– Красивый, должно быть, домик получится, – рассказывал он потом в лавке. – Бревна отличные. И, знаете, там уже садовники работают. Сажают деревья – не саженцы, а настоящие большие деревья в цвету. Эта миссис Ван Девентер, видно, богатая.
– Это уж они хватили через край, – согласился Пэт Хамберт. – Им, богачам, только бы повыпендриваться, это точно.
– А вы дальше послушайте, – продолжал Берт. – Это уж... ну, совершенно по-дамски! Ни за что не угадаете, что там присобачили к некоторым окнам – решетки! Не железные, а такие большие, толстые дубовые решетки. Наверно, старая леди боится койотов.
– Интересно, много ли она притащит с собой слуг, задумчиво произнес Т.Б. Аллен. – Хотя, боюсь, покупки она будет делать в городе. Такие люди всегда делают покупки в городе.
Когда дом был построен и сад приведен в надлежащий вид, Элен Ван Девентер и Хильда, повар-китаец и слуга филиппинец подъехали к Кристмас Кэньон. Плотники пропитали бревна специальным раствором, предохраняющим от гниения, а садовники приложили все усилия, чтобы сад выглядел старым. Они оставили в неприкосновенности кусты лавра и дубы, а под ними высадили алые, белые и голубые цинерарии. Вдоль дорожек цвели лобелии удивительного голубого цвета.
Повар и слуга сразу поспешили по своим делам, а Элен взяла за руку Хильду и повела ее гулять в сад.
– Ну, разве это не прекрасно! – восклицала Элен. Ее лицо даже немного повеселело. – Как ты думаешь, моя хорошая, нам понравится здесь?
Хильда выдернула из земли цинерарию и хлестнула цветком по стволу дуба.
– Дома лучше.
– Но почему, дорогая моя? В городе ведь нет таких прелестных цветов и таких деревьев. А, кроме того, здесь мы можем каждый день ходить гулять в горы.
– Нет, мне больше нравится дома.
– Но почему, дорогая моя?
– Там все мои друзья, вот почему. Там я могла смотреть через забор, как мимо идут люди.
– И все-таки, когда ты привыкнешь, Хильда, здесь тебе понравится больше.
– Нет, не понравится. Мне никогда не понравится здесь.
Хильда расплакалась, а потом, безо всякого перехода, стала злобно вопить. Неожиданно она схватила палку и ударила мать. Сзади бесшумно возник слуга, связал ей руки и потащил ее в дом. Девочка брыкалась и отчаянно вопила.
У себя в комнате Хильда принялась методически ломать мебель. Разодрала подушки, и по комнате полетели перья. Потом она разбила окно, высадила рамы, билась о дубовые решетки и визжала от ярости. Элен сидела в своей комнате с плотно сжатыми губами. Одни раз она было встала, чтобы пойти к Хильде, но снова рухнула в кресло. Был такой момент, когда ее терпение чуть не лопнуло... но нет, запас его не только не иссяк, но, кажется, еще возрос. Визг, доносившийся из комнаты Хильды, на нее не действовал. Слуга бесшумно вошел в комнату Элен.
– Опустить жалюзи, хозяйка? – спросил он.
– Нет, не надо, Джо. До ближайшего жилья далеко. Никто не услышит.
Берт Мэнро видел, как автомобиль с новоселами проехал по направлению к Кристмас Кэньон, к деревенскому дому.
– Одинокой женщине трудно начинать жизнь на новом месте, – сказал он жене. – Думаю, мне надо бы сходить к ним и узнать, не нужна ли помощь.
– Любопытство замучило, – поддразнила его жена.
– Ладно. Если ты так думаешь, я не пойду.
– Да я ведь просто так, – ответила она. – Я думаю, ты поступаешь по-соседски. Как-нибудь мы вместе с миссис Уайтсайд тоже к ним заглянем. Да, наверно, нам надо бы туда заглянуть. Ну, а пока сходи, посмотри, как они там устроились.
Он зашагал по берегу весело журчащего ручья, который тек по дну Кристмас Кэньон.
«Овощи тут не вырастут, – рассуждал он сам с собой, но место очень славное. И я мог бы жить в таком вот уголке – просто жить и все, – если б война не кончилась так неожиданно».
И, как всегда, ему стало стыдно за эти мысли о войне.
Когда до усадьбы оставалось примерно четверть мили, он услышал вопли Хильды.
«Что за черт? – пробормотал он. – Похоже, там кого-то режут». И Берт прибавил шагу.
Зарешеченное окно Хильды выходило на тропинку, которая вела к воротам. Берт увидел девочку, прижавшуюся к решетке, с безумными от гнева и ужаса глазами.
– Привет! – сказал он. – Что стряслось? За что это тебя тут заперли?
Хильда прищурилась.
– Они морят меня голодом, – сказала она. – Они хотят, чтобы я умерла.
– Глупости какие, – сказал Берт. – Кому это надо, чтоб ты умерла?
– Это все из-за денег, – сообщила она. – Пока я не умру, они не получат мои деньги.
– Как же это, ты ведь еще совсем маленькая.
– Я не маленькая, – угрюмо ответила Хильда. – Я взрослая женщина. Я выгляжу маленькой, потому что они морят меня голодом и бьют.
Берт помрачнел.
– Ну, это мы сейчас выясним, – сказал он.
– Ой, только не говорите им ничего! Лучше помогите мне отсюда выбраться, тогда я получу свои деньги и выйду за вас замуж.
Тут Берт впервые заподозрил, что девочка не совсем нормальна.
– Конечно, я тебе помогу. – Он говорил сочувственно, мягко. – Только подожди немного, я непременно тебе помогу.
Он подошел к входной двери и постучал. Дверь почти тут же приоткрылась. На пороге стоял слуга и смотрел на него с неприязнью.
– Могу я видеть хозяйку дома? – спросил Берт.
– Нет, – сказал слуга и захлопнул дверь.
Берт вспыхнул от стыда за свою неудачу и опять, теперь уж довольно сердито постучал в дверь. Дверь снова чуть-чуть приоткрылась, за ней мелькнули черные глаза.
– А я вам повторяю: я хочу видеть хозяйку. Я хочу с ней поговорить о девочке, которая заперта в доме.
– Хозяйка очень плохо. Прошу извинить, – сказал слуга.
Он снова закрыл дверь. На сей раз Берт услышал, как опустилась щеколда. Он побрел прочь.
«Скажу жене, чтобы ноги ее там не было, – решил он. – Девчонка чокнутая, а слуга этот – хам. Да катись они все к чертовой матери!»
Элен крикнула из спальни:
– Джо, что там такое?
В дверях появился слуга.
– Человек приходил. Говорит, пришел вас видеть. Я сказал – вы плохо.
