Поравнявшись с Алленом Хьюнекером, престарелый Линдо споткнулся. Мария что было сил натянула вожжи, словно сдерживая взмыленного скакуна, несущегося во весь опор.
– Тише, Линдо! Успокойся, – закричала она.
Едва почуяв прикосновение вожжей, Линдо стал как вкопанный, сразу же приняв ту понурую, разбитую позу, которую всегда принимал, стоя на месте.
– Доброе утро, – вежливо поздоровалась Мария.
Аллен испуганно потеснился к краю дороги.
– Здрасьте, – ответил он и с деланным интересом стал рассматривать вершину холма.
– Я еду в Монтерей, – продолжала Мария. – Подвезти вас?
Аллен съежился и обратил свой взор на облака и ястребов, парящих в небе.
– Мне-то ведь только до автобусной остановки, – проговорил он хмуро.
– Ну и что же? Туда ведь тоже можно подъехать, верно?
Человечек в нерешительности поскреб бакенбарды, потом, скорее для того, чтобы покончить со всем этим, чем ради удовольствия прокатиться, вскарабкался на телегу рядом с толстенькой Марией. Девушка откатилась к краю, освобождая ему место, и слегка откинулась назад.
– Поехали, Линдо! – крикнула она. – Линдо, ты слышишь, что я сказала? Трогай, пока я не рассердилась.
По шее Линдо захлопали вожжи. Линдо уткнулся носом в землю и поплелся дальше.
Некоторое время они ехали молча, но вскоре Марии пришло в голову, что было бы очень учтиво завязать беседу.
– Отправляетесь в поездку, верно? – обратилась она к нему.
Аллеи выпучил глаза на дуб, стоявший у дороги, и не сказал ни слова.
– Я никогда не ездила поездом, – немного помолчав, призналась Мария. – Но моя сестра Роза ездила в поездах. Один раз она ездила в Сан-Франциско и один раз назад. Я слышала, как очень богатые люди говорили, что путешествовать хорошо. И моя сестра Роза то же самое говорит.
– Я-то сам только в Салинас еду, – заметил Аллен.
– О, ну там-то я, конечно, много раз бывала. У нас с Розой такие друзья в Салинасе! Наша мама оттуда родом. И папа часто ездил туда с дровами.
Аллен сделал отчаянную попытку побороть свою застенчивость.
– Никак не мог завести «форд», а то бы я на нем поехал.
– Так у вас есть машина? – Новость произвела впечатление.
– Да нет, просто старенький «фордик».
– Мы говорили... Мы с Розой говорили, что когда-нибудь, может быть, и у нас будет «форд». Вот тогда уж мы поездим повсюду! Я слыхала, как говорили очень богатые люди, что путешествовать очень приятно.
Словно завершая этот разговор, из-за холма показался потрепанный «фордик» и с грохотом двинулся им навстречу. Мария вцепилась в вожжи.
– Линдо, успокойся! – воскликнула она.
Линдо не обратил ни малейшего внимания ни на «форд», ни на Марию.
В машине были мистер и миссис Мэнро. Берт обернулся и, вытянув шею, посмотрел вслед телеге.
– О бог ты мой! Ты видела? – спросил он со смехом. – Видела этого старого греховодника с Марией Лопес?
Миссис Мэнро улыбнулась.
– Послушай-ка, – воскликнул Берт, – а славная вышла бы шутка, если бы мы сказали старушке Хьюнекер, что видели, как ее старикан катил вместе с Марией Лопес!
– И думать об этом не смей! – решительно возразила жена.
– Но шутка была бы славная. Ты ведь знаешь, какие вещи она про него рассказывает.
– Нет, нет, не надо, Берт!
А Мария все ахала, простодушно болтая со своим необщительным пассажиром.
– Вы никогда не за`ходите к нам попробовать наших энчилада. Таких энчилада больше нигде нет. Потому что, знаете, мы ведь учились у нашей мамы. Когда наша мама была жива, говорили, что до самого Сан-Хуана, даже до самого Гилроя нет никого, кто сумел бы так ровно и так тонко раскатать лепешки. Вы, верно, знаете, что для того, чтобы лепешка была вкусной и тонкой, ее надо раскатывать, все время раскатывать. А так долго, как наша мама, никто не катает, даже Роза. А сейчас я еду в Монтерей за мукой, она там дешевле.
Аллен Хьюнекер прижался к самому краю сиденья и с нетерпением ждал автобусной остановки.
Возвращалась Мария уже к вечеру.
– Скоро мы будем дома, – радостно сообщила она Линдо. – Смелей, дружок, теперь уже недалеко.
Мария сгорала от нетерпения. В порыве безумного мотовства она купила четыре леденцовые палочки, и это было еще не все. Она везла с собой подарок для Розы – пару широченных, вышитых маками шелковых подвязок. Она представляла себе, как Роза наденет подвязки и поднимет юбку – разумеется, чуть-чуть. Они поставят на пол зеркало и вдвоем будут смотреть на подвязки. Потом Роза встанет на цыпочки, и они расплачутся от счастья.
Во дворе Мария медленно выпрягла Линдо. Она знала, что чем больше оттягиваешь удовольствие, тем оно делается приятнее. Было тихо. Ни одной повозки, которая указывала бы на то, что в доме есть посетители. Мария повесила на место старую упряжь и вывела Линдо на пастбищe. Потом достала леденцы и подвязки и тихо вошла в дом.
Роза сидела за одним из столиков, молчаливая и сдержанная, мрачная, страдающая Роза. Глаза ее казались тусклыми и невидящими. Она сидела, положив перед собой на стол свои полные, сильные руки и стиснув кулаки. Когда в комнату вошла Мария, она не обернулась и ничем не показала, что видит ее. Мария замерла на месте и уставилась на сестру.
– Роза, – заговорила она робко, – я приехала, Роза.
Та медленно повернула к ней голову.
– Да, – сказала она. – Ты нездорова, Роза?
Взгляд потускневших глаз вновь обратился к столу.
– Нет.
– Я привезла тебе подарок, Роза. Посмотри-ка.
Она протянула ей ослепительные подвязки.
Медленно, очень медленно Роза перевела взгляд на роскошные красные маки, а потом взглянула в лицо Марии. Мария уже готова была издать восторженный вопль. Роза потупила глаза, и две крупные слезы покатились вниз по впадинкам у носа.
– Роза, ты видишь, что я тебе купила? Они тебе не понравились? Ты не хочешь примерить их, а, Роза?
– Ты моя маленькая славная сестренка.
– Роза, скажи мне, что случилось? Ты нездорова. Ну, ты ведь должна рассказать своей Марии. У нас кто-нибудь был?
– Был, – глухо ответила Роза. – Шериф был.
