сумасшествие это внушало уважение. Ему захотелось как-то выразить его. Если бы он не был американцем, он бы, наверно, приложил два пальца к шляпе. У этого человека было двое взрослых сыновей, которые рубили лес в трехстах милях от этих мест, а его дочь вышла замуж и уехала в Неваду. Семья его распалась, фактически не начав существовать.
Ричард строил свой дом из секвойи, которая никогда не гниет. Он построил его по образцу изящных загородных домов Новой Англии, но, отдавая дань теплому климату Райских Пастбищ, окружил все здание широкой верандой. Крышу покрыли дранкой, но лишь на время: как только заказ Ричарда был получен в Бостоне и пароход вернулся в Калифорнию, дранку содрали и покрыли дом шифером, как на Востоке.
Эта крыша имела для Ричарда огромное, символическое значение. Что касается местных жителей, шиферная крыша стала в их глазах главной достопримечательностью Райских Пастбищ. Она больше, чем что-либо другое, сделала Ричарда первым гражданином долины. Этот человек был тверд в своих намерениях, и вот он выстроил себе дом. Он не собирался бежать куда-то на золотые прииски. Э... да о чем тут говорить, когда он покрыл дом шифером. К тому же он был образованным человеком, он учился в Гарварде. У него были деньги и убежденность, и он построил в долине огромный, роскошный дом. Он станет здесь настоящим хозяином. Он был основателем, патриархом семьи, и он покрыл свой дом шифером. Из-за шиферной крыши здешние жители стали больше ценить Райские Пастбища и гордиться ими. Если бы Ричарду захотелось стать местным заправилой, он не смог бы придумать более ловкого хода, чем покрыть свой дом шифером. Под дождем крыша становилась темной и блестела, а на солнце сверкала, как стальное зеркало.
Наконец, дом был готов, и двое работников принялись разбивать сад и готовить землю к посеву. На склоне холма, за домом щипала траву небольшая отара овец. Ричард знал, что он сделал все, абсолютно все. Теперь ему нужно было жениться. Получив письмо от дальнего родственника, который сообщал, что приехал в Сан-Франциско с женой и дочкой и хочет с ним повидаться, Ричард понял, что искать уже не нужно. Еще до отъезда в Сан-Франциско он знал, что женится на этой дочке. Это было верное дело. Женившись на ней, можно было не опасаться, что дети унаследуют дурную кровь.
Они прошли через церемонию ухаживания, хотя все было ясно уже с первой встречи. Алисия рада была избавиться от господства матери и основать свою собственную империю. Дом Ричарда был построен словно для нее. Она не пробыла в нем и суток, а уже покрыла полки в кладовой резными бумажными салфеточками. Ричард вспомнил, что видел точно такие же в кладовой у своей матери. Алисия вела дом уютно, по старинке, по раз и навсегда заведенному распорядку: в понедельник – стирка, во вторник – глаженье и все остальное; ковры выбивали дважды в год; варенье, соленье, томаты сохранялись на полках погреба от осени до осени. Ферма процветала, плодились овцы и коровы, а в саду высаживались многолетние цветы – лютики, турецкая и красная гвоздика, мальвы. А кроме того, Алисия ждала ребенка.
Ричард знал, что все именно так и получится. Династия основана. Верхушки каминных труб уже закоптились. Камин в гостиной дымил не больше, чем нужно для того, чтобы наполнить дом восхитительным смолистым запахом. Большая пенковая трубка, которая была белой, как мел, когда тесть подарил ее Ричарду, приобретала сочный желтовато-кремовый оттенок.
Во время беременности Алисии Ричард обращался с ней почти как с больной. Он заботливо укутывал ей ноги, когда она сидела вечерами у камина; больше всего на свете он боялся, как бы чего-нибудь не случилось с ребенком. У них зашел разговор о картине, на которую ей нужно смотреть, чтобы их первенец родился красивым, и Ричард сделал ей сюрприз: заказал в Сан-Франциско маленькую бронзовую копию микеланджеловского Давида. Его нагота заставила Алисию зардеться, но вскоре она страстно привязалась к статуэтке. Ложась спать, она ставила ее на ночной столик. Днем, возясь по хозяйству, переносила ее за собой из комнаты в комнату, по вечерам статуэтка стояла в гостиной на камине. Часто, когда Алисия вглядывалась в стройную, мускулистую фигурку, на ее лице то вспыхивала, то угасала слабая улыбка, знающая и пытливая. Она не сомневалась, что ее ребенок будет похож на Давида.