– Правильно. А кто он? Он сказал, зачем я ему нужна?
– Моя не знает. Он сказать, пришел видеть вас насчет молодой хозяйка.
Элен мгновенно оказалась у дверей. Ее лицо пылало от гнева.
– Что он хотел? Кто он такой?
– Моя не знает, хозяйка.
– И ты его выпроводил! Совсем распустился. Пошел вон!
Она снова упала в кресло и закрыла глаза.
– Хорошо, хозяйка. – Джо уже собирался уходить.
– Эй, Джо, иди сюда! – Он вернулся и стоял позади ее кресла, пока она не открыла глаза. – Прости меня, Джо. Я сама не знаю, что говорю. Ты все сделал правильно. Ты останешься у меня, правда?
– Да, хозяйка.
Элен встала и торопливо подошла к окну.
– Сама не знаю, что со мной сегодня творится. Мисс Хильда успокоилась?
– Да, молодая хозяйка теперь хорошо.
– Ладно, разожги, пожалуйста, огонь в камине. Там, в гостиной... А потом, чуть погодя, приведи ее ко мне.
Элен сделала из своей гостиной некое подобие памятника покойному супругу. Она придала ей вид охотничьего домика. Это была большая комната, отделанная панелями и балками из красного дерева. Оленьи морды всех родов и мастей высовывали между ними свои любопытные носы. Одну из стен целиком занимал огромный, сложенный из неотесанных камней камин, над которым висел рваный французский боевой флаг, где-то найденный Хьюбертом. Ружья Хьюберта хранились в запертом ящике со стеклянной крышкой, каждое в своем гнезде. Элен казалось, что пока она может здесь уединиться, муж не окончательно для нее потерян.
На Рашн Хилл она проводила в кабинете, грезя наяву, весьма приятные часы. И ей хотелось, чтобы это и здесь продолжалось. Она создала целый обряд, с помощью которого ей удавалось материализовать свою мечту. Элен садилась перед горящим камином, сложив на коленях руки. Затем она подолгу останавливала взгляд на каждом трофее, всякий раз повторяя: «Хьюберт касался тебя рукой». В конце концов перед ней появлялось видение мужа. Она почти ощущала его рядом с собой. В своем воображении Элен могла до мельчайших деталей представить его себе: руки, узкие бедра и длинные ноги. Потом она вспоминала, как он произносил слова, все его интонации, вспоминала, как лицо его то вспыхивало, то бледнело, когда он чем-то был взволнован. Она вспоминала, как он водил гостей от одного трофея к другому: перед каждым муляжом или чучелом Хьюберт останавливался, покачиваясь с пятки на носок и заложив руки за спину, и подробно, не упуская ни единой мелочи, рассказывал, как он убил этого зверя.
– Луна спряталась. Вокруг никаких признаков жизни. Фред, мой лесник, говорит: «Ничего нам сегодня не светит». Помнится, в то утро нам здорово не везло. Но вот, знаете, не покидало меня это ощущение – надо бы еще побродить, посмотреть, может, что обломится.
В эти минуты Элен словно наяву слышала, как он рассказывает свои истории – дурацкие, пустые истории, всегда кончавшиеся одинаково:
– Ну, расстояние было порядочное. Ветер дул слева и притом дьявольски сильно, но я как-то пристроился. Я еще подумал: «А, все равно, ничего не выйдет, ну и черт с ним, промажу так промажу». Так что мне, можно считать, просто повезло.
Потом она представила себе связки перепелов, которые он приносил домой – привязанные за шеи птицы гроздьями свисали с ременного шнура.
– Когда они подыхают вот так, на ремне, они потом долго не портятся, – торжественно заявил Хьюберт.
И тут вдруг Элен поняла, что ей больше не хочется думать о Хьюберте. Воспоминание о нем чуть не уничтожило ее счастливое чувство умиротворения.
Стемнело. Ночь сладко пахла шалфеем. Она слышала, как повар на кухне зазвонил в коровий колокольчик, который она купила, чтобы созывать всех к обеду. Элен вздрогнула, плотнее закуталась в шаль и направилась к дому.
В столовой ее ждала дочь. На лице Хильды не осталось даже следов утренней яростной вспышки, казалось, она счастлива и весьма довольна собой.
– Дорогая, милая моя! Тебе лучше, верно? – воскликнула Элен.
– Да, мама!
Мать обошла вокруг стола и поцеловала Хильду в лоб. Потом на мгновение она судорожно прижала ее к себе.
– Когда ты увидишь, как тут прекрасно, ты полюбишь наш новый дом. Я уверена, что ты его полюбишь.
Хильда ничего не ответила, но ее глаза стали хитрыми.
– Тебе здесь понравится, правда, моя дорогая? – продолжала допытываться Элен.
Хильда держалась загадочно.
– Может, и понравится. А может быть, и нет.
– О чем ты это, дорогая?
– А может, я и пробуду здесь совсем недолго.
– Пробудешь здесь совсем недолго? – Элен быстро взглянула на дочь.
Видно было, Хильда что-то знает и пытается от нее утаить. У нее на лице это было написано.
– Может, я сбегу и выйду замуж.
Элен откинулась на спинку стула и улыбнулась.
– Ах, вот оно что! Что ж, возможно. Только надо подождать несколько лет. Кто же он на сей раз, дорогая? Снова принц?
– Нет, он не принц. Он бедный человек, но я его люблю. Мы сегодня уже все решили. Он, наверное, придет за мной.
Тут Элен вдруг вспомнила:
– Ах, это тот мужчина, который к нам сегодня заходил?
Хильда вскочила.
– Я тебе больше ничего не скажу! – крикнула она. – Ты не имеешь права меня допрашивать! Подожди, я тебе еще докажу... вот увидишь, не останусь я в этом старом доме.
Она выбежала из комнаты и захлопнула за собой дверь спальни.
Элен позвонила в колокольчик. Явился слуга.
– Джо, скажи мне точно, что говорил тот человек, который к нам сегодня заходил?
– Говорит – зайти узнать насчет маленький девочка.
– А какой он – старый?
– Не старый, хозяйка, и не молодой. Может он пятьдесят – моя так думал.