Мария так разволновалась, что затрещала без умолку. – Так, значит, шериф приходил? Ну, теперь наши дела пойдут отлично. Теперь уж мы будем богаты. А сколько энчилада, Роза? Скажи мне, сколько он заказал энчилада?
Роза стряхнула с себя оцепенение. Она подошла к Марии и обняла ее по-матерински.
– Бедная моя сестренка! – сказала она. – Мы больше не будем продавать энчилада. Нам опять придется жить по-старому, и у нас не будет новых платьев.
– Ты с ума сошла! Почему ты так странно со мной говоришь?
– Это все правда. У нас был шериф. «Поступила жалоба, – сказал он, – люди жалуются, что вы открыли нехороший дом». – «Это ложь, – ответила я, – ложь и оскорбление для нашей матери и для генерала Валлехо». – «Мне подана жалоба, – говорит он, – вы должны никого к себе не пускать, или я арестую вас за содержание нехорошего дома». – «Но это же ложь», – говорю я и пытаюсь все объяснить ему. А он снова: «Сегодня днем мне подана жалоба. А когда я получаю жалобу, я уже ничего не могу поделать. Потому что, видишь ли, Роза, – говорит он мне с дружеским видом, – я всего лишь слуга людей, подающих жалобы». А теперь ты сама видишь, Мария, сестренка моя, что нам снова придется жить по-старому.
Оставив потрясенную Марию, она вернулась к своему столу. С минуту Мария пыталась собраться с мыслями и вдруг горько разрыдалась.
– Успокойся, Мария, я уже обо всем подумала. Ты знаешь, нам и вправду придется голодать, если мы перестанем продавать энчилада. Не суди меня слишком строго за то, что я сейчас скажу тебе. Я твердо решилась. Вот что, Мария. Я поеду в Сан-Франциско и стану там скверной женщиной.
Голова ее склонилась на лежащие на столе полные руки.
Рыдания Марии утихли. Она на цыпочках подкралась к сестре.
– За деньги? – прошептала она с ужасом.
– Да, – горько плача, ответила Роза. – За деньги. За целую кучу денег. И пусть простит меня всемилостивейшая Мадонна!
Мария отошла от нее и, поспешив в прихожую, остановилась перед фарфоровым изображением Мадонны.
– Я ставила свечи, – говорила она плача. – Я каждый день приносила цветы. Святая Мадона, чем мы тебе не угодили? Как могла ты допустить такое?!
Потом она опустилась на колени и прочитала пятьдесят «Аве Мария!» Перекрестившись, она встала с колен с напряженным, но решительным лицом.
В соседней комнате Роза все еще сидела, склонившись над столиком.
– Роза, – громко сказала Мария. – Я сестра твоя. Я то же, что и ты. – Она с трудом глотнула воздух. – Роза, я поеду с тобой в Сан-Франциско и тоже стану скверной женщиной.
И тут самообладание покинуло Розу. Она встала со стула и раскрыла свои мощные объятия. Обнявшись, сестры Лопес долго плакали навзрыд.
– Тише, Линдо! Успокойся, – закричала она.
Едва почуяв прикосновение вожжей, Линдо стал как вкопанный, сразу же приняв ту понурую, разбитую позу, которую всегда принимал, стоя на месте.
– Доброе утро, – вежливо поздоровалась Мария.
Аллен испуганно потеснился к краю дороги.
– Здрасьте, – ответил он и с деланным интересом стал рассматривать вершину холма.
– Я еду в Монтерей, – продолжала Мария. – Подвезти вас?
Аллен съежился и обратил свой взор на облака и ястребов, парящих в небе.
– Мне-то ведь только до автобусной остановки, – проговорил он хмуро.
– Ну и что же? Туда ведь тоже можно подъехать, верно?
Человечек в нерешительности поскреб бакенбарды, потом, скорее для того, чтобы покончить со всем этим, чем ради удовольствия прокатиться, вскарабкался на телегу рядом с толстенькой Марией. Девушка откатилась к краю, освобождая ему место, и слегка откинулась назад.
– Поехали, Линдо! – крикнула она. – Линдо, ты слышишь, что я сказала? Трогай, пока я не рассердилась.
По шее Линдо захлопали вожжи. Линдо уткнулся носом в землю и поплелся дальше.
Некоторое время они ехали молча, но вскоре Марии пришло в голову, что было бы очень учтиво завязать беседу.
– Отправляетесь в поездку, верно? – обратилась она к нему.
Аллеи выпучил глаза на дуб, стоявший у дороги, и не сказал ни слова.
– Я никогда не ездила поездом, – немного помолчав, призналась Мария. – Но моя сестра Роза ездила в поездах. Один раз она ездила в Сан-Франциско и один раз назад. Я слышала, как очень богатые люди говорили, что путешествовать хорошо. И моя сестра Роза то же самое говорит.
– Я-то сам только в Салинас еду, – заметил Аллен.
– О, ну там-то я, конечно, много раз бывала. У нас с Розой такие друзья в Салинасе! Наша мама оттуда родом. И папа часто ездил туда с дровами.
Аллен сделал отчаянную попытку побороть свою застенчивость.
– Никак не мог завести «форд», а то бы я на нем поехал.
– Так у вас есть машина? – Новость произвела впечатление.
– Да нет, просто старенький «фордик».
– Мы говорили... Мы с Розой говорили, что когда-нибудь, может быть, и у нас будет «форд». Вот тогда уж мы поездим повсюду! Я слыхала, как говорили очень богатые люди, что путешествовать очень приятно.
Словно завершая этот разговор, из-за холма показался потрепанный «фордик» и с грохотом двинулся им навстречу. Мария вцепилась в вожжи.
– Линдо, успокойся! – воскликнула она.
Линдо не обратил ни малейшего внимания ни на «форд», ни на Марию.
В машине были мистер и миссис Мэнро. Берт обернулся и, вытянув шею, посмотрел вслед телеге.
– О бог ты мой! Ты видела? – спросил он со смехом. – Видела этого старого греховодника с Марией Лопес?
Миссис Мэнро улыбнулась.
– Послушай-ка, – воскликнул Берт, – а славная вышла бы шутка, если бы мы сказали старушке Хьюнекер, что видели, как ее старикан катил вместе с Марией Лопес!
– И думать об этом не смей! – решительно возразила жена.
– Но шутка была бы славная. Ты ведь знаешь, какие вещи она про него рассказывает.
– Нет, нет, не надо, Берт!
А Мария все ахала, простодушно болтая со своим необщительным пассажиром.