Ричард сидел с ней рядом и успокоительно поглаживал ее руку. Она любила, когда он гладил ей ладонь, его прикосновение было твердым и не щекотало. Он негромко с ней разговаривал.
– Проклятие рассыпалось, – сказал он однажды. Знаешь, Алисия, мои предки и твоя дальняя родня прожили сто тридцать лет в одном доме. И кровь родившихся там, у того очага, смешалась с доброй, чистой кровью жителей Новой Англии. Отец как-то рассказал мне, что в нашем доме родилось семьдесят три ребенка. Наша семья все росла и росла, и вдруг все оборвалось. У моего деда был только один ребенок – мой отец. Я тоже был единственным. Отцу это омрачило всю жизнь. Он умер всего шестидесяти лет, Алисия, и, кроме меня, у него не было детей. А когда мне исполнилось двадцать пять, и я, по сути дела, еще и жить-то не начал, наш старый дом сгорел. Не знаю, отчего он загорелся.
Он переложил ее руку на ручку своего кресла так нежно, словно это был маленький, слабый зверек. Тлеющий уголь выпал из камина и покатился по кирпичам. Ричард забросил его назад и снова взял Алисию за руку. Она слабо улыбалась стоящему на камине Давиду.
Голос Ричарда звучал теперь тихо и как бы издалека, словно из тех самых древних времен, о которых он рассказывал. Позже Алисия научилась по повороту его головы, по звуку голоса, по выражению лица угадывать, что он заговорит сейчас о древних временах. Времена Геродота, Ксенофонта, Фукидида составляли как бы частицу его жизни. На безграмотном Западе истории, рассказанные Геродотом, звучали так, словно Ричард сам их выдумал. Каждый год он перечитывал «Персидскую войну», «Пелопоннесские войны», «Десять тысяч». Он чуть крепче сжал руку Алисии.
– В древние времена, когда на какой-нибудь город обрушивался целый поток бедствий и жители начинали думать, что он проклят или хуже того, что один из богов на него разгневался, они погружали все свое движимое имущество на корабли и уплывали, чтобы где-нибудь в другом месте основать новый город. А старый оставался пустым и был открыт для всякого, кто пожелает прийти туда.
– Дай мне, пожалуйста, статуэтку, – попросила Алисия. – Мне иногда хочется подержать ее в руках.
Он вскочил и положил Давида ей на колени.
– Слушай, Алисия. Когда тот дом сгорел, в двух поколениях оставалось лишь двое детей. Я погрузил свое имущество на пароход и отплыл на Запад, чтобы заложить новый дом. Ты ведь знаешь, дом, которого я лишился, строился сто тридцать лет. Я не мог вернуть его к жизни. А жить в новом доме на старой земле мне было бы больно. Когда я увидел эту долину, я понял, что нашел место для нового гнезда. И вот уже появляется новое поколение. Я очень счастлив, Алисия.
Она потянулась, чтобы пожать ему руку, благодарная за то, что сумела сделать его счастливым.
– Ба, – вдруг заговорил он, – мне ведь даже было предзнаменование, когда я пришел в долину. Я вопросил богов, не ошибаюсь ли я, и они мне ответили. Правда, хорошо, Алисия? Хочешь, я расскажу тебе о предзнаменованиях и о том, как я первый раз переночевал здесь, на холме?
Ричард долго колесил по горам и долинам Калифорнии; у него была вполне определенная цель – он хотел основать дом для детей, которых у него пока еще не было, и для тех детей, что родятся у его детей. В ту пору в Калифорнии мало кто ощущал ответственность перед своими потомками.