Элен вздохнула. Очередная маленькая драма, еще одна из тех историй, которые выдумывает Хильда. Как же она верит в них, бедный ребенок! Элен не торопясь поела, а потом села в гостиной перед камином и лениво начала сбивать угольки с тлеющего полена. Она везде погасила свет. Отблески огня отражались в глазах звериных голов, развешенных по стенам. Старая привычка вновь напомнила о себе. Элен поймала себя на том, что снова представляет себе Хьюберта, его руки, узкие бедра, длинные ноги. Но тут она обнаружила нечто новое. Когда она представила себе его руки и принялась восстанавливать в памяти все остальное, она заметила, что руки исчезли. После этого она уже не могла удержать весь его образ целиком в своем воображении – он разваливался. И тут она поняла: он ушел, совсем ушел. Это случилось впервые за много лет. Элен закрыла лицо руками и заплакала, ибо к ней возвратилось чувство покоя. И в то же время – страстного ожидания. Она вытерла глаза и медленно прошлась по комнате. Со снисходительной улыбкой, как посторонний человек, разглядывала она головы животных, будто никогда не слыхала, как погибло каждое из них. Комната выглядела совсем другой, в ней поселился другой дух. Она подошла к широким окнам и распахнула их. Ночной ветер ворвался в комнату, он омыл ее обнаженные плечи холодом покоя и умиротворения. Элен выглянула в окно и прислушалась. Множество смутных звуков доносилось из сада и с ближайших холмов. «Здесь все переполнено жизнью, – подумала она. – Жизнь просто кипит».
Прислушавшись, она вдруг уловила резкий, скрежещущий звук. Он раздался с другой стороны дома. «Если бы тут жили бобры, я подумала бы, что это бобер подгрызает дерево. Может, это дикобраз грызет фундамент дома. Я слышала, они так делают. Но и дикобразов здесь не водится». Тут весь дом просто ходуном заходил. «Видно, эта тварь взялась за бревна», – произнесла она. Послышался не очень сильный удар, затем все смолкло. Элен тревожно вздрогнула. Она быстро прошла по коридору и остановилась перед дверью в комнату Хильды. Положив руку на задвижку (эта задвижка – довольно крепкая – запирала дверь снаружи), она окликнула Хильду:
– Родная моя, как ты себя чувствуешь?
Ответа не было. Элен тихонько отодвинула засов и вошла в комнату. Одна из дубовых решеток была выломана. Хильда исчезла.
Некоторое время Элен неподвижно стояла и тоскливо смотрела в открытое окно. Потом щеки ее побледнели, губы сжались – ее лицо приобрело обычное выражение непоколебимого упорства. Она машинально двинулась в гостиную, взобралась на стул, открыла коробку и взяла ружье.
Доктор Филлипс сидел рядом с Элен Ван Девентер в приемной следователя. Он присутствовал здесь в качестве лечащего врача, кроме того, он считал, что при нем Элен, возможно, будет чувствовать себя спокойней. Впрочем, она не выглядела испуганной. В ее суровом, неистово суровом трауре проступала твердость гранитной скалы, размыть которую бессильно даже море.
– Вы ждали этого? – спросил следователь. – Вы знали, что могло произойти нечто подобное?
Доктор Филлипс неловко взглянул на Элен и откашлялся. – Я наблюдал ее с самого рождения. Это как раз тот случай, когда человек может убить или себя, или другого, смотря по обстоятельствам. Если бы она кого-нибудь убила, она могла бы жить потом долгие годы, никому не причиняя вреда и не прибегая больше к насилию. Тут, видите ли, ничего нельзя заранее предсказать.
Следователь подписывал какие-то бумаги.
– Какой чудовищный способ избрала она, чтобы расстаться с жизнью. Конечно, девочка была безумна, искать какие-то мотивы тут бессмысленно. К тому ж мотивы эти могут оказаться весьма деликатного свойства. Но каким все-таки жутким способом она расправилась с собой. Впрочем, она ведь ничего не соображала. Головой в ручей, и рядом ружье... Я уверен: это самоубийство, и я так и напишу. Очень сожалею, что мне приходится говорить все это в вашем присутствии, миссис Ван Девентер. Для вас и так было страшным ударом... наткнуться на нее... в таком виде.
Доктор помог Элен спуститься по лестнице. Они вышли из здания суда.
– Да не переживайте вы так! – воскликнул он. – На вас посмотреть – вас будто на казнь ведут. Говорю вам, все к лучшему. Не надо так переживать.
Она на него даже не взглянула.
– Теперь я знаю. Да, теперь я знаю, в чем мое предназначение, – сказала она тихо. – Я и раньше подозревала об этом, а теперь я знаю наверняка. И сил у меня хватит, доктор. Я все выдержу. Не беспокойтесь обо мне.
– Это уж они хватили через край, – согласился Пэт Хамберт. – Им, богачам, только бы повыпендриваться, это точно.
– А вы дальше послушайте, – продолжал Берт. – Это уж... ну, совершенно по-дамски! Ни за что не угадаете, что там присобачили к некоторым окнам – решетки! Не железные, а такие большие, толстые дубовые решетки. Наверно, старая леди боится койотов.
– Интересно, много ли она притащит с собой слуг, задумчиво произнес Т.Б. Аллен. – Хотя, боюсь, покупки она будет делать в городе. Такие люди всегда делают покупки в городе.
Когда дом был построен и сад приведен в надлежащий вид, Элен Ван Девентер и Хильда, повар-китаец и слуга филиппинец подъехали к Кристмас Кэньон. Плотники пропитали бревна специальным раствором, предохраняющим от гниения, а садовники приложили все усилия, чтобы сад выглядел старым. Они оставили в неприкосновенности кусты лавра и дубы, а под ними высадили алые, белые и голубые цинерарии. Вдоль дорожек цвели лобелии удивительного голубого цвета.
Повар и слуга сразу поспешили по своим делам, а Элен взяла за руку Хильду и повела ее гулять в сад.
– Ну, разве это не прекрасно! – восклицала Элен. Ее лицо даже немного повеселело. – Как ты думаешь, моя хорошая, нам понравится здесь?
Хильда выдернула из земли цинерарию и хлестнула цветком по стволу дуба.
– Дома лучше.
– Но почему, дорогая моя? В городе ведь нет таких прелестных цветов и таких деревьев. А, кроме того, здесь мы можем каждый день ходить гулять в горы.
– Нет, мне больше нравится дома.
– Но почему, дорогая моя?
– Там все мои друзья, вот почему. Там я могла смотреть через забор, как мимо идут люди.
– И все-таки, когда ты привыкнешь, Хильда, здесь тебе понравится больше.
– Нет, не понравится. Мне никогда не понравится здесь.
Хильда расплакалась, а потом, безо всякого перехода, стала злобно вопить. Неожиданно она схватила палку и ударила мать. Сзади бесшумно возник слуга, связал ей руки и потащил ее в дом. Девочка брыкалась и отчаянно вопила.