– Вы никогда не за`ходите к нам попробовать наших энчилада. Таких энчилада больше нигде нет. Потому что, знаете, мы ведь учились у нашей мамы. Когда наша мама была жива, говорили, что до самого Сан-Хуана, даже до самого Гилроя нет никого, кто сумел бы так ровно и так тонко раскатать лепешки. Вы, верно, знаете, что для того, чтобы лепешка была вкусной и тонкой, ее надо раскатывать, все время раскатывать. А так долго, как наша мама, никто не катает, даже Роза. А сейчас я еду в Монтерей за мукой, она там дешевле.
Аллен Хьюнекер прижался к самому краю сиденья и с нетерпением ждал автобусной остановки.
Возвращалась Мария уже к вечеру.
– Скоро мы будем дома, – радостно сообщила она Линдо. – Смелей, дружок, теперь уже недалеко.
Мария сгорала от нетерпения. В порыве безумного мотовства она купила четыре леденцовые палочки, и это было еще не все. Она везла с собой подарок для Розы – пару широченных, вышитых маками шелковых подвязок. Она представляла себе, как Роза наденет подвязки и поднимет юбку – разумеется, чуть-чуть. Они поставят на пол зеркало и вдвоем будут смотреть на подвязки. Потом Роза встанет на цыпочки, и они расплачутся от счастья.
Во дворе Мария медленно выпрягла Линдо. Она знала, что чем больше оттягиваешь удовольствие, тем оно делается приятнее. Было тихо. Ни одной повозки, которая указывала бы на то, что в доме есть посетители. Мария повесила на место старую упряжь и вывела Линдо на пастбищe. Потом достала леденцы и подвязки и тихо вошла в дом.
Роза сидела за одним из столиков, молчаливая и сдержанная, мрачная, страдающая Роза. Глаза ее казались тусклыми и невидящими. Она сидела, положив перед собой на стол свои полные, сильные руки и стиснув кулаки. Когда в комнату вошла Мария, она не обернулась и ничем не показала, что видит ее. Мария замерла на месте и уставилась на сестру.
– Роза, – заговорила она робко, – я приехала, Роза.
Та медленно повернула к ней голову.
– Да, – сказала она. – Ты нездорова, Роза?
Взгляд потускневших глаз вновь обратился к столу.
– Нет.
– Я привезла тебе подарок, Роза. Посмотри-ка.
Она протянула ей ослепительные подвязки.
Медленно, очень медленно Роза перевела взгляд на роскошные красные маки, а потом взглянула в лицо Марии. Мария уже готова была издать восторженный вопль. Роза потупила глаза, и две крупные слезы покатились вниз по впадинкам у носа.
– Роза, ты видишь, что я тебе купила? Они тебе не понравились? Ты не хочешь примерить их, а, Роза?
– Ты моя маленькая славная сестренка.
– Роза, скажи мне, что случилось? Ты нездорова. Ну, ты ведь должна рассказать своей Марии. У нас кто-нибудь был?
– Был, – глухо ответила Роза. – Шериф был.
Мария так разволновалась, что затрещала без умолку. – Так, значит, шериф приходил? Ну, теперь наши дела пойдут отлично. Теперь уж мы будем богаты. А сколько энчилада, Роза? Скажи мне, сколько он заказал энчилада?
Роза стряхнула с себя оцепенение. Она подошла к Марии и обняла ее по-матерински.
– Бедная моя сестренка! – сказала она. – Мы больше не будем продавать энчилада. Нам опять придется жить по-старому, и у нас не будет новых платьев.
– Ты с ума сошла! Почему ты так странно со мной говоришь?
– Это все правда. У нас был шериф. «Поступила жалоба, – сказал он, – люди жалуются, что вы открыли нехороший дом». – «Это ложь, – ответила я, – ложь и оскорбление для нашей матери и для генерала Валлехо». – «Мне подана жалоба, – говорит он, – вы должны никого к себе не пускать, или я арестую вас за содержание нехорошего дома». – «Но это же ложь», – говорю я и пытаюсь все объяснить ему. А он снова: «Сегодня днем мне подана жалоба. А когда я получаю жалобу, я уже ничего не могу поделать. Потому что, видишь ли, Роза, – говорит он мне с дружеским видом, – я всего лишь слуга людей, подающих жалобы». А теперь ты сама видишь, Мария, сестренка моя, что нам снова придется жить по-старому.
Оставив потрясенную Марию, она вернулась к своему столу. С минуту Мария пыталась собраться с мыслями и вдруг горько разрыдалась.
– Успокойся, Мария, я уже обо всем подумала. Ты знаешь, нам и вправду придется голодать, если мы перестанем продавать энчилада. Не суди меня слишком строго за то, что я сейчас скажу тебе. Я твердо решилась. Вот что, Мария. Я поеду в Сан-Франциско и стану там скверной женщиной.
Голова ее склонилась на лежащие на столе полные руки.
Рыдания Марии утихли. Она на цыпочках подкралась к сестре.
– За деньги? – прошептала она с ужасом.
– Да, – горько плача, ответила Роза. – За деньги. За целую кучу денег. И пусть простит меня всемилостивейшая Мадонна!
Мария отошла от нее и, поспешив в прихожую, остановилась перед фарфоровым изображением Мадонны.
– Я ставила свечи, – говорила она плача. – Я каждый день приносила цветы. Святая Мадона, чем мы тебе не угодили? Как могла ты допустить такое?!
Потом она опустилась на колени и прочитала пятьдесят «Аве Мария!» Перекрестившись, она встала с колен с напряженным, но решительным лицом.
В соседней комнате Роза все еще сидела, склонившись над столиком.
– Роза, – громко сказала Мария. – Я сестра твоя. Я то же, что и ты. – Она с трудом глотнула воздух. – Роза, я поеду с тобой в Сан-Франциско и тоже стану скверной женщиной.
И тут самообладание покинуло Розу. Она встала со стула и раскрыла свои мощные объятия. Обнявшись, сестры Лопес долго плакали навзрыд.
VIII
Молли Морган сошла с поезда в Салинасе и почти час ждала автобуса. Большая машина была пуста: в ней ехали только шофер и Молли.
– Знаете, я никогда еще не бывала в Райских Пастбищах, – сказала она. – Далеко это от шоссе?
– Около трех миль, – ответил шофер.
– А найду я там машину до самых Пастбищ?
– Нет, если только вас кто-нибудь не встретит.
– Но как же туда добираются?
Шофер с явным удовольствием проехал по распростертому на дороге кролику.
– Я только мертвых давлю, – пояснил он виновато, – а тех, что попадают в свет фар, стараюсь как-нибудь объехать.
– Я понимаю, но как же мне все-таки добраться до Райских Пастбищ?
– Не знаю я. Наверно, пешком. Все пешком ходят, если их не встречают.