В один прекрасный тихий вечер он въехал на паре гнедых на гребень одного из невысоких холмов, окружавших Райские Пастбища. Ричард остановил лошадей и окинул внимательным взглядом зеленую долину. И понял: место найдено. Странствуя по этим краям, он перевидал немало красивых мест, но ни одно из них не вызывало такого ощущения полноты. Он вспомнил, как колонисты Древних Афин и Спарты отправлялись на поиски новых земель, выслушав туманные предсказания оракула; как брели вслед за орлом, указывающим им путь, ацтеки. «Вот теперь бы мне какой-нибудь знак, а большего и хотеть не надо, – подумал Ричард. – Я-то знаю, что это оно самое, но если бы было еще какое-нибудь предзнаменование, чтобы потом рассказать детям...» Он посмотрел на небо, там не было ни птиц, ни облаков. И вдруг поднялся ветерок. Такой ветерок дует по вечерам над холмами. Дубы принялись украдкой указывать на долину, на склоне холма закрутился крохотный вихрь и, подхватив горстку листьев, швырнул ее вверх. Ричард довольно усмехнулся. «Вот и знамение! Сколько прекрасных городов было основано после намека богов куда более туманного, чем этот».
Он немного посидел, потом вылез из повозки, распряг и стреножил лошадей, и они засеменили мелкими шажками к обочине. Ричард поужинал холодной свининой и хлебом, потом развернул одеяла и расстелил их на траве тут же, на склоне. В долине сгущались серые сумерки, а Ричард лежал и глядел на Райские Пастбища, которые станут теперь его домом. Выбранное им место находилось на противоположном краю долины, возле красивой дубовой рощи; сзади него возвышался холм и виднелся поросший кустами неширокий извилистый овражек. Там, конечно, тек ручей.
Свет стал неверным, призрачным. Ричард увидел прекрасный белый дом, стоящий в глубине ухоженного сада, белую водонапорную башню. В окнах мелькали желтые огоньки, маленькие, гостеприимные огоньки. Потом открылась широкая парадная дверь, и на террасу высыпал целый выводок ребятишек, их было человек шесть, не меньше. Они вглядывались в сгущавшиеся сумерки и особенно в тот холм, где лежал на своих одеялах Ричард. Вскоре дети вернулись в дом, и дверь захлопнулась. И в ту же секунду все исчезло – и дом, и сад, и белая водонапорная башня. Ричард блаженно вздохнул и перевернулся на спину. В небе торчали иголочки звезд.
Целую неделю Ричард, словно одержимый, носился по долине. Он купил в Райских Пастбищах двести пятьдесят акров; потом съездил в Монтерей и оформил сделку; и только убедившись, что земля принадлежит ему, отправился к архитектору.
На то, чтобы выстроить дом, обставить его, постелить ковры, пробурить колодец и построить водонапорную башню, ушло полгода. Работы в доме Уайтсайда не прекращались весь первый год. За это время в землю не было брошено ни одного зерна.
Один из его соседей, раздраженный этими непонятными действиями, как-то заехал к Ричарду и без обиняков спросил его:
– Скоро вы перевезете свою семью, мистер?
– У меня нет семьи, – ответил Ричард. – Родители умерли. А жены у меня нет.
– Так на кой же дьявол вы строите такой здоровенный дом?
Лицо Ричарда стало суровым.
– Я хочу здесь жить. Я пришел, чтобы здесь остаться. В этом доме будут жить мои дети, и их дети, и дети их детей. Здесь родится много Уайтсайдов, и много Уайтсайдов умрет здесь. Если за этим домом следить, как надо, он продержится пятьсот лет.
– Понять-то я вас понял хорошо, – сказал сосед. – Оно вроде бы здорово получается, но мы, здешние, делаем по-другому. Строим маленькую хижинку и, если земля родит хорошо, делаем к ней пристроечку. Негоже слишком уж привязывать себя к одному месту. А что, если вам захочется переехать?
– Я переезжать не хочу, – крикнул Ричард. – Поэтому-то я и строю. Я хочу построить его так, чтобы ни я, ни мои потомки уже не могли никуда отсюда переехать, а чтоб было уж наверняка, когда я умру, меня здесь похоронят. Человеку нелегко покинуть могилы предков...
Его лицо смягчилось.