У себя в комнате Хильда принялась методически ломать мебель. Разодрала подушки, и по комнате полетели перья. Потом она разбила окно, высадила рамы, билась о дубовые решетки и визжала от ярости. Элен сидела в своей комнате с плотно сжатыми губами. Одни раз она было встала, чтобы пойти к Хильде, но снова рухнула в кресло. Был такой момент, когда ее терпение чуть не лопнуло... но нет, запас его не только не иссяк, но, кажется, еще возрос. Визг, доносившийся из комнаты Хильды, на нее не действовал. Слуга бесшумно вошел в комнату Элен.
– Опустить жалюзи, хозяйка? – спросил он.
– Нет, не надо, Джо. До ближайшего жилья далеко. Никто не услышит.
Берт Мэнро видел, как автомобиль с новоселами проехал по направлению к Кристмас Кэньон, к деревенскому дому.
– Одинокой женщине трудно начинать жизнь на новом месте, – сказал он жене. – Думаю, мне надо бы сходить к ним и узнать, не нужна ли помощь.
– Любопытство замучило, – поддразнила его жена.
– Ладно. Если ты так думаешь, я не пойду.
– Да я ведь просто так, – ответила она. – Я думаю, ты поступаешь по-соседски. Как-нибудь мы вместе с миссис Уайтсайд тоже к ним заглянем. Да, наверно, нам надо бы туда заглянуть. Ну, а пока сходи, посмотри, как они там устроились.
Он зашагал по берегу весело журчащего ручья, который тек по дну Кристмас Кэньон.
«Овощи тут не вырастут, – рассуждал он сам с собой, но место очень славное. И я мог бы жить в таком вот уголке – просто жить и все, – если б война не кончилась так неожиданно».
И, как всегда, ему стало стыдно за эти мысли о войне.
Когда до усадьбы оставалось примерно четверть мили, он услышал вопли Хильды.
«Что за черт? – пробормотал он. – Похоже, там кого-то режут». И Берт прибавил шагу.
Зарешеченное окно Хильды выходило на тропинку, которая вела к воротам. Берт увидел девочку, прижавшуюся к решетке, с безумными от гнева и ужаса глазами.
– Привет! – сказал он. – Что стряслось? За что это тебя тут заперли?
Хильда прищурилась.
– Они морят меня голодом, – сказала она. – Они хотят, чтобы я умерла.
– Глупости какие, – сказал Берт. – Кому это надо, чтоб ты умерла?
– Это все из-за денег, – сообщила она. – Пока я не умру, они не получат мои деньги.
– Как же это, ты ведь еще совсем маленькая.
– Я не маленькая, – угрюмо ответила Хильда. – Я взрослая женщина. Я выгляжу маленькой, потому что они морят меня голодом и бьют.
Берт помрачнел.
– Ну, это мы сейчас выясним, – сказал он.
– Ой, только не говорите им ничего! Лучше помогите мне отсюда выбраться, тогда я получу свои деньги и выйду за вас замуж.
Тут Берт впервые заподозрил, что девочка не совсем нормальна.
– Конечно, я тебе помогу. – Он говорил сочувственно, мягко. – Только подожди немного, я непременно тебе помогу.
Он подошел к входной двери и постучал. Дверь почти тут же приоткрылась. На пороге стоял слуга и смотрел на него с неприязнью.
– Могу я видеть хозяйку дома? – спросил Берт.
– Нет, – сказал слуга и захлопнул дверь.
Берт вспыхнул от стыда за свою неудачу и опять, теперь уж довольно сердито постучал в дверь. Дверь снова чуть-чуть приоткрылась, за ней мелькнули черные глаза.
– А я вам повторяю: я хочу видеть хозяйку. Я хочу с ней поговорить о девочке, которая заперта в доме.
– Хозяйка очень плохо. Прошу извинить, – сказал слуга.
Он снова закрыл дверь. На сей раз Берт услышал, как опустилась щеколда. Он побрел прочь.
«Скажу жене, чтобы ноги ее там не было, – решил он. – Девчонка чокнутая, а слуга этот – хам. Да катись они все к чертовой матери!»
Элен крикнула из спальни:
– Джо, что там такое?
В дверях появился слуга.
– Человек приходил. Говорит, пришел вас видеть. Я сказал – вы плохо.
– Правильно. А кто он? Он сказал, зачем я ему нужна?
– Моя не знает. Он сказать, пришел видеть вас насчет молодой хозяйка.
Элен мгновенно оказалась у дверей. Ее лицо пылало от гнева.
– Что он хотел? Кто он такой?
– Моя не знает, хозяйка.
– И ты его выпроводил! Совсем распустился. Пошел вон!
Она снова упала в кресло и закрыла глаза.
– Хорошо, хозяйка. – Джо уже собирался уходить.
– Эй, Джо, иди сюда! – Он вернулся и стоял позади ее кресла, пока она не открыла глаза. – Прости меня, Джо. Я сама не знаю, что говорю. Ты все сделал правильно. Ты останешься у меня, правда?
– Да, хозяйка.
Элен встала и торопливо подошла к окну.
– Сама не знаю, что со мной сегодня творится. Мисс Хильда успокоилась?
– Да, молодая хозяйка теперь хорошо.
– Ладно, разожги, пожалуйста, огонь в камине. Там, в гостиной... А потом, чуть погодя, приведи ее ко мне.
Элен сделала из своей гостиной некое подобие памятника покойному супругу. Она придала ей вид охотничьего домика. Это была большая комната, отделанная панелями и балками из красного дерева. Оленьи морды всех родов и мастей высовывали между ними свои любопытные носы. Одну из стен целиком занимал огромный, сложенный из неотесанных камней камин, над которым висел рваный французский боевой флаг, где-то найденный Хьюбертом. Ружья Хьюберта хранились в запертом ящике со стеклянной крышкой, каждое в своем гнезде. Элен казалось, что пока она может здесь уединиться, муж не окончательно для нее потерян.
На Рашн Хилл она проводила в кабинете, грезя наяву, весьма приятные часы. И ей хотелось, чтобы это и здесь продолжалось. Она создала целый обряд, с помощью которого ей удавалось материализовать свою мечту. Элен садилась перед горящим камином, сложив на коленях руки. Затем она подолгу останавливала взгляд на каждом трофее, всякий раз повторяя: «Хьюберт касался тебя рукой». В конце концов перед ней появлялось видение мужа. Она почти ощущала его рядом с собой. В своем воображении Элен могла до мельчайших деталей представить его себе: руки, узкие бедра и длинные ноги. Потом она вспоминала, как он произносил слова, все его интонации, вспоминала, как лицо его то вспыхивало, то бледнело, когда он чем-то был взволнован. Она вспоминала, как он водил гостей от одного трофея к другому: перед каждым муляжом или чучелом Хьюберт останавливался, покачиваясь с пятки на носок и заложив руки за спину, и подробно, не упуская ни единой мелочи, рассказывал, как он убил этого зверя.