Когда он высадил ее у проселка, Молли Морган уныло подняла свой чемодан и зашагала в сторону холмов. Но вот, поравнявшись с нею, скрипнул тормозами старый фордовский грузовичок.
– В долину, мэм?
– Да, да, в долину.
– Тогда садитесь. Да вы не бойтесь. Я Пэт Хамберт. У меня свой дом в Пастбищах.
Молли бросила взгляд на запыленного человека, сидящего за рулем, и приняла приглашение.
– Я ваша новая учительница. То есть я надеюсь, что буду здесь учительницей. Вы не знаете, где живет мистер Уайтсайд?
– Ну еще бы, я как раз в ту сторону еду. Он у нас председатель попечительского совета. Сам я, знаете ли, тоже в совете. Мы там все гадали, какая вы... – Он вдруг смутился и покраснел под слоем пыли. – То есть я, конечно, хотел сказать, что вы собой представляете. С той учительницей мы, откровенно говоря, намаялись. Работала-то она хорошо, но уж больно часто болела. Да и нервная была. А потом и вовсе ушла из-за своих болезней.
Молли пощипывала кончики пальцев на перчатках.
– В письме, которое я получила, сказано, чтобы я зашла к мистеру Уайтсайду. Он как, ничего?.. Ах, я что-то не то говорю. Я хотела спросить, что он за человек?
– О, вы с ним отлично поладите. Он славный старик. Родился в том самом доме, в котором и сейчас живет. И в колледже, как вы, учился. Хороший человек. Вот уже больше двадцати лет председатель попечительского совета.
Выйдя из машины у большого старинного дома Джона Уайтсайда, Молли испугалась по-настоящему.
«Ну вот, сейчас начнется, – подумала она. – А чего бояться-то? Что он мне сделает?»
Молли было девятнадцать лет, и она понимала, что предстоящий разговор о ее первой работе – важнейшее событие ее жизни.
На пути к дому она нисколько не успокоилась. Дорожка пролегала между аккуратными маленькими клумбочками, которые были обсажены подстриженными кустиками, и казалось, тот, кто их сажал, сделал им предупреждение: «Растите и размножайтесь, но не растите слишком высоко и не размножайтесь слишком обильно, а пуще всего остерегайтесь выбегать на дорожку». Во всем здесь чувствовалась твердая рука – направляющая и исправляющая.
Большой белый дом выглядел очень внушительно. Желтые деревянные жалюзи были опущены, чтобы лучи полуденного солнца не проникали в комнаты. Когда Молли дошла до половины дорожки, она увидела веранду – теплую, широкую, приветливую, словно объятия.
«Вот посмотришь на крыльцо – и сразу скажешь, гостеприимный дом или нет. А что, если бы дверь была малюсенькая, а крыльца и вовсе не было?» – мелькнуло у нее в голове. Но, невзирая на радушие широких ступеней и большой парадной двери, робость не оставляла ее. Она позвонила. Дверь отворилась; перед Молли стояла крупная спокойная женщина и с улыбкой глядела на нее.
– Надеюсь, вы ничего не продаете, – проговорила миссис Уайтсайд. – Я вечно покупаю то, что мне не нужно, а потом ем себя поедом.
Молли рассмеялась. Она вдруг почувствовала себя очень счастливой. До этой минуты она и сама не знала, как она боится.
– О нет! – воскликнула она. – Я новая учительница. В письме сказано, что со мной будет беседовать мистер Уайтсайд. Можно мне его увидеть?
– Конечно. Он как раз кончает обедать. А вы уже обедали?
– Да, конечно. То есть нет.
Миссис Уайтсайд хмыкнула и, пропуская ее в дверь, сказала:
– Приятно услышать столь определенный ответ.
Она провела Молли в большую столовую, где вдоль стен стояли серванты из красного дерева. Квадратный стол был заставлен тарелками.
– О, Джон, должно быть, уже пообедал и ушел. Садитесь, милая барышня. Сейчас я принесу жаркое.
– Нет, что вы! Благодарю вас, право же не надо. Я только поговорю с мистером Уайтсайдом и сразу уйду.
– Садитесь, садитесь. Надо же вам сперва подкрепиться.
– А он что – очень крут?.. Я имею в виду... с новыми учителями?
– Ну, это уж смотря по обстоятельствам, – ответила миссис Уайтсайд. – Если он не отобедал, он прямо зверь и страшно на них кричит. А если он только что из-за стола – свиреп, но в меру.
Молли радостно рассмеялась.
– У вас, конечно, есть дети, – сказала она. – Вы воспитали много-много детей и любите их.
Миссис Уайтсайд нахмурилась.
– Нет, это меня воспитал ребенок. Всего один ребенок. Да еще как воспитал! Где уж мне было с ним справиться. А сейчас он занялся воспитанием коров, вот бедняги. Нет, плохо у меня получилось...
Когда Молли поела, миссис Уайтсайд распахнула боковую дверь и сказала:
– Джон, к тебе пришли.
Она подтолкнула Молли через порог, и та очутилась в комнате, похожей на библиотеку, – там стояли большие шкафы, набитые старинными, толстыми, уютными книгами в переплетах с золотым тиснением. Но комната была также и гостиной – там был кирпичный камин с полочкой из красной черепицы, и на ней стояли разные диковинные вазы. Над камином висела на гвозде большая пенковая трубка, [4] словно ружье на ремне. Возле камина стояло несколько старинных, обитых кожей и украшенных кистями кресел-качалок с пружинными сиденьями. Кресла были не простые – они звенели и пели, когда кто-нибудь в них качался. И наконец, комната эта была и кабинетом – там стояла старомодная конторка с крышкой на роликах, а за ней сидел Джон Уайтсайд. Когда он поднял голову, Молли подумала, что никогда в жизни не видела таких добрых и в то же время строгих глаз и таких белых волос. Белые-белые, будто даже голубоватые, шелковистые волосы – целая копна.
– Меня зовут Молли Морган, – чинно представилась Молли.
– Да, да, мисс Морган, я ждал вас. Может быть, вы присядете?
Она села в одну из качалок, и пружины застонали, словно в сладкой муке.
– Люблю эти кресла, – сказала она. – Когда я была маленькой, у нас было одно такое. – Тут она подумала, что ведет себя глупо. – Я пришла поговорить с вами относительно места учительницы. В письме сказано, чтобы я к вам зашла.
– Вы напрасно так волнуетесь, мисс Морган. Я уже много лет беседую с каждым новым учителем и до сих пор, – он улыбнулся, – понятия не имею, как это делается.
– О... я очень рада, мистер Уайтсайд. Я никогда еще не устраивалась на работу. Я, правда, струсила.