– Да ты, приятель, понимаешь ли, что я делаю? Я основываю династию. Я строю семью и дом для этой семьи, и они будут жить, если не вечно, то уж, во всяком случае, несколько столетий. И мне радостно строить этот дом и знать, что по этому полу будут ходить мои потомки, и что дети, чьи прадеды еще не зачаты, родятся когда-нибудь в этом доме. Я заложу здесь начало семейной традиции.
Глаза Ричарда сияли. Стук молотков, которыми работали плотники, вторил его словам.
Сосед подумал, что он сумасшедший, но сумасшествие это внушало уважение. Ему захотелось как-то выразить его. Если бы он не был американцем, он бы, наверно, приложил два пальца к шляпе. У этого человека было двое взрослых сыновей, которые рубили лес в трехстах милях от этих мест, а его дочь вышла замуж и уехала в Неваду. Семья его распалась, фактически не начав существовать.
Ричард строил свой дом из секвойи, которая никогда не гниет. Он построил его по образцу изящных загородных домов Новой Англии, но, отдавая дань теплому климату Райских Пастбищ, окружил все здание широкой верандой. Крышу покрыли дранкой, но лишь на время: как только заказ Ричарда был получен в Бостоне и пароход вернулся в Калифорнию, дранку содрали и покрыли дом шифером, как на Востоке.
Эта крыша имела для Ричарда огромное, символическое значение. Что касается местных жителей, шиферная крыша стала в их глазах главной достопримечательностью Райских Пастбищ. Она больше, чем что-либо другое, сделала Ричарда первым гражданином долины. Этот человек был тверд в своих намерениях, и вот он выстроил себе дом. Он не собирался бежать куда-то на золотые прииски. Э... да о чем тут говорить, когда он покрыл дом шифером. К тому же он был образованным человеком, он учился в Гарварде. У него были деньги и убежденность, и он построил в долине огромный, роскошный дом. Он станет здесь настоящим хозяином. Он был основателем, патриархом семьи, и он покрыл свой дом шифером. Из-за шиферной крыши здешние жители стали больше ценить Райские Пастбища и гордиться ими. Если бы Ричарду захотелось стать местным заправилой, он не смог бы придумать более ловкого хода, чем покрыть свой дом шифером. Под дождем крыша становилась темной и блестела, а на солнце сверкала, как стальное зеркало.
Наконец, дом был готов, и двое работников принялись разбивать сад и готовить землю к посеву. На склоне холма, за домом щипала траву небольшая отара овец. Ричард знал, что он сделал все, абсолютно все. Теперь ему нужно было жениться. Получив письмо от дальнего родственника, который сообщал, что приехал в Сан-Франциско с женой и дочкой и хочет с ним повидаться, Ричард понял, что искать уже не нужно. Еще до отъезда в Сан-Франциско он знал, что женится на этой дочке. Это было верное дело. Женившись на ней, можно было не опасаться, что дети унаследуют дурную кровь.
Они прошли через церемонию ухаживания, хотя все было ясно уже с первой встречи. Алисия рада была избавиться от господства матери и основать свою собственную империю. Дом Ричарда был построен словно для нее. Она не пробыла в нем и суток, а уже покрыла полки в кладовой резными бумажными салфеточками. Ричард вспомнил, что видел точно такие же в кладовой у своей матери. Алисия вела дом уютно, по старинке, по раз и навсегда заведенному распорядку: в понедельник – стирка, во вторник – глаженье и все остальное; ковры выбивали дважды в год; варенье, соленье, томаты сохранялись на полках погреба от осени до осени. Ферма процветала, плодились овцы и коровы, а в саду высаживались многолетние цветы – лютики, турецкая и красная гвоздика, мальвы. А кроме того, Алисия ждала ребенка.
Ричард знал, что все именно так и получится. Династия основана. Верхушки каминных труб уже закоптились. Камин в гостиной дымил не больше, чем нужно для того, чтобы наполнить дом восхитительным смолистым запахом. Большая пенковая трубка, которая была белой, как мел, когда тесть подарил ее Ричарду, приобретала сочный желтовато-кремовый оттенок.