– Луна спряталась. Вокруг никаких признаков жизни. Фред, мой лесник, говорит: «Ничего нам сегодня не светит». Помнится, в то утро нам здорово не везло. Но вот, знаете, не покидало меня это ощущение – надо бы еще побродить, посмотреть, может, что обломится.
В эти минуты Элен словно наяву слышала, как он рассказывает свои истории – дурацкие, пустые истории, всегда кончавшиеся одинаково:
– Ну, расстояние было порядочное. Ветер дул слева и притом дьявольски сильно, но я как-то пристроился. Я еще подумал: «А, все равно, ничего не выйдет, ну и черт с ним, промажу так промажу». Так что мне, можно считать, просто повезло.
Потом она представила себе связки перепелов, которые он приносил домой – привязанные за шеи птицы гроздьями свисали с ременного шнура.
– Когда они подыхают вот так, на ремне, они потом долго не портятся, – торжественно заявил Хьюберт.
И тут вдруг Элен поняла, что ей больше не хочется думать о Хьюберте. Воспоминание о нем чуть не уничтожило ее счастливое чувство умиротворения.
Стемнело. Ночь сладко пахла шалфеем. Она слышала, как повар на кухне зазвонил в коровий колокольчик, который она купила, чтобы созывать всех к обеду. Элен вздрогнула, плотнее закуталась в шаль и направилась к дому.
В столовой ее ждала дочь. На лице Хильды не осталось даже следов утренней яростной вспышки, казалось, она счастлива и весьма довольна собой.
– Дорогая, милая моя! Тебе лучше, верно? – воскликнула Элен.
– Да, мама!
Мать обошла вокруг стола и поцеловала Хильду в лоб. Потом на мгновение она судорожно прижала ее к себе.
– Когда ты увидишь, как тут прекрасно, ты полюбишь наш новый дом. Я уверена, что ты его полюбишь.
Хильда ничего не ответила, но ее глаза стали хитрыми.
– Тебе здесь понравится, правда, моя дорогая? – продолжала допытываться Элен.
Хильда держалась загадочно.
– Может, и понравится. А может быть, и нет.
– О чем ты это, дорогая?
– А может, я и пробуду здесь совсем недолго.
– Пробудешь здесь совсем недолго? – Элен быстро взглянула на дочь.
Видно было, Хильда что-то знает и пытается от нее утаить. У нее на лице это было написано.
– Может, я сбегу и выйду замуж.
Элен откинулась на спинку стула и улыбнулась.
– Ах, вот оно что! Что ж, возможно. Только надо подождать несколько лет. Кто же он на сей раз, дорогая? Снова принц?
– Нет, он не принц. Он бедный человек, но я его люблю. Мы сегодня уже все решили. Он, наверное, придет за мной.
Тут Элен вдруг вспомнила:
– Ах, это тот мужчина, который к нам сегодня заходил?
Хильда вскочила.
– Я тебе больше ничего не скажу! – крикнула она. – Ты не имеешь права меня допрашивать! Подожди, я тебе еще докажу... вот увидишь, не останусь я в этом старом доме.
Она выбежала из комнаты и захлопнула за собой дверь спальни.
Элен позвонила в колокольчик. Явился слуга.
– Джо, скажи мне точно, что говорил тот человек, который к нам сегодня заходил?
– Говорит – зайти узнать насчет маленький девочка.
– А какой он – старый?
– Не старый, хозяйка, и не молодой. Может он пятьдесят – моя так думал.
Элен вздохнула. Очередная маленькая драма, еще одна из тех историй, которые выдумывает Хильда. Как же она верит в них, бедный ребенок! Элен не торопясь поела, а потом села в гостиной перед камином и лениво начала сбивать угольки с тлеющего полена. Она везде погасила свет. Отблески огня отражались в глазах звериных голов, развешенных по стенам. Старая привычка вновь напомнила о себе. Элен поймала себя на том, что снова представляет себе Хьюберта, его руки, узкие бедра, длинные ноги. Но тут она обнаружила нечто новое. Когда она представила себе его руки и принялась восстанавливать в памяти все остальное, она заметила, что руки исчезли. После этого она уже не могла удержать весь его образ целиком в своем воображении – он разваливался. И тут она поняла: он ушел, совсем ушел. Это случилось впервые за много лет. Элен закрыла лицо руками и заплакала, ибо к ней возвратилось чувство покоя. И в то же время – страстного ожидания. Она вытерла глаза и медленно прошлась по комнате. Со снисходительной улыбкой, как посторонний человек, разглядывала она головы животных, будто никогда не слыхала, как погибло каждое из них. Комната выглядела совсем другой, в ней поселился другой дух. Она подошла к широким окнам и распахнула их. Ночной ветер ворвался в комнату, он омыл ее обнаженные плечи холодом покоя и умиротворения. Элен выглянула в окно и прислушалась. Множество смутных звуков доносилось из сада и с ближайших холмов. «Здесь все переполнено жизнью, – подумала она. – Жизнь просто кипит».
Прислушавшись, она вдруг уловила резкий, скрежещущий звук. Он раздался с другой стороны дома. «Если бы тут жили бобры, я подумала бы, что это бобер подгрызает дерево. Может, это дикобраз грызет фундамент дома. Я слышала, они так делают. Но и дикобразов здесь не водится». Тут весь дом просто ходуном заходил. «Видно, эта тварь взялась за бревна», – произнесла она. Послышался не очень сильный удар, затем все смолкло. Элен тревожно вздрогнула. Она быстро прошла по коридору и остановилась перед дверью в комнату Хильды. Положив руку на задвижку (эта задвижка – довольно крепкая – запирала дверь снаружи), она окликнула Хильду:
– Родная моя, как ты себя чувствуешь?
Ответа не было. Элен тихонько отодвинула засов и вошла в комнату. Одна из дубовых решеток была выломана. Хильда исчезла.
Некоторое время Элен неподвижно стояла и тоскливо смотрела в открытое окно. Потом щеки ее побледнели, губы сжались – ее лицо приобрело обычное выражение непоколебимого упорства. Она машинально двинулась в гостиную, взобралась на стул, открыла коробку и взяла ружье.
* * *
Доктор Филлипс сидел рядом с Элен Ван Девентер в приемной следователя. Он присутствовал здесь в качестве лечащего врача, кроме того, он считал, что при нем Элен, возможно, будет чувствовать себя спокойней. Впрочем, она не выглядела испуганной. В ее суровом, неистово суровом трауре проступала твердость гранитной скалы, размыть которую бессильно даже море.
– Вы ждали этого? – спросил следователь. – Вы знали, что могло произойти нечто подобное?