– Так вот, мисс Молли Морган, насколько я понимаю, цель нашей беседы состоит в том, что я должен хоть немного познакомиться с событиями вашей прошлой жизни и составить себе о вас какое-то представление. Предполагается, что к концу разговора я уже буду кое-что знать о вас. Ну, а теперь, когда вам известны мои намерения, думаю, вы будете молодцом и постараетесь произвести на меня хорошее впечатление. Мне кажется, если вы просто немного расскажете о себе, то это и будет как раз то, что нужно. Всего несколько слов, что вы за девушка и откуда к нам приехали.
Молли торопливо кивнула.
– Хорошо, я постараюсь, мистер Уайтсайд.
И она стала вспоминать.
Старый, грязный, некрашеный дом; со двора широкое крыльцо, к перилам приставлены круглые лохани. Взобравшись на высокую иву, два ее брата, Джо и Том, кричат друг другу: «Теперь я орел!» – «А я попугай!» – «А я петух!» – «Гляди!» Приоткрывается дверь, и с усталым видом выглядывает мать. Сколько бы она ни причесывалась, волосы у нее никогда не лежат гладко. Выбившиеся из прически густые пряди свисают по щекам. У нее всегда покрасневшие глаза, а руки в глубоких трещинах.
– Том! Джо! – кричит она. – Вы там расшибетесь. Ну зачем вы меня так пугаете? Неужели вы совсем не любите свою маму?
Голоса на дереве смолкают. Шумливая отвага «орла» и «петуха» задавлена угрызениями совести. Молли сидит в пыльном дворике и обматывает тряпкой палку. Она старается представить себе, что это высокая леди в платье.
– Молли, иди посиди со мной. Я так устала сегодня.
Молли втыкает палку в землю.
– Ну и выпорю же я вас, мисс, когда вернусь, – свирепо шипит она. Потом покорно уходит в дом.
Мать сидит на кухне в кресле с прямой спинкой.
– Подойди же ко мне, Молли, посиди со мной немножко. Люби меня, Молли. Люби хоть капельку. Ты ведь моя славная дочурка, верно?
Молли ерзает на стуле.
– Разве ты не любишь свою мамочку, Молли?
Девочка чувствует себя очень несчастной. Она знает, что сейчас мама начнет плакать и надо будет гладить по растрепанным волосам. И Молли и братья знают, что они должны любить свою маму. Ведь она сделала для них все, буквально все. Им стыдно, что они так не любят сидеть с ней, но они ничего не могут с собой поделать. Когда она зовет их, а они знают, что она их не видит, они делают вид, что не слышат, и, тихо перешептываясь, стараются удрать подальше...
– Ну что ж, пожалуй, надо начать с того, что мы были очень бедны, – сказала Молли Джону Уайтсайду. – Мне кажется, мы жили просто как нищие. У меня было два брата, чуть старше меня. Мой отец был коммивояжером, но маме все равно приходилось работать. Она страшно много работала, для того чтобы нас содержать.
Примерно раз в полгода происходило великое событие. Утром мама тихо выходила из спальни. Волосы ее были причесаны со всей возможной тщательностью, глаза сияли, она казалась счастливой и почти хорошенькой.
– Тише, дети. Папа приехал, – говорила она шепотом.
Молли и мальчики неслышно выскальзывали из дома и даже во дворе еще говорили шепотом. Новость быстро облетала соседние дома. Вскоре двор наполнялся ребятишками. Те тоже говорили шепотом.
– Говорят, их отец приехал.
– Это правда, что ваш папа приехал?
– А где он был в этот раз?
К полудню во дворе собиралось полным-полно ребят. Сгорая от нетерпения, они стояли маленькими группами и шикали друг на дружку.
И тут с шумом распахивалась кухонная дверь и во двор выскакивал отец.
– Эгей! – кричал он что есть мочи. – Эгей, детишки!
Молли и братья кидались к нему, жались к его ногам, а он хватал их на руки и подбрасывал, словно котят.
Тут же суетилась миссис Морган и взволнованно клохтала: – Дети, дети! Не изомните папе костюм.
А соседские ребятишки кувыркались и визжали от радости. Это было лучше всякого праздника.
– А что я вам покажу! – кричал отец. – Вот немного погодите и увидите, что я вам привез. А пока это секрет.
Когда страсти немного утихали, он выносил на крыльцо чемодан и открывал его. Там были такие подарки, каких ребята никогда в жизни не видывали: диковинные механические игрушки – умеющие ползать жестяные жучки, танцующие деревянные негры, чудесные экскаваторы, которыми можно было копать песок. Здесь были дивные стеклянные шарики, в самой серединке которых сидел медведь или собака. Отец привозил что-нибудь для каждого, для каждого несколько штук. Казалось, все большие праздники сгрудились в один.
Только к вечеру ребята немного успокаивались, и никто уж больше не взвизгивал ни с того ни с сего. Тогда Джордж Морган усаживался на ступеньку, а все садились вокруг него, и он рассказывал о своих приключениях. На этот раз он был в Мексике, в ту самую пору, когда там случилась революция. А кроме того, он побывал в Гонолулу, видел вулкан и катался на доске по волнам прибоя. И вечно города, и вечно люди, разные люди, и вечно приключения, тысячи забавных случаев, смешных-смешных. Рассказать все сразу было немыслимо. После школы они снова собирались, чтобы слушать, слушать без конца. По всему белому свету бродил Джордж Морган, собирая удивительные приключения.
– Что касается нашей семейной жизни, – проговорила мисс Морган, – я бы сказала, что у меня почти что не было отца. Ему редко когда удавалось вырваться домой из деловых поездок.
Джон Уайтсайд грустно кивнул.
Молли стала машинально разглаживать подол платья, взгляд ее затуманился.
Однажды он привез в коробке коротконогого лохматого щенка, который немедленно намочил на полу.
– А какой породы эта собака? – спросил Том с видом знатока.
Отец громко расхохотался.
До чего же он был молод! Казалось, что он моложе матери лет на двадцать.
– Это собачка на полтора доллара, – объяснил он. – На полтора доллара вы получаете целую бездну разных собачьих пород. Знаешь, на что это похоже? Представь себе, что ты входишь в кондитерскую и говоришь: «Дайте мне на пять центов мятных лепешек, тянучек и малиновой карамели». Ну, а я пошел и сказал: «Дайте-ка мне на полтора доллара собачьей смеси». Понял, какой породы эта собака? Она принадлежит Молли, и Молли должна придумать ей имя.
– Я назову ее Джордж, – сказала Молли.
Отец как-то чудно поклонился ей и сказал: – Спасибо, Молли.
И все заметили, что на этот раз он не смеется.