Во время беременности Алисии Ричард обращался с ней почти как с больной. Он заботливо укутывал ей ноги, когда она сидела вечерами у камина; больше всего на свете он боялся, как бы чего-нибудь не случилось с ребенком. У них зашел разговор о картине, на которую ей нужно смотреть, чтобы их первенец родился красивым, и Ричард сделал ей сюрприз: заказал в Сан-Франциско маленькую бронзовую копию микеланджеловского Давида. Его нагота заставила Алисию зардеться, но вскоре она страстно привязалась к статуэтке. Ложась спать, она ставила ее на ночной столик. Днем, возясь по хозяйству, переносила ее за собой из комнаты в комнату, по вечерам статуэтка стояла в гостиной на камине. Часто, когда Алисия вглядывалась в стройную, мускулистую фигурку, на ее лице то вспыхивала, то угасала слабая улыбка, знающая и пытливая. Она не сомневалась, что ее ребенок будет похож на Давида.
Ричард сидел с ней рядом и успокоительно поглаживал ее руку. Она любила, когда он гладил ей ладонь, его прикосновение было твердым и не щекотало. Он негромко с ней разговаривал.
– Проклятие рассыпалось, – сказал он однажды. Знаешь, Алисия, мои предки и твоя дальняя родня прожили сто тридцать лет в одном доме. И кровь родившихся там, у того очага, смешалась с доброй, чистой кровью жителей Новой Англии. Отец как-то рассказал мне, что в нашем доме родилось семьдесят три ребенка. Наша семья все росла и росла, и вдруг все оборвалось. У моего деда был только один ребенок – мой отец. Я тоже был единственным. Отцу это омрачило всю жизнь. Он умер всего шестидесяти лет, Алисия, и, кроме меня, у него не было детей. А когда мне исполнилось двадцать пять, и я, по сути дела, еще и жить-то не начал, наш старый дом сгорел. Не знаю, отчего он загорелся.
Он переложил ее руку на ручку своего кресла так нежно, словно это был маленький, слабый зверек. Тлеющий уголь выпал из камина и покатился по кирпичам. Ричард забросил его назад и снова взял Алисию за руку. Она слабо улыбалась стоящему на камине Давиду.
Голос Ричарда звучал теперь тихо и как бы издалека, словно из тех самых древних времен, о которых он рассказывал. Позже Алисия научилась по повороту его головы, по звуку голоса, по выражению лица угадывать, что он заговорит сейчас о древних временах. Времена Геродота, Ксенофонта, Фукидида составляли как бы частицу его жизни. На безграмотном Западе истории, рассказанные Геродотом, звучали так, словно Ричард сам их выдумал. Каждый год он перечитывал «Персидскую войну», «Пелопоннесские войны», «Десять тысяч». Он чуть крепче сжал руку Алисии.
– В древние времена, когда на какой-нибудь город обрушивался целый поток бедствий и жители начинали думать, что он проклят или хуже того, что один из богов на него разгневался, они погружали все свое движимое имущество на корабли и уплывали, чтобы где-нибудь в другом месте основать новый город. А старый оставался пустым и был открыт для всякого, кто пожелает прийти туда.
– Дай мне, пожалуйста, статуэтку, – попросила Алисия. – Мне иногда хочется подержать ее в руках.
Он вскочил и положил Давида ей на колени.
– Слушай, Алисия. Когда тот дом сгорел, в двух поколениях оставалось лишь двое детей. Я погрузил свое имущество на пароход и отплыл на Запад, чтобы заложить новый дом. Ты ведь знаешь, дом, которого я лишился, строился сто тридцать лет. Я не мог вернуть его к жизни. А жить в новом доме на старой земле мне было бы больно. Когда я увидел эту долину, я понял, что нашел место для нового гнезда. И вот уже появляется новое поколение. Я очень счастлив, Алисия.
Она потянулась, чтобы пожать ему руку, благодарная за то, что сумела сделать его счастливым.
– Ба, – вдруг заговорил он, – мне ведь даже было предзнаменование, когда я пришел в долину. Я вопросил богов, не ошибаюсь ли я, и они мне ответили. Правда, хорошо, Алисия? Хочешь, я расскажу тебе о предзнаменованиях и о том, как я первый раз переночевал здесь, на холме?