Доктор Филлипс неловко взглянул на Элен и откашлялся. – Я наблюдал ее с самого рождения. Это как раз тот случай, когда человек может убить или себя, или другого, смотря по обстоятельствам. Если бы она кого-нибудь убила, она могла бы жить потом долгие годы, никому не причиняя вреда и не прибегая больше к насилию. Тут, видите ли, ничего нельзя заранее предсказать.
Следователь подписывал какие-то бумаги.
– Какой чудовищный способ избрала она, чтобы расстаться с жизнью. Конечно, девочка была безумна, искать какие-то мотивы тут бессмысленно. К тому ж мотивы эти могут оказаться весьма деликатного свойства. Но каким все-таки жутким способом она расправилась с собой. Впрочем, она ведь ничего не соображала. Головой в ручей, и рядом ружье... Я уверен: это самоубийство, и я так и напишу. Очень сожалею, что мне приходится говорить все это в вашем присутствии, миссис Ван Девентер. Для вас и так было страшным ударом... наткнуться на нее... в таком виде.
Доктор помог Элен спуститься по лестнице. Они вышли из здания суда.
– Да не переживайте вы так! – воскликнул он. – На вас посмотреть – вас будто на казнь ведут. Говорю вам, все к лучшему. Не надо так переживать.
Она на него даже не взглянула.
– Теперь я знаю. Да, теперь я знаю, в чем мое предназначение, – сказала она тихо. – Я и раньше подозревала об этом, а теперь я знаю наверняка. И сил у меня хватит, доктор. Я все выдержу. Не беспокойтесь обо мне.
VI
Джуниус Молтби был молод и невысок ростом. Он происходил из хорошей интеллигентной семьи и получил приличное образование. Когда отец его скончался полным банкротом, Джуниус вынужден был занять место секретаря в какой-то конторе, где весьма неохотно проработал десять лет.
Возвращаясь после трудов домой, он взбивал на своем старинном кресле подушки и проводил вечера за чтением. Очерки Стивенсона он считал чуть ли не лучшим из того, что написано в английской литературе: он без конца перечитывал его «Путешествие с ослом».
Однажды вечером – ему тогда только что исполнилось тридцать пять лет, – Джуниус упал в обморок на пороге своего дома. Придя в себя, он впервые заметил, что ему трудно дышать. Джуниусу захотелось узнать, давно ли он болеет. Врач, к которому он обратился, был доброжелателен и даже его обнадежил.
– Дела ваши не так уж плохи, – сказал он. – Но с вашими легкими в Сан-Франциско делать нечего. Вы и года не протянете среди здешнего тумана и смога. Вам нужен теплый, сухой климат.
Эта внезапно свалившаяся на него болезнь даже обрадовала Джуниуса, ибо сразу рвала узы, связывавшие его с прежней жизнью, – узы, которые он не решался разорвать по собственной воле. У него было пятьсот долларов – денег он не копил, просто еще не успел их истратить.
– С такой суммой, – решил он, – я или выздоровлю и начну новую жизнь, или умру, что окончательно меня избавит от необходимости заниматься бизнесом.
Один из его сослуживцев рассказал ему о Райских Пастбищах – теплой, окруженной горами долине, и Джуниус немедленно отправился туда. Его привлекло название. «Либо это доброе предзнаменование и мне суждено остаться в живых, – размышлял он, – либо всего лишь символическая и прелестная замена смерти». Он чувствовал: это название каким-то образом с ним связано. И это доставляло ему удовольствие, ибо последние десять лет он не находил ничего в этом мире, что имело бы хоть какую-нибудь связь с его особой.
В Райских Пастбищах несколько семейств были готовы принять постояльца. Джуниус посетил их и остановил свои выбор на ферме вдовы Куокер. Вдова нуждалась в деньгах, а он, в свою очередь, был согласен спать не в доме, а в сарае. У миссис Куокер было двое детей. Кроме того, она держала работника.
Теплый климат благотворно сказался на легких Джуннуса Молтби. Через год он приобрел здоровый цвет лица и прибавил в весе. Он вел спокойную и счастливую жизнь и, что особенно его радовало, до предела обленился и совершенно выбросил из головы предыдущие десять лет своей жизни. Он перестал причесываться, очки держались на самом кончике носа: зрение его улучшилось, и очки он теперь носил, собственно, по привычке. Целый день он разгуливал с веточкой в зубах – тоже неизменная привычка людей ленивых и задумчивых. Он выздоровел в 1910 году.
Год спустя миссис Куокер забеспокоилась, что о ней скажут соседи. Когда ей пришло в голову, что присутствие в ее доме постороннего мужчины может быть истолковано превратно, она стала нервной и раздражительной. И когда Джуниус окончательно выздоровел, вдова сообщила ему о своих опасениях. Он женился на ней с радостью и без промедления. Теперь у него был дом и безоблачное будущее. Новоиспеченной миссис Молтби принадлежали двести акров лугов и пять акров земли, занятые садом и огородом. Джуниус послал за книгами и своим старым креслом с откидной спинкой, а кроме того, выписал довольно приличную копию «Кардинала» Веласкеса. Будущее представлялось ему приятным солнечным днем.
Миссис Молтби сразу рассчитала работника и попыталась приспособить к делу супруга, но встретила сопротивление, совершенно непреодолимое по той причине, что его вроде как бы и не было – все удары попадали в пустоту. Выздоравливая, Джуниус полюбил безделье. Он любил и долину, и свою ферму, но любил их в первозданном виде. Он совершенно не собирался что-нибудь сажать или, наоборот, выкорчевывать. Если миссис Молтби вручала ему лопату и отправляла в огород, несколько часов спустя – уж будьте уверены – она обнаруживала его где-нибудь на лугу, где он сидел, меланхолично свесив ноги в ручеек и листая книжку под названием «Похищение». Тут он начинал просить прощения; в общем-то он и сам не понимал, как все это получилось. Но все неизменно получалось именно так.
Поначалу жена ворчала на него за лень и неряшливость, но довольно скоро он научился пропускать мимо ушей все, что она говорила. Просто невежливо, считал он, замечать ее, когда она ведет себя не как леди. Это все равно, что пялиться на калеку. И миссис Молтби, так и не сумев перебороть его лень, спустя некоторое время сама перестала следить за собою. Теперь она часто плакала.
За последующие шесть лет Молтби сильно обеднели. Джуниусу просто-напросто было плевать на ферму. Им пришлось продать несколько акров лугов, чтобы купить продуктов и кое-что из одежды, но даже после этого они жили голодновато. Нищета оседлала ферму, семья Молтби ходила в отрепьях. У них не было приличной одежды, зато Джуниус открыл для себя статьи Дэвида Грейсона. Его единственной и постоянной одеждой был рабочий комбинезон; он проводил все время, сидя у ручья под платанами и предаваясь размышлениям. Иногда он читал жене и сыновьям очерки Стивенсона.