На другой день Молли встала очень рано и повела Джорджа во двор, чтобы показать ему, где что. Она раскрыла тайничок, где были спрятаны два пенса и золотая пуговица полицейского. Положив передние лапки щенка на забор, показала ему школу, которая виднелась в конце улицы. И наконец с Джорджем под мышкой полезла на иву. Из дома вышел Том и стал вертеться под деревом.
– Смотри не урони его! – крикнул он.
И в ту же минуту щенок вывернулся из-под руки и упал. Он глухо шмякнулся о твердую землю. Одна лапка неестественно изогнулась, и щенок завизжал протяжно, страшно, всхлипывая и задыхаясь. Молли слезла с дерева пришибленная, потрясенная. Бледный, с исказившимся лицом, Том склонился над щенком, а Джордж, щенок, все визжал и визжал.
– Так нельзя! – закричал Том. – Нельзя! – Он бросился к поленнице дров и вернулся с топором.
Молли была так ошеломлена, что даже не отвернулась, но Том зажмурился перед тем, как ударить. Визг тут же умолк. Том отбросил топор и перескочил через изгородь. Молли увидела, как он кинулся бежать, словно за ним гнались по пятам.
В эту минуту из дома вышли Джо и отец. Молли и сейчас помнит, каким изможденным, худым и серым стало лицо отца. когда он увидел щенка. Молли посмотрела на него и заплакала.
– Я уронила его с дерева, и он расшибся, а Том ударил его, а после убежал...
Голос у нее был словно чужой. Отец прижал к себе голову девочки.
– Бедняга Том! – проговорил он. – Запомни, Молли, ты никогда не должна ни слова говорить ему об этом и не смотреть на него так, словно ты помнишь.
Он набросил на щенка рогожу.
– Надо будет устроить похороны, – сказал он. Я вам рассказывал когда-нибудь о том, как я был на китайских похоронах, о бумажных цветах, которые подбрасывали в воздух, о толстых жареных поросятах на могиле? – Джо пододвинулся поближе, и даже в глазах у Молли мелькнуло любопытство. – А дело было так...
Молли взглянула на Джона Уайтсайда, и ей показалось, что он внимательно изучает какую-то бумажку на конторке.
– Когда мне было двенадцать лет, мой отец погиб при катастрофе, – сказала она.
Счастливая пора длилась обычно около двух недель. И неизбежно наступал такой день, когда Джордж Морган отправлялся в город и не возвращался оттуда до поздней ночи. Мать рано укладывала их спать, но они все равно слышали, как он входил в комнату, наталкиваясь на мебель, слышали его голос, доносившийся к ним сквозь стену. В такие ночи голос его звучал грустно и растерянно, он никогда так не разговаривал. Дети лежали в постели, затаив дыхание, они знали, что все это значит. Наутро он уедет и унесет с собой их сердца.
Они без конца спорили, кто он такой. Их отец – счастливый аргонавт, чудесный рыцарь. Добродетель, отвага и красота служили ему кольчугой.
– Когда-нибудь, – говорили мальчики, – когда мы вырастем, мы поедем с ним вместе и сами все увидим.
– Знаете, я никогда еще не бывала в Райских Пастбищах, – сказала она. – Далеко это от шоссе?
– Около трех миль, – ответил шофер.
– А найду я там машину до самых Пастбищ?
– Нет, если только вас кто-нибудь не встретит.
– Но как же туда добираются?
Шофер с явным удовольствием проехал по распростертому на дороге кролику.
– Я только мертвых давлю, – пояснил он виновато, – а тех, что попадают в свет фар, стараюсь как-нибудь объехать.
– Я понимаю, но как же мне все-таки добраться до Райских Пастбищ?
– Не знаю я. Наверно, пешком. Все пешком ходят, если их не встречают.
Когда он высадил ее у проселка, Молли Морган уныло подняла свой чемодан и зашагала в сторону холмов. Но вот, поравнявшись с нею, скрипнул тормозами старый фордовский грузовичок.
– В долину, мэм?
– Да, да, в долину.
– Тогда садитесь. Да вы не бойтесь. Я Пэт Хамберт. У меня свой дом в Пастбищах.
Молли бросила взгляд на запыленного человека, сидящего за рулем, и приняла приглашение.
– Я ваша новая учительница. То есть я надеюсь, что буду здесь учительницей. Вы не знаете, где живет мистер Уайтсайд?
– Ну еще бы, я как раз в ту сторону еду. Он у нас председатель попечительского совета. Сам я, знаете ли, тоже в совете. Мы там все гадали, какая вы... – Он вдруг смутился и покраснел под слоем пыли. – То есть я, конечно, хотел сказать, что вы собой представляете. С той учительницей мы, откровенно говоря, намаялись. Работала-то она хорошо, но уж больно часто болела. Да и нервная была. А потом и вовсе ушла из-за своих болезней.
Молли пощипывала кончики пальцев на перчатках.
– В письме, которое я получила, сказано, чтобы я зашла к мистеру Уайтсайду. Он как, ничего?.. Ах, я что-то не то говорю. Я хотела спросить, что он за человек?
– О, вы с ним отлично поладите. Он славный старик. Родился в том самом доме, в котором и сейчас живет. И в колледже, как вы, учился. Хороший человек. Вот уже больше двадцати лет председатель попечительского совета.
Выйдя из машины у большого старинного дома Джона Уайтсайда, Молли испугалась по-настоящему.
«Ну вот, сейчас начнется, – подумала она. – А чего бояться-то? Что он мне сделает?»
Молли было девятнадцать лет, и она понимала, что предстоящий разговор о ее первой работе – важнейшее событие ее жизни.
На пути к дому она нисколько не успокоилась. Дорожка пролегала между аккуратными маленькими клумбочками, которые были обсажены подстриженными кустиками, и казалось, тот, кто их сажал, сделал им предупреждение: «Растите и размножайтесь, но не растите слишком высоко и не размножайтесь слишком обильно, а пуще всего остерегайтесь выбегать на дорожку». Во всем здесь чувствовалась твердая рука – направляющая и исправляющая.
Большой белый дом выглядел очень внушительно. Желтые деревянные жалюзи были опущены, чтобы лучи полуденного солнца не проникали в комнаты. Когда Молли дошла до половины дорожки, она увидела веранду – теплую, широкую, приветливую, словно объятия.
«Вот посмотришь на крыльцо – и сразу скажешь, гостеприимный дом или нет. А что, если бы дверь была малюсенькая, а крыльца и вовсе не было?» – мелькнуло у нее в голове. Но, невзирая на радушие широких ступеней и большой парадной двери, робость не оставляла ее. Она позвонила. Дверь отворилась; перед Молли стояла крупная спокойная женщина и с улыбкой глядела на нее.