В начале 1917 года миссис Молтби поняла, что ждет ребенка, а в конце года, когда началась война, эпидемия инфлюэнцы нанесла их семье злобный, хладнокровный удар. Оба мальчика слегли в один день оттого, как видно, что постоянно недоедали. В течение трех дней болезнь, казалось, просто захлестнула дом. Ребятишки метались в жару и лихорадке. Они нервно теребили края одеял, словно цеплялись таким образом за жизнь. Три дня они сопротивлялись болезни, на четвертый мальчиков не стало. Мать не знала этого, – она в это время рожала, а у соседей, которые пришли помочь по дому, не хватило смелости, а возможно, жестокости, чтобы сообщить ей об этом. Когда она рожала, ее била свирепая лихорадка. Она умерла, так и не успев увидеть новорожденного.
Соседки, которые помогали при родах, рассказывали, что Джуниус Молтби сидел возле ручья и читал книгу, пока его жена и дети умирали. Но это было верно лишь отчасти. В тот день, когда умерли оба мальчика, Джуниус действительно сидел у ручья, болтая в воде ногами, – он просто не знал, что они заболели. Потом, когда он понял, что случилось, он был как в тумане: метался от одного к другому и нес какую-то чепуху. Старшему мальчику он рассказывал, как делаются бриллианты. Другому принялся объяснять красоту, происхождение и символику свастики. Один из мальчиков умер, пока он читал вслух вторую главу «Острова сокровищ», и он даже не заметил, что это случилось, пока не дочитал главу до конца и не поднял глаза. Все эти дни он был как помешанный. Он приносил им то немногое, что, по его мнению, могло скрасить их последние часы, но у них не было сил бороться со смертью. Он понимал это, и ему становилось совсем жутко.
Когда их похоронили, Джуниус снова пошел к ручью и прочитал несколько страниц из «Путешествия с ослом». Он тихо посмеялся над упрямством Модестины – ну кто, кроме Стивенсона, мог назвать ослицу Модестиной?
Одна соседка позвала его в дом и принялась отчитывать так яростно, что он растерялся и перестал ее слушать. Подбоченившись, она с презрением смотрела на него. Потом она принесла новорожденного – это был сын – и сунула его Джуниусу в руки. У калитки она оглянулась: он стоял с ревущим младенцем на руках. Положить его было некуда, и он стоял так еще долго.
Много всякого рассказывали о нем в деревне. Иные его недолюбливали: люди деловые и энергичные часто недолюбливают лентяев, – порой завидовали его беспечности, а чаще жалели – никчемный, бестолковый человек. Но никто в долине не догадывался, что он счастлив.
Рассказывали, что по совету врача Джуниус купил козу, чтобы кормить ребенка козьим молоком. Он не спросил даже, коза это или козел, ни слова не сказал он и о том, зачем нужна ему коза. Когда покупку привели к нему во двор, он заглянул ей между ног и спросил совершенно серьезно:
– Это нормальная коза?
– Конечно, – сказал хозяин.
– Но разве тут вот, между задних ног, не должно быть вымени или еще там чего-то – для молока?
Жители долины помирали со смеху, рассказывая этот случай. Позднее, когда Джуниус купил новую козу, получше, он провозился с ней два дня, но не получил ни капли молока. Он уже собирался вернуть козу хозяину, сочтя ее неполноценной, но тот показал ему, как надо доить. Некоторые утверждали, что Джуниус просто клал ребенка рядом с козой и тот сосал ее, как козленок, но это выдумки. В конце концов, окрестные жители признались себе, что вообще не представляют, как он растит ребенка.
Как-то Джуниус съездил в Монтерей и нанял старика немца, чтобы тот помогал по хозяйству. Он заплатил своему новому работнику пять долларов авансом и с тех пор ни разу ему не платил. Работничек через две недели совершенно обленился и делал на ферме не больше, чем хозяин. Они по большей части сидели вдвоем где-нибудь неподалеку от фермы и обсуждали проблемы, которые интересовали либо озадачивали их обоих: например, откуда цветы берут свой цвет, существует ли в природе символика, где находится Атлантида, как инки хоронили умерших.
Возвращаясь после трудов домой, он взбивал на своем старинном кресле подушки и проводил вечера за чтением. Очерки Стивенсона он считал чуть ли не лучшим из того, что написано в английской литературе: он без конца перечитывал его «Путешествие с ослом».
Однажды вечером – ему тогда только что исполнилось тридцать пять лет, – Джуниус упал в обморок на пороге своего дома. Придя в себя, он впервые заметил, что ему трудно дышать. Джуниусу захотелось узнать, давно ли он болеет. Врач, к которому он обратился, был доброжелателен и даже его обнадежил.
– Дела ваши не так уж плохи, – сказал он. – Но с вашими легкими в Сан-Франциско делать нечего. Вы и года не протянете среди здешнего тумана и смога. Вам нужен теплый, сухой климат.
Эта внезапно свалившаяся на него болезнь даже обрадовала Джуниуса, ибо сразу рвала узы, связывавшие его с прежней жизнью, – узы, которые он не решался разорвать по собственной воле. У него было пятьсот долларов – денег он не копил, просто еще не успел их истратить.
– С такой суммой, – решил он, – я или выздоровлю и начну новую жизнь, или умру, что окончательно меня избавит от необходимости заниматься бизнесом.
Один из его сослуживцев рассказал ему о Райских Пастбищах – теплой, окруженной горами долине, и Джуниус немедленно отправился туда. Его привлекло название. «Либо это доброе предзнаменование и мне суждено остаться в живых, – размышлял он, – либо всего лишь символическая и прелестная замена смерти». Он чувствовал: это название каким-то образом с ним связано. И это доставляло ему удовольствие, ибо последние десять лет он не находил ничего в этом мире, что имело бы хоть какую-нибудь связь с его особой.
В Райских Пастбищах несколько семейств были готовы принять постояльца. Джуниус посетил их и остановил свои выбор на ферме вдовы Куокер. Вдова нуждалась в деньгах, а он, в свою очередь, был согласен спать не в доме, а в сарае. У миссис Куокер было двое детей. Кроме того, она держала работника.
Теплый климат благотворно сказался на легких Джуннуса Молтби. Через год он приобрел здоровый цвет лица и прибавил в весе. Он вел спокойную и счастливую жизнь и, что особенно его радовало, до предела обленился и совершенно выбросил из головы предыдущие десять лет своей жизни. Он перестал причесываться, очки держались на самом кончике носа: зрение его улучшилось, и очки он теперь носил, собственно, по привычке. Целый день он разгуливал с веточкой в зубах – тоже неизменная привычка людей ленивых и задумчивых. Он выздоровел в 1910 году.
Год спустя миссис Куокер забеспокоилась, что о ней скажут соседи. Когда ей пришло в голову, что присутствие в ее доме постороннего мужчины может быть истолковано превратно, она стала нервной и раздражительной. И когда Джуниус окончательно выздоровел, вдова сообщила ему о своих опасениях. Он женился на ней с радостью и без промедления. Теперь у него был дом и безоблачное будущее. Новоиспеченной миссис Молтби принадлежали двести акров лугов и пять акров земли, занятые садом и огородом. Джуниус послал за книгами и своим старым креслом с откидной спинкой, а кроме того, выписал довольно приличную копию «Кардинала» Веласкеса. Будущее представлялось ему приятным солнечным днем.
Миссис Молтби сразу рассчитала работника и попыталась приспособить к делу супруга, но встретила сопротивление, совершенно непреодолимое по той причине, что его вроде как бы и не было – все удары попадали в пустоту. Выздоравливая, Джуниус полюбил безделье. Он любил и долину, и свою ферму, но любил их в первозданном виде. Он совершенно не собирался что-нибудь сажать или, наоборот, выкорчевывать. Если миссис Молтби вручала ему лопату и отправляла в огород, несколько часов спустя – уж будьте уверены – она обнаруживала его где-нибудь на лугу, где он сидел, меланхолично свесив ноги в ручеек и листая книжку под названием «Похищение». Тут он начинал просить прощения; в общем-то он и сам не понимал, как все это получилось. Но все неизменно получалось именно так.
Поначалу жена ворчала на него за лень и неряшливость, но довольно скоро он научился пропускать мимо ушей все, что она говорила. Просто невежливо, считал он, замечать ее, когда она ведет себя не как леди. Это все равно, что пялиться на калеку. И миссис Молтби, так и не сумев перебороть его лень, спустя некоторое время сама перестала следить за собою. Теперь она часто плакала.
За последующие шесть лет Молтби сильно обеднели. Джуниусу просто-напросто было плевать на ферму. Им пришлось продать несколько акров лугов, чтобы купить продуктов и кое-что из одежды, но даже после этого они жили голодновато. Нищета оседлала ферму, семья Молтби ходила в отрепьях. У них не было приличной одежды, зато Джуниус открыл для себя статьи Дэвида Грейсона. Его единственной и постоянной одеждой был рабочий комбинезон; он проводил все время, сидя у ручья под платанами и предаваясь размышлениям. Иногда он читал жене и сыновьям очерки Стивенсона.
В начале 1917 года миссис Молтби поняла, что ждет ребенка, а в конце года, когда началась война, эпидемия инфлюэнцы нанесла их семье злобный, хладнокровный удар. Оба мальчика слегли в один день оттого, как видно, что постоянно недоедали. В течение трех дней болезнь, казалось, просто захлестнула дом. Ребятишки метались в жару и лихорадке. Они нервно теребили края одеял, словно цеплялись таким образом за жизнь. Три дня они сопротивлялись болезни, на четвертый мальчиков не стало. Мать не знала этого, – она в это время рожала, а у соседей, которые пришли помочь по дому, не хватило смелости, а возможно, жестокости, чтобы сообщить ей об этом. Когда она рожала, ее била свирепая лихорадка. Она умерла, так и не успев увидеть новорожденного.
Соседки, которые помогали при родах, рассказывали, что Джуниус Молтби сидел возле ручья и читал книгу, пока его жена и дети умирали. Но это было верно лишь отчасти. В тот день, когда умерли оба мальчика, Джуниус действительно сидел у ручья, болтая в воде ногами, – он просто не знал, что они заболели. Потом, когда он понял, что случилось, он был как в тумане: метался от одного к другому и нес какую-то чепуху. Старшему мальчику он рассказывал, как делаются бриллианты. Другому принялся объяснять красоту, происхождение и символику свастики. Один из мальчиков умер, пока он читал вслух вторую главу «Острова сокровищ», и он даже не заметил, что это случилось, пока не дочитал главу до конца и не поднял глаза. Все эти дни он был как помешанный. Он приносил им то немногое, что, по его мнению, могло скрасить их последние часы, но у них не было сил бороться со смертью. Он понимал это, и ему становилось совсем жутко.
Когда их похоронили, Джуниус снова пошел к ручью и прочитал несколько страниц из «Путешествия с ослом». Он тихо посмеялся над упрямством Модестины – ну кто, кроме Стивенсона, мог назвать ослицу Модестиной?
Одна соседка позвала его в дом и принялась отчитывать так яростно, что он растерялся и перестал ее слушать. Подбоченившись, она с презрением смотрела на него. Потом она принесла новорожденного – это был сын – и сунула его Джуниусу в руки. У калитки она оглянулась: он стоял с ревущим младенцем на руках. Положить его было некуда, и он стоял так еще долго.
Много всякого рассказывали о нем в деревне. Иные его недолюбливали: люди деловые и энергичные часто недолюбливают лентяев, – порой завидовали его беспечности, а чаще жалели – никчемный, бестолковый человек. Но никто в долине не догадывался, что он счастлив.
Рассказывали, что по совету врача Джуниус купил козу, чтобы кормить ребенка козьим молоком. Он не спросил даже, коза это или козел, ни слова не сказал он и о том, зачем нужна ему коза. Когда покупку привели к нему во двор, он заглянул ей между ног и спросил совершенно серьезно:
– Это нормальная коза?
– Конечно, – сказал хозяин.
– Но разве тут вот, между задних ног, не должно быть вымени или еще там чего-то – для молока?
Жители долины помирали со смеху, рассказывая этот случай. Позднее, когда Джуниус купил новую козу, получше, он провозился с ней два дня, но не получил ни капли молока. Он уже собирался вернуть козу хозяину, сочтя ее неполноценной, но тот показал ему, как надо доить. Некоторые утверждали, что Джуниус просто клал ребенка рядом с козой и тот сосал ее, как козленок, но это выдумки. В конце концов, окрестные жители признались себе, что вообще не представляют, как он растит ребенка.
Как-то Джуниус съездил в Монтерей и нанял старика немца, чтобы тот помогал по хозяйству. Он заплатил своему новому работнику пять долларов авансом и с тех пор ни разу ему не платил. Работничек через две недели совершенно обленился и делал на ферме не больше, чем хозяин. Они по большей части сидели вдвоем где-нибудь неподалеку от фермы и обсуждали проблемы, которые интересовали либо озадачивали их обоих: например, откуда цветы берут свой цвет, существует ли в природе символика, где находится Атлантида, как инки хоронили умерших.