– Надеюсь, вы ничего не продаете, – проговорила миссис Уайтсайд. – Я вечно покупаю то, что мне не нужно, а потом ем себя поедом.
Молли рассмеялась. Она вдруг почувствовала себя очень счастливой. До этой минуты она и сама не знала, как она боится.
– О нет! – воскликнула она. – Я новая учительница. В письме сказано, что со мной будет беседовать мистер Уайтсайд. Можно мне его увидеть?
– Конечно. Он как раз кончает обедать. А вы уже обедали?
– Да, конечно. То есть нет.
Миссис Уайтсайд хмыкнула и, пропуская ее в дверь, сказала:
– Приятно услышать столь определенный ответ.
Она провела Молли в большую столовую, где вдоль стен стояли серванты из красного дерева. Квадратный стол был заставлен тарелками.
– О, Джон, должно быть, уже пообедал и ушел. Садитесь, милая барышня. Сейчас я принесу жаркое.
– Нет, что вы! Благодарю вас, право же не надо. Я только поговорю с мистером Уайтсайдом и сразу уйду.
– Садитесь, садитесь. Надо же вам сперва подкрепиться.
– А он что – очень крут?.. Я имею в виду... с новыми учителями?
– Ну, это уж смотря по обстоятельствам, – ответила миссис Уайтсайд. – Если он не отобедал, он прямо зверь и страшно на них кричит. А если он только что из-за стола – свиреп, но в меру.
Молли радостно рассмеялась.
– У вас, конечно, есть дети, – сказала она. – Вы воспитали много-много детей и любите их.
Миссис Уайтсайд нахмурилась.
– Нет, это меня воспитал ребенок. Всего один ребенок. Да еще как воспитал! Где уж мне было с ним справиться. А сейчас он занялся воспитанием коров, вот бедняги. Нет, плохо у меня получилось...
Когда Молли поела, миссис Уайтсайд распахнула боковую дверь и сказала:
– Джон, к тебе пришли.
Она подтолкнула Молли через порог, и та очутилась в комнате, похожей на библиотеку, – там стояли большие шкафы, набитые старинными, толстыми, уютными книгами в переплетах с золотым тиснением. Но комната была также и гостиной – там был кирпичный камин с полочкой из красной черепицы, и на ней стояли разные диковинные вазы. Над камином висела на гвозде большая пенковая трубка, [4] словно ружье на ремне. Возле камина стояло несколько старинных, обитых кожей и украшенных кистями кресел-качалок с пружинными сиденьями. Кресла были не простые – они звенели и пели, когда кто-нибудь в них качался. И наконец, комната эта была и кабинетом – там стояла старомодная конторка с крышкой на роликах, а за ней сидел Джон Уайтсайд. Когда он поднял голову, Молли подумала, что никогда в жизни не видела таких добрых и в то же время строгих глаз и таких белых волос. Белые-белые, будто даже голубоватые, шелковистые волосы – целая копна.
– Меня зовут Молли Морган, – чинно представилась Молли.
– Да, да, мисс Морган, я ждал вас. Может быть, вы присядете?
Она села в одну из качалок, и пружины застонали, словно в сладкой муке.
– Люблю эти кресла, – сказала она. – Когда я была маленькой, у нас было одно такое. – Тут она подумала, что ведет себя глупо. – Я пришла поговорить с вами относительно места учительницы. В письме сказано, чтобы я к вам зашла.
– Вы напрасно так волнуетесь, мисс Морган. Я уже много лет беседую с каждым новым учителем и до сих пор, – он улыбнулся, – понятия не имею, как это делается.
– О... я очень рада, мистер Уайтсайд. Я никогда еще не устраивалась на работу. Я, правда, струсила.
– Так вот, мисс Молли Морган, насколько я понимаю, цель нашей беседы состоит в том, что я должен хоть немного познакомиться с событиями вашей прошлой жизни и составить себе о вас какое-то представление. Предполагается, что к концу разговора я уже буду кое-что знать о вас. Ну, а теперь, когда вам известны мои намерения, думаю, вы будете молодцом и постараетесь произвести на меня хорошее впечатление. Мне кажется, если вы просто немного расскажете о себе, то это и будет как раз то, что нужно. Всего несколько слов, что вы за девушка и откуда к нам приехали.
Молли торопливо кивнула.
– Хорошо, я постараюсь, мистер Уайтсайд.
И она стала вспоминать.
Старый, грязный, некрашеный дом; со двора широкое крыльцо, к перилам приставлены круглые лохани. Взобравшись на высокую иву, два ее брата, Джо и Том, кричат друг другу: «Теперь я орел!» – «А я попугай!» – «А я петух!» – «Гляди!» Приоткрывается дверь, и с усталым видом выглядывает мать. Сколько бы она ни причесывалась, волосы у нее никогда не лежат гладко. Выбившиеся из прически густые пряди свисают по щекам. У нее всегда покрасневшие глаза, а руки в глубоких трещинах.
– Том! Джо! – кричит она. – Вы там расшибетесь. Ну зачем вы меня так пугаете? Неужели вы совсем не любите свою маму?
Голоса на дереве смолкают. Шумливая отвага «орла» и «петуха» задавлена угрызениями совести. Молли сидит в пыльном дворике и обматывает тряпкой палку. Она старается представить себе, что это высокая леди в платье.
– Молли, иди посиди со мной. Я так устала сегодня.
Молли втыкает палку в землю.
– Ну и выпорю же я вас, мисс, когда вернусь, – свирепо шипит она. Потом покорно уходит в дом.
Мать сидит на кухне в кресле с прямой спинкой.
– Подойди же ко мне, Молли, посиди со мной немножко. Люби меня, Молли. Люби хоть капельку. Ты ведь моя славная дочурка, верно?
Молли ерзает на стуле.
– Разве ты не любишь свою мамочку, Молли?
Девочка чувствует себя очень несчастной. Она знает, что сейчас мама начнет плакать и надо будет гладить по растрепанным волосам. И Молли и братья знают, что они должны любить свою маму. Ведь она сделала для них все, буквально все. Им стыдно, что они так не любят сидеть с ней, но они ничего не могут с собой поделать. Когда она зовет их, а они знают, что она их не видит, они делают вид, что не слышат, и, тихо перешептываясь, стараются удрать подальше...
– Ну что ж, пожалуй, надо начать с того, что мы были очень бедны, – сказала Молли Джону Уайтсайду. – Мне кажется, мы жили просто как нищие. У меня было два брата, чуть старше меня. Мой отец был коммивояжером, но маме все равно приходилось работать. Она страшно много работала, для того чтобы нас содержать.
Примерно раз в полгода происходило великое событие. Утром мама тихо выходила из спальни. Волосы ее были причесаны со всей возможной тщательностью, глаза сияли, она казалась счастливой и почти хорошенькой.
– Тише, дети. Папа приехал, – говорила она шепотом.
Молли и мальчики неслышно выскальзывали из дома и даже во дворе еще говорили шепотом. Новость быстро облетала соседние дома. Вскоре двор наполнялся ребятишками. Те тоже говорили шепотом.
– Говорят, их отец приехал.
– Это правда, что ваш папа приехал?
– А где он был в этот раз?
К полудню во дворе собиралось полным-полно ребят. Сгорая от нетерпения, они стояли маленькими группами и шикали друг на дружку.
И тут с шумом распахивалась кухонная дверь и во двор выскакивал отец.
– Эгей! – кричал он что есть мочи. – Эгей, детишки!
Молли и братья кидались к нему, жались к его ногам, а он хватал их на руки и подбрасывал, словно котят.
Тут же суетилась миссис Морган и взволнованно клохтала: – Дети, дети! Не изомните папе костюм.
А соседские ребятишки кувыркались и визжали от радости. Это было лучше всякого праздника.
– А что я вам покажу! – кричал отец. – Вот немного погодите и увидите, что я вам привез. А пока это секрет.
Когда страсти немного утихали, он выносил на крыльцо чемодан и открывал его. Там были такие подарки, каких ребята никогда в жизни не видывали: диковинные механические игрушки – умеющие ползать жестяные жучки, танцующие деревянные негры, чудесные экскаваторы, которыми можно было копать песок. Здесь были дивные стеклянные шарики, в самой серединке которых сидел медведь или собака. Отец привозил что-нибудь для каждого, для каждого несколько штук. Казалось, все большие праздники сгрудились в один.
Только к вечеру ребята немного успокаивались, и никто уж больше не взвизгивал ни с того ни с сего. Тогда Джордж Морган усаживался на ступеньку, а все садились вокруг него, и он рассказывал о своих приключениях. На этот раз он был в Мексике, в ту самую пору, когда там случилась революция. А кроме того, он побывал в Гонолулу, видел вулкан и катался на доске по волнам прибоя. И вечно города, и вечно люди, разные люди, и вечно приключения, тысячи забавных случаев, смешных-смешных. Рассказать все сразу было немыслимо. После школы они снова собирались, чтобы слушать, слушать без конца. По всему белому свету бродил Джордж Морган, собирая удивительные приключения.
– Что касается нашей семейной жизни, – проговорила мисс Морган, – я бы сказала, что у меня почти что не было отца. Ему редко когда удавалось вырваться домой из деловых поездок.
Джон Уайтсайд грустно кивнул.
Молли стала машинально разглаживать подол платья, взгляд ее затуманился.
Однажды он привез в коробке коротконогого лохматого щенка, который немедленно намочил на полу.
– А какой породы эта собака? – спросил Том с видом знатока.
Отец громко расхохотался.
До чего же он был молод! Казалось, что он моложе матери лет на двадцать.
– Это собачка на полтора доллара, – объяснил он. – На полтора доллара вы получаете целую бездну разных собачьих пород. Знаешь, на что это похоже? Представь себе, что ты входишь в кондитерскую и говоришь: «Дайте мне на пять центов мятных лепешек, тянучек и малиновой карамели». Ну, а я пошел и сказал: «Дайте-ка мне на полтора доллара собачьей смеси». Понял, какой породы эта собака? Она принадлежит Молли, и Молли должна придумать ей имя.
– Я назову ее Джордж, – сказала Молли.
Отец как-то чудно поклонился ей и сказал: – Спасибо, Молли.
И все заметили, что на этот раз он не смеется.
На другой день Молли встала очень рано и повела Джорджа во двор, чтобы показать ему, где что. Она раскрыла тайничок, где были спрятаны два пенса и золотая пуговица полицейского. Положив передние лапки щенка на забор, показала ему школу, которая виднелась в конце улицы. И наконец с Джорджем под мышкой полезла на иву. Из дома вышел Том и стал вертеться под деревом.
– Смотри не урони его! – крикнул он.
И в ту же минуту щенок вывернулся из-под руки и упал. Он глухо шмякнулся о твердую землю. Одна лапка неестественно изогнулась, и щенок завизжал протяжно, страшно, всхлипывая и задыхаясь. Молли слезла с дерева пришибленная, потрясенная. Бледный, с исказившимся лицом, Том склонился над щенком, а Джордж, щенок, все визжал и визжал.
– Так нельзя! – закричал Том. – Нельзя! – Он бросился к поленнице дров и вернулся с топором.
Молли была так ошеломлена, что даже не отвернулась, но Том зажмурился перед тем, как ударить. Визг тут же умолк. Том отбросил топор и перескочил через изгородь. Молли увидела, как он кинулся бежать, словно за ним гнались по пятам.
В эту минуту из дома вышли Джо и отец. Молли и сейчас помнит, каким изможденным, худым и серым стало лицо отца. когда он увидел щенка. Молли посмотрела на него и заплакала.
– Я уронила его с дерева, и он расшибся, а Том ударил его, а после убежал...
Голос у нее был словно чужой. Отец прижал к себе голову девочки.
– Бедняга Том! – проговорил он. – Запомни, Молли, ты никогда не должна ни слова говорить ему об этом и не смотреть на него так, словно ты помнишь.
Он набросил на щенка рогожу.
– Надо будет устроить похороны, – сказал он. Я вам рассказывал когда-нибудь о том, как я был на китайских похоронах, о бумажных цветах, которые подбрасывали в воздух, о толстых жареных поросятах на могиле? – Джо пододвинулся поближе, и даже в глазах у Молли мелькнуло любопытство. – А дело было так...
Молли взглянула на Джона Уайтсайда, и ей показалось, что он внимательно изучает какую-то бумажку на конторке.
– Когда мне было двенадцать лет, мой отец погиб при катастрофе, – сказала она.
Счастливая пора длилась обычно около двух недель. И неизбежно наступал такой день, когда Джордж Морган отправлялся в город и не возвращался оттуда до поздней ночи. Мать рано укладывала их спать, но они все равно слышали, как он входил в комнату, наталкиваясь на мебель, слышали его голос, доносившийся к ним сквозь стену. В такие ночи голос его звучал грустно и растерянно, он никогда так не разговаривал. Дети лежали в постели, затаив дыхание, они знали, что все это значит. Наутро он уедет и унесет с собой их сердца.
Они без конца спорили, кто он такой. Их отец – счастливый аргонавт, чудесный рыцарь. Добродетель, отвага и красота служили ему кольчугой.
– Когда-нибудь, – говорили мальчики, – когда мы вырастем, мы поедем с ним вместе и сами все увидим.